Манька – мания величия (блат.язык)
– Какие деньги? Какие капиталисты? Да ты знаешь, как нам тяже…
И вдруг я увидела совершенно отчетливо – нам с Олегом никто не поверит. И никому не нужна наша правда. Ни-ко-му. Максима волнует сейчас только одно – не сойти с дороги
таким трудом собранной искусственной ярости. Можно только надорвать горло, рассказывая, что заработать деньги на производстве в России – иллюзия. Никто не
поверит, потому, что людей, столкнувшихся с этим – единицы. А этой компании нужна только своя правда.
У нас – производство. А значит, мы – капиталисты. Гребем большие бабки. С нас надо брать деньги – чтоб все было почестному. Об этом – лучшие боевики, в которых герой – непременно бедный, но добрый, храбрый и щедрый. А богатый – обязательно жадный, подлый и трусливый.
И вдруг все внезапно встало на свои места. Это не друзья. Это уже были не друзья. Как с такими разговаривать – учил Сергей Степанович. В этот раз я позволила себе немножко
сымпровизировать – для создания эффекта.
– Максим, я сегодня же куплю топор и зарублю тебя прямо на твоем огороде. Это и будет моим ответным человеческим фактором.
Все же заявление в милицию я написала. А чего церемониться? Максима в своей жизни мы больше не видели. А комсомольские песни у костра, задушевные разговоры на фоне всеобщей нищеты – на то она и юность. Далекий дым…
Максим хоть особо овечью шкуру-то не надевал. Все было почти «по-честному.»
А вот Мишка Маковкин ходил да ходил, носил мятные пряники да калачики. Это мой одноклассник. Он нам с Олегом – ближе друг, чем Максим. Мы у него свидетелями на
свадьбе были, он с женой Катериной – у нас. Детей крестили, пили и плясали, ссорились и плача, мирились.
Через неделю после встречи с Максимом врывается к нам на производство Мишка (пришел не один – пятеро за спиной мужиков толкались) и радостно кричит: «А мы вот что придумали – вы не представляете, какая для вас удача!. Мы вас присоединим!»
– В смысле? – не поняли мы с Олегом. Куда присоединим-то?
– Да к себе, к себе, конечно! У нас ведь уже одно производство есть – глиняных горшков!
– И что? – продолжали мы самый нелепый из всех разговоров, в котором довелось когда-либо участвовать.
– Ну вот. Вы будете вместе! – важно подытожил Мишка, сел за стол и выложил какие-то документы – видимо, чтобы утвердить на бумаге это самое воссоединение.
Я помнила, что горшки делали в селе Добром, что было далеко от Липецка.
– Так далеко же, – недоумеваю, – мы здесь, в Доброе не поедем.
– Да ехать никуда не надо. Вы тут, они – там, – разгорячивался от моей непонятливости одноклассник.
– Да что такое? – вскипела наконец. Я понятливая. Объясняй конкретней. Ты что, тоже хочешь делать гипсовые игрушки, в Добром?
– Нет. Мы охраняем глиняные игрушки. И будем охранять вас тоже. Одно производство и второе. Очень удобно и хорошо.
– Кому хорошо? – начинаю догадываться я. Слово «крыша» уже запрещено. Это статья. Его заменили словом «охранять». Мишка привел ребят, чтоб подписать договор. Все
ясно и понятно. Платить до конца жизни. Раз Мишка навел – ему половину. У него четверо детей. Две дочки, два сына. Все по-честному…
Я оглохла и захлебнулась собственным криком, злыми и безжалостными словами, я хотела закрыться ими от собственного бессилия что-либо изменить в этом разрушающемся мире, лишенном любви…
Давно сбежал, ударившись лбом о притолоку, ошалевший
Мишка со своей бригадой, почему-то спрятались наши работники,
улизнул наш водитель…
В суд подала многодетная мать, художница, проработавшая у нас три года. Она требовала компенсацию за моральный ущерб, причиненный работой «в невыносимых условиях
в подвальном помещении», принесла справки о тяжелом состоянии здоровья, об отсутствии кормильца. Именно ей мы шли на многие уступки, мирясь даже с невысоким качеством ее работы.
Суд затянулся… В коллективе воцарилась нехорошая тишина. Все ждали – кто кого.
И сила моя рухнула. Я испугалась. В своей стране мы почувствовали себя с Олегом совершенно незащищенными законом. Даже судья нам об этом сказал. Казалось, мы были
зажаты в угол – коллектив обступал со всех сторон и скалил зубы. Если мы проиграем процесс – жалеть никто не будет.
Давно я не испытывала такого страха, такого ужаса…
Закручинилась я в тоске неведомой, в тоске непрошенной…
Российскую беду – неуважение людей к чужому труду, к чужой собственности, рожденную еще в школе, на уроках истории, когда изъятие собственности у помещиков и капиталистов, у зажиточных крестьян – воспринималось великой доблестью, ошибочно приняли мы с Олегом как свою вину, свою несостоятельность.
На этих страницах жизни, кроме печали и разочарования,
мы не смогли прочитать ничего…
