Небеса в единственном числе – часть первая

Небеса в единственном числе

Михаил Блехман

 

                                                                                  Другое небо

                                                                                  Хулио Кортасар

 

                                                                                  Легче камень поднять,
                                                                                  Чем имя твоё повторить
                                                                                  Осип Мандельштам

                                                                                 

                                                                                    К простоте возвращаться – зачем?

                                                                                  Зачем – я знаю, положим.

                                                                                  Но дано возвращаться не всем.

                                                                                  Такие, как я, не можем.     

                                                                                  Зинаида Гиппиус

 

                                                                                  Когда мне хочется почитать хорошую                                                                                     книгу, я пишу роман.

                                                                                  Бенжамин Дизраэли

 

                                                                                                              Отойди от человека глупого, у которого                                                                                              ты не замечаешь разумных уст.

                                                                                  Притчи Соломона

 

                                                                                                                                   Р і ч а р д

                                                                                  Не думаю, щоб хто її купив.

 

                                                                                                    М а к  Г а р д і

                                                                                  А нащо ж се ви робити  її?

 

                                                                                                    Р і ч а р д

                                                                                  Сказати правду, сам не знаю нащо.

                                                                                  Леся Українка

 

 

           

 

Прохладно и отстранённо дует время.

            Незаметно, украдкой… Вкрадчиво, по-пластунски…

            …Проползало будущее время, не задерживаясь в настоящем, становясь прошедшим.

            По сути, пятнадцать страниц о смысле её жизни.

            Да, вроде бы так.

            Она поправила на груди мамин немножко поцарапанный значок международного фестиваля, закрыла на время в сотый раз перечитанную книгу в красном переплёте и задала своему старому приятелю, с которым так и не довелось повстречаться, вполне ожидаемый вопрос:

            – Значит, ты знал обо мне?

            Спросила в прошедшем времени, хотя речь, разумеется, должна была идти о будущем, когда всё и произойдёт.

            Нестарый старый знакомый затянулся очередной «Голуаз» и вроде бы ответил:

            – В прошедшем времени больше определённости, в этом его прелесть.

            Он, кажется, пытался спровоцировать её на возражение.

            – В будущем больше неопределённости, в этом его прелесть, – поддалась она, почти цитируя другого писателя, не менее любимого, хотя иначе. Вот вам и ответ на риторический вопрос, можно ли любить двоих.

            Он побарабанил пальцами по пачке, рисунок на которой чуть-чуть напоминал её значок, и проговорил:

            – Почему я пишу о твоём будущем в прошедшем для тебя и для меня времени? Не потому ли, что это будущее никогда уже не будет моим настоящим?.. Понимаешь, откуда взяться прошлому без будущего? Если зачеркнуть будущее, оно не сможет стать прошлым. Зачёркнутое не станет ничем.

            – Я не буду зачёркивать, – пообещала она – ему и себе, и снова открыла сотни раз перечитанную и всё ещё недочитанную книгу в красном переплёте с непонятным рисунком посередине обложки.

            И всё же подумала, что бывает будущее, которого не будет, потому что всё оно у человека уже было. И бывает такое, которого не будет потому, что настоящее, непрошенно и неизбежно, становится прошлым и в будущее не превращается. Да, именно так: если у будущего не было настоящего, то и будущего не будет.

            И ещё подумала, что множественного числа ни у какого у будущего нет.

            А всё, что у него есть, – это настоящее, которое удалось уберечь от превращения в прошлое.

 

            1

 

            Тяжёлая, как всегда, университетская дверь чуть было не хлопнула меня по одному месту.

            «Хорошо, что «не», – в меру испугалась я.

            «Хорошо, что только по одному», – улыбнулась я сама себе.

            Домой идти хотелось, но не хотелось спешить.

            – Привет, Анюта!

            Вадик ждал меня у выхода с букетом. С букетиком, выглядевшим вполне как букет.

            – Вот, это тебе, имени тебя.

            Я где-то читала это сравнение, – или правильнее сказать «метафору»?

            Улыбнулась ему:

            – Глаза у меня подкачали. Наверно, синие были бы в самый раз, но у родителей получились только карие.

            Вадик рассмеялся:

            – Твои родители молодцы. Что бы они ни запланировали изначально, у них всё равно получилось ещё лучше задуманного.

            У его жены глаза больше соответствовали букету, который он подарил мне, он как-то рассказывал. Её звали Таней, а к этому имени лучше всего подходит именно синий цвет. «Именно к имени»…

            Я понюхала букетик-букет, но анютины глазки ведь не пахнут. Мы пошли через почти бесконечную площадь куда глаза глядят, у меня было бесконечно же много времени, можно было думать о чём хочется.

            Мы шли, расстояние не было пионерским. Но оно было.

             «Неужели меня приняли в штат? – снова подумала я. – Впрочем, я ведь всегда была круглой отличницей».

            – Я прошёлся от вокзала пешком. Когда едешь в трамвае, время плетётся вместе с ним и спотыкается на стыках, а когда идёшь и несёшь анютины глазки, оно не подводит. Успевает за тобой. Вернее, за мной, конечно.

            «В школе, правда, самую чуточку не хватило до золотой медали: написала «большевицкий».

            – Как по-твоему, Вадик, я очень круглая?

            Мы рассмеялись, как зрители на КВНе или капустнике.

            Он не обнял меня: расстояние, как всегда, было.

            Разве что мысленно – и я почувствовала.

            «Это самый молодой кандидат наук в истории нашей кафедры, – торжественно объявил Валерий Викторович. – Совсем недавно вышла из комсомольского возраста – и нате вам!»

            Теперь можно носить на сердце тот значок, который ему – сердцу, конечно, а не Валерию Викторовичу, –  милее.

            Почему-то сдуру показалось, что тогда хлопнула не дверь, а Валерий Викторович. Можно подумать, что он кого-нибудь вот так когда-нибудь хлопал. Разве что кому-нибудь.

            – В поезде было пусто, – Вадик улыбнулся невесело. – Без тебя иначе не бывает. Зато я сочинял пьесу.

            Ранним утром в купе – празднично одиноко, пусть там и есть ещё кто-то. Празднично и тихо. Всё, что не тишина, – шум. А ранним утром в купе тихо и солнечно. Шум остался в закончившемся вчера, растворился в пролившемся сквозь уже раздвинутые занавесочки солнечном свете. Этим светом умываешься, смывая с лица общественную воду, вовсе не похожую на туалетную, хотя раз она в туалете, то, значит, туалетная? Его пьёшь, запивая чай. Я бросила в стакан оба кусочка сахара, который проводница принесла в крохотной пачечке с нарисованным поездом. Его вдыхаешь глубже, чем застывший, застоявшийся за ночь вагонный воздух. Нет, не так: им дышишь вместо вагонного воздуха.

            Старинные, но не стареющие каменные бабы возле исторического музея видели вдали что-то, видимое только им.

            – Знаешь, а ведь они смотрят туда же, куда истуканы на Острове Пасхи, – сказал Вадик.

            Я снова вышла из поезда, кажется, забыв поблагодарить проводницу… Нет, в этот раз не забуду.

            – Те глазеют куда-то поверх барьеров, а эти – перед собой. Мне те, пасхальные, нравятся больше.

            Он снова не обнял меня – по-прежнему из-за расстояния. Оно увеличивалось, когда он приезжал.

            – Как Надя? – спросила я, переходя через пути по деревянному настилу. – Этот вопрос был самым важным.

            Он улыбнулся:

            – Придётся опять вести её в цирк. Не поймём, чем ей так понравились клоуны: ради клоунов она готова перетерпеть жонглёров и эквилибристов. Ужасно боится, чтобы у них что-нибудь не упало или чтобы они сами, не дай Бог, не упали, – только бы дождаться этих неуклюжих субъектов с красными носами и такими же неуклюжими шутками. Мы надеемся, что чувство юмора у неё с возрастом изменится.

            Больше всего любишь тех, кого нет, и то, чего нет. Я смотрела и смотрела на долгожданное море. Оно было в нескольких шагах от вокзала – голубое, зелёное, серое, бирюзовое, разное – и совсем не чёрное.

            Нет, серый цвет мне не подходит, это цвет мыши, а мышей я боюсь даже больше, чем шторма.

            Если бы я это сказала, Вадик скорее всего покачал бы головой и возразил:

            «В мыши отталкивает не цвет, а суть».

            Я бы согласилась.

            – Когда ваш очередной капустник?

            Мы перешли дорогу и пошли мимо парка и памятника.

            Я махнула рукой:

            – Временно приказал долго жить – без Светки сложновато. Зато мы с Римкой решили выпускать журнал. Ну, и со Светкой, конечно, она у нас будет зарубежным автором.

            Он не удивился и не нарушил расстояния.

            – Молодцы, снова готов участвовать. А деньги где возьмёте?

            Чайки перекрикивались, перекрикивая прибой, такой же прилежный, какой была его хозяйка-гостья в школе.

            – Деньги не нужны. Он у нас в одном экземпляре на каждого автора.

            Которая много, уже много лет назад, как ни старалась, написала «ц» вместо «стс».

            – Первый номер выходит на той неделе. Я тебе дам почитать. А дальше – снова присоединяйся.

            На площади перед вокзалом продавали чебуреки – в такую жару. Надо будет прийти сюда зимой.

            Больше всего хотелось мороженого. Нет, не больше – а только мороженого, больше ничего. Желательно – фруктового в шоколаде.

            – Смотри, наш снова не занят! – обрадовался Вадик.

            Один человек – это тоже толпа, если этот человек – не ты сам. Хорошо, что столик действительно не был занят.

            Небо казалось мне огромной счастливой каёмкой, растёкшейся по своему бескрайнему блюдечку. И запах чебуреков исчез – вместо них неназойливо пахли шарики мороженого: голубой – прибоем и каёмкой, жёлтый – утренним пляжем, ещё не тронутым морской водой, или давным-давно утерянной монеткой; белый – сравнение со снегом было бы таким же банальным, как с чистым листом, если бы чистый лист был и вправду белым. Но ведь лист, на котором ничего не написано, – бесцветный, что в нём белого?

            «Ты согласен?»

            Вадик улыбнулся мне. Он никогда не был толпой.

            Я знала, что нужно идти домой, и домой хотелось. Но не хотелось – сильнее. Сильнее всего хотелось в детский садик, забрать Даню и идти с ним не спеша, отвечая на все его «почему». Надеюсь, бесконечные. И рассказывать ему об английской кошке, поехавшей в Лондон, чтобы посмотреть на королеву, а вместо этого загнавшую под стул перепуганную до кончика хвоста мышку.

            – Сегодня на площади вдруг услышал «Миледи д’Арбанвиль».

            – Не может быть! Разве её кто-нибудь знает, кроме нас?

            Он отставил мороженое, чтобы рассказать.

            – Иду к тебе и вдруг вижу: парень поёт и играет на обычной гитаре, совсем даже не электрической. Поёт почти как Кэт Стивенс, даже лучше, если можно. Произношение – совершенно британское, никакого Манхэттена, не говоря уже о Бронксе. Я дослушал до конца, пару человек бросили монетки ему в саквояж. Интересно, Кэту Стивенсу бросали?

            Я отодвинула мороженое и начала нашу игру:

            – Медсестра была француженкой. Её родители – дворяне в пятом или десятом поколении, отсюда буква «Д». Правда, её пра-пра- бабушки и дедушки давным-давно обеднели, ещё при Людовике XIV, поэтому «д» стало маленьким, на первый взгляд почти незаметным. Но только на первый – потому что те, кто первым взглядом не ограничивается, видели, что она заслуживает самого большого «Д»… Она его выходила, и он хотел посвятить ей весёлую песню – что-то в стиле рок-н-ролл – «Круглые сутки», или, как говорят не лучшие мои студенты, «Вокруг часов», но она заразилась от кого-то из больных, и песня получилась грустной…

            Доев растаявшее мороженое, Вадик продолжил мой рассказ.

            – Они вышли из «Красной Мельницы» на улицу Пигаль. Улица была грязная и потому грустная, как песня в твоём рассказе, но они этого не замечали, как не замечаешь других столиков, если твой не занят. Просто поднялись на Монмартр – по-моему, в то кафе, в которое зашли молодые люди из «Автобуса», – оно как раз там. Её звали Анн – фактически как тебя. Она была канадкой, работала в бюро путешествий. Они заказали горячий шоколад – или, говоря менее романтично, какао… Нет, в Париже это действительно горячий шоколад. Он распечатал пачку сигарет, рисунком немного похожую на твой значок.  Анн взяла его за руку и сказала:

            «Кэт, мне нужно лететь домой. Начальство прислало телеграмму: у нас бизнес пошёл вверх, Софи и Пэгги не справляются, им срочно нужна помощь».

            Кэт затянулся и ответил:

            «Домой» – в этом всё дело. «Домой» – значит от меня, а не ко мне»…

            Софи ей потом рассказала, что слышала по радио новую песню Кэта – о том, что миледи д’Арбанвиль умерла. И когда Анн шла домой с работы, целая толпа народа смотрела на неё, как на мёртвую. А может, толпа её просто не замечала, потому что были события намного важнее – например, победа в Кубке Стэнли».

            – Мне пора, – вздохнула я, переходя через привокзальную площадь мимо чебуреков. – Когда у тебя поезд?

            – Я тебя провожу, – сказал он на пути к моей трамвайной остановке…

            Трамвай спешно приехал: Даня, конечно, уже заждался.

            Было ещё не темно и уже не светло – моё любимое время. Из-под туч вытекло варенье, кажется, малиновое. Буду знать, чем лечить горло, если заболит или если сорву голос, объясняя первому курсу сослагательное наклонение. Для Дани у меня варенье в специальной баночке, на небе такого нет.

            Трамвай с номером отличника – точнее говоря, отличницы, вёз меня к Дане. Талон оказался счастливым, даже было жаль его компостировать.

            Я села у окна, а значит – вышла из поезда и пошла через привокзальную площадь, мимо продавщицы чебуреков, потом мимо санаториев, потом кинотеатра – к моему дому, в котором было прохладно, несмотря на жару. Туда, где ходики тикают – будто колёса трамвая-поезда стучат на стыках, увозя меня в город с загадочно красивым женским именем.

            Чем любимее город,            тем меньшего в нём своего, чужого тебе, – и тем больше созданного тобой. А в самых нелюбимых – твоего ничего нет. Ты не приложила к нему руку, мамин значок не подходит к его улицам, не умеющим пахнуть сухими листьями, и песню о миледи д’Арбанвиль там не услышишь, сколько ни прислушивайся. Зато в любимом городе прислушиваться не нужно, всё слышно само собой.

            Здесь мы когда-то играли в «Автобус». Впрочем, игра в тот раз была в одни ворота: у меня интерпретации не было, она была только у него. В том автобусе были мы с ним: сначала я одна, потом зашёл Вадик. Всё просто: пришёл к нам, не позвонив и не купив цветов. Саша сказал, что я ушла на работу, хотя сегодня воскресенье, и он сел в первый попавшийся автобус – хорошо, что без цветов. Я сидела у выхода, в лодке с послушными, как две нелёгкие пушинки, вёслами, и люди, иногда, со всплесками, проплывающие мимо, казались удивительно не такими, как когда ты – среди них, и медузы были отстранённо безопасны.

            В автобусе было несколько человек, все с траурными цветами. Люди мешали плыть нашей лодке, осуждающе и пристально смотрели на нас, ведь у нас единственных не было цветов. Если у тебя нет чего-то, что есть у всех, то это так же плохо, как если у тебя есть то, чего ни у кого другого нет. Мы с Вадиком рассмеялись пришедшему нам в головы афоризму и поспешили от них в кафе – чуть выше улицы Пигаль.

            А расстояние никуда не делось, даже не сократилось. И люди изредка всё проплывали и проплывали.

 

            1а

 

            Небо было ясным, как ответ на непростой вопрос.

            Поезд подкатил, попыхивая, словно великий сыщик трубкой. Я неторопливо поспешил в вагон. Вернуться домой хотелось, но – не торопясь. Интересно, в этом СВ полки – рядом или одна над другой? Хотя какая разница, когда едешь один.

            Через несколько дней лето покатится перекати-полем – попробуй останови. Положи, как советовал герой из моей любимой книги, каждый день на музыку, преврати свои дни в сонеты. Конфетная метафора, но Ане почему-то нравится. Дням нет до тебя дела, нет дела до твоей

            – Билетики приготовили.

            музыки. Поезд отстукивает привычный ритм, и где-то Кэт Стивенс подпевает ему

            – Чай брать будете?

            о том, что не надо бы уезжать, но если хочешь уехать – разве я смогу остановить тебя? Только будь осторожна и не слишком доверчива… Перевод, конечно, тот ещё, у Ани получилось бы намного лучше. В следующий раз обсужу с ней

            – Нет, я ездил в гости.

            обязательно. «Дикий мир» – ну что это за перевод? Переводить в лоб – это приём не переводчика, а наёмного убийцы, в этот лоб стреляющего.

            Жаль, что рядом: всё-таки разница есть.

           

            2

 

            Даня заждался, хотя я, как обычно, была в числе первых.

            – Ребёнок замечательный, – сказала, улыбаясь, Фаня Шулимовна. Она хвалила всех, но от этого не было менее приятно. – Спал почти два часа, и победил в соревновании кто быстрее покушает.

            – Сегодня были котлеты с макаронами, – пояснил Даня.

            – Это правда, – подтвердила Фаня Шулимовна. – Когда у нас молочный суп, Даня обычно занимает последнее место, вы же знаете.

            – И когда манная каша, – поморщился Даня.

            Я знала, но повторение в не меньшей степени мать учения, чем я – Данина.

            Мы шли по улице, пахнущей сухими листьями, акустической гитары не было слышно, чебуреками не пахло, и до вокзала, от которого поезд отправлялся в далёкий морской город, было неизмеримо далеко, потому что об этом не думалось.

            Мы с Даней повторили английскую считалку о девочке с завитком на лбу: когда она была хорошей, она была очень-очень хорошей, зато когда плохой – тогда просто ужасной.

            – Мама, я сегодня нашёл медаль! – сказал Даня.

            Я вставила что-то неважное.

            – Она такая серебряная, на ней винтовка и сабля вот так, – он скрестил руки, – и написано «СССР» красными буквами. И ещё что-то написано, я не понял.

            – Покажи, я прочитаю, – предложила я.

            Даня вздохнул:

            – Пришлось отдать Фане Шулимовне. Она говорит, может, кто-то пришёл за ребёнком и потерял.

            – Наверно, – вздохнула я вместе с ним. – Жаль, хотелось бы посмотреть… Я люблю медали и монеты, особенно старинные.

            – А ты не знаешь, как она называется?

            Я покачала головой:

            – У нас в медалях разбирается папа, он же историк.

            Даня вспомнил:

            – Мне Вовка ни с того ни с сего сказал: «Скажи Пенин!». Я ему сказал «Пенин», а он говорит: «Твой папа – Ленин!».

            – Здорово! – сказала я. Снова убедилась в том, что до некоторых родителей новые веяния пока не додули. – У вас в садике не соскучишься. Не то что у нас в университете.

            – А что тебе там, в университете, скучно?

            – На собраниях скучновато. И иногда – когда домашние задания проверяешь. Они такие одинаковые, что засыпаешь на пятом или шестом. Ну, в крайнем случае на девятом. У Айвазовского есть такая картина – «Девятый вал».

            От вокзала – совсем недалеко. Если, конечно, не задержаться у чебуречной или не зайти в ресторан «Астория».

            Даня высвободил руку из моей, поднял красный каштановый лист и спросил:

            – А папа уже дома?

            Проводница опустила ступеньку – спустилась на перрон проверять билеты.

            – Конечно. Подаришь ему этот листик?

            Даня поднял ещё один, не хуже первого, и снова дал мне руку.

            – Один тебе, другой папе.

            Так же неожиданно, как Вовка сказал Дане «Скажи Пенин», я вспомнила – почему-то, – как Вадик до неприличия пристально, почти заметно оценивал вышедшую из-за стола танцевать гражданку, явно желая поделиться со мной своей оценкой, как будто меня интересуют чьи-то мнения о ком-то. Я прервала процесс разглядывания:

            «Она сзади выглядит лучше, чем спереди, ты заметил?»

            Вадик ответил сразу же – явно думал об этом:

            «Лицо ведь невозможно обтянуть».

            В почтовом ящике оказалось пусто – значит, Саша уже вернулся с работы.

            Лифта в нашем доме не было, но мы с Даней привыкли подниматься на пятый этаж пешком. За это время много чего можно вспомнить. Почему-то будущее время между первым и пятым этажами не так актуально, как прошедшее. Интересно, как бы это объяснила, например, Светка? Наверно, сказала бы, что я, в отличие от неё, высоты боюсь больше, чем смотреть сверху вниз.

 

            3

 

            Новые веяния начались с того, что в газетах стало интересно читать первую страницу, а из магазинов исчезло даже то, что было.

            Потом у нас провели открытое партсобрание кафедры на тему кто как перестроился. У Саши тоже провели, конечно.

            В партбюро запускали по одному и выпускали минут через пятнадцать. Как утверждает Агальтинова, четверть часа – мало для общения вдвоём и много для общения один на один. Тем более, что по ту сторону стола было целых трое, как когда-то, когда на мамином фестивальном значке почти не было царапин и мне нужно было носить не его, а октябрятский. Нет, раньше, конечно. Посередине – Сергей Викторович, наш декан и парторг, доктор наук. По правую руку от Сергея Викторовича – замдекана Ирина, кажется, Васильевна – тоже доктор наук, или нет, что я вечно всё путаю, – тоже кандидат. Тоже – потому что и я ведь теперь кандидат. А по левую руку от Сергея Викторовича – комсорг, кажется, Нина… Нет, Нина другая. Вечно я путаю.

            Валерия Викторовича не было – наверно, он входил в какую-нибудь другую комиссию.

            Парткомната была мне знакома. Не так давно, когда перестраиваться ещё не было нужно, я пролетала мимо, на пару по разговорному английскому, и на лету рылась в новой, ещё плохо знакомой сумке – искала проверенные сочинения, слава Богу не забыла. Из туалета вышла уборщица тётя Валя. Я хотела улыбнуться и поздороваться, но тётя Валя была какая-то перепуганная, пользуясь термином экзистенциалистов – в пограничном состоянии, и совершенно заплаканная. Нет, правильнее сказать – зарёванная. Чтобы оказаться в таком состоянии, в каком была она, нужно не плакать, а реветь долго, беспомощно и навзрыд.

            – Анютка, – пролепетала тётя Валя не своим голосом, шморгая носом, – что ж мне теперь делать?.. Заявление писать, да?

            – На кого, тётя Валя? – в тревоге спросила я, всё-таки сумев переключиться.

            Тётя Валя заплакала и высморкалась в совершенно мокрый платок:

            – На меня, детонька. По собственному желанию…

            Я завела тётю Валю в партбюро, налила ей свежей воды из полного графина – она как будто для самой себя недавно поменяла воду.

            – Представляешь, Анечка, – прошептала она, – я зашла убирать, а они – на этом столе… Ты себе представляешь?!.. Чёрт меня дёрнул так не вовремя!..

            – Что на столе? – переспросила я таким же шёпотом – всё-таки партбюро, не говоря уже о состоянии тёти Вали. Вообще-то я плачу намного громче, когда плачу, хотя намного реже.

            – Ой, Анечка, зайчик, не что, а кто: Сергей Викторович с Иркой, замдеканшей своей. Представляешь?

            Я поняла, как не понять. Хоть бороды, да и седины, у декана не было, но бес всё равно куда надо – ребро-то было, и явно не одно. Наверно, если бы я была мужчиной, я бы его поняла, хотя лицо, как известно, не обтянешь.

            Я обняла тётю Валю:

            – Вот пусть они и пишут заявления. А вам-то с какой стати?

            – Так я ж увидела, Анечка!.. Чёрт меня дёрнул войти в неподходящий момент! Что ж теперь делать? Я получаюсь – свидетель…

            Я подумала, потом уточнила:

            – А вы что-то сказали, когда вошли, или просто вышли?

            – Да какое там вышла! Как ошпаренная выскочила… Анюточка, рыбонька, а может, они меня не заметили? Как ты думаешь?

            Я подумала, что как не заметить – я бы заметила, но сказала, что ни за что на свете. И настоятельно отсоветовала тёте Вале писать заявление. Сказала, что парторгов и замдеканов пруд пруди, а уборщиц не так уж много, особенно таких, которые не забывают менять воду в графине и приходят убирать ни свет ни заря. И мало ли что кому ударит в голову и в ребро… Представляю, как бы эти детали назвала Римка.

            Сергей Викторович был весь из себя в кожаной куртке без галстука, в соответствии с веяниями. Ирина, если не ошибаюсь, Васильевна тоже была строга и соответствовала моменту. Или ошибаюсь… Вечно я ошибаюсь, Саша прав.

            Интересно, какие они, эти галереи? Вообще, что такое галерея? Римка говорит, что они – на открытом воздухе, то есть под открытым небом, и небо там совсем другое. Значит, они без потолков? Пятнадцати страниц недостаточно…

            На этот раз в галерею – мою, картинную – решила не заходить. Пошла с вокзала к себе домой мимо кинотеатра – забыла название, вечно я забываю. На афише было написано «Мольба». Народу в кассы не было, народ с утра на пляже. Я тоже пойду, вот только отвечу на вопросы Сергея Викторовича.

            – Что такое перестройка? – сказал Сергей Викторович.

            Нет, он сказал с большой буквы:

            – Что такое Перестройка?

            С утра я знала, как нужно ответить, но подумала о полированном столе и ответила неверно.

            – Перестройка, – сказала я, – это чтобы проверять сочинения вовремя и чтобы все умели говорить по-английски и читали с удовольствием.

            «А так у тебя удовольствий меньше, чем сочинений», – намекнула бы Агальтинова, отпивая «Театрального».

            – А вы сами уже перестроились? – спросила Ирина, наверно, всё-таки Васильевна. Никак не могу вспомнить, даже досадно.

            Я вздохнула. Не так, как тётя Валя, но всё-таки вздохнула.

            Хоть здесь нет очереди! Я купила билет у кассирши, похожей на тётю Валю до перепуга, и вошла в кинозал, к счастью, абсолютно пустой.

            – Перестройку, – подсказал Сергей Викторович, – нужно начинать с себя.

            – Мама, не давай мне больше манную кашу, пожалуйста.

            Чего только не вспомнишь с первого этажа до нашего пятого!.. Если бы не Даня, я бы никогда не перестроилась, наверно. Так бы и стояла во фрунт перед полированным столом с замдеканшей и комсоргшей, не говоря уж о Сергее Викторовиче.

            Интересно, как там часы? Уже висят или всё ещё лежат, вернее, валяются?

           

            4

 

            Я была одна в кинотеатре.

            Не одна, конечно. Кроме меня – или я кроме них – был этот жуткий жирный дьявол, мерцающий между светом и тенью и ухмыляющийся девушке в белом:

            – Жизнь – это жирный кусок мяса!

            И огромное поле, где роют ямы, будущее кладбище, к которому – я видела – подъезжает автобус, и из него выходит бесчисленная толпа с цветами, а мы убегаем от них в кафе, где подают горячий шоколад, – не какао – эка невидаль какао, а именно настоящий горячий шоколад. И над нами мужской голос читает стихи Важи Пшавелы в переводе Николая Заболоцкого. И вдруг одна из женщин шепчет своей соседке совсем не тёти-Валиным шёпотом:

            – Зачем мне эти стихи?!

            Умение создать толпу – нередкое искусство. Их не было – и вдруг они тут, прямо передо мной. Помогают рыть ямы, не дают услышать девушку в белом. Впрочем, она всё равно молчит – и ждёт нас, в надежде на то, что столик не занят и мы пригласим её на горячий шоколад или коктейль «Театральный».

            Два старинных замка сомкнулись над узкой, пыльной тропинкой, та вспылила от неожиданности – или от порыва чёрно-белого ветра, – вспылила с таким пылом, словно она и не тропинка вовсе, а длинная, вьющаяся старинным свитком дорога, и на свитке этом – загадочно-округлые буквы, такие же вьющиеся, как укрывшаяся под замками-ладонями древняя тропа, на которой они написаны. Каждая буква – крохотный старинный свиток.

            Стихи не стихают до самого пятого этажа, до самого дома в котором я живу в моём морском городе с таким устаревшим и неустаревающим женским именем.

            – Привет! – поцеловал Саша меня и Даню.

            Часы по-прежнему лежали в углу вместо того, чтобы висеть на стене, на кухне.

            – Папа, скажи «Пенин»! – попросил Даня.

            – Знаю, – усмехнулся Саша. – Ты скажешь, мой папа – Ленин.

            – Не твой! – веско возразил Даня. – А мой.

            Саша в очередной раз положил свою душеуспокоительную газету не на письменный стол, как я много раз просила, а в кресло, – и спросил, наклонив голову, чтобы Дане было видно:

            – Гражданин Бондарев, покажите, где у меня лысина.

            Даня расхохотался, я тоже:

            – В мыши главное не цвет, а суть.

            Саша снова поцеловал меня, на этот раз убедительнее:

            – Какие новости в очаге всё менее вражеской культуры? Все ли представители стройных рядов на сегодня перестроились?

            Я с умеренной радостью – до завтрашнего утра – избавилась от сумки с сочинениями, а также с «Октябрём», и мы пошли было на кухню есть харчо, который я сварила до работы. Но в дверь позвонили, и сосед Марк Семёнович позвал:

            – Аня, тебя к телефону!

            Звонили обычно мне, Саше почти никогда не звонили, разве что с работы. Но это и понятно, ведь у него, к моей радости, не было Вадика. То есть, скажем, Вики или совсем уж Дуси. А что? Я знавала тех, у кого были даже Дуси, не говоря уж о Виках.

            – Анюта, я уже на вокзале, – сказал Вадик. – Пока! Не скучай.

            – Ты правда не хочешь, чтобы я скучала? – уточнила я.

            – С тобой не соскучишься, – успокоил он. – Надеюсь, со мной тоже.

            Это не сокращало дистанцию. Я передала привет Наде, сказала «спасибо» Марку Семёновичу и Розе Моисеевне и, уходя, увидела в углу сумку баулистого вида с завёрнутыми в газету явными бутылками.

            – Валюта, – вздохнула Роза Моисеевна. – Сегодня как раз отоварили талоны.

            – У вас намечается ремонт? – уточнила я.

            Роза Моисеевна покачала головой:

            – Удавила Гришу отнести завучу. На всякий случай, а то кто их знает…

            – Ну, Наташа никогда не напишет «большевистский» через «ц»! – заметила я.

            Марк Семёнович сделал рукой заверительный жест:

            – Как сказал Лазарь Моисеевич, главное не через какую букву написано, а кто выставляет окончательную оценку.

            – Нашёл кого цитировать, – пожала плечами Роза Моисеевна.

            – В цитате, – не согласился Марк Семёнович, – главное не авторство цитируемого, а коннотация.

            – Какие вы, Антоша, слова употребляете! – поставила точку Роза Моисеевна и застегнула змейку на сумке.

            Всем было о чём думать, поэтому никто не знал, что у меня тоже была галерея. Не для гуляния, и в ней не затеряешься и не встретишь того, с кем не будет дистанции, и рукой подать до мансарды, но зато с каждой её стены – солёной пеной по губам. Зато на каждой её стене – крушение кораблей и надежд, возрождение и успокоение, и снова девятый вал, и мёртвый штиль. И паруса – не алые, а настоящие, и спасающиеся души, и невидимые, невиданные берега.

            Берега, словно стадо овец, и вовсе не похожая на красный камень кизиловая скала. Она – рядом, пару часов на катере.

            – Кто звонил? – спросил Саша.

            – Саша, как насчёт часов?! – я мысленно топнула ногой. Мысль, как водится, материализовалась, и получилось, что не только мысленно.

            Он взял газету и сел обратно в кресло.

            А в моём закрытом до утра «Октябре» главный герой продолжал превращаться в японца.

 

            4a

 

            Чуть было не ответил банальностью, но банальностей снаружи и внутри и без того чересчур много.

            Впрочем, я действительно не наблюдал часов. Кто знает, возможно, это признак счастья. А может, я правильно оценил творчество автора: не мне с ним тягаться в порождении банальностей.

            Нет, всё-таки – признак счастья.

            Оно ведь только с виду среднего рода – для тех, кто его не видит. Прячется среди весело растопыренных листьев, прикидывается позолоченными и посеребрёнными монетками на дне фонтанов, шутливо укрывается от постукивающих по старой брусчатке каблуков и каблучков.

            А когда листья опадают и сами укрывают брусчатку, когда вода в фонтанах заканчивается до следующих листьев, – оно, вовсе даже не безродное, снова пропадает из виду – перебирается поближе к каминным решёткам, укутывается в чуть протёртый плед, стучит клавишами пишущей машинки по только что пустовавшим листам.

            Но не исчезает для тех, кто знает и не забывает о нём, хотя и не существует для очень многих прочих. 

           

            5

 

            Мама пораньше повела Даню в садик. Мы с Сашей остались совершенно вдвоём, поэтому почти опоздали на свои первые пары. У него пара начиналась утром, так что о часах не могло быть и речи, – я имею в виду настенные, у меня – после обеда, но мне ещё нужно было проверить пачку сочинений на тему домашнего чтения. А он ушёл рассказывать о научном коммунизме.

            Если у прошлого есть будущее, то какое же это прошлое? Оно – начало будущего, то есть самое что ни на есть настоящее.

            Мы познакомились в университете, на моём пятом курсе. Ещё бы он не обратил на меня внимания, с его-то профессиональным умением ценить высокое – в художественном смысле этого слова – плюс проводить исторические параллели и, как я добавила впоследствии, меридианы. «Вы не на шутку разострились, товарищ Южина!» – сказала бы Раиса Васильевна. Нет, скорее это сказал бы Владимир Лазаревич, наш преподаватель теории перевода. Классическая классная дама Раиса Васильевна говорила с нами только по-английски, всегда называла нас товарищами и по фамилии. А Владимир Лазаревич был с нами на «ты», говорил по-русски и товарищами не называл. «Не хохми так настойчиво, Аня, ты не на шее!» – так бы он сказал. Если быть точной. Фамилий Владимир Лазаревич не использовал, хотя помнил, конечно. Имена для него были намного важнее фамилий, что не соответствовало красной нити, вернее, генеральной линии.

            Кстати, о генеральной линии, чтоб не забыть. Хотя такое разве забудешь?

            Все наши ИН-ЯЗ и филфак, человек четыреста или пятьсот, собрали в Большой химической. Освобождённая комсоргша Ирка строго объявила, что будет лекция о борьбе с буржуазным национализмом и сионизмом – понятно, каким. Выступит замдекана, парторг Сергей Викторович. Мы так поняли, что это из-за Афганистана, скорее всего.

            На Олимпиаду не приехала половина стран. Поэтому когда выигрывал кто-то из стран ненародной демократии, его показывали и показывали, чтобы видно было, что не только демократы побеждают, а есть ещё и много капиталистов. Например, итальянского бегуна Пьетро Меннеа показали раз, наверно, пятнадцать, если не больше, – и как он бежит, и как обмотался итальянским флагом.

            Мама меня поправила:

            – Аня, разве можно сказать «народная демократия»? «Демократия» – это же «власть народа». Получается «народная власть народа». Демократия или есть, или, чаще, её нет. Осетрина бывает только свежая или несвежая, свежести второй степени не бывает.

            Для мамы как всегда было не менее важно, чем что. Отсюда моя страсть к языку. Папа был врачом, поэтому страсть эта оказалась клинической.

             – Римка, – озабоченно спросила я у Агальтиновой, – тебе об этом что-нибудь известно? Ну, о буржуазном национализме и сионизме?

            – Ха! – скептически прокомментировала Светка. – У Римки одно на уме, для другого нет места.

            – Что значит одно? – возмутилась Римка. – Совсем даже не одно, а гораздо больше. Чем больше, тем лучше, – я знаю, о чём говорю.

            Она знала, о чём говорит, и я прекрасно знала, что она прекрасно знает то, что нужно и хочется знать, – так же, как и Римка прекрасно знала про меня. Ну, может быть, у меня это не так бросалось в глаза, не то что у Римки, да и у Светки тоже.

            Сергей Викторович и освобождённая Ирка сидели внизу, перед микрофоном. Мы трое сели в самом верхнем ряду, с краю. Явка была обязательна, со всеми вытекающими отсюда последствиями, поэтому народу во всей бездонной Большой химической было – как на Таганке, только там, говорят, зальчик малюсенький, не то что у нас.

            Сергей Викторович подошёл к микрофону и начал строго выступать о вреде и опасности сионизма и буржуазного национализма. Раньше мы ничего толком об этом не знали, – наверно поэтому нас решили просветить.

            – Пулемётчица, твоя задача – слушать, а потом конспективно рассказать нам, окаянным, – наставительно сказала Римка. – Так что бди.

            Я, со своей стороны, ответила «Так точно, возобдю», а также что-то вроде «Слушаю и слушаюсь, Василий Иваныч» или «Служу трудовому народу, старший товарищ Пётр!» Интересно, кому и чем я служила, – об этом стоило призадуматься.

            Римка и Светка завели беседу о физиологии, а мне это было не интересно. То есть очень даже, захватывающе интересно, только молча. Как сказал Витгенштейн, о чём нельзя сказать, о том лучше помолчать. Как же, помолчат они. Дамы хиппуют так, что пыль столбом, хотя наша работа – непыльная, разве что на каникулах работать в университетской библиотеке. Ну, или в колхозе. Закрылись своими непроходимыми волосищами, и даже если бы Сергей Викторович или его Ирка их заметили тут, на верхотуре, то подумали бы, что они конспектируют. Представляете – Агальтинова и Гельфанд конспектируют не про историю зарубежной литературы, а про сионизм? От телораздирающего хохота я чуть было не поперхнулась собственным языком.

            Незаметно для самой себя и для всех пятисот потенциальных националистов и сионистов, никуда не торопясь – поезд без меня не уедет – пошла через арку на трамвай. Бутерброд, который мама утром положила мне в портфель, я решила достать в поезде, а сейчас лучше как следует проголодаться и насладиться ожиданием поезда, бутерброда и моей галереи.

            Солнце доводило до радостных слёз, светило себе и мне вполне по-приятельски, беззлобно. Вчера городское небо раскисло кисейной барышней, и казалось, что это навсегда, что по-заячьи косой, трусоватый дождик, словно заведённые ходики, будет идти и идти и никогда не устанет стучать о мокрый асфальт, – но разве бывает что-нибудь кратковременнее постоянства? Солнце навело порядок на непроглядном небе, и теперь казалось, что дождь больше не пойдёт никогда.

            Я закомпостировала почти счастливый талон – на единицу не сошлось – и с чистой совестью поехала на вокзал.

            До моего поезда оставалась ещё целая уймища времени. В трамвае было пусто, я достала книгу, которую мне вчера утром по секрету принесла Римка, и начала читать. Книга была секретная и запрещённая, переснятая на фотобумагу, с тенями и подтёками, что ли. Булгаков, «Собачье сердце». Как она уместилась в Римкиной кубической сумочке, непонятно: фотобумага – толстая и тяжёлая, не книга, а просто БСЭ в миниатюре.  Агальтинова дала мне её на сутки страшным шёпотом в совершенно пустом туалете, завёрнутую в «Правду» в два слоя. Сказала, что должна вернуть до конца недели, а ещё Гельфанд не читала. У кого взяла, не проговорилась даже мне.

            «Москву» с «Мастером и Маргаритой» мы уже перечитали по нескольку раз. С первого раза я, кроме кота, толком её не восприняла, совсем не то что со второго. А «Собачьего сердца» в журналах, ясное дело, не было, да и вообще, кто ж знал, что у Булгакова есть ещё и это. Мама проглотила всю книгу за полночи, она читает со страшной скоростью, теперь мне можно было не спешить до завтрашнего утра. Прочитаю – обсудим с Вадиком, когда он в следующий раз приедет. Интересно, Саша читал? Вряд ли, я бы увидела.

            Мой слух был до полусмерти изрезан женщиной, которая поёт, поэтому я всё старалась понять, как на одном и том же языке можно написать «Собачье сердце» и то, что никто никому не додумается передавать по секрету в туалете и даже не подумает торопиться прочитать до завтра.

            А как звучит в оригинале моя много раз перечитанная и потому всё ещё недочитанная книга в красном переплёте с загадочным рисунком на обложке? Её за ночь не прочтёшь, она в сотни раз загадочнее этого рисунка, – а разве настоящую загадку можно разгадать? Кому нужна загадка, у которой есть разгадка?

            Будущее в окне хотя вроде бы не торопилось, но всё же неуклонно и неумолимо – да и не умолял ведь никто – становилось настоящим и тут же уходило в прошлое, как вон тот домик железнодорожницы. А она смотрит и смотрит оттуда на спешащий к морю поезд. И вот он из давнего прошлого стал на минутку настоящим, простучал по рельсовым стыкам, умчался  к морю и стал будущим…

            Это было моё купе, и я могла делать в нём что хочу. Поэтому когда мой старый совсем ещё не старый знакомый вошёл и кивнул мне как более чем не старой знакомой, я ответила:

            – Конечно, не занято.

            Он сел напротив.

            Я решила, что для смешной таинственности лучше будет не называть его по имени, тем более что мы были на «ты», несмотря на разницу в возрасте. Кстати, мы оба родились в августе, я – девятнадцатого, а он – на неделю позже. Так что ещё неизвестно, кто моложе.

            – Читай, читай, я мешать не буду, – сказал он и положил пачку «Голуаз» на столик рядом с моим бордовым «Флуэрашем». Это Светка оторвала от сердца: ей подарил целый блок её поклонник с физтеха родом откуда-то из тех мест.

             Хотела спросить «Где ты достаёшь «Голуаз»?», но мы оба рассмеялись моему вопросу.

            Спички тихонько затарахтели в коробке. Мы закурили, не выходя в тамбур, и он спросил:

            – Тебе удалось понять отличие метафоры от сравнения?

            У этих его «Голуаз» чересчур крепкий дым, зато красивая пачка – рисунок напоминает мамин фестивальный значок. А на моей – мальчик-пастушок играет на дудочке. Они, кажется, похожи друг на друга, как и все диаметральные противоположности.

            Он затянулся.

            Я ответила не затягиваясь, – как говорит Светка, дама не должна затягиваться, это ей придало бы мужественности:

            – Оно, думаю, в том, что метафора обходится без «как» и «словно»…

            Они не диаметрально противоположны, поэтому непохожи.

            Он посмотрел на домик железнодорожницы, прислушался к транзистору – за стеной кто-то поймал «Миледи д‘Арбанвиль», сегодня не глушили, и снова затянулся:

            – Сравнением заменить сюжет невозможно, да и ни к чему. А вот метафорой – и можно, и зачастую – нужно. Знаешь, сюжетов, как и нот, – семь, и среди них есть высокие и низкие. Этим литература, музыка и живопись похожи друг на друга при всём их диаметральном несходстве.  Но в сюжете – литературном, музыкальным, художественном – главное ведь – не изложение факта, а то, что чувствуешь, то есть то, что не передашь фотографически. Иначе все книги, картины и симфонии давным-давно были бы написаны и больше писать было бы нечего.

            Он задумчиво постучал по пачке «Голуаз» и добавил – не гордо, но и не застенчиво:

            – И ты не перечитывала бы эту мою книгу. Кстати, интересно, как она звучит в переводе? Надеюсь, все метафоры остались целы, это ведь не сюжет, с которым ничего не случится, как его ни переводи.

            Можно ли в переводе уберечь метафору от перевода? Надо будет подарить ему автореферат.

            Мой старый знакомый затянулся очередной «Голуаз»:

            – Чем в меньшей степени один из двух твоих домов, в отличие от другого – действительно твой, тем в большей степени небо – другое… Все полюбившиеся тебе пятнадцать страниц – об этом, помнишь?

            В транзисторе включили глушилку, да и поезду всё равно пришлось вернуться – собрание закончилось. Римка взяла свой куб-ридикюль, и мы втроём расправили затёкшие кости. Или мышцы – я толком никогда не знаю, что именно затекает.

            Кубическая сумка в сочетании с джинсами и шевелюрой придавали Римке шарм в стиле Аннабеллы или Мари Джоли.

            – Ты, Агальтинова, разнузданнейшая особа, – похвалила я Римку. – Стиляга без страха и упрёка.

            Светка возразила:

            – Ты что, Анька, стилягами называли мужиков! А нас – побоюсь даже сказать, как. Ну, то есть не то чтобы непосредственно нас, а нас как класс.

            – Это зависит от системы ценностей называющего, – не стала я спорить. – Вернее, бесценностей.

            Мы вышли из бьющих по не одному месту дверей, толпа рассосалась, и можно было подвести итоги.

            – Так вот, Южина, – сказала Светка, когда мы прошли первый памятник и пошли в направлении второго, – ты, оказывается, – гремучая смесь буржуазной националистки с великодержавной шовинисткой.

            Надо же! Что-то, значит, всё-таки услышала. Я целиком, как говорится, и полностью согласилась:

            – И это мне говорит великодержавная сионистка!

            Гельфандша громогласно расхохоталась – в радиусе метров двадцати никого не было, поэтому хохотать позволялось на любую тему:

            – Прошу называть меня просто пархатой казачкой.

            – А меня, – добавила Римка, – безродной космополиткой.

            Мы со Светкой остановились и неодобрительно посмотрели на неё.

            – Какая же из тебя безродная космополитка? – осадила её Гельфанд. – Агальтинова не может быть космополиткой.

            – Разве что просто безродной, – поставила я точку, и мы захохотали так, что железнодорожница выбежала из своего домика узнать, не случилось ли чего с поездом.

            – Вчера по «Голосу» Кэта Стивенса передавали, – сообщила Римка.

            – Неужели не глушили? – удивились мы.

            – Нет, я даже записала. Могу дать послушать, если будете продолжать называть меня разнузданной стилягой. Ну, я побежала, у меня вечером – важное дело, нужно халат привести в порядок.

            Мы знали, что Агальтинова в гости ходит с халатом и тапочками, и всё это умещается в её кубическом ридикюле.

            – Ты называешь удовольствие делом? – усмехнулась Светка.

            – Самое главное дело в нашей жизни – это получение удовольствий, – пояснила Римка и ушла, что-то нащупывая в кармане джинсов, – возможно, соверен на дорогу.

 

            6

 

            Интересно, что значит «бишь»? Не как часть слова вроде «любишь», а как полноценное слово. Вот решила сказать: «Так о чём бишь это я?» – и рассмеялась сама себе. До чего же трудно временно перестать быть лингвистом! Наверно, перестать постоянно – было бы проще, но я не соглашусь даже на временно.

            Итак, я шла с пары по теории перевода и думала, как бы я, будь я на месте Ивана Кашкина, а лучше – на своём, перевела название моей любимой пьесы.

            «Как важно быть серьёзным» – с профессиональной точки зрения так же несерьёзно, как и «Как важно быть Эрнестом». Что ж поделаешь, если автор любит играть словами, а многие слова для игры не подходят? Это в английском языке «Эрнест» и «серьёзный» – на слух одно и то же, и было бы грешно не поиграть ими. А в русском было бы грешно наоборот.

            Он жутко волновался, хоть никогда и ни за что на свете не подал бы виду. Подъехал на экипаже к самым колоннам театра Сент-Джеймс, впервые в жизни дал вознице соверен вместо пенни – тому теперь хватит чаю до конца дней его правнуков, – вошёл в зал, когда там уже народ сходил с ума почти как в «Менадах», – и в партере, и на всех трёх или четырёх ярусах, я точно не помню. От начала до конца он бы не высидел, не смог бы притворяться беспечным целую вечность, да ещё и в перерывах отпускать ожидаемо неожиданные шутки.

            Народ требовал автора, как на заклание. Он пробежал по проходу, запрыгнул на сцену и сказал, усмехнувшись и не поздоровавшись, и уж тем более не кланяясь:

            – Рад, что моя пьеса нравится вам почти так же сильно, как и мне.

            Пару раз похлопал публике, как будто хлопнул театральной дверью, и ушёл, теперь вызывающе не спеша, нащупывая в кармане немыслимо зелёного пиджака ещё один соверен.

            Ах да, чуть не забыла – вечно я забываю важные детали. Возле прохода, в третьем или четвёртом ряду, кто их там считает в такой спешке, сидела дама с веером и спутником – судя по всему, мужем, причём идеальным. Взглянув на даму, он понял, что она заслуживает чего-то менее идеального, вынул бутоньерку – свою традционную хризантему – и бросил ей на колени.

            Я спустилась на четвёртый этаж и решила, что если перевести нельзя, то переводить не нужно. Вообще-то многое переводить хоть вроде бы и надо, всё равно нельзя. А уж если и впрямь не нужно – то нельзя тем более.

            Только что Владимир Лазаревич рассказал об Иринархе Введенском – о его переводах Диккенса. Введенский, как и я («ты, Аня, будешь жить вечно, – говорил Владимир Лазаревич, – потому что не пьёшь, не куришь и от скромности более чем не умрёшь»), Ввведенский тоже считал, что переводить нужно не букву, а дух, поэтому перевёл простую фразу не «Он поцеловал её», а так, как требовала ситуация: «Он запечатлел поцелуй на её пурпурных устах». В другом случае перевёл бы по-другому: «Он чмокнул её», например. Или, как сказала бы Светка, не самый активный человек на свете и поэтому, наверно, сторонник английского пассивного залога, «она была им чмокнута».

            День был нескончаемый, таких дней не бывает много. Солнце бесшумно, без издёвки, без горячечного бреда лилось бесконечным потоком с бирюзового то ли неба, то ли моего любимого, но опрокинутого, запрокинутого надо мной моря. Так бывало раньше, давно-предавно, и только по воскресеньям, а вот ведь случилось в будущем, и в самый вроде бы будний, будничный день. Праздники я недолюбливаю, в них праздновать – требуется и положено, а вот в такой небудничный день – светлый-светлый, или, как у Тарковского, белый-белый, на тебя с запрокинутого неба-моря льётся счастье – не хочешь, а захлебнёшься. Да и хочешь, конечно.

            Я барахталась и захлёбывалась, и тут-то он меня и заметил, хотя я проходила мимо, никого не замечая.

            Я не потому его не заметила, что он был незаметен, а потому, что не знала, как быть с названием пьесы, и одновременно покатывалась от Светкиного пассивного залога. Попробуй не заметь меня в подобной ситуации! Да и только ли в этой?

            – Чем могу? – спросил он с вальяжностью опытного мужчины, но меня-то не обманешь: зачем опытному демонстрировать опытность?

            – А что вы можете? – не сдержалась я.

            Сдержишься тут, когда такой мужчина!

            Он посмотрел не на свои часы, а на мои – или так меня оценивал, начиная с запястий, – и сказал без вальяжности, что давало ему шанс:

            – У меня закончились пары, а на партсобрание в этот раз не пойду.

            – Так вы, отец Фёдор, партейный? – догадалась я.

            – Александр, – представился он, – ещё ни разу не был отцом.

            – Анна, – представилась я, – ещё ни разу не была матерью.

            – Я не партейный, ты не подумай. Просто комсорг группы.

            Врать не буду: мне совершенно не казалось, что мы знакомы целую вечность. Врут не только календари, но и заезженные романы.

            На площади возле кукольного театра есть кафе-ресторан, там дают горячий шоколад, и там было тихо. Никто не толпился.

            – Наверно, это напоминает Францию, – сказал Саша. – Пока точно сказать не могу, но надеюсь, что это кафе не закроют до тех пор, пока смогу наконец-то.

            Это был настоящий горячий шоколад, совсем даже не какао.

            – Мой профиль – Англия, – сказала я. – А твой?

            – А мой – Россия шестнадцатого века, зачем далеко ходить? Точнее, торговые связи в эпоху Ивана Грозного. Это у меня в обозримом будущем будет такая диссертация.

            Я удивилась:

            – А разве тогда с кем-нибудь торговали? Я думала, в основном рубили головы и пытали лампой в морду.

            Саша, что дало ему ещё один козырь, и не подумал снисходительно улыбнуться.

            – Ещё как и сколько! Окно в Европу прорубил совсем даже не всемирно известный фанатик, запечатлённый в бронзе и учебниках весьма средней школы.

            С тем, что женщины любят якобы ушами, никто из моего дамского окружения никогда не был согласен.

            «Я ушами – слушаю, – как-то заметила Светка. – Иногда хлопаю, иногда их навостряю. Ещё они у меня часто мёрзнут. Как ими в таком состоянии полюбишь, да и в любом другом тоже?»

            Или, как сказала когда-то мама, «любить ушами – слишком для меня радикально. Впрочем, я не пробовала, ничего конкретного утверждать не стану».

            Да и с тем, что мужчины любят глазами, не соглашусь: пялиться и любить – совсем ведь не одно и то же.

            – Ты не согласен с тем, что он якобы Россию поднял на дыбы? – бросила я пробный камень. Оказывается, камень попал в нужный огород. А ещё заезженные романы рассказывают, что женщины болтливы, – с логическим ударением на женщинах.

            – На дыбу – так было бы правильнее сказать. Хотя для любого «первого» и «великого» нет существенной разницы между шпорами и шорами, между взнузданной лошадью и осчастливленной толпой. Всё, что он может и чего хочет – это заставить свою кобылу победоносно ржать на попадающих под копыта, равно как и блеющих и млеющих от священного трепета вперемешку с восторгом.

            Я допила уже не очень горячий шоколад и заметила:

            – По-моему, Пушкин хотел похвалить Петра и то, что тот сделал. Город вот построил… Не зря же он говорит «Люблю тебя, Петра творенье».

            Саша сердито усмехнулся – сердито не на меня, разумеется:

            – Аня, скажи, пожалуйста, как будущая мать будущему отцу, что важнее: то, что родители хотели, скажем, девочку, или то, что у них родился, скажем, мальчик?

            Я кивнула и захотела мальчика, но Саше об этом не сказала – наверно, чтобы он не подумал, что я вздумала любить ушами.

            – Мне совсем не интересно, – добавил он, – чего якобы хотел автор, в данном случае Пушкин. Главное – то, что у него получилось. А у него в данном случае очень даже получилось. Получилось объяснить, кем был Пётр Первый: насильником и убийцей, самовлюблённым, как все диктаторы. И таким же диким, как то жуткое наводнение. Я считаю «Медного всадника» началом нашего Серебряного века. Без этих стихов разве наступил бы Серебряный век? Чтобы сказать своё слово, нужны звуки, из которых это слово сложится. «Медный всадник» – азбука звуков для нового слова, азбука языка Серебряного века. Это вам, – чего это он со мной опять на «вы»? – не виртуозно-тривиальный «Онегин» с полукрепостной Татьяной, которую кто-то кому-то «отдал», и не бахчисарайско-цыганские роковые страсти, из которых могли произрасти максимум индийские двухсерийные фильмы, а уж никак не Серебряный век.

            Я рассмеялась:

            – Предлагаешь вытянуть «Онегина» в одну прозаическую строку и убедиться, что в нём нет смысла? То, что нельзя сказать прозой, не следует говорить стихами?

            Саша удовлетворённо, но не снисходительно кивнул:

            – Ты читала Писарева.

            – В восьмом классе, – подтвердила я. – Хорошо, что мы его не проходили. Зоя Павловна мне его дала почитать не по программе. Это моя учительница русской литературы.

            – А «Медный всадник», – продолжал Саша, –  от вытягивания вытянет ноги. В этом, думаю, отличие стихов от рифмованной прозы, какой бы навязанной и вставленной в программу она ни была.

            – Но всё-таки Пётр Первый – всеобщий кумир, как ни крути.

            Он пожал плечами:

            – Я совсем даже не ревизор и не комиссар Фурманов и не считаю Александра Македонского героем, ломай стулья или не ломай. В этой же категории у меня – Пётр Алексеевич Великий, Иван Васильевич же Грозный, Наполеон без отчества Бонапарт и прочие вершители, свершители и сокрушители. Их наберётся на целый народ, и не один, но что толку от такого народа?

            – Отвергаешь роль личности в истории?

            Саша допил шоколад, у него и у меня постепенно превратившийся в какао.

            – Какие же это личности? Александр II – личность, и поэтому памятника ему нет. Личность отличает от безликости наличие уникального лица, а диктаторы – все на одно лицо: и они сами все как один, и те, кому они диктуют. Хотя многие воспринимают диктат как необходимый и полезный диктант с работой над собственными же ошибками. Эти многие уверены, что вся их жизнь – сплошная ошибка, вот и работают над ней не покладая рук и складывая головы.

            Мне захотелось успокоить его, хотя он выглядел спокойным, но я риторически спросила:

            – Ты собираешься всё это защитить?

            – Те, кто ставит памятник диктатору, – не ответил Саша, – думают, что это памятник спасителю. Но Спаситель приходит туда, где нет заранее подготовленной почвы. А диктатор приходит только на заранее выложенный для него асфальт или брусчатку. Как Пётр Алексеевич, изничтоживший пятую или даже четвёртую часть населения России для прорубания уже давно открытого, хотя и не распахнутого окна. Как и его «тишайший» папенька со своим верным опричным патриархом Никоном.

            – Ты и вправду думаешь, что диктатор приходит туда, где его уже ждут?

            – Конечно! Ждут и заждались. Собственно говоря, диктатора ждут всегда, сколько бы ни заявляли обратное. А Спасителя никто не ждёт, хотя распинаются, что ждут. Впрочем, распинаться и распинать – это они умеют.

            «Я более чем такого же мнения, – подумала я, – мы с папой это обсуждали, когда он ещё был жив, но, как сказала бы Гельфанд, кто на меня нападает, чтобы я это защищала? Впрочем, пока не защищаешься, они не нападают… Может, всё-таки передумает защищаться?»

           

           6а

           

            Зачем защищать банальность? Она сама постоит за себя, защитится от кого и чего хочешь – стоит только захотеть. Мне, правда, не хотелось – особенно после встречи с Аней.

            Я посмотрел на себя в зеркало и расхохотался так, что оно чуть не треснуло изнутри. Часы временно остановились, посмотрели на меня, хохочущего с обеих сторон зеркала, и поспешили вперёд, навёрстывая упущенное. 

           

            7

 

            Животных положено любить. Улыбаться и восхищённо млеть при виде выгуливаемой собаки, чувствовать и выказывать доходящее до подобострастия умиление. Помнится, один из моих не совсем состоявшихся поклонников твёрдо сказал:

            – Кто не любит животных, тот не любит людей.

            Пришлось частично согласиться и полюбить вместо него другого кандидата – правда, всё же человека. Он, разумеется, так же спокойно не любил животных, как и я. С ним я тоже рассталась, но по другой причине, сейчас уже не помню, по какой. Ах да, вспомнила: он был недоволен тем, что я довольна жизнью в большей степени, чем недовольна. Недовольство жизнью я не люблю примерно так же, как животных.

            Как говаривала Римка, я себялюб, но не собалюб. Не знаю, правда, как это в женском роде.

            На воскресенье у меня было запланировано повести Даню в цирк. Он никогда ещё не видел тигров, разве что в зоопарке и в «Полосатом рейсе». Но в зоопарке тигр – это одно название, от него только запах и остался. Я, конечно, восхищалась вместе с Даней и восклицала «Ух ты же ж!», хотя тигры в клетке – чем они реальнее медведей на бывших конфетах? В «Полосатом рейсе» намного лучше, но живые тигры для Дани были бы не то что кино, пусть и такое классное.

            Я пришла с работы – вернее, с очередного собрания и работы. В почтовом ящике журналов сегодня не было. Радость каждый день – это счастье, а до счастья ли в переходный период? Хотя, думаю, толстые журналы расходились бы, даже если бы их печатали, как обычные газеты или, скажем, «Аргументы и факты». Из «Известий» Саша уже вырезал групповое фото очередных реабилитированных и с Даней наклеивал его в самодельный альбом «Они сражались за Родину».

            «Что, и Гришка-разбойник сражался? – чуть было не ляпнула я при ребёнке. – И подельник его Лёвка-псевдоинтеллигент?» Не при ребёнке – ляпала, не скрою. Да и скроешь ли?

            Поцеловала Даню – мы с ним вышли из дома на соседнюю с галереей улицу. Солнце как раз медленно садилось за горы, так медленно, словно у него больная поясница и сесть поэтому – проблема. Пошли, никуда не спеша, мимо музея. Грин – не мой писатель, но музей писателя – это, как говорила Раиса Васильевна, в невольном переводе на русский, – нетривиальная идея. Поднялись к Главпочтамту.

            Кому бы отправить телеграмму или лучше открытку? Телеграммы я люблю меньше: в них нет предлогов, а как обойтись без предлога?

            Например, как без предлога зайдёшь в гости, пусть даже к друзьям? Ну, к Светке ещё куда ни шло, пятьдесят на пятьдесят. А Римка, если без повода, обязательно окажется занята личной жизнью. Да и я тоже: если ко мне когда без предлога, то мало ли.

            Хотя к Светке сейчас более чем проблематично… Даже не успели выпустить с нею первый номер нашего журнала, как она слиняла. Хорошо хоть фамилию не сменила, а то была бы сейчас… никак не запомню альтернативу. Что-то розовое – то ли поле, то ли куст. Сашин, кстати, знакомый, только не историк, а программист. Судя по всему, в Бостоне с программистами напряжёнка. Они, правда, потом переехали в Канаду. Тамара Тимофеевна и у Ефим Ильич уехали раньше: всё-таки Тамара Тимофеевна на своём настояла.

            – Мама, твоя любимая песня! – обрадовался Даня и дёрнул меня за ручку новой сумки, белой с чёрным узором. Он сам её выбрал, и я её себе купила как подарок от Дани.

            Надо же – я сама не расслышала: человек возле Главпочтамта, лица не разобрать, пел «Миледи д’Арбанвиль». Я подошла, соблюдая дистанцию, и он специально для меня повторил первый куплет, с немного непонятным последним словом – на слух не всегда всё понятно. Впрочем, разве в том, что любишь, может быть понятно всё?.. Раиса Васильевна на это сказала бы: «Товарищ Южина, не ищите оправданий. Лучше используйте свои умственные способности». Я говорю «немного», потому что всё равно ведь понятно. Мой любимый непереводимый писатель сказал бы: «Самое непонятное – это то, что, кажется вполне понятным. Зато самое вроде бы непонятное на поверку оказывается проще пареной репы». Перевод несуществующего афоризма вольный, то есть мой.

            Соверена в моей коллекции не нашлось, да и откуда у меня соверен? Зато был пенс – один пенни с портретом короля – кажется, Эдуарда – нет, Георга, вместо орла, и владычицей морей вместо решки.  Я из чувства противоречия – Светкина школа! – бросила пенс в пустую картонную коробку, и он звякнул, как будто там было полно золотых монет с моей любимой королевой. Она была совсем молодой, ещё не располнела и улыбалась в меру свысока, словно вспомнила детство, когда как-то раз назидательно сказала единственной и потому лучшей подружке: «Я тебя могу называть «Джейн», а ты меня «Викторией» – нет».

            Римка затянулась бы неизвестно откуда взявшимся «БТ» – мало ли что она расскажет нам со Светкой – и заметила бы, улыбнувшись в викторианском стиле:

            «А для меня, Южина, ты как была Анькой, так Анькой и помрёшь. Не говоря уже о тебе, Гельфанд».

            «Почему это обо мне – не говоря?» – уточнила бы Светка, нестандартно погасив окурок в стандартной пепельнице.

            «Потому что о тебе нельзя всуе!» – поддержала бы я Светку. Кому как не нам поддержать её? Не комсомольскому же собранию факультета.

            – Пойдём, Даня, тигры нас ждут! – поторопила я Даню, чтобы он оторвался от альбома со сражавшимися за Родину, поцеловала, как обычно, Сашу, и мы с Даней поехали в цирк. Чуть не опоздали: по воскресеньям наша четвёрка ходит на слабую «троечку».

            Тигры были настоящими, Даня впал в восторг. Но если воспользоваться советом Раисы Васильевны, то перестаёшь видеть разницу между цирком и зоопарком: и там клетка и, в сущности, тут.

            В клетке же главное не прутья, да в большинстве клеток – прутьев, собственно, и нет. И чем дольше смотришь на тигра, который подчиняется хлысту хозяина, тем больше чувствуешь себя тигром на арене, ожидающим хлыста и посматривающим искоса на зрительницу с ребёнком, не любящую животных вместо того, чтобы не любить дрессировщиков.

            Это у Светки любимый рассказ, только там не тигр, а крохотная рыбёшка алкосотль, но какая, скажите на милость, разница?

            Зато Даня был доволен, и мы с ним восхищённо проболтали всю обратную дорогу в уже пустой четвёрке. И всё выясняли, почему тигры не плавали, хотя, судя по «Полосатому рейсу», плавают они здорово.

            А вот я в детстве любила цирк? Надо будет узнать у мамы.

           

            8

 

            Бар у нас, помнится, был один-единственный, не считая нескольких пивных заведений, отличавшихся от ирландских пабов тем, что пиво в них было, как потом рассказал Саша, разбавлено водой. Точнее, вода была разбавлена пивом. Интересно, когда он последний раз был в Ирландии? Или «Дублинцев» ему оказалось достаточно?

            Туда ехать на изящном трамвае через площадь, названную в честь объединительницы женщин всего мира.

            – Гендерные праздники, – заметила Римка, – не моя слабость.

            – Твои слабости мне известны, – не преминула Светка.

            – Но не за такие слабости праучитель рабочего класса любил свою Женни, – уточнила я.

            Светка ухитрилась закинуть ногу на ногу: джинсы у неё были в жесточайшую обтяжку. Фирма – отдала полторы сотни на балке. Как она расколола родителей («предками» мы родителей не называли), уму непостижимо. Это была почти месячная получка Тамары Тимофеевны. Правда, у Ефима Ильича побольше – он ведь кандидат наук.

            Римка, при всей её хипповости, этого не оценила. «Вместо штанов, – пожала она плечами, – за такие бабки лучше бы пару альбомов купила и дала людям переписать. Ну, или хотя бы один, если совсем классный».

            Римка ходила в мужские компании с утончённо-тонким халатом и мягкой обувью, они как-то умещались в её кубической сумочке. Посещала она, конечно, только морально устойчивых людей, хотя морально устоять перед Римкой было, думаю, непросто. Переодевалась и могла после этого битый час слушать магнитофон, если было что слушать. Было, конечно, потому что туда, где не было, она не ходила. Однажды приятели включили ей Джимми Хендрикса и ушли по делам, а когда через час вернулись, оказалось, что Римка отрубилась и лежит без сознания.

            Ну, так вот. Светка откушала нашего любимого «Театрального» и задалась вопросом:

            – Ответьте, товарищ Южина, – ей было бы самое место в комсомольском бюро факультета, – на кой, так сказать, ляд, вам понадобился Политех? Почему вы бросили нас на целый год на произвол судьбы? Чем мы вам не угодили?

            Хотелось закурить и ответить глубокомысленно, однако первое в баре не разрешалось, а второе без первого обычно не имеет смысла.

            – А не тамбовский ли волк вам товарищ, товарищ Гельфанд? – ответила я вопросом на вопрос. – Не впервые поясняю: хотела быть не просто лингвистом, а ещё и инженером.

            – Из тебя, Анюта, – сказала Римка, пригубив «Рыбацкого», который на поверку оказался как минимум не хуже «Театрального», хоть и не с таким красивым названием, – такой же инженер, как из меня – римская мама, хоть я и сто раз Римма.

            – Так-то оно так, – согласилась я. – Но папа, когда был жив, хотел, чтобы из меня вышло что-нибудь путное.

            – Выйдет, – заверила Светка. – Что ж поделаешь, если ты, хоть плачь, совершенно не физик.

            – Тебя на сотню лириков хватит, – поддержала её Римка, – и ещё на сто первого останется. В смысле на сто первую.

            – Мама рассказывала, – продолжала я, – что между физиками и лириками в 60-е годы шла интеллектуальная война. Особенно в «Юности». В смысле в журнале.

            – Ну, и кто кого? – осведомилась Римка.

            – Они нас – и тех, и других, – пояснила Светка. – Как сказал известный нам персонаж, там, где вы услышите «хайль» в чей-то персональный адрес, там мы нужны, оттуда начнётся наше великое возрождение.

             – За это надо выпить! – предложила я.

            – За персональный адрес? – уточнила Светка.

            – За возрождение, – горделиво рявкнула я.

            – Тогда и за Малую Землю, – кивнула Римка.

            Я обвела ненавязчивым взглядом «Грот», забитый под завязку, и глубоко копнула:

            – Дамы, вы бы предпочли входить в подавляющее большинство или в подавленное меньшинство?

            Римка хмыкнула, а Светка заметила:

            – Я ни то не люблю, ни другое.

            Римка кивнула:

            – Они оба – коллектив.

            – Ну хорошо, а мы разве не коллектив?

            Римка изящно поперхнулась. Так попёрхиваться из нас троих умела только она.

            – Какой же ты коллектив, Южина?

            – Упаси нас Бог от коллективизации, – согласилась Светка. – Земля-то у нас малая-премалая, а другой нет. В смысле есть, но не для нас.

            – Но если в каждом человеке всё будет прекрасно, – продолжала я гнуть мою негнущуюся линию, – представляете, какой прекрасный получится коллектив?

            – Это сказал пьяный доктор Астров, – прокомментировала Светка. Можно подумать, что я не помню. – А что человек звучит гордо, выдал Сатин, когда находился в аналогичном состоянии. Причём оба принимали на грудь не «Театральный», а легкодоступную гадость.

            – Эти ихние максимы можно брякнуть только спьяну. Трезвому человеку такая фигня в голову не придёт. Вот, например, зачем прорубывать – в смысле прорубать – в Европу окно? Ходят-то в дверь, а в окно – разве что подсматривают, – поставила точку Гельфанд, трезвая как стёклышко. Сколько там того «Театрального».

            Римка вернулась с новыми порциями, не преминув презрительно заметить подвернувшемуся юноше со слюнями на губах:

            – Pourquoi touchez-vous?

            Он, к счастью, отстал хотя так бывало не всегда, особенно в местах массового скопления трудящихся.

            – Рекомендую вам настоящее чтение, дамы. – Она достала из своего кубического макси-ридикюля книгу на английском языке. – Сэлинджер. В переводе Риты Райт-Ковалёвой – «Над пропастью во ржи». Перевод офигенный, но до оригинала не дотягивает, поэтому читайте в оригинале.

            – Где достала? – осведомилась Светка.

            – В книжном на Короленко, где ж ещё. Издательство «Прогресс».

            На обложке был нарисован мальчишка в красной бейсболке.

            – Чувак на слэнге пишет, – добавила Римка. – Попробуй переведи.

            Я прочитала про себя первые пару строк и подумала, что переведу. Ещё не знала, правда, как, но там явно было что переводить.

            – Кто первая? – спросила Римка.

            – Я завтра до пар смотаюсь на Короленко, – предложила я. – Куплю себе и могу тебе, Светка.

            Гельфандша кивнула:

            – Поехали вместе. Ты ж знаешь: я люблю процесс не меньше результата.

            Римка пригубила «Рыбацкого» и заметила:

            – Этот результат будет похлеще любого процесса.

            Мы удивлённо посмотрели на неё.

            – Некоторые процессы стоят особняком, – согласилась Агальтинова. – Но их результат, как мы догадываемся, не всегда несопоставим с процессом.

            Мы расхохотались так, что к нам снова готовы были пристать. Пришлось ретироваться, чтобы не ввести группу окружающих товарищей в соблазн.       

 

            9

 

            Моя любимая цифра – четвёрка. Школьная «четвёрка» мне очень не нравилась, особенно после «большевицкого» через «ц», но троллейбусная – совсем другое дело. Потому – без всяких кавычек. Троллейбус, я имею в виду тот, который помнишь столько же, сколько саму себя, лет с четырёх, наверно, – это город в городе, страна в стране. И билет стоит четыре копейки, и на троллейбусе – четвёрка. И Дане сейчас четыре, правда, в ноябре уже будет целых пять.

            В троллейбусе, с которого обязательно слетят дуги или штанги, что ли, и это заставляет оторваться от страницы, от которой оторваться невозможно, едешь не просто потому, что нужно куда-то приехать – например, в университет или в книжный на Короленко. В троллейбусе, если у окна есть место, – так счастливо одиноко, так бесконечно уютно, так нескончаемо долго читается книга, взятая у Римки на четыре дня, или – как сейчас – ожидаемо неожиданный журнал… Саша говорит: «Повесть для дураков про школу для дураков». Но у меня на эти слова есть мой город с солёной пеной, и везущий меня туда четвёртый троллейбус пришёл на выручку из депо.

            Конечно, лучше всего – когда в моей четвёрке пусто и тихо и только водитель объявляет остановки. Они известны мне двузначное число лет, хотя некоторые из них периодически переименовывают. «Почему не назвать так, чтобы не захотелось рано или поздно переименовать? – риторически спрашивает мама. – Желание переименовать – не от объективной необходимости, а от небезответной любви к самому себе и восхищения собственными временно неограниченными возможностями. Тот, кто считает себя вправе переименовывать, страстно влюблён в самого себя. Самого себя зацелую допьяна, сам себя изомну, как цвет».

            Я не успела додумать, потому что четвёрка привезла меня к маме с Даней.

            Даня был у мамы, они только что закончили читать «Котигорошка», а перед этим, судя по книге на столе, заниматься английским. Мы взаимно расцеловались, и я в который уже раз села на диван, знакомый мне даже лучше сиденья в четвёрке. На тумбе возле дивана стояла магнитола – приёмник с магнитофоном, мне её давным-давно подарили родители. На магнитофоне я раньше слушала любимую музыку, а по приёмнику – когда перестали глушить и потом, когда возобновили, – «Архипелаг», Максимова, Довлатова, «Хронику текущих событий» – да мало ли.

            В смежной комнате – у нас их было две – спали родители, когда папа был жив. Папа классно играл на пианино, а летом работал аккордеонистом в пионерлагере – в моём, как оказалось позднее, не менее родном городе, напоминающем сбегающее к морю овечье стадо. Папа брал нас с собой – маму на месяц, а меня на больше. Там он научил меня грести на лодке, мне тогда было лет 11-12, а плавать ещё раньше научила бабушка.

            Бабушки не было уже давно, а папа умер, когда мне оставался год до юбилея и я почти уже защитилась. Когда только-только начинали разрешать фильмы и журналы…

            Фильмы вообще-то были и раньше. Как говорила Светка, «всех не перестреляют». Юмор у неё иногда бывал с чёрным налётом, как налёт чёрной сотни на еврейское местечко. Впрочем, это сравнение, хотя и остроумное, звучит не совсем точно, потому что Светка так же похожа на Гельфанд, как я на Ким Ыр Сэна или Римка на Джимми Хендрикса. Как это получилось у брюнета Ефима Ильича и брюнетки же Тамары Тимофеевны, уму непостижимо, тем более что Ильич – это как знаменитый футболист 60-х годов Каневский, не Ильич, а Изральевич.

            Рыба в Каме была, и фильмы были, причём мои любимые. «Андрея Рублёва» я посмотрела в моём любимом же восьмом классе, но о школе я вам расскажу позже. От этого фильма я одурела, особенно от разговора Андрея с Феофаном Греком, и стала со дня на день ждать нового фильма Тарковского, даже читала «Советский экран». Светка и Римка не могли поверить: чего угодно от меня ожидали, но не этого. Я имею в виду чтение «Советского экрана».

            Следующим фильмом Тарковского был «Солярис». Мне, как сейчас помню, было шестнадцать лет, я училась в девятом классе. Агальтинова уже тогда давала хорошие советы и предложила всем вместе сходить в ДК Строителей на встречу с Тарковским, там должна была быть премьера «Соляриса». В ДК Строителей иногда показывали что-нибудь классное. Римка говорила «хипповое», хотя вроде бы что хиппового в Тарковском?

            Я пошла одна, Светка с Римкой не пошли, уже не помню, почему. Пожалели потом. На локтях были видны следы от укусов.

            Я села наверху, в углу, это моё любимое место в кинотеатре. Народ предпочитает садиться посередине или перед самим экраном, так что у них там – как в переполненной четвёрке. Римка говорила, что ДК Строителей – место культурное, там рогатых не бывает. Я согласна, но любой посторонний человек – это всё равно толпа. Бывает, хороший вроде бы человек, и тем не менее – толпа толпой. Впрочем, может быть, для кого-то и я – толпа, никто ведь не застрахован…

            Заплодировали: на сцену вышел Тарковский. Он был пожилой, в серой «тройке», с седой шевелюрой. «Здорово! – подумала я. – Только такой солидный, убелённый и умудрённый человек мог снять «Андрея Рублёва». Тарковский сказал торжественно и громко, как положено режиссёру:

            – Дорогие друзья! Сегодня у нас важное событие – премьера художественного фильма «Солярис».

            «Почему – «у нас»? – подумала я. – Он же из Москвы приехал… И чего это он сам себя хвалит?»

            – Автор фильма, – продолжал Тарковский, – молодой режиссёр, уже известный вам по фильмам «Иваново детство» и «Андрей Рублёв», Андрей Арсеньевич Тарковский. Сегодня он у нас в гостях.

            Я от удивления не успела зааплодировать повторно, а на сцену вышел парень в нефирмовых джинсах и рубахе-ковбойке, тоже нефирмовой. Как я не узнала Тарковского по «Советскому экрану» – до сих пор не пойму.

            У него были довольно длинные, вернее некороткие, волосы и усики. Ему аплодировали намного дольше, чем солидному. Выглядел он действительно хиппово, что одновременно и радовало, и слегка настораживало. Ну, не настораживало, а просто чуть удивляло.

            Говорить Тарковскому не очень хотелось. Он не выпендривался и цену себе не набивал, потому что сразу видно, когда человеку неохота разговаривать. Может, не был уверен, примут ли фильм так, как ему хочется.

            – Фильм получился довольно сложный, – сказал он вежливо, но незаинтересованно.

            – Прошу задавать вопросы! – продолжил солидный.

            Кто-то снизу спросил:

            – Какая сцена в «Андрее Рублёве» вам самому больше всего нравится?

            Я думала, он ответит, что разговор Андрея с Феофаном. Но он ответил, что про пленную девочку. Ну, о вкусах не спорят, даже с самым любимым режиссёром. И потом главное – не что хотел, а как получилось.

            Начался фильм, и я поняла, почему Тарковский не пустился в разговоры. В «Портрете Дориана Грея» один из гостей молчит в компании, потому что уже давно сказал всё, что хотел. Тарковский тоже – ну, не тоже, а просто – всё сказал «Солярисом», и теперь ему долго нечего будет сказать. А когда будет – он снимет новый фильм. Интересно, как он его назовёт?

            «Солярис» он снял для меня. «Андрея Рублёва» – не только, а «Солярис» – для меня одной. И Бах сочинил свою фугу только для меня. И только для меня колыхались под эту музыку водоросли в пруду.

            Потом Банионис ехал по бесконечному туннелю, и чем дольше ехала его машина и звучала другая музыка – чуть слышная, ритмичная, тем больше мне хотелось, чтобы он ехал и ехал, и тем лучше я потом понимала Римку, которая отключилась под Джимми Хендрикса. И Наташа Бондарчук была такая, что хотелось вчетвером сходить с ней в «Грот» и угостить её «Театральным», а потом и «БТ» – когда выйдем на улицу, в баре курить не разрешают.

            А в конце блудный сын обнимает колени отца, стоя перед ним на коленях.

            Всё моё – твоё.

            Возвращаясь в четвёрке, я думала: как ему разрешают?

            Нет, главное – как будет называться его новый фильм? В который я буду смотреть, как в зеркало, ведь оно тоже будет только для меня.

 

            10

 

            А, чуть не забыла – хотя такое разве забудешь? Как-то на пятом уже курсе, в воскресенье, мы со Светкой договорились, что я к ней зайду вечером, без повода.

            С утра мы собрались на кладбища: Светка с родителями – к бабушке, я с мамой – к папе и бабушке. На оба кладбища добираться трамваями, только разными. К счастью, хотя какое уж тут счастье, не автобусом, в котором на тебя смотрели бы незнакомые недоброжелатели с обязательными букетами, потому что раз без букета, значит – чужой. На самом деле дело не в букете, было бы желание признать человека чужим. Как будто я мечтаю стать для них своей и прошу у них разрешения примкнуть к коллективу.

            Между прочим, все, кто приходит на кладбище, цветы покупают у входа, так что все – в равном положении. Агальтинова бы добавила, паразитка, не упустила бы возможности: «Как и те, кто уже там».

            Мы с мамой убрали с постамента нападавшие листья, вымыли памятник Южину Виктору Ивановичу, вспомнили, как плавали на катере и попали в шестибалльный шторм. Я расскажу об этом позже, а то и так слишком отвлекаюсь. Потом убрали могилу Бондаревой Анны Михайловны. Значит, когда мы с Сашей придём, там будет чисто, можно будет просто посидеть. А Аркадия Самойловича в обозримом будущем тут не будет, – чтобы прийти, я имею в виду, а не чтобы лежать, конечно… Интересно, чем легче быть: отрезанным ломтём или буханкой, от которой этот ломоть отрезали? Светка, надеюсь, расскажет, когда мы с Римкой её наконец-то уломаем свалить отсюда. Ну, или, выражаясь рафинированно, накивать пятами.

            Светкиных родителей не было дома.

            Я принесла запись «Детей Афродиты», мы со Светкой их раньше никогда не слышали, о них Римка сказала, что, мол, чуваки – здоровенные, как грузчики или штангисты, а поют ангельскими голосами. Настоятельно рекомендовала. Я спросила у неё, может, она знает, откуда такое название, почему вдруг Афродита и откуда у неё дети, поющие по-английски. Агальтинова, ясное дело, ответила, что почему бы и нет, если есть «Перекати-поле», в народе принимаемое за «Катящиеся камни», «Свинцовый дирижабль», «Двери», непереводимые «Криденсы» и, главное, то ли «Жуки», то ли «Ударники», то ли то и другое вместе. А вообще-то «Дети Афродиты» – греки, хотя и не древние. Отсюда и Афродита. Это мне было понятно, ведь именно греки, по словам моего любимого поэта, сбондили Елену по волнам, а они с Афродитой – одного поля ягоды. Или одного сада яблоки, если быть ближе к первоисточнику.

            Светка была зарёванная, как тётя Валя, точнее, опухшая от слёз. Вообще-то таких оптимистов ещё поискать, а тут – безнадёжная зарёванность и опухлость.

            Я удивилась. Бросать ей в данный момент было некого, да и не стала бы она так горько реветь, разве что хлюпнула бы пару раз для порядка в силу врождённой сентиментальности. А её бросить никто бы не успел, этот вариант отпадал без обсуждения.

            Следов насилия, слава Богу, не было и в помине.

            – Ефимовна, ты чего? – спросила я, стараясь казаться ни слишком бодрой, ни чересчур непринуждённой.

            Сели на диван, я забыла о бобине с «Детьми Афродиты».

            – Были на кладбище, – сказала Светка не плача, но с натужным безразличием.

            – Гельфанд, не мучай, расскажи, в чём дело! – попросила я, чувствуя, что сейчас зареву.

            Светка посмотрела в начинающее темнеть окно и проговорила:

            – На бабушкином памятнике матюки написали… Маме плохо стало, когда увидела, папа чуть сознание не потерял. Еле вытерли эту фигню, теперь вроде бы ничего не видно. Так, царапины…

            Я хотела что-то сказать, но что тут скажешь? «Не переживай» или «Не бери в голову»?

            – Они к друзьям ушли, им надо отвлечься… Хорошо, что ты пришла, а то одной как-то вшиво…

            Светка заплакала, и я нашла-таки что сказать:

            – Светка, – выдала я твёрдо, – этих козлов надо пожалеть.

            Светка, вся зарёванная, подняла голову:

            – Пожалеть?! Бабушка их лечила 40 лет, а они ей памятник испоганили. Гниды!

            Я обняла её:

            – От этой болезни разве вылечишь? Синдром высшей духовности не вылечивается, особенно в самой читающей стране в мире. Это и такому врачу, как твоя бабушка, было бы не под силу. Бедные, несчастные олигофрены… Да они и до нормальных олигофренов не дотягивают. Несчастные дегенераты, забитые, вечно пьяные, вонючие. А ты – офигенная умница и красотка…

            – Я знаю, – заплакала Светка на том, что у меня было вместо жилетки.

            – А скромность твоя зашкаливает и перехлёстывает, – добавила я почти весело, чтобы всё-таки не разреветься. – И свалить отсюда имеешь полную возможность – но только не вздумай! Видишь, сколько плюсов?

            – Врагам бы моим все эти плюсы, – сказала Светка, уже почти в своём стиле.

            Я рассмеялась:

            – И много у тебя врагов, Ефимовна?

            Светка поставила бобину с «Детьми Афродиты» и хмыкнула:

            – Среди приличных людей – ни одного.

            – А подруг – в два раза больше одного. В смысле одной! – заметила я и по-братски   поцеловала её. Нет, по-сестрински, так правильнее, наверно.

            «Анна Белла» нас убедила не думать о всяких рогатых отморозках, когда море играет крохотными камешками, словно успокаивающие пальцы перебирают бабушкины бусинки, когда неслыханный голос подрагивает под прохладным морским бризом, остужающем пылающие щёки и разгоняющем злые мысли, как не успевшие пролиться дождём тучи…

            «Мари-Джоли». Золотистого мёда струя струя текла, чуть дрожа – или дребезжа, словно ложечка в стакане…. Мой любимый поэт услышал эту песню, никогда не слышав её. Написал о будущем в прошедшем, и благодаря его стихам, будущее не превратилось в сослагательное наклонение. Не зря оно, время, легло спать в сугроб пшеничный за окном. И вот проснулось, и стало настоящим…

            Когда мы дослушивали плёнку в третий раз, пришли Светкины родители. Хорошо, что мы не настолько офигели, чтобы закурить, – не хватало им только курящей дочки и аналогичной подруги, хоть те и двадцать раз примерные отличницы.

            Ефим Ильич явно принял на грудь. Примешь тут – не каждый день на могильном памятнике у твоей родной матери расписываются притыренные черносотенцы. Но интеллигенция – к счастью или всё-таки к сожалению – напиваться не умеет. Я знаю только одно исключение – мой папа. Он и умер от этого, сгорел фактически за несколько дней от инсульта. Слава Богу, не мучился…

            – Ефим Ильич, Тамара Тимофеевна, – сказала я решительно, – вас это не успокоит, как и меня, но всё-таки австралопитеков и питекантропов намного меньше, чем обычных людей. Поверьте моему опыту.

            Тамара Тимофеевна обняла меня, спросила, как дела у Светланы Васильевны. Я чуть было не ляпнула, что мы с мамой ходили на кладбище, но успела сообразить и бодро промямлила что-то нейтральное. Ефим Ильич вздохнул:

            – Давайте выпьем за Беллу Ефимовну, земля ей пухом.

            Мы со Светкой помогли Тамаре Тимофеевне накрыть стол на кухне.

            Ефим Ильич налил всем безобидной наливки по маленькой. Рюмки у них были изумительные – пузатенькие, рифлёные, крохотные, как напёрстки. Старые – их, наверно, ещё Белла Ефимовна покупала.

            – Что слушали? – спросил Ефим Ильич после первой. – Что-нибудь из любимого? Иана Гиллана и «ля» пятой октавы? Или что-нибудь пожёстче?

            – Наоборот, – ответила за нас обеих Светка. – Офигенная группа, называется «Дитя Афродиты».

            Тамара Тимофеевна усмехнулась:

            – Что это вас потянуло на красивости?

            – Ну что ты, мама! – возразила Светка так энергично, что пустые пузатые рюмочки зазвенели поодиночке. – Какие там красивости! Мы с Анькой такого никогда в жизни не слышали. Скажи, Анюта, полный кайф? На душе было вшиво, хуже никуда, а послушали – и как рукой сняло.

            Я кивнула и угукнула.

            Тамара Тимофеевна сказала твёрдо:

            – Фима, я больше тут не могу. Дело даже не в памятнике, а в том, что у этой камарильи – такой modus vivendi. Profession, так сказать, de foi. Они иначе не могут и никогда не будут. Когда ты, наконец-то концов, как говорил мой отец, избавишься от своего безграничного, бескрайнего, безумного, бездумного прекраснодушия? Да, тебя не ежечасно и даже не ежемесячно обзывают соответствующей мордой, но само существование такой возможности – это гарантия того, что ею воспользуются. Чем-чем, а этим – наверняка. Вот сегодня воспользовались. У нас с тобой нет столько щёк для подставления!

            Ефим Ильич, наверно, ничего бы не ответил, – а что тут ответишь? – но ему помог телефон.

            Тамара Тимофеевна сняла трубку, возмущённо сказала «Алло!» и почти сразу смягчилась:

            – Да, Риммочка, здравствуй… Мы тут пьём очень горькую под сладкую музыку и пытаемся рассуждать стратегически…

            – Мама, пригласи Римку, она не помешает, – попросила Светка.

            – Как Сергей Магзанирович и Елена Николаевна? Как Наташа? Как её Танечка?.. – осведомилась Тамара Тимофеевна. – Передай им привет. И приезжай к нам, если не занята… Только не вздумай прийти не с пустыми руками, а то я тебя знаю.

            Римка пришла быстро, как по мановению волшебной палочки, и с почти пустыми руками.

            Ефим Ильич налил ей наливки в пузатенькую рюмочку и спросил – из любопытства, а не просто из вежливости, – ему всегда было интересно:

            – Как дела в университете, Римма?

            Светка оживилась и восторженно взвизгнула:

            – Товарищ Агальтинова, расскажи, как ты сдала позавчера латынь. Пускай старшие товарищи поймают кайф! А то я уже почти забыла.

            – Хорошо, что не рассказала, – улыбнулась Тамара Тимофеевна. – Из первоисточника, особенно такого, узнать будет интереснее.

            – И кайф поймаем, – добавил Ефим Ильич. – Куда он от нас денется?

            Римка всегда чувствовала себя в центре внимания как рыба в воде. Или, точнее, как большой корабль в большом плавании.

            – Вам я скажу честно, – вальяжно призналась Агальтинова: – Жизнь полна более важных вещей, чем латынь. Вот, например, «Дети Афродиты»: классная группа, правда, дамы?

            Мы, естественно, подтвердили своё согласие одновременно по обоим пунктам.

            – Ну вот видите. А перед тем, как рекомендовать, нужно же самой вникнуть. А нормальное чтение? А личная, в конце концов, жизнь? Она отбирает время и силы, которые можно было бы впустую потратить на латынь или, упаси Господи, на диалектический материализм вместе с прочими историческими политэкономиями. Вы согласны?

            – Риммочка, – хмыкнула Тамара Тимофеевна, – как можно с тобой не согласиться?

            – Да, но как ты вынудила вашу латинянку согласиться с тобой? – уточнил Ефим Ильич.

            Римка отпила из напёрсточной рюмашки и призналась голосом Пашенной:

            – Окаянная я!

            Мы не возражали.

            – Нет, правда, окаянная, – продолжала Агальтинова. – Латинянка – пожилая старушка, само очарование. А тут я – ни единого слова не знаю, кроме Se non e vero, e ben trovato, да и то это по-итальянски, а не по-латыни. Стыдно до сих пор, вы не думайте.

            Агальтинова взяла бьющего копытом от нетерпения быка за рога:

            – Я дождалась, когда все сдадут и уйдут, несколько часов проторчала в коридоре без всякой личной жизни. Когда народ разошёлся – ну, в смысле когда все разошлись по домам, я села к ней, чуть не плача. Села, смотрю в стол. Она встревожилась и спрашивает:

            «Что с вами?»

            Тут я перестала себя сдерживать и разрыдалась так, что тушь с меня потекла бурными ручьями. Вовремя разреветься – это я запросто, дамы знают.

            Мы кивнули, потому что как же не знать.

            А Римку несло похлеще, чем Остапа:

            – Упала лицом на руки, реву, почти бьюсь в конвульсиях, но с присущим мне изяществом.

            Изящно биться в конвульсиях – это Римкин конёк. Мне так никогда не забиться, да и Светке тоже.

            – Латинянка, – продолжала Агальтинова, – перепугалась, бедняга, спрашивает:

            «Деточка, что случилось? Это – что-то личное?»

            – Я, конечно, зараза… – мы со Светкой кивнули, – но я же ни в зуб копытом в этой притыренной латыни. Задыхаюсь и выдавливаю из себя:

            «Он меня бросил!..»

            – Кто? – удивился Ефим Ильич.

            – А чёрт его знает, – веско пояснила Римка. – Главное – что несчастная старушка, дай ей Бог здоровья, растрогалась, поверила мне и поставила «четвёрку». Больше никогда не буду, зуб даю на отсечение.

            Мы все одновременно представили себе Агальтинову с отсечённым зубом и ужаснулись. Тамара Тимофеевна поцеловала её в макушку. Ефим Ильич засмеялся, допил и сказал:

            – Мы пойдём спать, а вы, девчонки, вернее дамы, главное не включайте музыку слишком громко. Уверен, что она хорошая, но хорошего всё-таки понемножку.

            – Что-то ты не чересчур весёлая, – заметила Римка после ухода Светкиных родителей. – Что случилось?

            Теперь Светка уже не плакала:

            – Ходили с родителями к бабушке…

            – Ну, и что там случилось? Случилось же что-то, да?

            Жаль, нельзя было курить. Хотелось «Голуаз» – наверно, они хорошие… Или Римка угостила бы чем-нибудь экзотическим… Ну, или что-нибудь традиционное, на очень худой конец…

            Курить хочется далеко не всегда – только в настоящей компании. Не в толпе, конечно, и даже не в одиночку. Чистая физиология – что может быть грязнее?

            – На бабушкином памятнике похабщину написали, – ответила Светка, ни на кого не глядя.

            У Римки вроде бы не было желваков, она же более чем не мужик, но они у неё заходили.

            – Вытерли? – спросила она нехорошим голосом. – Или въелось?

            – Вытерли… Надеюсь, они теперь оставят бабушку в покое… Если это у них не дело какого-нибудь принципа, – сказала Светка, – приходить именно к нам и отправлять свои потребности…

            – Принципы – у принцев, – тихо, чтобы не разбудить Светкиных родителей, рявкнула я. – А какие принципы у нищих? У нищих питекантропов – только физиологические нужды. Говорю же – самая читающая страна в мире.

            – Не знаю, о чём вы тут говорите, – заметила Римка, – но ехать надо.

            Она посмотрела на Гельфандшу со всей возможной пристальностью и продолжила, уже не в духе древнего анекдота:

            – Надо сваливать, Ефимовна. Дави на родителей, пока кремлёвские старцы не перестали разряжаться. А то закроют лавочку, и матюки уже не смоются. Равно как и граждане.

            Я позволила себе налить в каждую рюмочку и, наливая, уточнила:

            – Давить надо только на Ефима Ильича. Тамара Тимофеевна вполне готова и сама на него давит.

            – А он?! – тихо, но возмущённо воскликнула Римка, не забывая, что мы хоть и на кухне, но сколько там той квартиры.

            – Папа не хочет…

            – А ты? – как врач у больного, спросила Агальтинова – строго и снисходительно.

            Интерес представляют только те вопросы, на которые нет ответа, а ответ на этот мы давно знали.

            – Ждёшь, пока вам не на могиле, а на двери напишут общественную оценку? – возмутилась Римка.

            – Да писали уже, – махнула я рукой.

            – Писали, чуть не забыла. И изустно выражались. И в письменном виде доводили до сведения. Дошло? Я имею в виду – дошло до сведения? Ну, и что ещё вам нужно для полной убедительности? Скажи мне, как сказала бы капитану ГБ.

            – Почему капитану? – удивилась Гельфандша. Она ещё удивляется.

            – Ну, майору. До генерала ты пока что не докатилась, в связях с «Хроникой текущих событий» замечена не была. Ну, так что вам ещё нужно? А не ты ли нам рассказывала, что в детстве стеснялась своей фамилии, называла себя как дура – какой-то Петровой? Или это такая ваша национальная хитрость: умышленно, исподтишка подталкивать большинство к выражению массового негодования?

            – Да какие там массы! – махнула Светка рукой – на массы, наверно. – Пара козлов, а то и вообще один.

            – Ага! – тряхнула Агальтинова сразу всей гривой. – Кусок дерьма в дырявой бочке с мёдом.

            – Насчёт мёда – явное преувеличение, – вставила я пять копеек.

            – Вот именно, – согласилась Римка. – Ты, Гельфанд, выдай ещё что-нибудь про странную любовь к Родине, которую не победит рассудок твой.

            – Я закоренелая эгоистка, – сказала я, – поэтому не хочу с тобой расставаться, ты же знаешь…

            Светка кивнула, потому что как не знать.

            – Но мы с тобой друзья последние 20 лет. Поэтому я присоединяюсь к предыдущему оратору.

            – Насчёт последних – это ты зря, – наконец-то улыбнулась Светка.

            За это грех было не выпить, а грешить не хотелось. Мы расслабились и пригубили по маленькой – там оставалось ещё полграфина, так что не было заметно.

 

            11       

 

            Этот «бишь» меня доконает, надо избавляться. А то развспоминалась тут.

            Итак, я приехала за Даней. Сделала ему мячик-пирамидку из кусочка газеты, и он сел за стол играть в настольный футбол. Классная игра! Я когда-то очень её любила: каждая рука – одновременно ворота и вратарь. К футболу меня приучили родители, они были заядлой торсидой. Или инчас.

            – Что слышно на работе? – спросила мама. – Данечка, мы с мамой будем на кухне, поиграй один пока, ты уже большой мальчик.

            Я поцеловала Даню и тоже пошла на кухню. Мама к нашему приходу сварила солянку, мне так, наверно, никогда не научиться…

            – Была аттестация по поводу Перестройки, – рассказала я. – Говорили, что надо начинать с себя.

            – Глубокая мысль, – кивнула мама. – Ванна хорошая, глыбокая. Кто-нибудь начал?

            – Не знаю, как кто, а уборщица – точно.

            – То есть?

            – Она, не при Дане будь сказано, застукала парторга с замдеканшей на столе в партбюро и с перепугу хотела написать заявление.

            – На них?! – поразилась мама.

            – Да нет, по собственному желанию. Но я посоветовала ей перестроиться.

            Мама пожала плечами:

            – А уборщице чего бояться? Стол она для них, как я понимаю, подготовила, вытерла до и после, – в чём же её провинность? Кто надругался над святостью помещения – она или они?

            Надо и мне попробовать – а вдруг Саше понравится? Я имела в виду солянку, а не стол, конечно.

            – Нет, мама, серьёзно, – зачем-то решила я продолжить бесконечную дискуссию. Наверно, затем, чтобы выговориться с мамой и не огорчать Сашу оппортунизмом. Не помню, что означает это слово, но явно что-то нелицеприятное.

            – Серьёзно, мама, – сказала я, гадая, где мама ухитрилась достать потрошков для солянки, – смотри, сколько плюсов: читать можно что хочешь, фильмы показывают – даже Абуладзе, не знаю, как он не сел в своё время. Газеты приятно взять в руки… А главное – надежда появилась. Ну разве не так?

            Мама по-матерински поцеловала меня: теперь я и сама знаю, до чего здорово, когда ребёнок кушает с аппетитом.

            – Как ты говорила, Анечка, когда была в Данином возрасте, подарки не отдарки. Увы, здесь не так.

            – Какие подарки, мама?

            – Надежду нам подарили и так же, как подарили, преспокойно отберут. Скажут, понадеялись – и хватит.

            Я возразила – чем вкуснее то, что ешь, тем приятнее возражать:

            – Мамочка, ты оказываешь на меня тлетворное влияние. На работе это, к счастью, не сказывается, а в семейной жизни притвориться восторженной сложнее.

            Мама встревожилась:

            – Семейная жизнь – это мой приоритет, Аня, ты же знаешь… Как дела у Саши на работе? Как диссертация? Надеюсь, ты уделяешь ему больше внимания, чем своему журналу?

            Эти вопросы были сложными, особенно второй. На работе всё было по-старому, хотя разрешалось осмелеть. Журнал мы сочиняли, и Саша говорил, что «Отражение» – это, конечно, не «Знамя» или «Новый мир», но свобода слова и самовыражения – главнее всего. Я ему нашими опусами голову не морочила, а была, наоборот, примером во всём.

            Поэтому я попросила добавку и рассказала маме сначала про наш с Агальтиновой журнал, потом про «Школу для дураков».

            Запив солянку компотом, я зачем-то продолжала:

            – Мама, ты всегда была образцом оптимизма, а сейчас почему-то становишься даже не пессимистом, а хуже – скептиком. Ну где, скажи на милость, твой социальный оптимизм?

            – Оптимизм, Аня, как и все глубокие чувства, бывает только индивидуальным. Пессимизм и скепсис – в их числе.

            Я подумала и спросила:     

            – Мама, как по-твоему, в чём отличие пессимизма от скепсиса?

            – Думаю, доченька, в том, что пессимизм – это временное состояние, а скепсис – постоянная болезнь. Правда, первый, если его не лечить, может трансформироваться во второй.

            – Но скепсис бывает же и социальным?

            – Когда массы плюют на всё слюной? В этом чувстве нет ничего глубокого. Разве глубокие чувства выставляют на массовое обозрение?

            Я убрала посуду в мойку и поставила чайник – горячую воду опять отключили. 

            Мама вздохнула:

            – Всё это уже было, Аннушка, твой значок помнит. И книги были, и журналы, и надежды. Тогда это называлось оттепелью, ещё раньше НЭПом, сейчас – Перестройкой. Опыт показывает, что все наши перестройки – это прямая дорога к дефициту, карточкам и завинчиванию гаек. Увы, это не скепсис, Анечка, а, пользуясь их фразеологией, критический реализм. Конечно, перемен хочется, и надежда есть. Но благодарить их за то, что вернули мне моё право читать и смотреть то, что я хочу? Радоваться тому, что у непрофессиональных болтунов появился очередной шанс стать болтунами профессиональными, а у одних профессионалов – очередная возможность подсидеть и вытеснить других? Всё, доченька, зависит не от системы, а от личности. Если врач – хороший человек и знает своё дело, как Самуил Семёнович, например, толк будет, а если наоборот, как тот врач, который Даню напугал до полусмерти, то и толку не будет. Так везде и во всём. Один царь отменяет крепостное право и вводит суд присяжных, а другой устраивает кровавое воскресенье. Ни того не выбирали, ни другого, а результаты разные. Один президент побеждает Великую депрессию, а другой развлекается, пардон, с бабами и чуть не доводит до мировой войны. Обоих выбирали, а результаты – снова диаметрально противоположные. Только вы с Сашей, пожалуйста, найдите другие темы для споров. Ну её, эту политику.

            Я хмыкнула:

            – Знаешь, что Сергей Магзанирович выдал? Они нам, говорит, лепят горбатого.

            – Мрачновато, но боюсь, что верно, – сказала мама невесело. – Сейчас начнут – собственно, уже начали – закапывать одних и откапывать других. А в магазинах будет становиться пусто, пуще прежнего.

            Как прирождённый лингвист, я высоко оценила этот оборот и развила лингвистическую тему:

            – Я сделала важный научный вывод, он тянет как минимум на вторую кандидатскую: одно и то же слово имеет разные значения в зависимости от того, кто их произносит. Впрочем, Сэпир что-то подобное уже, кажется, сказал до меня…

            – А именно? – продолжила мама чуть веселее, видя, что у меня хорошее настроение.

            – Эти товарищи в своём белом доме слышат до боли знакомые слова – «демократия», «реформы», «гласность» – и радуются, бедняги, не понимают, что для наших и для ихних это совершенно разные вещи.

            Мама кивнула:

            – Спрашивается, что значит «народная демократия»? Как демократия может быть ненародной? Разве что инородной?

            Папа сказал бы: «Когда демократия есть, она – просто демократия, а когда ею не пахнет, она – народная».

            – Тебе некоторым образом повезло, дочка, – весело продолжила мама. Кажется, я так же зависела от Даниного настроения. – Ты – дочь фестиваля, первой на моей памяти перестройки.

            Я пристально посмотрела на маму, стараясь держать себя в руках:

            – Мать честная, скажи мне правду. Сейчас это разрешено и даже поощряется. Я – иностранка? Негритянка?

            Мама поцеловала меня:

            – Дочь не менее честная, фестиваль вдохновил нас с папой на свершения, и вот свершилось: через год с небольшим родилась ты.

            – Значит, не иностранка, – вздохнула я и перестала держать себя в руках.

            Поблагодарила маму, отдышалась и пошла к Дане. Бедный ребёнок уснул за столом. Я осторожно перенесла его в маленькую комнату, положила на диван, укрыла пледом, потом вернулась к маме:

            – Спит… Мама, как дела во ВНИИТе?

            – Да мы – как все. Читаем «Аргументы и факты» и «Московские новости», верим, что что-то наконец-то изменится… Конечно, до радикальных изданий, о которых мечтает Саша, пока ещё в мыслях своих не дошли даже самые непримиримые из нас. Верне, почти все. Зато и работать, и в колхоз ездить.

            – Вас как посылали, так и посылают? – риторически спросила я.

            Мама усмехнулась:

            – На днях послали собирать редиску. Миша Блехман, сын Клариссы Зиновьевны, Царство ей Небесное, я тебе о нём рассказывала, – я кивнула, – выдал пламенный монолог на тему «Землю – крестьянам», даже, скорее, «Землю – кулакам и середнякам». Сейчас-то ладно, разрешено говорить что хочешь, но как его за эти речи не посадили в старые не очень добрые времена, ума не приложу.

            – Никто не настучал, – предположила я.

            – Да, у нас нормальная группа… Ну, так вот, послали нас на сбор редиски. Норма – 200 пучков на человека. Дёргаешь, собираешь в пучок, связываешь. Дёргаешь, собираешь, связываешь. Миша сделал за полдня 15 пучков, причём ты бы их видела: не пучки, а кальсонные тесёмки а-ля Паниковский. Не зря он тоже – Михаил Самуэлевич, хотя и Самойлович. Пучок нужно завязывать под горло, а он обвязывал в самом низу, вот они у него и обвисли.

            – Кошмар, – пожала я плечами. – Зачем тех, кто не умеет, втравливать в то, чего они не умеют?

            Мама снова улыбнулась:

            – Об этом он и говорил: «Землю – крестьянам, а не кандидатам». Ну, пучки – это цветочки. Я тебе рассказывала про прополку?

            Я тоже улыбнулась:

            – Расскажи, пожалуйста.

            – Потрясающий сюжет, как раз для вашего очередного номера. Предложи Римме, она будет в восторге. Летом нас послали на прополку огурцов. Собрали собрание в актовом зале, выступил замдиректора Дагаев. Говорил про Перестройку – её, оказывается, нужно начинать с себя. Потом объявил, что завтра весь ВНИИТ едет на прополку, поднял указательный палец и намекнул глубоко и веско: «Это вопрос политический». И сделал такую паузу, что ехать захотелось даже тем, кому раньше сильно не хотелось.

            – А что, у вас там ещё осталось кому ехать? – непринуждённо сострила я. – Ты вроде говорила, что все уехали?

            – Ну, во-первых, не все. Миша, например. В патентном отделе – однофамилица твоей Светы. А во-вторых, прополка намного важнее уехавших и оставшихся, политический же вопрос. Ну так вот, нас привезли, выгрузили в посадке и дали каждому по рядку.

            – А большие рядки? – спросила я с профессиональным знанием дела.

            – В ширину – метр, наверно, а в длину – до горизонта. Норма – рядок. Бабуля-начальница дала ЦУ, и мы принялись полоть… Миша взял невероятный темп, вырвался вперёд с первых метров. Интересно: душа коллектива, на каждый день рождения пишет поздравительные стихи, причём никогда не повторяется, а коллектив не любит. То есть не не любит, а не примыкает, причём искренне этого не замечает.

            Я вздохнула:

            – Иногда очень тянет примкнуть к коллективу. Коллективу ты не нужна за две копейки, он и не заметит, что ты к нему примкнула, а ты всё равно хочешь почувствовать локоть…

            – Мишин азарт мы увидели, – продолжала мама, – и приятно удивились ему. «Во даёт, – говорит мне Света Макарова, – а я думала, он только головой умеет работать, а руки у него не оттуда растут». Жара стояла жуткая, ни дуновения. В воздухе полный застой. Миша, в сомбреро и белой рубахе – представляешь? – летит вперёд по своему рядку, работает тяпкой, как мексиканец мачете, и поёт на всё поле арии из «Иисус Христос, суперзвезда»… И вдруг, как гром среди ясного неба, как ливень в твоём «Солярисе», откуда ни возьмись выбегает – нет, вылетает камнем из пращи… – я по достоинству оценила высокую метафоричность маминого описания, – всё та же бабка-бригадирша и с душе- и даже тело-раздирающими воплями бросается к Мише, выхватывает у него из рук тяпку и чуть не убивает его – слава Богу не действиями, а воплями.

            – А что случилось? – почти похолодела я от страшной догадки.

            – Он изначально принял огурцы за бурьян и выполол их все до единого, а бурьян оставил.

            – Кошмар! – вздохнула я. – Ваш Дагаев был в принципе прав: это вопрос политический.

            – Вот именно, – согласилась мама. – Хорошо хоть сейчас нет 58-й статьи, а то бы ему пришили диверсию и поразили в правах.

            – Представляешь, если бы их председатель колхоза прислал свою бабку во ВНИИТ делать твою и Мишину работу?

            – Миша мне говорит: «Светлана Васильевна, ну неужели я в прополке разбираюсь лучше, чем в переводе?» «Ну, – говорю я ему, – наша работа – вопрос не политический, в отличие от сельского хозяйства».

            Мы посмеялись, и я пошла к Дане. Кстати, подумала, почему Миша не уезжает? Светка вот уехала – вроде пишет, что всё в порядке…

 

            11а

           

            Куда нас только не посылали. Мы знали, что послать могут куда и кого угодно, сколько ни начинай с самого себя. Это ведь началось не сейчас, и не было известно, закончится ли когда-нибудь.

            В университете мы грузили бидоны с молоком, по 40 литров бидон, я почему-то запомнил. Вернее – 42 литра и сколько-то грамм. Двое берут бидон за ручки, размахиваются и, хотя ноги скользят в грязи, закидывают его в грузовик. Я так сбросил за неделю несколько кило, красавец был писаный. И ящики с помидорами развозили по магазинам: молодые люди женского пола собирали, а мужского – отвозили. Как сказал псевдоклассик, отец, слышишь, рубит, а я отвожу. Рубит, собирает – какая в сущности разница. Когда надо, мы и рубили, и пололи, и тягали, и переливали из пустого в порожнее и обратно. Им нас нечем было занять, судя по всему.

            Суть была в том, что – посылали. И говорили при этом, поднимая указательный палец, словно грозя им, что вопрос – политический. За этим следовала такая гробовая пауза, что попробуй усомнись.

            Досадно было, что любимые радиостанции – «Голоса», как неодобрительно говорила мама, просто опасаясь, что они охмурят меня, как ксёндзы Козлевича, об этом ничего не говорили. Об отказниках твердили денно и нощно, как будто отказников было хотя бы приблизительно столько же, сколько посылаемых.

            Но я всё равно слушал их, борясь с непроходимыми глушилками, и не мог наслушаться. Слушал правильную речь без причмокивания, музыку без навязываемых кумиров с плохим синтаксисом и любимой массами псевдозначительностью. Придумывал себе одну и ту же сказку – без конца и, увы, без начала.

            Впрочем, без конца всё равно лучше, чем с плохим концом.

 

            12

 

            Мы с Сашей смотрели в спальне «Взгляд», и тут позвонили в дверь – чуть не разбудили Даню.

            – Анечка, добрый день, – крикнул Марк Семёнович. – Вам звонят.

            Я думала, что это Вадик, а оказалась, тем лучше, Римка.

            – Привет, Анюта! – бодро сказала Агальтинова. Она осталась Агальтиновой, невзирая на замужества, как и я осталась Южиной и не стала Бондаревой. – Извини, что оторвала тебя от твоего любимого Мукусева. Я тоже смотрю, так что на секунду. Потом будет поздно. А раньше мы с Володей не были готовы.

            – А к чему вы готовы сейчас? – заподозрила я не совсем ладное.

            – К тому, чтобы отпраздновать наше событие в вашем с нами кругу. Как ты смотришь на воскресенье в пять? Приходите к нам в полном составе. Только не вздумайте прийти не с пустыми руками, а то я тебя знаю.

            Ещё бы Агальтинова меня не знала. Равно как и наоборот.

            Наши с Римкой личные жизни различались накалом страстей. Римкина была накалена до зашкаливания. Мы с Сашей встречались и встречались, и родители активно рекомендовали нам прекратить бесполезные, по их мнению, встречания и перевести их в формализованное русло, иначе говоря, встретиться раз и навсегда, хотя обоюдная польза от наших встреч была, разве что не очень пока видная невооружённым, пусть и родительским, глазом.

            Саша продолжал писать диссертацию. Он был соискателем и одновременно преподавал научный коммунизм в Фармакадемии. В партию он вступил из принципа, когда началась Перестройка.

            Римка закончила университет, погуляла, как и раньше, в своё удовольствие и вышла замуж за молодого человека Анатолия, фамилию которого я помнила только потому, что у её Маши, Даниной ровесницы, фамилия была Литвиненко. Он, хоть и мужественного вида, оказался для Римки чересчур нирыба-нимясистым, и она с ним рассталась. Кто бы сомневался.

            Сергей Магзанирович и Елена Николаевна здорово ей помогли с Машей, как и мои мне с Даней. Римка защитилась в Пединституте и там же преподавала английский и русский как иностранный.

            Недавно Агальтинова нашла себе некоего Шлейникова, тоже кандидата, только не филологических, как мы, а физико-математических наук. Свадьбу они, ясное дело, не закатывали, просто посидели с родителями после ЗАГСа, а с нами Римка решила отметить отдельно.

            Шлейникова звали Володей. Мы с ним были знакомы, но не сильно, хотя и достаточно, чтобы Саша не хотел идти. Я настояла из-за Римки. Ну, не настояла, а упросила. Разве тут настоишь?

            – Как жизнь, Анатольевна? – поприветствовал Саша Машу. – А я добавила:

            – Маша, скажи «Пенин».

            – Это моё слово! – возмутился Даня.

            – Пенин, – тем не менее сказала Маша.

            – Твой папа – Ленин! – торжественно ответил Даня.

            – Странно, – удивился Саша. – Выходит, и у тебя, и у Маши – один и тот же папа?

            – Не ожидал от моего тёзки такой прыти, – усмехнулся Шлейников. – Заходите. Тёща с тестем дали нам на сегодня полнейший карт-бланш.

            Мы с Римкой обнялись, как будто давно не виделись и как будто карт-бланш может быть частичным, усадили Даню и Машу за детский стол и сели за взрослый.

            – Теперь давайте за Светкино здоровье! – сказала я после того, как мы выпили за Римкино и Шлейникова, а потом за Римкину старшую сестру Наташу: они жили в глухом райцентре – как уехали по распределению, так там и остались.

            – Слушай, как тебе Светкино последнее письмо? – спросила Римка. – Вроде бы всё отлично, а вроде бы какой-то непонятный подтекст. Ты почувствовала?

            Шлейников усмехнулся:

            – Ей там наверняка спокойнее, чем нам. Канаде перестраиваться не надо, это – наша планида.

            – Все люди одинаковые, – зачем-то возразила я – наверно, из инородного духа противоречия. «За инородца ответишь!» – наверняка сказала бы Светка. – Разве что квартирный вопрос кого-то портит. Хотя моя мама считает, что не бытие определяет сознание, а наоборот.

            – Твоя мама страдает субъективным идеализмом? – сыронизировал Шлейников.

            Теперь возразил Саша:

            – Светлана Васильевна по этому поводу совершенно не страдает. Она считает, что человек – кузнец своего счастья и несчастья и сам создаёт себе бытие, которого заслуживает.

            Шлейников рассмеялся:

            – Несчастная объективная реальность! Её нам дали в ощущении, а мы решили, что это мы сами её создали.

            – Кто дал? – спросил Саша.

            Шлейников пожал плечами, улыбаясь:

            – Она сама себя и дела. Не абстрактный же, простите на иностранном слове, демиург, он же креатор.

            – И на том спасибо, – кивнул Саша. – А то я чуть было не подумал, что это какой-нибудь сильный мира сего соизволил одарить своих вассалов бытием, каковое бытие определяет их вассальное сознание.

            Шлейников снова усмехнулся:

            – В этом и кроется отличие конкретной науки, то есть собственно науки, от абстрактной, то есть всевозможных разновидностей философии. Личности, именуемые сильными мира и диктаторами, дают конкретный материальный результат. Диктатор – только потому диктатор, что диктует абстрактным учёным тексты диссертабельных инвектив, снова простите на иностранном слове. А спустя века его боготворит подавляющее большинство и обличает крохотное, абстрактное меньшинство. Причём те и другие с радостью пользуются результатами его трудов…

            До моего любимого города – рукой подать…

            Я подошла к детям. Они играли в нашу любимую с Римкой и Светкой игру, когда мы были в Данином и Машином возрасте: заштриховываешь простым карандашом монетку, лежащую под листом бумаги. Заштриховываешь – и изображение появляется на бумаге. Так они делали массу орлов и решек, вырезали их по кругу, что требует терпения, которым обладаешь, когда тебе 5 лет или около того, и аккуратно склеивали орла с решкой. Получались настоящие монетки – хоть бери и бросай музыканту, поющему «Миледи д’Арбанвиль» возле привокзальной чебуречной. Разве что не идеально круглые.

            – Между прочим, – сказала я Дане и Маше, – в некоторых странах монеты – диковинные: не круглые, а многоугольные.

            – Мы сделаем сначала наши, – ответил Даня, – а потом иностранные.

            – А как? У нас же нет иностранных, – возразила Маша.

            – Мама даст, у нас дома коллекция.

            – Конечно, дам.

            Я не стала им мешать, только рассказала известную Дане и, как оказалось, Маше английскую считалку про бедную английскую кошку. Бедную, хотя не церковную, а дворцовую.

            – Пользуются – и благодарят или проклинают!

            До моего любимого города – рукой подать… Рукой подать – это не милостыню подать и не монетку бросить. Этого стесняешься, хоть и знаешь, что они за тем и пришли, одни на паперть, другие на вокзал. Почему-то бывает неловко сделать то, чего от тебя ждут. Сказать или сделать. Впрочем, сказать – это ведь тоже совершить поступок, значительный или нет, в зависимости от слов и адресата…

            Этот город – тёзка одной из самых потрясающих женщин. Ему идёт её имя, его нельзя было бы назвать иначе, он не откликнулся бы на другое. И она тоже. Назови её Анной, Светланой, Риммой – не осенит тебя двумя перстами, повернувшись лицом на зов. Выдумай для него «виль», «град» или «бург» – и окаменевшее овечье стадо окружающих гор не шелохнётся, не обратит на зовущего внимания.

            Но окликни его по имени, настоящему, не выдуманному – и овцы оживут и побегут к морю, поблескивающему, подмигивающему тебе, зовущей. Ведь так приятно услышать своё имя – хоть и в тысячный, нет, миллионный, наверно, раз. Услышать не от одного из сонма снующих, а от той, кто нашёл, не ища, небо цвета морской волны и море небесного цвета.

            Саша не поддерживал меня. Говорил, что не приемлет фанатизма и не воспринимает фанатиков. Я совершенно с ним согласна, не воспринимаю и не приемлю. И никогда не надела бы власяницу, никакие Никон с Алексеем Михайловичем этого бы не заслужили. И ради тех, кто вроде бы заслуживает, я бы её тоже не надела.

            Только ради того, что – кто – вне любых заслуг. И ради Дани, если бы оказалось нужно.

            Надела бы…

            Но ведь знаю, что – бросят на сани-розвальни, и толпа соберётся, сбежится, слетится делать то, ради чего охотно собираются в толпу: изображать восторг и ужас, веселиться и судачить, давать оценки и избегать их. Я осеню их двумя перстами, всех тычущих в меня пальцами, а художник, прости его, Господи, напишет меня частью толпы, хотя на толпу и не похожей.

            Жаль, Феофан Грек умер за триста лет до того, как меня швырнули на эти полуразвалившиеся розвальни, иначе он написал бы совсем другую картину, о которой Андрей Рублёв посетовал бы: «Покорности недостаёт».

            Прости и меня, Господи, слишком много беру на себя. Власяница лишает покорности, не пускает в толпу.

            – Где была? – спросила Римка.

            – Места надо знать, – улыбнулась я, разглядев её в толпе, и мы обнялись на очередное прощание.

 

            12а

 

            «Знаю», – подумала я – и приняла решение. Мне ли привыкать?

 

            13

 

            С этой группой мне повезло. Вообще-то раз на раз не приходится, но на этот раз пришёлся. Хорошие дети… Надо же – не успела разменять четвёртый десяток, как изменила терминологию.

            Хорошая группа. Если видишься с преподавателем каждый день, а по пятницам – две пары подряд, он, преподаватель, вполне может тебе осточертеть, равно как и ты ему. Но нам друг с другом нравилось. Учить их английскому языку было сплошное удовольствие, тем более что я не вынуждала их зубрить грамматические правила, а преподавала скорее английскую литературу, чем английский язык сам по себе.

            У Чехова смешно помещик говорит гувернёру-французу: «У француза ум – из книг, а у русского – из жизни!» Смешно – или, наоборот, грустно, что некоторые и впрямь так думают. Но как бы там ни было, я старалась учить их английскому из жизни, то есть из литературы: для этого литература должна быть именно литературой, а не листами бумаги, которые испачканы буквами. Это сближает этносы – сказала бы я как разночинка помещику.

            Мы у Раисы Васильевны тоже много читали, а потом писали сочинения и обсуждали. Правда, некоторые темы были не о литературе, а скучноватые. Я с тех пор поняла: получится только то, что нравится, а если не нравится – не получится ни за что на свете, как ни старайся.

            Преград мы не знали, вылитые Михайлов, Петров и Харламов, а нашла выход из положения Светка. Она писала о том, о чём ей было интересно, и Раисе Васильевне тоже становилось интересно: прочитать 11 практически одинаковых сочинений – что может быть скучнее? Разве что написать всю эту скукотищу.

            Светка, если, например, тема была «Климат Англии», начинала своё сочинение так:       «В Англии очень плохой климат. Вечно туман или промозглый дождь. В такую в такую погоду гораздо приятнее сидеть у камина, – можно подумать, что у кого-то из нас был камин, – и под треск поленьев слушать любимую музыку, например, Yesterday лучшей в мире английской группы «Битлз». И потом на 4-х страницах – о «Битлз», хотя – или тем более, что – их пытались на чём свет ругать в разных «Комсомолках», – и несчастной любви, чего у нас было с избытком, как, впрочем, и счастливой.

            Критиковали «Битлов» жутко. Помню, была такая Ванюшина – Римка её, конечно, называла Вонюшкина, – она тиснула статейку про тлетворное влияние. Зачем было гадить на бумагу, скажите пожалуйста? Что в «Битлз» тлетворного, ума не приложу, но у Вонюшкиной ум – точно не из жизни.

            Если тема была «Географическое положение Англии», Светка писала:        «Географическое положение Англии – не ахти, остров окружён холодным, хмурым морем. Но даже плохое географическое положение не мешает, а может даже каким-то необъяснимым образом способствует возникновению таких выдающихся поп-групп, как «Битлз». Их песни, например, «Элеонора Ригби», так приятно слушать в дождливый, промозглый день, сидя в кресле у камина. И на 4-х страницах – о несчастной девочке, собирающей рис, разбросанный в церкви во время чьего-то венчания, и об отце Маккензи, сочиняющем проповедь, которую некому слушать.

            Раиса Васильевна, я думаю, любила читать Светкины сочинения. Когда Гельфандша сочинила не по теме панегирик Татьяне Дорониной, а Софи Лорен заклеймила, обозвав крашеной куклой, Раиса Васильевна написала на полях её листика «Полностью с Вами согласна». Разве что по-английски «Вы» – с маленькой буквы.

            Потом она так же точно полюбила Римкины сочинения, а потом, когда к Агальтиновой и Гельфанд присоединилась я, то и мои.

            Моей главной проблемой было произношение. Боюсь, что даже если бы я показала вознице соверен, он не понял бы, чего я от него хочу, сколько бы я ни объясняла, что мне нужно на Пенни-Лейн, и Светка с Римкой меня бы заждались. Я самокритична, это одно из моих неоспоримых достоинств, а ведь есть ещё и оспоримые.

            «Товарищ Южина, – сказала мне однажды Раиса Васильевна в коридоре, – если вы не будете работать над собой, мы с вами летом расстанемся». Она это произнесла, как всегда, с таким офигенным нортумберлендским прононсом, что я решила лечь костьми.

            Чтобы заговорить без татаро-монгольского акцента, нет смысла учить зашизенные правила о том, куда нужно, не при Агальтиновой будь сказано, засунуть язык и что делать с верхним нёбом, не помню, есть ли нижнее.

            Как Раисе Васильевне удавалось говорить лучше большинства англичан, ума не приложу, тем более что в Англии она была всего лишь один раз. Вернее, в Шотландии. Привезла оттуда потрясающий плед и аристократично куталась в него на занятиях. Ей бы подошёл веер леди Уиндермир – хотя не уверена, что каждой леди под силу говорить так правильно и эффектно. И эффективно, кстати, тоже.

            Лет через пять или шесть после университета я как-то пришла в гости к родителям. Не успела раздеться, как услышала Раису Васильевну: она что-то говорила в большой комнате. Я прямо в пальто и сапогах рванула туда, потому что Раисы Васильевны уже давно не было в живых, – но оказалось, что это Маргарет Тэтчер отвечает на вопросы наших журналистов. Раиса Васильевна говорила с нами так же, как сейчас Тэтчер, просто на другие темы.

            А вот меня спасло пение.

            Петь я любила и не разлюблю, причём пою здорово, пусть не на уровне Джэнис Джоплин. Я же говорю: если что-то очень любишь, то это что-то получается очень хорошо. Главное – не столько уметь, сколько любить.

            На втором курсе, который для меня был третьим после Политеха, нас послали в колхоз на помидоры. Римка откосила – у неё нашли какой-то жуткий недуг, дай ей Бог здоровья, так что от нас поехали мы со Светкой. Помидоры мы не пололи, это сделали до нас летом инженеры и научные сотрудники, а мы собирали. Точнее, собирали исключительно лица женского пола. Молодые же люди, – странный оборот, как будто молодая особа не является молодым человеком, – молодые люди мужского пола грузили ящики в грузовик и отвозили в город, в магазины.

            Мы со Светкой корячились, периодически в резкой форме желая Агальтиновой скорейшего выздоровления, и пели наш любимый репертуар.

            Тысячу лет назад, в 8-м классе, Римка дала мне послушать их альбом. Это было в апреле, в самом на тот период тяжёлом для моей личной жизни месяце. Не вдаваясь в подробности, скажу, что давила жуткая шиза, не помогали ни стихи, которые я сочиняла одно за другим, ни критические статьи в мой литературный блокнот – я их писала автоматическим карандашом, где внутри плавала маленькая рыбка, и неплохо вроде бы получалось… Я имею в виду критику, а стихи были вшивенькие, честно говоря.

            Ничто не помогало, только на музыку и оставалась надежда.

            Я поставила бобину в магнитолу, выключила свет, села на диван – о них вы уже знаете – и отрубилась, почти как потом Агальтинова, разве что не в спецхалате. Слушала и слушала, и когда дослушала до конца, сил не было опять нажать кнопку…

            Хорошо, что не нажала. Потому что после долгой паузы – вдруг такая песня, какой ещё никогда не было. Не просто песня, а… Я и слова нужного не подберу. Ну, то есть если это – песня, то что же тогда – остальные? Они ведь тоже песни? Слова как слова, не слащавые, но и ничего особенного, никакой особой поэзии, просто нормальные, потому и понятны на слух. А вот музыка – офонареть. Обычная гитара и скрипки, я такого раньше себе и представить не могла. Чтобы мне понравилась обычная гитара? Чтобы скрипки вместо бас-гитары и ударников? И в конце – словно колыбельная.

            Yesterday не помогла справиться с личной жизнью, даже усугубила. Стало просто невыносимо, хотя что ж тут простого? Но было так тяжело, что даже легко. В апреле это случается, хотя очень редко, нужна подходящая песня. Спасибо «Битлз» и Римке, хоть она и бросила нас в трудную, пусть и не самую всё же трудную, минуту.

            Ну ладно, о чём бишь это я? Ах да, я пела и пела Yesterday, старалась делать это не хуже, чем Пол. Сто раз пропела ещё дома, потом двести, триста – уже в колхозе. И вот однажды, когда Светка в нашем бараке читала книгу, которую я дала ей до конца колхоза, я лежала на стоге сена и в четырёх, наверно, сотый раз пела Yesterday. Снова дошла до тогда актуального для меня места, что любовь была игрой, – вполне на уровне индийских фильмов, но к такой музыке по-настоящему подошло бы, думаю, разве что «Сёстры Тяжесть и Нежность».

            И вдруг почувствовала, что петь по-английски стало больше чем легко, стало – естественно. Языка, зубов и нёба или нёб я не замечала, как будто пою по-русски. У меня получился совершенно ливерпульский выговор, то есть выпев, и я представила себе, как будет довольна Раиса Васильевна, не говоря уже о родителях. А дамы будут гордиться мною и пытаться достичь моего почти недостижимого уровня. Им это будет легче, ведь они начнут не так, как я, не с нуля.

            Я зажмурилась от восторга, а отжмурившись, увидела молодого человека в официальном смысле этого выражения.

            – Классно, – сказал он, не создавая при этом толпы, поэтому я сочла возможным вступить в беседу:

            – Произвожу ли я впечатление девушки, не возражающей познакомиться на сеновале?

            Он не опешил – понимал, конечно, что от меня ничего страшнее ожидать не приходится. Впрочем, чего от меня можно ожидать? В смысле, на что можно рассчитывать?

            – Какой же это сеновал? Всего лишь один-единственный стог сена.

            – Значит, на сеновале ты бы мною побрезговал? – уточнила я.

            – Не побрезговал, – наконец-то смутился он. – В смысле…

            – Я вижу, что ты не из брезгливых, – помогла я ему. – Представься, раз уж мы не на сеновале.

            Интересно, почему лежат в стогу, а сидят – на стоге?

            – Вадим, – сказал он, вежливо не протягивая руки первым.

            – Аня, – завершила я обмен грамотами. – Возишь помидоры?

            – Вожу, – он сел, соблюдая дистанцию. – Не пойму, сколько их нужно, чтобы не было очередей.

            – Глубоко копаешь, – одобрила я.

            Встала, он за мной, и мы пошли гулять по территории. Он по-прежнему соблюдал дистанцию, что радовало, в том числе потому, что я была, как водится, занята.

            – На кого учишься? – продолжила я беседу. – У нас я тебя не видела.           

            – На прикладного лингвиста, – не без охоты ответил Вадик. – Вернее, на математического, будь она неладна, эта математика.

            – Я слышала, – кивнула я: мне что-то рассказывала Гельфандша. – Это на филфаке такое отделение. Значит, мы оба лингвисты, да?

            – В том-то и дело! Я лингвист, как говорится, до мозга костей. Скажи, пожалуйста, зачем мне математика? Представь себе: одну аналитическую геометрию сдавал семь раз. Перед первым разом я к ней относился даже с ограниченным интересом, а перед седьмым – не мог уже ни видеть, ни слышать.

            Я кивнула:

            – Интересная мысль. Может стать философской, если придать ей блеск.

            – Представь, Аня: треугольник вращается вокруг своей оси и описывает шар. Я – лингвист, я могу описать всё что угодно, но зачем это треугольнику? И зачем он вращается? Кто и почему его вращает?

            – Как же ты сдал? – посочувствовала я.

            Вадик махнул рукой:

            – Антипко, аналитичка наша, пожалела. А может, просто не могла меня больше видеть…

            – Это одно и то же, скажу тебе как женщина о женщине.

            – Тоже мне женщина! – приятно взвился Вадик. – В смысле она, не ты.

            – Антипко – это фамилия? – увела я разговор со скользкой темы.

            – Фамилия. Зовут её Инна Исаковна.

            Я мысленно удивилась несоответствию. Впрочем, у меня был знакомый Вернер, он был русский.

            – Она у нас преподавала потом и высшую алгебру, – продолжал Вадик.

            – Ту, которой поверяют гармонию?

            – Не знаю, не поверял. Зато сдавал пять раз… А ты чем занимаешься?

            Мы подошли к бараку, он был разделён на две части по половому признаку.

            – Я хочу переводить литературу. Не точно, а с удивительной экспрессией, – процитировала я и пошла на женскую половину. Традиционная судьба девушки с сеновала.

 

            13а

 

            «Четвёрку» ждёшь нескончаемо долго, сколько эта бесконечность ни длится – минуту или минуты. Она подъезжает к остановке, не обращая на тебя внимания. Иногда роняя дуги-штанги, и недовольная водительница выходит, надевая рукавицы, чтобы поставить их на провода, иногда просто хлопая дверьми, как, наверно, я, только ушами, на высшей алгебре или аналогично высшей, вернее аналитической, геометрии.

            Об этом правильнее было бы рассказать в прошедшем времени, если бы оно было и впрямь прошедшим.

            Я беззаботно – какие заботы после стольких попыток сдать несдаваемое? – поднимаюсь в троллейбус и становлюсь у Аниного сиденья, если с ней рядом кто-то уже сидит. Если место не занято – сажусь возле неё. Она читает не отвлекаясь, иногда по-русски, чаще по-английски. Пока едем, я все полчаса сочиняю новое стихотворение, а потом, на паре, записываю его в записную книжку, и оно перестаёт быть новым.

            Научиться бы писать так, чтобы записанное не становилось старым.

            Попробую: может, когда-нибудь получится…

 

            14

 

            Мы решили издавать журнал на третьем курсе. Инициатива, как говорится, исходила от меня.

            – Дамы, – объявила я с несдерживаемой торжественностью, – как вы смотрите на конструктивное самовыражение?

            Светка задумчиво посмотрела поверх невидимых барьеров, видимых памятников и фонтана и выдала афоризм:

            – Самовыражение – это естественная потребность здорового организма.

            Организм у неё будь здоров, она в колхозе вкалывала за двоих. Это Римка с виду буря и натиск, а внутри – хрупкая хрустальная ваза, иначе зачем бы ей постоянно откашивать от физических коллективных мероприятий? Судя по всему, именно внешнее здоровье привлекало к ней не всегда здоровое внимание, а внутренняя вазоподобность не позволяла пользоваться этим вниманием чересчур долго.

            – Как будем самовыражаться? – конструктивно поставила вопрос здоровая, но хрупкая Агальтинова, доедая наше любимое фруктовое в шоколаде. – Надеюсь, ещё одну «Хронику текущих событий» ты нам издавать не предложишь?

            – Не предложит, – заверила сама себя Гельфанд и аккуратно выбросила в урну палочку от мороженого. – На две «Хроники» событий не хватит.

            Римка выбросила свою и мою.

            – Так что это будет? Что-нибудь печатное? Непечатного ты тоже не предложишь, да?

            Я удержалась от желания достать сигарету и раскрыла карты:

            – Вполне печатное, хотя и рукописное. Давайте издавать рукописный литературный журнал.

            – Ну ты даёшь, Южина! – Светка явно преодолела аналогичное желание. – С тобой интересно иметь дело. Я – за, руками и ногами, не говоря уже об Агальтиновой. Знаю я её.

            Столько гласных подряд могла позволить себе только Гельфанд.

            – Ноги, – назидательно утвердила Римка, – тем более такие, побережём для решения сверхзадач. Лучше обсудим оргподробности. Я берусь заведовать отделом драмы. Мне в этом нет равных. В смысле в драме, а не в заведовании. – Как будто мы не понимали без разъяснений. – Ты, Анька, прирождённый завотделом прозы. Поэтический прозаик. А Светка – завотделом поэзии.

            – Тебя, Агальтинова, хлебом не корми, дай только ярлыки навесить, – хмыкнула Гельфандша. – Ты – если и завотделом, то не драмы, а контрпропаганды. Я не знаю, как Южина, а я хочу заведовать цензурой.

            – Офигеть, – традиционно изящно поперхнулась Римка. – Ты что, хочешь душить инициативу? Служить, не побоюсь этого слова, барьером свободному слову?

            Гельфанд в меру свысока взглянула на неё, потом аналогично – на меня:

            – Наоборот! Надеюсь, журнал у нас будет нецензурный? Я имею в виду бесцензурный? А значит, заведующий ему необходим.

            Я преодолела всё то же почти непреодолимое желание. Мы обречены преодолевать непреодолимое, хотя, как известно, лучший способ сопротивления – непротивление.

            – Писатель, – выдала я на-гора, – сам себе цензор.

            Светка скептически хмыкнула – впрочем, это был здоровый скепсис, нездоровым она не страдала:

            – Ты это расскажи профессиональным цензорам. А я у нас буду своим цензором в доску, буду приносить пользу общему делу.

            Пришлось в очередной раз согласиться.

            – Как назовём? – задумчиво проговорила Римка. – Предлагаю – «Отражение».

            Светка кивнула, тоже задумчиво:

            – Классно. А почему «Отражение»?

            – Потому, что мы будем художественными средствами отражать окружающую действительность.

            – Надеюсь, в критический реализм не впадём? – риторически заметила Гельфанд, понимая, что не впадём, конечно, потому что – художественными же.

            – У меня на примете есть один товарищ, – предложила я.

            – От тебя, Южина, я этого уже не ожидала, – хмыкнула Агальтинова. – До сих пор твоя добропорядочность вызывала некоторую обеспокоенность.

            На это Гельфанд, паразитка, выдала что-то вроде «гы» или «хы», а на словах сказала:

            – Умеренная половая диверсификация в творческом коллективе не помешает.

            Римка пожала плечиками:

            – Опыт показывает, что принципиального отличия нет.

            – Есть, но оно лежит в другой плоскости, – уточнила Светка. – А кто сей?

            Такие из себя повидавшие виды, аж зло берёт. Можно подумать, я не повидала.

            – Говорит – лингвист до мозга костей. Учится на филфаке, на матлингвистике. Вадимом зовут.

            Дамы в принципе не возражали: чтобы увидеть, нужно пожить.

           

            15

 

            Юбилей Дане предстоял не первый, ведь один года – тоже юбилей, но пять – это не менее важно, чем, скажем, серебряная свадьба, не говоря уже о какой-нибудь, с позволения сказать, ситцевой. Не знаю, почему я вспомнила о свадьбах, – наверно, из-за присущей мне лёгкости в мыслях. В оправдание скажу, что тяжесть – ещё хуже. Оправдалась?

            Готовиться мы начали заранее, за целых два месяца до нашего 24 ноября.

            Сашиной задачей было купить ребёнку оговоренный и обдуманный подарок – на необдуманный у нас не было средств, а у перестраивающегося государства – возможностей.

            А я занялась организацией раута – обзванивала родителей ближайших Даниных приятелей.

            – Мама, – осведомился Даня, оторвавшись от настольного футбола, – а сколько будет гостей?

            – Пять, конечно, – оторвалась я тоже. – Один ребёнок на каждый год. Пять лет – пятеро детей. Ты согласен?

            Даня кивнул и продолжил играть, а я – звонить.

            Через пару звонков от снова отвлёкся и уточнил:

            – А когда мне будет сто лет, мы тогда пригласим сто детей?

            – Само собой, – подтвердила я. Надеюсь, к тому времени у ребёнка будет большой выбор.

            Даня поиграл и снова спросил:

            – А как же они у нас поместятся?

            Вопрос был весьма актуальным: в нашей хрущёвке поместятся в лучшем случае девяносто девять детей, но уж никак не сто.

            – Ничего, мы договоримся с директором стадиона, там тысяч 30 мест.

            – А вдруг он не согласится? – обеспокоенно спросил Даня.

            – Ещё как согласится! Не каждый день такое событие: ребёнку исполняется целых сто лет!

            Даню это временно успокоило, но после гола он оторвался от игры, улыбаясь мне с полным пониманием перспектив:

            – Таких старых детей не бывает!

            Я поцеловала его и, как говорят в официальных сообщениях, заверила:

            – Ты будешь первым таким ребёнком. Мы с тобой всем покажем пример!

            С этими словами я села проверять сочинения на тему «Портрет Дориана Грея», а между ними сочиняла рассказ для «Отражения». Главными героями рассказа были четвёрка и сидящая у окошка женщина – Светка или Римка, наверно. А может, я.

           

            16

 

            До чего же хорошо, когда идёт дождь.

            Именно идёт, а не льёт как из ведра или, перефразируя англичан, не сваливается на голову кошками и собаками.

            «Видите, в чём отличие нашего мышления от английского? – как-то давным-давно наставительно заметила Римка. – У нас кот наплакал, а у них – коты на людей с неба падают».

            «А собака что наделала, если кот – наплакал?» – спросила я не подумав.

            Гельфанд и Агальтинова пристально посмотрели на меня.

            «Ты правда хочешь узнать всю правду?» – осведомилась Гельфандша.

            Я не хотела, мне и без того было чего хотеть.

            И не переставало, особенно когда о подоконник стучала токката, как будто любимый композитор подбирал мелодию, чтобы потом выплеснуть её на меня, и я бы до нитки промокла в этом хорошо темперированном дожде, и меня не уберёг бы самый надёжный зонтик, да я и не уберегалась бы от моей токкаты, от моего хорошо темперированного клавира.

            Особенно когда фуга-прелюдия пела между оконными рамами – фа-минор, кажется, вечно я забываю название. Наверно потому не могу запомнить, где мажор переходит в минор и когда минор становится мажором.

            Старая площадь смотрелась в университетские окна шестого этажа. Ей шло быть старой и не шло периодически меняться. Разве токкату можно изменить? Разве можно запретить ей стучать по подоконнику, каблучками и каблуками по брусчатке?

            Нет, она только притворялась, будто изменяется, а на самом деле – никогда не изменяла мне, оставалась всё той же, каждый рабочий день вместе со мной открывала университетскую дверь, поднималась в лифте на шестой этаж, и я говорила группе, с которой мне очень повезло:

            – Товарищ Соркин, вы меня удивили.

            Примерно так, только по-английски, конечно. Кто же на занятии английской литературой говорит по-русски?

            – Так я ж… – Серёжа удивился больше меня.

            Я с удовольствием вынула из пачки его листок.

            – Вы написали, что «Портрет Дориана Грея» – ваша Библия. С большой буквы, да?

            Серёжа облегчённо кивнул.

            – А что именно здесь библейского? – спросила я, ожидая неожиданного ответа.

            Я была с ним согласна по сути, но не терминологически. Терминологически я в его возрасте («Тоже мне старая перечница!» – сказала бы Агальтинова. «Неужели ты ещё помнишь?» – сказала бы Гельфанд), – ладно, чёрт с вами и с возрастом. Я в шедеврах вроде «Научного атеизма» и, кажется, «Диалектического материализма» читала только сноски, потому что где тогда было прочитать оригинал целиком?

            – Я согласен с каждым словом – вот поэтому, – возразил Серёжа, хотя я ему совершенно не возражала, просто ждала ответа.

            – В Библии или в «Портрете Дориана Грея»? – заметила я в ответ. – А с чем вы согласны больше всего? Идите сюда, расскажите.

            Он вышел к моему столу, принёс с собой зелёную записную книжку. На ней – я ухитрилась прочитать – было написано не лучшим почерком: «Говорят умные люди». По-английски, конечно.

            Дамское подавляющее большинство группы сдержанно улыбалось. Улыбающееся большинство – это приговор меньшинству с записной книжкой и со сносками.

            Серёжа перелистал книжку, нашёл что искал и сказал наизусть:

            – Мужчина может быть счастлив с любой женщиной, если вдруг не возьмёт и не полюбит её.

            Это я сделала вольный перевод, но суть сохранила. Суть я всегда сохраняю.

            Из окна вряд ли было видно, как мой старый-престарый, но совсем ещё молодой приятель выпрыгнул из экипажа, улыбнулся мне, приподняв цилиндр, и расплатился с возницей. Изображение королевы блеснуло то ли медью, то ли золотом – неужели опять ошибся? Впрочем, преодолеть такое расстояние – вполне стоит золотого соверена.

            – Спасибо, что дождалась. Представляю, какая это скука: ждать то, чему суждено произойти, или того, кому суждено приехать.

            Возница легко развернул экипаж на нашей необъятной площади и уехал, увозя золотую монету туда, где от неё есть практическая польза.

            Лучше бы он заплатил вознице горсть пенсов, а соверен подарил мне: польза вредит смыслу, а для меня смысл – на первом месте. Впрочем, не только на первом.

            – Скучно бывает только тому, кому не бывает весело, – ответила я.  – Куда пойдём?

            Он одобрительно кивнул:

            – Как тебе что-нибудь попроще? Предлагаю рыбу с жареной картошкой и пиво. Тут недалеко, пять минут на трамвае, – ирландский трактир. Совершенно в моём вкусе.

            От национальных корней никуда не денешься, размышляла я по дороге в позвякивающей на рельсах пятёрке. Хотя как сказать: вот, к примеру, Гельфандша национальную кухню не жалует. А мы с Агальтиновой обожаем латкес, не говоря уже о фаршированной рыбе. Надо будет спросить у Светки, не пристрастилась ли она в Канаде к национальным блюдам. Корни – штука непредсказуемая: не было, не было, а потом вдруг – взяли и проклюнулись.

            Мы спустились в бар.

            Он заказал нам рыбу, себе коричневый, как уголь, портер, а мне – светлый индийский эль. Дамы поморщились бы, а мне эль понравился не меньше «Театрального». Тоже мне сравнила! – сказали бы они в унисон.

            – Как продвигается перевод?

            Легче камень поднять, чем имя твоё повторить. Обойдусь без имён и на этот раз, иначе получится, что мы на короткой ноге, а ноги у меня, извините за каламбур, длинные. И без «мистера» тоже обойдусь, чтобы не попахивало пиететом или шапочным знакомством.

            Я отхлебнула эля, заела куском жареной рыбы, снова отпила, полностью расслабилась и ответила:

             – Надеюсь, ты понравишься себе в переводе так же, как мне – в оригинале.

            Он заказал ещё портера.

             – Понравился бы, – уточнила я, хотя и не люблю сослагательное наклонение: оно похоже на разбитую пивную кружку. – Понравился бы, если бы ты знал русский язык.

            – Тогда перевод был бы не нужен, – рассмеялся он. – Я бы написал оба романа сам.

            Мы одобрительно хмыкнули, и я добавила:

            – Но читать – не проще, чем писать, ты же знаешь.

            Мы закурили по сигарете из пачки с собачьей мордой – «Флуэраш», к сожалению, не вечен, – и он, затянувшись, проговорил:

            – Читатель вполне может подвести писателя. Особенно если читателю только кажется, что язык, которым написана книга, его родной, а на самом деле, чтобы выразить мысль, он, читатель, выдумывает свои собственные слова и жестикулирует в придачу, не находя ни известных, ни даже придуманных слов.

            Я не стала затягиваться: когда затягиваешься, удовольствие теряется так же, как если тихую музыку включить на полную громкость.

            – Ты прав только наполовину: писатель так же часто подводит читателя, как и тот подводит его.

            Он улыбнулся на прощание:

            – Поэтому, как сказал мой учитель, если хочешь прочитать что-то стоящее, возьми и напиши сам.

            Я посмотрела из нашего окна на сухую брусчатку площади. Токката умолкла.       Целую неделю на небе ни облачка, не говоря уже о приличной туче. Когда же наконец пойдёт дождь?

 

            17

 

            Вопрос не переставал быть политическим. Нас собрали в Большой физической на открытое партсобрание по поводу 19-й, если не ошибаюсь, партконференции. О сионизме и прочем буржуазном национализме речь уже не шла ввиду, как недавно выразилась Римка, резкого изменения приоритетов.

            Партконференция прошла ещё летом, но тогда мы были в отпусках и соответственно на каникулах, так что собирать было некого. Хотя, помнится, Андропов бы собрал.

            Народу было под завязку, толпа толпой. В огромном зале, ниспадающем из-под потолка в недостижимый низ, натолпилось человек, наверно, шестьсот, если не больше, студентов, преподавателей, вообще всех, кого можно натолпить. А внизу, занимая фундаментальные позиции, расположились за столом президиума лучшие люди во главе с Сергеем Викторовичем и его вечно боевой подругой.

            Толпа, ясное дело – понятие не количественное, а качественное. Но если при этом ещё и собирается немыслимое количество участников столпотворения, то чувствуешь себя даже не винтиком, а бороздком резьбы на винтике. Сиди тут теперь как дура, лучше бы по-человечески с Даней погуляла.

            Римка – в Пединституте, а Светка – вообще невесть где, в смысле весть, конечно. Хотелось бы, чтобы она порадовалась за меня так же, как я за неё… Если бы это зависело только от нас с Агальтиновой, мы бы наверняка дали ей веский повод.

            Гельфандша прислала мне стихи для журнала. Я села на наше традиционное место, нестареющую бело-чёрную сумку пришлось положить под ноги – от народа места даже для сумки совершенно не осталось. В очередной раз достала из экзотически длинного конверта отпечатанное на машинке стихотворение и два листа не слишком убористого текста с описанием прогулки на кораблике в полном составе по реке Святого Лаврентия. Марику, её мужу, родителям и дочке Микаэле, Даниной ровеснице, не говоря уже о самой Светке, жутко понравилось. Потом – о хоккее и каких-то суперзвёздах, мне этого не понять, и снова о родителях. Правда, я так толком и не поняла, кем работает Ефим Ильич: Гельфандша хоть в принципе и не употребляла иностранных слов, но они у неё проскакивали. Может, просто выпендривалась. Хотя вряд ли, Светка не из тех. С Тамарой Тимофеевной было проще, то есть понятнее: она писала диссертацию в англоязычном университете с парижским названием. Интересно, кто защитится раньше – она или Саша?

            Светкины стихи были офигенные – о дожде, звучащем как музыка, и музыке, льющейся стихами о дожде. Ещё и Римка выдала обалденную, совершенно зашизенную повесть про женщину с лицом, похожим на замочную скважину.

            Журнал получался классный, вернее – получится, если дамы одобрят мой рассказ.

            У меня было всё, что для этого нужно: удобная ручка и хорошая тетрадь. Если ручка и тетрадь неподходящие, ничего толком не напишешь. Ну, и ещё главнее – не думать о читателях – они, когда пишешь, только толпятся и потому мешают.

            Если бы не толпились и не мешали, я бы рассказала им, что в не прошедшем времени, в одном из самых теперь моих любимых городов, мы с родителями праздновали супер-праздник – первое десятилетие со дня моего рождения. Супер-праздником мой юбилей назвал папа, и я в канун Даниного юбилея хорошо его понимала. Жаль, белые ночи уже прошли: папе не давали отпуск в июне, да и день рождения у меня – в августе. Как раз на яблоки с мёдом.

            Мы остановились у маминой подруги Владиславы Иосифовны, в обалденном доме на улице, название которой я забыла. Сколько мусора в голове, а вот главное – берёт и забывается. Как дождь в Светкином стихотворении: только что был, и казалось, что так и будет лить не переставая, а он вдруг исчез куда-то, и музыка осталась без слов. И снова кажется, что навсегда.

            Нет, многое важное всё равно помню.

            Помню, как мы праздновали мой юбилей в ресторане в самом центре: туда поднимаешься по ступенькам и попадаешь в огромный зал. А может, он только казался мне большим – тогда ведь и деревья казались большими.

            И разговор мамы и папы с Владиславой Иосифной помню. Как раз когда я осторожно листала толстую книгу с картинками и папиросной бумагой между страниц – пьесы Шекспира.

            – Если его переименуют ещё раз, – сказала мама, – он, боюсь, потеряет имя, а с ним и лицо.

            Папа добавил риторически:

            – Разве может город быть безымянным?  

            Владислава Иосифовна выжила в блокаду, она знала, о чём говорит, поэтому ответила:

            – Может. И не только город, но даже страна, если её имя ничего не значит для тех, кто в ней всё подряд и не подряд переименовывает.

            – Надеюсь, – вздохнула мама, – больше переименовывать не станут… Хотя как не переименовать то, что имеет не имя, а только жалкое подобие имени?

            – Кто его знает… – пожала плечами Владислава Иосифовна. – Вернее, их.

            Ой, вспомнила: Съезжинская! Конечно, помню. И монеты, которые Владислава Иосифовна хранила в специальных альбомах, тоже помню, особенно запомнилась золотая монета времён отмены крепостного права. Правда, без портрета, а мне нравилось, чтобы обязательно был портрет. Но всё равно ужасно красивая – 5 рублей.

            И помню, конечно, как гуляли с папой, пока мама помогала Владиславе Иосифовне по хозяйству, и он мне рассказывал о золотой монете и о городе, который только и делают что переименовывают без остановки и вряд ли когда-нибудь наконец остановятся. Папа говорил со мной как будто с самим с собой, поэтому забыть было невозможно.

            Он говорил, что этот город – памятник Серебряному веку и человеку, которому нет памятника. Автору Серебряного века в государственности – я это потом вспомнила, когда впервые слушала Сашу. Саша не виноват: он же тогда не знал про моего папу…

            Этот человек никогда не был толпой, и толпа ему этого не простила.

            Памятник ему – весь город, не названный в его честь, и храм на месте, где толпа привела приговор в исполнение. Церковь эта отличается от всего города, не вписывается в него, не то что Медный всадник, с этим городом полностью совпадающий. А храм – не похож, так же, как не похож тот, в честь кого он воздвигнут, так же, как Серебряный век не похож на прошлый, как будущее не похоже на прошлое и невозможно без него.

            Непохожесть – это высшая степень сходства. Непохожим можно быть только на то и на тех, с кем у тебя настоящая близость. Если близости нет, то нет и непохожести, потому что сравнивать можно только с тем, что близко.

            Есть ещё один маленький памятник ему – александрит, непостоянный камень, то зеленоватый, то фиолетовый, то оливковый, то пурпурный. У этого человека тоже не получалось быть идеально постоянным. Может, и этого тоже не простила ему вечная в своей массовой похожести толпа?

            Хорошее название так же важно для рассказа, как ручка и тетрадь. Рассказ был готов.      Я написала вверху «Безымянный» и успела на выход из Большой физической в числе первых.

 

            17a

 

            Анечке исполнилось ровно десять лет и два дня.

            Юбилей мы отпраздновали в узком кругу, нам всем это было намного приятнее, чем если бы круг был широким. Наговорились от души, песни пели, стихи читали. Владислава Иосифовна оказалась выдающимся чтецом, Анина тёзка ей бы наверняка поаплодировала.

            День после торжеств мы, кажется, провели втроём. Да, точно, ходили в музей и устали, как от тяжёлой работы. В музее всегда так: влетаешь с бодрым пиететом и рассчитываешь обойти все залы, рассмотреть все картины, всеми восхититься и обсудить каждую. Не тут-то было. Глаза разбегаются, так что особо не разбежишься. Домой мы не пришли и даже не приползли. Нет такого глагола в русском языке, чтобы описать это состояние. Как Витя дотащил Анечку на закорках от троллейбуса до дома, до сих пор ума не приложу.

            Хотя зачем уж теперь прикладывать…

            Спали без задних и передних ног, а на следующий день Витя с Аней пошли гулять как ни в чём не бывало.

            Я осталась помогать Владиславе Иосифовне. Мы резали, пробовали, подсыпали соль, подкручивали газ, чтобы не выкипело и не убежало. Витя сказал, что юбилей нужно теперь отметить как полагается – по старому стилю. Владислава Иосифовна совершенно не возражала, но уточнила, что между старым стилем и новым разница – две недели. На это Витя сказал, что какая разница, две недели или два месяца, и мы не без радости подчинились. Подчиняться с радостью намного приятнее, чем поступать по-своему без радости.

            Познакомились мы с Владиславой Иосифовной год назад: приехали втроём по путёвкам. Анечка была большая, через пару месяцев её исполнялось девять лет, мы её теперь везде брали с собой. Поселили нас в самом центре, в гостинице на улице имени какого-то многочисленного террориста, у меня такие имена почему-то сразу же забываются, тем более что глаза, как я уже сказала, совершенно разбегались.

            В ресторане две старенькие-престаренькие женщины после еды собрали со стола крошки в ладошки – чем вам не стихи? – и отправили их в рот. Мы незаметно похихикали, но Владислава Иосифовна всё объяснила: эти женщины пережили блокаду. Она, кстати, тоже. А вот как можно похоронить миллион человек на одном кладбище, нам с Витей физически не представлялось… Анютку в это не вовлекали, тем более что она, к счастью, пока всё равно бы не поняла.

            Лёгкость в мыслях необыкновенная. Ну, так вот. «Бангу» мы слушали в пол-уха, в основном болтали. Сегодня совершенно не глушили, а у ведущих на «Свободе» всегда такая правильная речь, что совсем лишать себя такого удовольствия не хотелось. Это при Анечке я себе ничего подобного не позволяла, а без неё – редко, конечно, – пускалась во все тяжкие.

            Говорили мы, как обычно, без надрыва и взахлёб, о «Затоваренной бочкотаре», потом о гроссмейстере, которого попутчик в поезде удавил сыграть в шахматы, и о детском запахе кислой капусты, о «Бабьем Яре» – стихах и романе, да и о чём только не говорили. Резали, пробовали, помешивали, но говорить это не мешало, даже наоборот.

            Одновременно замолчали, как будто нас корова языком слизала, – Витя использовал бы именно этот оборот, – потому что репортёр перекрикивал вдруг возникшие фоном громыхание и визг.

            Владислава Иосифовна включили «Бангу» погромче, но не так, чтобы на улице было слышно.

            Мы, конечно, этого ожидали, и всё равно было неожиданно. Бывает, что чего-то не ждёшь, оно случается, и никакой неожиданности в случившемся для тебя вовсе и нет. А бывает, что ждёшь, предчувствуешь, но когда случится – ушам и глазам своим не веришь.

            Мы там, где сейчас визжало и грохотало, никогда не бывали и быть не могли, хотя, говорят, красота – немыслимая. В соцстраны, правда, пускали, но со скрипом и не во все. Ну, и не всех, само собой разумеется.

            Я, не зная, что сказать, сказала, что у Вити «Швейк» – любимая книга, и Пльзеньское пиво тоже – он как-то попробовал и говорил потом, что бархатистое. Как эта гадость может быть бархатистой, ума не приложу. Но он в таких случаях говорил, что пиво нужно не поглощать, а постигать на духовном уровне.

            Гусеницы тем временем громыхали и визжали о старую брусчатку – там наверняка старая брусчатка, – любая глушилка позавидует, вот только в бабочек не превращались.

            – Каждый сверчок, Светочка, должен знать свой шесток, – невесело усмехнулась Владислава Иосифовна. – А принадлежность к сверчкам и географическое положение отведённого сверчку шестка будут определять те, кто этим правом наделил себя самостоятельно в силу собственной выдающности. Например, голубой крови или белой кости.

            – Или по праву обладания набором шестков, – подтвердила я. – На кой чёрт нужно было освобождать, чтобы потом захватывать обратно?

            Владислава Иосифовна покачала головой и вздохнула:

            – Сверчки мало благодарили, то есть не знали своего шестка. А наши с тобой общие хозяева, обладатели шестков, само собой, обиделись. Знаешь, какие они обидчивые? Их хлебом не корми, дай только пообижаться всласть.

            – Если не корми, они ещё сильнее обидятся, – добавил Витя.

            Они с Анечкой вернулись усталые и потому голодные. Мы сели за стол, но при Анютке затрагивать больную тему не стали и «Бангу» выключили.

            Ей всё это ещё предстояло.

           

            18

 

Читать вторую часть ….

Комментарии запрещены.