В обед был овощной суп. Суп был вкусен, если варил его старый Фомич, который был одновременно и конюхом, и сторожем, и плотником, и столяром, и еще бог знает кем. Он не ленился и мелко-мелко нарезал в суп много репчатого лука и варил его очень долго, а потом уж добавлял морковь и картофель, не жалея ни того, ни другого. Суп получался душистый, густой, на его поверхности даже плавали жиринки, и им можно было наесться. Но Фомич часто и беспробудно пил, и еду готовили по очереди по¬слушницы, за которыми зорко следила жадная Марфа. Почему она выделяла так мало овощей на обед, никто не знал. Ходили слухи, что она была родственницей женатому священнику Сергию. А вот почему не в Марфиных силах было властвовать над Фомичом, было непонятно. Он беспрепятственно ходил за овощами и никакого ответа перед Марфой не держал. Даже более того, увидев ее, всегда, пьяный ли или трезвый, смешливый Фомич, маленький, в грязных шароварах, исхитрялся-таки хлопнуть ее, выше его почти в два раза, по тощему заду. Марфа злобно, как кошка, шипела, но в сторону, и шмыгала подальше от Фомича…
Обед я уже описала, мясо мы не ели никогда. Рыбу – по великим праздникам, обычно на Пасху. Меню иногда разнообразилось кислой капустой и тертой морковью. Ужин ничем не отличался от завтрака. Хлеба часто не хватало (монастырь содержался на жалкие пожертвования), овощи же выращивались и обрабатывались послушницами. Гораздо позднее я узнала, что на жалких складах монастыря, где хранились овощи, были довольно большие и постоянные запасы красного вина – кагора. Откуда он поступал и почему в таких больших количествах, когда мы частенько не могли вволю поесть хлеба, никто не знал. Так и не узнала об этом и я, всю свою жизнь отличавшаяся большим любопытством…
Дом пах сырой известкой, краской и мышами. В комнатке, где я жила, было еще три женщины. Одну я видела редко, она часто уезжала куда-то надолго, вроде бы по своим делам. Говорили, что это вранье и что она решает какие-то дела то ли Луки, то ли священника Сергия, но толком никто ничего не знал. Она уезжала тихо, как мышка, как мышка, появлялась внезапно и ни с кем не разговаривала. Лицо у нее ничего не выражало, скорее, ему была свойственна доброта, но Галину (так ее звали) почему-то не любили и очень боялись. Одежды она носила черные. А потому невозможно было определить ее возраст. Пугала еще жуткая бледность ее лица, будто его вымазали зубной пастой.
Тумбочка в комнате была одна, и я чуть было в первый день не сцепилась из-за нее с пухлой Аленой. «А че, а че тебе, ну!» – набычившись, пошла она на меня. Я неожиданно рассмеялась, потому что про себя сравнила ее с маленьким львенком, такая густая и вздыбленная была ее рыжая шевелюра. Алена растерянно остановилась…
Она одна из всех послушниц, невзирая на предупреждения Луки, продолжала ежедневно густо красить ресницы синей, а губы – кроваво-алой краской. И, удивительное дело, вместе со всей ее огненно-рыжей гривой и этой порнушной неумелой косметикой, такой, что ресницы слипались, а дешевая помада расплывалась за контуры губ, лицо ее вовсе не было испорчено, даже наоборот. Алена пахла коровьим молоком, навозом, кислым запахом гнилых овощей и… акварельными красками. Почему она пахла навозом и гнилыми овощами, я узнала не скоро, а вот про краски поняла сразу, как только началась борьба за единственную тумбочку. Там Алена хранила краски, кисточки и детские альбомы для рисования. Рисунки она никому не показывала, но их было много, из-за них тумбочка была забита. Почему Алена оказалась в монастыре, я не спрашивала, как не спрашивала другую женщину с косым ртом. Меня они тоже ни о чем, как Лука, не спрашивали, и я поняла, что это один из монастырских законов.
Женщину со скошенным набок ртом звали Татьяной. Шрам тянулся от губы по шее и змейкой юркал под одежды. Видимо, была какая-то неудачная операция, после которой лицо стало совершенно уродливым. Шрам был старый, а Таня до сих пор вся была пропитана запахом какой-то до боли знакомой мне операционной, резиновыми перчатками, спиртом… Будто ноздри ее, один раз вобрав в себя этот запах, не в силах были расстаться с ним. Еще один запах, что присутствовал в операционной, неопределенно витал рядом, но я не могла уловить его, – запах чего-то мертвого. При всем своем лице она была удивительно женственна своими округлыми бедрами, мягкими руками и удивительно испуганным выражением глаз.
Тяжелы были ночи… Эта комната и весь этот дом напоминал мне больницу, а больниц я боялась с детства… Всю мою храбрость, всю волю, желание начать жизнь заново как рукой сняло. Я ощутила себя еще беспомощней, чем раньше. Я почувствовала себя маленьким брошенным ребенком. И еще очень сильно хотелось выпить.
Метки: рассказ Тамары
Еще одно подтверждение тому, что ответы на свои вопросы нужно искать ВНУТРИ себя, а не ВОВНЕ! Так же, как и любовь! А убегать на край земли, прятаться… Это не выход.
Спасибо! Замечательный рассказ! Сам я крещеный, но не церквленый. Всегда интуитивно чувствовал фальшь “околоБОЖЬЕГО промысла”… А по жизни шагаю с ВЕРОЙ в душе. Народная мудрость: “На БОГА надейся…” не для ‘красного словца’ появилась, когда-то. Все бы это понимали, глядишь “сети” разного рода сект приходили бы из “океана” людских судеб пустыми…