Официальный сайт липецкой
писательницы

    Я любил эту женщину… До сих пор не могу понять, откуда берется такая нежность.

Она была тяжело больна. Врачи ставили тяжелую форму шизофрении. Долгие годы я был ее психотерапевтом…

Она рассказывала мне удивительные вещи. О том, как она научилась летать, преодолевать время и общаться со стихиями древней воды… Не могу понять, зачем она так унижала себя, опускаясь до лжи. При жизни она смогла добиться всего, о чем только может мечтать человек: любви, богатства, известности… Я твердо знаю одно: почему-то это не стоило ей, девочке из маленькой деревни, особого труда. Будто она владела некими тайнами, недоступными простому смертному. Мне пришлось изменить ее имя – она довольно известный человек…

Все свои силы она отдавала преодолению своего недуга. Она боролась сама с собой так отчаянно, что у меня сжималось сердце от страха за нее. При всей своей необыкновенной, какой-то неземной силе она порой была так беспомощна перед жизнью…

Я собрал все ее рукописи, все тетрадки, которые она при жизни тревожно оберегала от всех – совершенно случайно представилась такая возможность. Я верю, что она простила бы меня за то, что я тайком делал записи наших бесед.

Если бы не эти записи, меня, психиатра с большим стажем, давно оглушила бы та пустота пространства, в котором отсутст­вовал тот единственный голос, та властная магия звука, когда обращенное ко мне «Валерий Петрович» наполняло все мое существование смыслом и непостижимой тайной…

Она каялась, крутила, сжимала тяжелую подвеску на груди и каялась…

Я никогда не верил некоторым шарлатанам, утверждающим, что можно оживить навеки ушедших от нас…

Первые строки – дыхание твое – будто сильно встряхнули мокрый куст лиловой сирени. Нежность моя весенняя… Откуда вернулась ко мне, с каких звезд снизошла до меня, обычного человека? Голос твой, запах твой оживший, за что же мне такая мука?

И я даже не в силах гарантировать, что остался вполне здоров, прочитав до конца эти порой совершенно бредовые записи…

А иногда, это случается обычно глубокой ночью, окна мои выходят прямо на сияющие звезды – с головы до ног залитый их мерцающим светом, я смотрю на них и, холодея душой, думаю: «А что если именно она была совершенно здоровым человеком? Всегда была, с самого рождения? И действительно, как она уверяла, по лунной дороге сошла на нашу грешную землю с одной из этих звезд?».

Я взял на себя такую дерзость – оживить ее образ, ее мысли, ее дыхание, вопреки смерти, вопреки вероятности повреждения Мироздания. Ради единственной веры моей: история этой женщины – это история целой Вселенной. А я всегда буду рядом, буду хранить ее, ожившую из вечности, возлюбленную мою, грешную мою…

В. П. Орловцев

В том лесу ходили звери –

Черти все трехглазые.

В том лесу жила и я –

Ведьма черноглазая.

Тамара Алексеева,
1984 г.

 

 

Все, что нам известно о мире, – всего лишь воображение человека.

Иммануил Кант,
1771 г.

 

Откуда тебе знать, что истинно существует, а что нам только кажется?

Генри Хаггард,
1889 г.

 

 

Я была воровкой…

 

Я была воровкой, авантюристкой, танцевала в ночных ресторанах и завлекала мужчин.

Я обвешивала на весах, обманывала и прошла весь рынок со всеми его контролерами, бандитами, милицией и налоговой…

Я была убийцей, так как часто убивала себя мыслями за то, что не в силах была осознать и принять ту ошеломляющую женскую силу, что неудержимо рвалась из меня.

Как и все женщины, я мечтала о любви. Но я и предположить не могла, что на пути к своей мечте будет столько испытаний.

Демон самоутверждения, под видом жажды познания ослепил мою душу. И я рухнула в этот мрак, куда не долетала даже искра света, откуда не принималась  ни одна мольба…

И низверженные туда души, омраченные умом в житейских страстях, испытывали со мной невыразимую тоску по Любви, по потерянной Вере. И эта смертная тоска, и неописуемая отверженность  от спасительных страданий – уже не пугали меня… Потеряв свою душу, и не чувствуя беды, я задыхалась в этом чуждом мне воздухе, я даже следила за стуком своего сердца – мне казалось, оно остановится в этом аду…

И много лет я искала ту силу, на которую могла бы опереться и те молитвы, которые бы меня воскресили.

Люди разных национальностей – грузины, армяне, азербайджанцы, – помогали мне вырваться из этого страшного закруженного танца по черному льду. Мы все молились разным богам, но просили у них одного, и матери у всех были женщины. Судьба нас столкнула на рынке, о котором я раньше не имела никакого представления. Я будто ночью попала в незнакомый город, блуждая по скользким переулкам которого неизбежно потерялась бы – даже не взирая на свою остервенелую храбрость.

Сошедшая с далекой звезды на эту прекрасную, неповторимую планету, я благодарю своих Богов за то, что они предоставили мне все возможности постигать этот мир во всем его неслыханном многообразии, за неиссякаемую бездну прощения. За то, что я дышала и не могла надышаться этим Божественным воздухом, за то, что я любила и была любима, за неповторимый запах новорожденных детей, за искры солнца на фиолетовой синеве неба…

 

Разница между температурой…

 

Разница между температурой воздуха и воды была потрясающей. Воздух пах жаркой пылью и

солнечными лягушками. Зеленая вода пруда, что находился в самом низу лога, была по-зимнему холодной и таинственно мерцала изумрудно-желтыми искрами. Когда опускаешь руки по самые локотушки, от них медленно-медленно, как во сне, расходятся волнистые круги… А по ним, отталкиваясь от воды ломаными лапками, обгоняя друг друга и серебристую ряску, радостно прыгают сумасшедшие пауки.

Когда руки перестают чувствовать холод, колдовская вода, будто по взмаху неведомой силы приходила в движение. Движение шло из самой глубины. Вода волновалась, тревожно пучилась, огромные прозрачные пузыри беззвучно лопались и рассыпались на белую пену. Неподвижные до этого темно-зеленые мохнатые водоросли волнисто изгибались все сильней и сильней, будто что-то пытаясь стряхнуть со своих листьев.

Я так боялась пропустить, но всегда пропускала момент, когда тяжелые пузыристые бока подземных чудовищ, сверкая перламутровой чешуей, хлестко били по рукам…

И было больно. И так страшно билось сердце, а потом и вовсе оно не стучало, когда на поверхности воды появлялись пуче­глазые головы древних чудовищ… Они, эти головы, отсвечивающие холодным мраком синего и фиолетового, поворочав выпуклыми, подводно-ореховыми, чувственными глазами, тут же с хлюпаньем скользили обратно- я выдергивала из воды склизкие, пахнувшие тиной, темно- зеленые руки и обхватывала голову – изумрудные брызги с шумом летели во все стороны.

А усталая, будто после родов, вода замирала, круги таяли… Испуганные пауки, растягивая пружинки дрожащих лапок, по очереди выглядывали из-под береговых камней, густо покрытых голубовато-пепельным мхом. Медленно хлопая крыльями и осыпаясь желтой пылью, собирались в стаи прозрачные, безбожные бабочки и улетали прочь. Малахитовые лягушки заводили свои вечерние молитвы, и особенно старалась одна старая лягушка с хриплым дрожащим горлом в, пупырчатой выцветшей мантии…

Солнечные искры, отороченные по краям алым,  вдруг вспыхивали огненными перьями, пух от которых плыл по воде, не касаясь ее. Когда невидимая ладонь осторожно гасила красные перья, на небе зажигались черные звезды, похожие на спелые гроздья черемухи… А я бежала домой…

Бабушка, выслушав мою историю, бранилась: «Врушка ты, вот что я скажу тебе… Да в той луже и лягушки все давно передохли, а ты говоришь – рыбины. Двенадцать годов уже, прости Господи… Как же ты у меня в городе жить-то будешь?»

Бабушке просто некогда спуститься к пруду, она все время работает. Она сама бы увидела эту воду и этих чудовищ. Вон, гляди, бабушка, от рук моих до сих пор исходят перламутровые искры, пахнущие вечерней синевой…

Как жаль, что бабушка не слушает меня, а, как та лягушка в пупырчатой мантии, старательно шепчет свои долгие молитвы… Света бабушка из экономии не зажигает, и темнота в деревне – самая страшная на свете темнота, самая огромная на свете темнота, самая черная в мире чернота…

Как хорошо, что у меня так много друзей, и они с нетерпением ждут меня…

Мои друзья огромны и выложены на огороде так, чтобы отделить бабушкин огород от тети Полининого. Камни были натасканы с карьера еще в ту пору, когда были живы дедушка и мой отец. Они и натаскали камни, которые со временем наполовину ушли в землю. Эти ноздреватые, с сырым холодом и каменным кружевом глыбы никогда не стали бы моими друзьями, пока в один прекрасный день, раскачав самый большой из них, я случайно не опрокинула его на бок… Боже подводный!

Причудливые травы, лишенные солнца, все-таки жили, но странной, белесой жизнью. Они оплетались древними узорами и хранили могильное молчание. Меж этих белых корней струились длинные змейки с множеством паутинных ножек. И сверкали те змейки влажными синими шкурками. Огромный жук с твердыми перламутровыми крыльями сидел посреди своих владений… и не шевелился.

И шел от этого подземного королевства такой запах… такой запах… Вот когда я заболевала, мне непременно перед этим снился сон: я выкапывала из сырой земли древние железные монеты. Они были ржавые, и незнакомые буквы едва различались… И было страшно. И сейчас пахло этой ржавчиной, напополам смешанной с запахом сырости… И ушедшими веками, и смертью пахло от этого мира… Еще омытой дождями черной ежевикой… И никем не разгаданной тайной…

Два мира, подводный и подземный, две тайны просачивались в меня… Или я вливалась в эти царства, не встречая никакого встречного сопротивления… Кто кого сотворил по своему подобию – они меня или я их?

В доме тоже пахнет сыростью, а еще сушеной луговой мятой и одним старым паучком, который живет под печкой.

Бабушка все так же монотонно шепчет молитвы, и в кромешной темноте избы мне чудится, что взмывает кверху огромная кисть руки ее с бугристыми голубыми жилами. Будто ручьи с горы бегут. И шевелятся сухие губы…

Моя кровать – за печкой. Ее делал еще дедушка, он гладко отшлифовал доски. Бабушка все жадничала, жадничала, а потом взяла да и отдала мне перину пуховую, что прятала  на чердаке до свадьбы. А Паутиныч нет – так и остался скрягой. У самого руки – перстнями унизаны, да с разноцветными каменьями. Только важничает ими да хвастается, а как до дарения дело доходит, брови супит и говорит:

– Этот камень, что полюбился тебе, бирюзой называется. Она уже набралась, как следует, спелости, потому такой ярко-синей окраски. Когда придет пора жениха искать- подарю тебе этот перстень – он как раз для этого случая будет. А вот бирюза –  еще совсем молодая, вроде тебя. И потому она бледно-зеленая. А это изумруд, очень дорогой камень – смотри, как он сверкает густыми искрами! Это не совсем чистая порода камня – фиолетовые струйки мерцают, а должны быть прозрачно-зеленые. У меня есть настоящий изумруд, не сомневайся, но я никак не починю перстень.

Паутиныч – это домовенок, что живет на деревянной полке, прибитой над моей кроватью. Самой чистой голубизны неба была у деда чалма, что торжественным облаком клубилась у него над головой. Такого же точно цвета и его рубаха, только чалма-то шелковая, а рубаха – льняная. Волосы Паутиныч под чалму не забирал, и они мягкими прядями струились за ушами, и пахли те пряди душистым сеном и были ярко-желтого цвета, как весенние лютики. И эти живые цвета неба и солнца усиливали друг друга и от переизбытка радостной силы, казалось, звенели.

Бабушка не верила не только в существование подземных чудовищ, но и про Паутиныча слушать ничего не желала. Вот и сейчас, только я зашепталась с дедом, она грозно шикнула: «Кто там?» И сердце так забилось колокольным звоном, так заколыхалось под рубашкой, и чтоб его не услышала бабушка, я крест-накрест закрыла грудь руками и взмолилась:

– Бабушка, расскажи мне сегодня про боженьку!

И поверила мне наивная бабушка, ибо была та любимая сказка ее.

«Иду  домой я в сумерках из дальнего села, – неторопливо, с достоинством заговорила она, – да вдруг и заблудилася. Тропку спутала, испугалася. Кругом темень лютая, совы ухают, хрустят ветушки – дьявольщина одна начинается. Шла я садом-то яблоневым, розовели в темноте цветки божие, запах голову кружил по-весеннему. Тут Господь осенил меня разумом, зачала читать я «Отче наш». Не успела и трех слов вымолвить – зажигались на цветочках яблоневых да малюхонькие свечечки, скоро стало их видимо-невидимо. Вокруг цветов белоснежно-чистых ангелочки летают малые, крылышки- нежнее пуха лебединого.  Разгорались те свечи небесные по велению Христа-великомученика . Пошла, пошла я по светлой дороженьке, да скоро к дому-то и вышла. Помолилась на ясный месяц Господу, за подмогу его благодарила все…»

– А дальше, дальше, бабушка, – уже взаправдашним голосом взмолилась я, почувствовав, что голос бабушкин уже гаснет, как свечка. – А про Анютку покойную забыла ты?

«Когда Анютка покойная еще в девках хаживала, – продолжала ожившая бабушка, – купалась в пруду она былочи, да ненароком утопла. А все потому, что стирала на Троицу, в праздник такой грешить вздумала…

Так вот- на дне самом Анютка очнулася да к Пречистой Деве обратилась за помощью. Дева Мария ко всем великодушная – очнулась Анютка в церквушке. С перепугу решила, что мертвая – на столе большом лежала вся мокрая, в волосах запутались водоросли. А кругом горели все свечечки, зажигали их ангелочки малюхонькие, крылышки нежнее пуха лебединого…»

Да уже спала я. Снились мне ангелочки малые. Личики у них были озорные, как у ребятишек малых, курносые. Как ребятишки малые они и были. Дрались меж собой за огонечки – фонарики. Особенно драчлив был один конопатый ангел, волосы у него были пшеничного цвета, и одним глазом он мне странно подмаргивал. «Я с тобой на пруду встречусь», – шепнул он мне на ухо, зажигая перед зеркалом свечечку. Я взглянула в то зеркало и ахнула. На меня смотрела незнакомая девушка, и красота была та как зловещая. Глаза сверкали, как у ведьмы, а губы налились вишневым соком, похожим на кровь. Колдовская сила была в незнакомой той девушке, и я силилась и не могла понять ее происхождения…

 

И сон мой, дивный и снежный

 

 И сон мой, дивный и снежный, длился веками. Звенели ветра, пели травы, и сплетались корнями погребенные на краю земли люди.

Снилась мне женщина, она все время смеялась, и по щекам ее струились слезы. Но эта женщина была не Я.

Прикоснуться, всего лишь прикоснуться к тайнам Вселенной возможно лишь в детстве.

Что стряслось с моей душой после того, как я проснулась солнечным утром далекого детства? Какая непостижимая беда, ушедшая в такие дали веков, что милосердные Боги отняли у меня память о ней?

Я хочу вернуться в утерянный рай раньше времени… Я хочу избежать тех страданий, которые уготованы мне Богами. Кто поможет мне избежать этих страданий?

 Никто… Ровным счетом никто.

 

                                        Я уехала в город…

 

   «Тогда ль душа моя забыла память и тихо спряталась в коробке из-под колбасы…»

Я уехала в город… Вышла замуж… Волшебные рыбы мне никогда не снились. Да я и не нуждалась больше в этих снах…

Мы с мужем снимали маленькую комнатку в двухкомнатной квартире. Хозяева наши, ярко-красная Любовь Петровна и сухой, как хворост, Сергей Петрович, были сильно пьющими и часто грозились, что поставят меня с детьми на кон в карты.

Аленке было всего шесть месяцев, сыну четыре года. Я сидела с ними в комнате и дрожала от страха, обхватив детей руками. К хозяевам приходили гости, и начинались веселые гульбища. Муж был на работе. Чего стоит выбить облупленную, ходуном ходящую дверь в нашу комнату? «Ха-ха-ха, – ревели за стеной, – ну как бы нам взглянуть на эту бабенку?» «Да ничего особенного, – отвечала заплетающимся языком Любовь Петровна. – Просто худющая училка. Да еще ставит из себя. Интеллигенция хренова…»

В окно бил дождь. По стене ползали тараканы. Лампочка на длинном шнурке медленно качалась. Из-под двери тянулась тягучая змея запахов кислой капусты, копченых кур и перебродившего кваса…

Поздно вечером веселая компания таяла, и приходил с работы муж. Он усталой, тяжелой поступью шел на кухню и там долго ел. На кухне не было занавесок,  по стеклу ползли  мокрые листья. Если на них долго смотреть, они на глазах наливались сначала синевой, а потом чернели, будто умирали. Я не любила осень.

Муж работал на тракторном заводе слесарем и мечтал поскорей стать начальником. Он вырос в семье, где отец и мать были начальниками.

Начальником его не ставили, и он уходил с работы. И даже не приходил за теми деньгами, которые ему полагались. За ними ходила я.

Денег не было. Когда я потихоньку начинала говорить, мол, пора бы и работу начать подыскивать, муж, трагически воздев полные, белые руки к потолку, восклицал: «Я тебе детей поднимать помогаю!». И так он певуче выводил это «помога-а-а-ю», взмахивая руками и закатывая глаза, что я тайком в кулачок прыскала. Недаром муж, когда учился в институте, ходил в театральный кружок! И даже был его президентом. А я с той давней поры разлюбила слово «муж». У меня с этим словом связалось представление какого-то длинного-длинного пыльного коридора, который никогда не кончается и который весь завален старым, ненужным хламом. По углам паутина свисает пыльными клочьями, на ней висят дохлые мухи… Ржавый утюг с разлохмаченным шнуром. Хочется вроде вырваться на свежий воздух, а почему-то нельзя. Как в дурном сне.

Муж из-за своей полноты все время потел, и было ему очень жарко, и потому он бегал в подвал и отключал зимой отопление. Хозяевам было все равно, а дети простывали, я была в отчаянии.

Один раз, помню, муж уходил на работу, я умоляла его не отключать батарею, тем более что его целый день не будет. На руках у меня была Аленка, сын держался за ногу.

Муж слушал, слушал меня, потом вырвал из рук Аленку, положил ее в кровать… да как дал мне по лицу! Если б сильно ударил, то, наверное, убил бы, мужик он здоровый, а так я просто отлетела в угол, ударилась головой о стену, кровь из носа так и хлынула. А потом как вскипела!

Я, больше всего на свете боящаяся остаться одна, уже ничего не боялась… Заметалась в ярости по комнате, все вещи его собрала да с лестницы и спустила ,и его самого за дверь спровадила. Иди, мол, и одна проживу. Сама села на кровать, подперла кулаками горящие щеки… да как разревелась!

Я бы долго ревела, да дети сильно испугались. Аленка ко мне ползет, ползунки по дороге соскочили, пухлая попа туда-сюда смешно так прыгает, сама кричит, сопли по лицу размазывает. Вовка солидно так, баском свою ноту выводит, будто на важной работе находится, сам меня за коленку цепко держит. Смешно мне стало.

Успокоила я детей. Загрустила.

Увидела старые, выцветшие обои, кольцами свисающие по углам чужой квартиры. Стала строить печальные планы: устроюсь на работу дворником, нет, лучше уборщицей. Ничего, ничего. Дети когда-нибудь все-таки вырастут. Я покажу ему… да. Стану вот красивой, знаменитой. У меня будет много денег. Ничего…

А время шло. Муж не возвращался. Деньги кончались. Я стала искать работу. Но ни дворником, ни уборщицей не брали, потому что у меня было высшее образование. Это были восьмидесятые годы.

В одном месте вроде повезло- взяли уборщицей, но дом оказался слишком далеко, детей оставить было не с кем. Деньги кончались, кончались, уже не хватало на молоко. Аленку еще напою молоком вдоволь, маленькая еще, а Вовка рядом стоит, смотрит так- сердце разрывается.

Поехала на работу попросить в профкоме помощи, а мне Ольга Михайловна, завуч наша, язычком так пощелкала, пощелкала, будто в горле у нее чесалось, и говорит: «Что ты, что ты, мы матерям-одиночкам помочь не в силах, а ты тут, при живом-то муже…» Поплелась я домой несолоно хлебавши.

Заболела Аленка. Криком вся исходилась, в животе у нее все время бурчало, температура держалась высокая. Вызвала врача, она сказала: стафилококк, такая вот болезнь, давать антибиотики нежелательно, лучше полноценное питание, витамины, тогда организм сам справится.

Пришла свекровь, Марья Тимофеевна, муж у нее жил. Принесла она две пачки печенья, кусок мыла «Земляничного» и такие вот причитания: «Ну, денег у нас не воз, сама знаешь, помогать тебе мы просто не в силах. Одежда зимняя у нас вся поистрепалась, ахо-хо, покупок столько надо сделать, а цены-то, цены… Да ты гляди, мужики-то на дорогах не валяются, приглядит кого- и детей позабудет, гляди, гляди…» Ушла свекровь, напоследок  стрельнув вокруг  змеиными своими глазенками.

Испугалась я. В глубокой задумчивости ходила по комнате, погруженная в размышления, ночью долго лежала без сна. Мысли, полные уныния, копошились в голове, как куча муравьев. Одна, с двумя детьми, без денег, без мужа. Напугала меня еще хозяйка моя, румяная и пышная Люба. «Останешься одна, – говорит, – локотки кусать будешь. Кому ты нужна, такая тощая, да с двумя хвостами в придачу».

Да, что делать. Действительно, что я из себя представляю? Сушеная селедка. Надо мужа возвращать. И как можно быст­рей. А потом разберемся.

Тут я как раз получила на детей ежемесячное пособие. Купила мужу синие брюки, широкие, как два парашюта.  (У него между ног любые штаны за месяц истирались, появлялась такая восьмерка, дырявая, как решето.) А он все равно норовил купить в обтяжку, почему ему так хотелось?

Звоню мужу, чуть не плача, извиняюсь, прошу вернуться- а куда деваться. Вернулся муж, не запылился. Довольный и гордый, смотрел он на меня, наполненную безнадежным страхом, и все вроде ничего, жизнь побрела дальше, да впала я вдруг в тоску смертную, сейчас это называется депрессией. Ничего меня не радует, ни дети, ничего… И солнце светит тускло, и окна мыть не хочется, даже причесаться сил нет. А было лето. Август. И вот что случилось…

Была я с детьми на овощном рынке. Аленка на руках, Вовка, как положено, за юбку держится. Стала в очередь за дынями – денег как раз на маленькую дыньку хватало. Стою последняя, передние покупатели эти лакомые плоды мнут и щупают, а мне Аленка мешает, на руках виснет. Продавец, похожий на многоножку, волосатый-волосатый такой грузин, покрикивал: «Пачиму, ну па-а-ачему мнэшь, а? Зачэм! Дына така магкая, така…» – тут он пальчики в горстку бережно сложил, горстку – ко рту, чмок, чмок губами, – «мна, мна, кака дына!»

А у меня вдруг все вокруг так и расплылось перед глазами-  грязно-желтые, духовитые шары стремительно помчались  вглубь рынка, а волосатый грузин вырос до самого неба , и оттуда гремел его голос, эхо шло по всей площади. Так захотелось мне хоть малюсенькую дыню взять -да и проглотить целиком с грязной шкуркой, слюни  ручьем потекли.

В чувство меня привели сильные тычки  в спину, оглядываюсь-  древняя старушенция, как креветка ,в три погибели согнулась, ее на том свете с фонарями обыскались, а она- тут, проворно работая костлявыми локотушками, целую сетку дынь насобирала, крючковатый нос грязным платком старательно вытерла, губами шамкнула… и пошла себе не спеша… денег не заплатила…

Оглянулась я на продавца – ничегошеньки он не видит, знай себе- ножом взмахивает, тот на солнце посверкивает, а волосатый грузин с упоением дыни взламывает, сочнящиеся светлой, прозрачной кровью, куски выхватывает ,и с восторгом, как знамя, высоко поднимает. Я осторожно взяла дыню и положила в сумку. Потом еще. Сердце колотилось бешено, по голове будто били колотушками. Я была как во сне. До этого тяжелая, как бревно, рука, на которой сидела Аленка, стала легкой и невесомой, да и все тело как-то размылось, высветлилось, как после бани. Я вся наполнилась ужасом… и восторгом.

Сколько я так набирала дынь, не знаю, но сумка сильно потяжелела. Одернула я Аленке платьице… и пошла. Никто меня не окликнул, никто в спину не выстрелил. Из памяти выпало, как я добралась до дома, зато хорошо помню, как высыпала на пол кухни дыни, их оказалось целых семь штук  (как я их смогла донести?). Дети визжали от радости. Дыни мне показались такие яркие, солнечные. Будто в черно-белом изображении, где я жила, впервые появилась цветная краска. И была она желтая. И это было хорошо. Будто первый день создания мира… Угрызений совести я пока не испытывала. Легко и бездумно я отдалась новой жизни-  я хотела видеть мир цветным. Как его раскрасить другим способом, я пока не знала.

Я накормила детей. Мордочки их блестели от сока. Особенно много съела Аленка, хотя, что я говорю «съела», зубов-то у нее еще пока не было, она целиком погружалась в дыню и, шумно всхлипывая, всасывала ее, как удав. Наверху торчали белые, как ковыль, пушистые волосики. У самых щек они намокли  и слиплись от сладкого сока. Я боялась, что она лопнет, боялась, что у детей будет аллергия, ведь дыню они до этого не пробовали. Ничего подобного- все обошлось.

Не знаю, отчего я больше всего получила радость, от того ли, что дети были сыты, или потому, что  смогла совершить нечто небывалое. Скорее от второго.

Мама моя пришла бы в ужас…

Во мне, как в омытом ливнями дереве, вновь зажурчали жизненные соки, они устремились вверх, к ветвям, ветви мои блаженно раскинулись, почки звучно и вкусно лопнули, и зашумела яркая весенняя листва. На этом отрезке жизненного пути своего я обрела себя в… воровстве. Мне показалось, что судьба посылает мне спасение, и благословляет свыше на безвинные детские приключения…

Откуда-то пришли небывалые силы- я перемыла всю комнату, общую кухню и коридор , перестирала все белье, перекупала детей и до ночи играла с ними в прятки. Дом ходуном ходил, мы еле уснули.

На неделю дынь хватило, бесконечно долго тянулись дни, вся дрожа от нетерпения, от предчувствия новой и радостной жизни, я еле дождалась субботы. Заблаговременно приготовила большую вместительную сумку, полную хитростей- она плотно застегивалась, и еще сверху надежно прикрывалась толстым куском ткани.

Я и не знала раньше, что воровать так легко, главное ни о чем не думать и ни в коем случае не смотреть на того, у кого воруешь. Иначе он почувствует напряжение нутром. А если набирать спокойно, не торопясь, без суеты… еще уверенно, да, обязательно уверенно… потом плавно уйти… это целое искусство. Никто меня ему не обучал. Хотя почему же, та старуха, похожая на бабу-ягу, и была моим невольным учителем. На рынок я входила, как в сон, где можно брать, что хочешь, и ничего тебе за это не будет.

Фруктов я набирала, сколько могла унести. Клала их в сумку аккуратно, самые нежные, например, мохнатые, со вкусом крыжовника, киви, или крупные бархатные персики я располагала  сверху, а на дне сумки лежали дыни, апельсины и яблоки. Я чувствовала себя не воровкой, а богатой леди, которая может выбрать все что угодно. Меня так и распирало от важности, от возможности нарушить все правила этой жизни…

В ту светлую пору детства, когда все мои сверстники воровали клубнику и яблоки с чужих огородов, мама, чтобы избежать пагубного влияния улицы, держала меня дома и никуда не отпускала. «Пойдем, пойдем,» – упрашивала меня полная и румяная Света, живущая в моем подъезде, – «мать на работе, ничего все равно не узнает».

У нее были два здоровых и дерзких брата-хулигана, тихий алкоголик-отец и веселая гулящая мать. Светка ничего не боялась, а я боялась своей матери.

Один раз я все-таки не удержалась и пошла с ней воровать розы. Рядом с нашей пятиэтажкой, за высокой оградой , находились свои дома, и возле одного из них вездесущая Светка выследила чудесные красные розы, которые выращивала на продажу высокая и тощая, всегда одетая в черное, баба Зоя. Вот туда мы и отправились.

Главное было – перелезть через деревянную ограду. За ней была другая- железная и колючая, но мы, не спеша, помогая друг другу, справились. Светка заверила меня, что в это время баба Зоя торгует на рынке яблоками, и дома никого нет. Не спеша, пригнувшись, мы обошли ржавые корыта, ведра, грязные банки, и подкрались к маленькому кирпичному домику.

Они стояли под солнцем, как в сказке, эти кусты, и сгибались от тяжести роскошных – бардовых, пурпурных, нежно-розовых и белых цветов. Какой шел от них запах – чудесный и чистый, как блестели  хрупкие лепестки! Зачем надо было их рвать? Мы в растерянности смотрели друг на друга, курносая и голубоглазая Светка с толстыми светлыми косами, и я- худенькая и бледная, с пепельными кудрями.  Но надо было делать свое дело, крушить, топтать и ломать эти ни с чем несравнимые цветы, и мы, тяжело вздохнув, принялись за работу.

Светло- зеленые стебли были покрыты острыми коричневыми шипами, как бы мы не исхитрялись, сломать их не могли. Пробовали даже перегрызть, рот наполнялся горечью, в зубах застревала плотная кожица. Долго мы так провозились, изранив все пальцы, я буквально выдрала из искалеченных и смятых кустов две розы, Света – три,  как откуда ни возьмись на нас молча кинулась какая-то громадная собака. Мы рванули к забору.

Светка была уже на ограде, когда я провалилась в вонючую канаву, которую мы сразу не заметили, она была тщательно прикрыта сухими ветками .Перепачкавшись каким-то смрадом,  я выбралась из ямы, буквально взлетела на забор и рухнула с него в песок, в клочья изорвав колготки и платье. Подружки нигде не было. Еле успела добежать до дома, сбросить дурно пахнущие лохмотья и цветы в ванну, как пришла мама.

Она была с соседкой, доброй болтушкой тетей Шурой, которую я любила. Мать была чем-то озабочена и ничего не заметила. Только мы сели пить чай, как раздался звонок. Ничего не подозревая, я пошла открывать… На пороге, с перекошенным от злости лицом и большой палкой в руках, стояла всколоченная и разгневанная баба Зоя…

Потом был дикий и кошмарный сон: мать, найдя в ванне розы и рваную одежду, кричала так, что в окнах звенели стекла, а в углах дрожала и рвалась паутина. Потом было самое стыдное – я лежала на диване, мать без устали хлестала меня прыгалками, и голосила на весь дом: «Воровка! Воровка!». А рядом стояли растерянная тетя Шура и злорадно улыбающаяся баба Зоя. Больше я не гуляла…

Рядом с овощным рынком находился вещевой. Народу там было еще больше – было время великих дефицитов. Рынок был один на целый город, с Украины, с Прибалтики привозили одежду, которой в магазинах и в помине не было. Народ толпился у прилавков и гудел, как пчелиный рой. Если  не покупали, то просто стояли, одни- в беспомощной растерянности, другие- ощупывали и оглядывали тряпки, приценивались и отчаянно торговались. Даже воздух вокруг разноцветных клочков возбужденно густел, попадавшие в это пространство им заряжались и начинали вращаться, как спицы вокруг блистающей оси.

Стала и я в очередь за шерстяными колготками, они стоили три рубля. Смотрю- женщины то одни примерят, то другие, за всеми разве углядишь, народ сзади напирает, все толкаются, кричат. Продавцов всего двое –   потные тетки с одуревшими от усталости глазами.

Подошла и моя очередь – взяла я четыре пары и уверенно махнула головой, мол, примерять пошла. Надо сказать, времена  были другие и нравы, люди и фильмы были полны  социалистического света, и были наивны , бесхитростны, и доверчивы, как дети.

Мне казалось,  что если не считать ту выжившую из ума бабулю, на рынке никто не ворует. А вор вора чует издалека. Были, конечно, оборвыши- мальчишки, но у них так сверкали голодные глазенки, так откровенно грязными были их детские ручки, что добраться до прилавка им было довольно трудно. Они налетали воробьиной стайкой, хватали все, что попадало под руку,  потом долго где-нибудь отсиживались, скорее всего, на крышах.

А вот от  дамочки в соломенной шляпке, в белой учительской кофте, отороченной  атласными рюшами, и черной, узкой в талии, крупными волнами струившейся книзу шелковой юбке – вот от такой дамочки злого умысла никто не ожидал.

Отошла я с колготками всех размеров и цветов в сторонку, аккуратно сложила их в сумочку… и снова встала в очередь. Если на меня кто из продавцов и взглянул, то решил, что я уже заплатила. Набрала я так много колготок – сумка распухла, изо всех сил прижимая края, я с трудом ее застегнула. Что же делать дальше?

Испытывая внутреннее беспокойство, я пробралась на другой конец рыночной площади, не сдерживая жадного любопытства, вынула колготки и стала их взволнованно пересчитывать. На меня тут же, чуть не сбив с ног, налетела толпа: «Сколько стоят?». Я, недолго думая, незнакомым хриплым голосом, совсем тихо произнесла: «Два рубля.» У меня их вмиг расхватали. Дрожащими руками я вытаскивала и разворачивала колготки, дрожащими руками торопливо брала деньги, не считая, бросала их в ту же сумку. Столько денег, Господи. Я почти не осознавала, что с прежней жизнью  окончательно простилась, и это произошло здесь, на краю рынка. Куча денег на дне сумки шелестела и хрустела купюрами, звенела и бренчала монетами, я несла ее несколько шагов, потом останавливалась, чуть расстегивала замок и беспокойно заглядывала в чудесный просвет, непередаваемо пахнувший и шуршащий.

Судьбу я в этот день больше не искушала, накупила продуктов и решительно пошла домой, славя ясный день и всемогущих богов. Внутри меня все пело и ликовало, я наполнялась жизненной силой и уверенностью, что все смогу, все, буквально все. Главное – это вовремя остановиться даже в самый удачный день. Наверное, такой закон есть у игроков в карты, да и вообще у всех игроков и воров на свете.

Удивленному мужу я сообщила, что деньги дает мать, мол, полная недобрых предчувствий, она сняла их с книжки. Сочно и красочно, не запинаясь, я на разные лады повторила эту историю, он быстро успокоился и уткнулся в телевизор.

На рынок я ходила каждые выходные, так ходят в разведку или на праздник, садятся разгадывать сложный ребус или писать новую картину.

 Насыщенное красками, передо мной расстилалось полотно рынка, и я, не обдумывая и не взвешивая, интуитивно искала на нем манившие меня прилавки. Я превращалась в жидкое и скользкое зеркало, которое легко принимало любую форму. Прозрачными пальцами я цепляла одежду и втягивала ее в себя, как в раковину.

Сколько времени это продолжалось? Год, два, или  несколько месяцев? Я ничего не помню – в памяти мой зияла дыра…

Был такой знаменитый футболист, звали его Пеле. Однажды он сказал журналистам, что может забить мячей столько, сколько захочет. Если бы у воров брали интервью, я бы сказала то же самое.

Я справила сыну добротное зимнее пальто. Купила Аленке отдельную детскую кроватку. У меня были свои деньги. Я покупала свежее мясо и сливки. Какие же тогда были сливки! Густые и сладкие, их можно было макать в булку, и это было вкуснее пирожного.

Тогда молоко и сливки продавались в одинаковых стеклянных бутылках с крышечками из серебристой плотной фольги, которые легко протыкались. На одних крышечках было написано «Молоко», на других – «Сливки». Можно было крышечку не протыкать, а осторожно, подковыривая ногтем, снять, она останется вся целенькая. Одурманенная неясными мыслями, я долго смотрела на бутылку с молоком…

Собрала я этих крышек штук шесть и пошла в магазин. Было там самообслуживание. Поставила в корзину шесть бутылок сливок и медленно везу ее к кассе. А сама по дороге незаметно крышки от молока достала и накрываю бутылки со сливками. Пальчиками по сторонам прижимаю, чтоб не оттопыривались. Благополучно заплатила, как за молоко, бутылки в сумку переложила – и домой. Сливки в то время дороже молока были в два раза.

Беспокойство и муки совести меня не одолевали – была лишь злобная и  шалая радость .

У моей мамы на работе появилась возможность купить двухкомнатную кооперативную квартиру. Она стоила три тысячи. Проблемы с деньгами не было- я была уже опытной воровкой. Но была одна загвоздка, времена были такие, что на одного человека полагалась одна комната. Мама моя была незамужней. А в этом льготном доме однокомнатных квартир не было.

– Тебя надо замуж отдать, – сказала я матери. И стала искать ей жениха, чтоб она заключила с ним фиктивный брак и получила бы мне квартиру.

Найти «жениха» оказалось делом нелегким. А в городе- почти невозможным. Надо было из своей квартиры выписаться, а все этого боялись и ни за какие деньги не соглашались.

Я стала искать женихов по деревням. Для того, чтоб мужиков уговаривать, нужна была водка. Очень много водки.

Я вшила  в шубу потайной карман. Шуба была коричневой, из искусственного меха, длинной и широкой. Карман – вместительный и удобный. Туда я в магазине самообслуживания складывала водку. За раз – три бутылки. Не суетясь и не оглядываясь по сторонам, я прижимала маленькую бутылку к животу, она терялась в густой шерсти и легко скользила по ней в приготовленное место. Здесь надо было лишь приноровиться, ведь когда на дне потайного кармана уже лежала бутылка, бросить туда следующую было невозможно, они бы звякнули друг о друга и вполне вероятно, разбились. Вот здесь надо было достоверно, вроде разглаживая шубу- не загрязнилась ли где? провести по ней рукой, придерживая невидимую четвертинку.  Чтоб не примелькаться, приходилось ездить по всему городу.

Кидалась я из магазина в магазин, бросалась от прилавка к прилавку, спешила побольше заграбастать продуктов – и не боялась ничего. Это тайная опасная страсть заменяла мне любовь…

Прятала консервы и бутылки, колбасу и конфеты, и когда я шла к кассе, ощущала приятную тяжесть. Консервы назывались «Сельдь иваси» и стоили рубль. Очень были вкусные. Сочные, все в прозрачном душистом масле. Сейчас таких не выпускают.

И с целой авоськой, набитой водкой продуктами, я ездила уговаривать очередного «претендента».

Одинокие мужики в деревнях никак не могли понять, что это за фиктивный брак. Они решительно думали, что я просто сватаю мать. И, в глаза ее не видя, выпив стаканчик-другой, с превеликой радостью соглашались.

– Это невзаправду жениться, а так, понарошку, – пыталась я их охолодить. Все было напрасно. Мужики обижались и распрямляли плечи, подтягивали штаны и начинали на все лады расхваливать свое хозяйство. Своих кур, гусей, сараи. То, как они пекут блины и как растят картошку. Я ничего не могла поделать.

Наконец мне повезло. Сельский почтальон быстро все скумекал. Был он склада не деревенского, руки мыл в воде с марганцовкой, огородами после смерти жены не занимался. Был у него сын двадцати годов, звали Архипом. Тоже был смекалистый.

– Соглашайся, батя, – уговаривал он отца, не спеша потягивающего халявную водку. – Магнитофон мне купишь.

Отец не спешил. Переговоры затягивал. Сладка была чужая водка с консервами. Я ездила к нему долго. И хоть он ничего в этой сделке не терял, но любил, гнусаво так  слова растягивая, говаривать:

– А что. Мало ли? Разве чего угадаешь. Все так и норовят… объегорить.

Наконец порешились на тысяче рублей.

Отдала я мать замуж. Накинула ей на плечи шерстяной платок с алыми маками и всю мокрую от страха повела в загс. Мать боялась, что над ней будут в загсе смеяться, ведь «жених» был моложе на семнадцать лет. Но все обошлось.

Расплатилась я и с «женихом», и за квартиру, в которую мы вскоре благополучно и въехали. Была, правда, в этой истории небольшая заминочка. Сельский почтальон вдруг заартачился и не захотел с матерью разводиться.

– Хотца в городе пожить, – нагло заявил он на суде. – С жаной своей.

На великое счастье судьей оказалась женщина, что водила дочку к маме моей в детский садик. Она грозно припугнула ушлого почтальона тюрьмой –ведь он сознательно в фиктивный брак вступил. Он насмерть перепугался и немедленно подписал нужные документы.

Воровство затягивало, как болотная вода или внезапное проклятье. Восхищаясь своей  дерзостью, я видела в зеркале лицо – настороженное и недоброе, с каким-то жестким и хищным выражением глаз. Казалось, я исчерпала все запасы своей женственности, и запустила руку в недозволенные тайные закрома. Воли что-либо изменить не было. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не случай…

Муж, наконец, что-то почуял и заволновался. Он вообразил, что у меня появился богатый любовник. Замучил допросами и стал угрожать. Я решилась сказать правду. Он мне не поверил. Долго крутил пальцем у виска. Грозился убить вместе с любовником. Тогда я предложила взять его с собой на рынок…

С детьми  первый раз согласилась посидеть свекровь. Она взяла с нас твердое обещание вернуться ровно через час. Мы дали торжественную клятву, и естественно, ее не сдержали.

Была поздняя осень. Дул сильный ветер. У меня не было никакого головного убора. Я померила норковую светло-желтую шапку. Муж стоял рядом. Так и сяк, вертя головой, я гляделась в зеркало. Шапка шла мне необычайно. Я повернулась и… ушла. Муж в тупой растерянности разинул рот – я чувствовала это всей кожей. Он не сразу меня догнал – ходила я быстро. Наконец, весь запыхавшись, он подбежал и заговорил, тяжело и часто дыша мне в ухо: «Ух-ты, вот здорово, ну ты молодец! Во- даешь! Как профессионал! А давай, знаешь, вместе так работать, а с детьми мать посидит, да я ее ради такого дела уговорю как-нибудь, а?»

Лучше бы он меня на месте избил. Я бы не сопротивлялась. Может, я только этого и хотела, кто бы меня остановил. А так… Я видела его сверкающие радостью глаза, он весь дрожал, как в лихорадке и казалось, даже подпрыгивал, как маленький мальчик. Забегая вперед, подобострастно взглядывал на меня, шмыгал носом, и не мог сдержать своего восхищения. Мне было так тошно, так пакостно… Хотя вором была я, а не он.

И тут на меня обрушилось новое зрелище: по рынку вели вора. Процессию сопровождала большая толпа- воры были в диковинку. Огромного молодого мужика, скрутив ему руки за спину, вели два милиционера. По бокам бежали две  разъяренные торговки и непрерывно били его палками и кулаками. Из их криков я поняла, что парень украл у них брюки. Милиционеры торговок не останавливали.

Парень шел, спотыкаясь, низко склонив голову. Он был один против негодующей толпы. Я  была сродни ему – это меня безжалостно били торговки, это меня крушила лютая тоска  ,да змеей жалила в сердце. Он поднял голову – мы встретились глазами, это продлилось лишь несколько мгновений. Меня ожидала тюрьма и потеря близких. Я становилась изгоем, в меня вселялся страх. Два эпизода, последовавших один за другим, скрестились в моем сознании, как две молнии. Дерево вспыхнуло и загорелось. И я внезапно очнулась.

Сумасшедшие боги шепнули, что больше не будут хранить меня. При первой же краже меня поймают. Время, зачем-то отпущенное на эти приключения, истекло.

Я больше не ходила на рынок. Но все не так просто, как кажется…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                       

 

 

 

 

 

.

 

 

 

 

 

 

 

 

Выхожу я после декретного отпуска на работу – боже мой!

У меня одно-единственное платье, безнадежно синтетическое, темно-синее, с плиссированным низом и глухим стоячим воротником. Ко всему прочему, на груди – огромный красный цветок- вроде розы в стоге сена.

Уже после двух уроков  (окна я старалась не открывать, боялась застудить еще слабых первачков) я просто задыхалась, пот ручьями лился под платьем. Когда за детьми  приходили родители, я с большим достоинством выходила к ним в коридор в образе несчастной мокрой курицы.

Совсем меня выбила из сил случайно подслушанная фраза : «Ну и учительница у наших детей! В одном платье почти год проработала! Видать, дела у нее совсем неважные…»

Внутри меня как огонь вспыхнул! Такого стыда я давно не испытывала! Щеки мои полыхали, лоб горел, я взглянула в зеркало – не лицо, а бредовый мак!

Видно, суждено было этому эпизоду случиться, чтоб толкнуть меня на отчаянную авантюру. Хотя я еще не поняла в тот миг, на какое именно приключение отважусь: у меня созрел лишь решительный план – Москва! Почему именно Москва, как у чеховских героинь, явилась мне в образе спасения в тот миг, я сейчас поясню.

Было время страшных дефицитов. Что-либо приличное достать в магазинах было просто невозможно, приходилось либо покупать у спекулянтов по бешеным ценам, либо ехать в Москву и простаивать огромные очереди, чтобы купить хотя бы пару хлопчатобумажных трусов. Первый вариант- у спекулянтов, для меня отпадал, как веник в прорубь, второй тоже был невозможен по той причине, что я могла поехать в Москву только одним днем, а следовательно, если крупно повезет, привезти две пары носков или трусов.  (В одни руки полагалась лишь одна вещь, а на дефицитный товар записывались за неделю.)

Перед моими глазами неожиданно встали душистые оранжевые апельсины  (мои дети их ни разу не ели), и я выбрала второй вариант.

Сейчас странно и удивительно слышать о тех временах, когда в Советском Союзе за апельсинами и колбасой ездили только в Моск­ву, достать их иначе, чем за бешеные деньги, было невозможно.

Я скопила триста рублей, у спекулянтов хватило бы на одну кофточку, а в мои планы входило самой прилично одеться, мужу  свитер купить и две рубашки, детям – апельсины, всем вместе – колбасы и ярко-желтые обои на кухню и коридор.

Купила билеты туда- обратно, собралась, и тут на тебе, муж – ни в какую. «Не поедешь, – говорит, – ты ни в какую Москву, сто пятьдесят лет там тебя не видели и никогда не увидят!»

Я так и ахнула! «Ты что,» – ору, – «выдумал, я уже и билеты купила!» Муж уперся, как бык (он и по гороскопу то же самое животное): «Не поедешь, и все тут, где я тебя потом искать буду!»

А у меня как на грех -то ли от волнения, то ли еще что- начинался грипп. Уже недобро  гудела голова, слякотно ломало кости, и вся я, как восстание, наливалась жаром. Если бы муж охотно отпустил меня – я бы с превеликой радостью осталась, так как силы уже таяли. Его неожиданное сопротивление выработало необходимую для дела энергию.

«Если уедешь без моего разрешения – домой не пущу!» – подвел итог угрожающей речи муж и ушел на работу. Дело было утром в понедельник, в школе были зимние каникулы, я быстренько написала записку, что детей из садика забрать не смогу по причине отсутствия в городе вообще, кое-как укутала детей, отвела в детский сад, наобещав  целую гору бо-о-о-ль­шущих апельсинов.   И  стала собираться.

Собралась я быстро, но основательно. Обула валенки с калошами (авось не замуж выходить), шубу с тремя шерстяными кофтами, и довершил мой наряд огромный пуховый платок, который надевать я не хотела, но платок этот в благодарность  (он был бабушкин и за ненадобностью много лет пролежал в диване, обсыпанный нафталином) оказал мне в Москве неоценимую помощь.

Денежки, как положено, завернула в носовой платок, положила за пазуху -и в путь-дорогу.

Со мной в поезде ехали две женщины-украинки, они тоже в Москву за покупками снарядились, мать и дочь, всю ночь они обсуждали, что купить, где, да почем. Я хоть и не заснула, зато узнала, что сразу надо поспешить в ГУМ, что недалеко от Красной площади  (в Москве я не была ни разу).

А грипп давал о себе знать, давал. Нестерпимо резал глаза свет, его почему-то забыли выключить в поезде на ночь, виски давило, да и лоб тоже. Но я как была в шубе и валенках, так и не сняла их- лежала на полке, как медведь, обливаясь потом. Зато становилось понемногу легче. А уж как вышла я утром рано в сверкающую снегом и надеждами столицу, то и вовсе позабыла, что есть на свете такая болезнь под названием «грипп»!

Боги мои, что за Москва! Апельсины продаются прямо на улице, всего три рубля кило, правда, очереди – мама моя! Рядом с апельсинами бутылки с  ярко-оранжевой водой. «Фанта» называется, два рубля стакан, ее можно пить без очереди, желающих немного – дорого. Я выпила стакан. Потом еще один. Походила, походила вокруг, плюнула… и еще один выпила. Губы облизала. Фыркнула. И почувствовала себя здоровой как лошадь. И поехала тогда в этот ГУМ.

В метро! Пока шла в этот ГУМ, по дороге попался продовольственный магазин. Зашла. Боже, где я? Да не сон ли это, в самом деле? Колбаса-то, колбаса: мясисто-розовые тельца  плотно охвачены маслянистыми шкурками!  Колбаса всяко- разная: с жирком крупным и мелким, и совсем без жирка, и сухая . А палки-то, палки -какой пожелаешь  длины и толщины –откусить бы какую! А запах ,запах-то густой, мясо- чесночный ,хоть ложкой воздух ешь!  Сгущенка в маленьких баночках, засахаренные орешки в круглых железных коробочках ,прозрачные леденцы разных цветов и еще такие пакетики – их разводишь водой и получается лимонад! Я рассказываю о тех продуктах, которые меня сразу ошеломили, но там еще было навалом лакомого добра! Я стояла да все разглядывала: тянулась на цыпочках, низко кланялась и упиралась носом в стекло. Барабанила пальчиками по витрине да лоб морщила. Но одолела искушение змеиное – покупать пока ничего не стала. Сначала самое главное – одежда и обои, продукты – вот они, никуда не убегут.

ГУМ охладил мои восторги, угомонил кровожадный трепет. Подтвердились самые страшные опасения, навеянные рассказами бывалых путешественниц. Если занять очередь за какой-нибудь маечкой, то шанс ее купить, хоть небольшой, но есть, но можно легко опоздать на поезд, который уходит в 9.30 вечера.

Встала я посреди этого ГУМа и чуть не плачу. А Москва-то слезам не верит! Гул вокруг, как на заводе. А время-то идет. Ванга великая любила говорить: «Из всех ситуаций обычно есть три выхода, но надо искать четвертый – гениальный!»

Первый выход – купить себе платье, чтоб родители учеников больше не смеялись, второй – мужу свитер, чтоб домой пустил, третий – детям апельсины, чтоб не болели, а четвертый – всем все купить.

Вытерла я злые слезы и пошла в туалет.

Туалет красивый, чистый, зеркало огромное, во всю стену, в золотой рамке. Сняла я пуховый платок, шубу расстегнула, платок завязала на поясе. А куда девать его? Положишь куда – утащат, стою перед зеркалом, как кадушка, пот со лба утираю. Думу свою думаю.

«Вот, – думаю, – стоишь ты кадушка кадушкой, и похожа ты на беременную бабу, и толку от тебя никакого, и муж тебя домой не пустит, и поделом тебе, дуре, и сидела бы ты дома, раз склепалка у тебя не работает».

И вдруг я к-а-а-ак подпрыгну! Платок мой разлюбезный как свалится! Я его поднимаю и расцеловываю! А от меня все к-а-ак шарахнутся! А я еще да как прыгну!

Ну конечно- беременная баба! А как же иначе! Несчастная беременная баба, которую в роддоме с фонарями обыскались, а она как шальная по ГУМам разгуливает! Которая- чуть толкни, вмиг разродится на месте! На мерзлом полу, на глазах у всех!

Процесс перевоплощения так захватил меня, что я на какое-то время вообще забыла, зачем мне надо изображать беременную. Я сняла все кофты, сунула их огромным комом в гамаши на живот, сверху пуховым платком обмотала, шубу сверху надела – ну и ну, никак тройня будет! Но для большего эффекта я спустилась на первый этаж, купила тени, и опять в туалете перед зеркалом нанесла специфические коричневые пятна на лицо, чуть синевы под глазами и даже губы мазнула синим, глянула напоследок на себя и чуть не прослезилась от жалости!

Я так уже вошла в образ, что из туалета выползла еле-еле, держась за стеночку- откуда-то появилась одышка… С трудом добрела до отдела, где только что поступили в продажу чудесные мохеровые кофточки нежно-голубого цвета, с  жемчужной отделкой спереди. Толпа взревела и рванула вперед. Раздались вопли. Четыре здоровых милиционера с большим трудом навели порядок, проверили надписи номеров на руках  (люди записывались ночью) и, встав по обе стороны входа в отдел, стали строго по одному пропускать покупателей.

Я  незаметно кралась к входу. Женщины, как волчицы, вмиг меня учуяли и заорали, как сумасшедшие: «И не думай, не мечтай! Много вас тут! Топай в свой роддом, пока не затолкают, ишь, ходит, постояла бы с наше -то ночью на морозе!» Я терпеливо, опустив глаза , стояла, не сдвигаясь с места ни на сантиметр. В очереди находились и защитники, их было немного. «Да пустите, бабы, ну не звери же мы, все рожали, гляньте, она же совсем не в себе! Синяя какая!»

Умоляющий взгляд я перевела на милиционеров, они, совсем еще молодые ребята, растерянно смотрели то друг на друга, то на толпу… Потом решительно взяли меня под руки и осторожно провели в отдел, где меня тут же подхватили продавщицы и вмиг подобрали кофточку нужного размера. Потная, с горящими от счастья глазами и блестящим свертком в трясущихся руках,  я выплыла из отдела . Не став долго предаваться радости, тут же поспешила в соседний, где в продажу поступили мужские рубашки по цене всего 14 рублей. Здесь я проникла в отдел на удивление быстро, потому что в очереди было много мужчин, и они пустили меня без долгих разговоров. А продавцы вместо одной дали целых три рубашки: в синюю, черную и зеленую клеточку. Рубашки были бесподобные, льняные, огромные, как и мой муж.

Не успела я на них налюбоваться, как раздался крик: «Кофты!». И все рванули на третий этаж – и я вместе со всеми, перепрыгивая через три ступеньки, одной рукой прижимая к груди драгоценные свертки, а другой – живот, чтоб не выскочил. Слава богу, на меня никто не обращал внимания, глаза всех были уст­ремлены вверх. Правда, как назло- мимо меня то и дело сновали те тетки из поезда, хохлушки, – будто в Москве больше мест других нет. Но им тоже было не до меня, они то и дело вытирали пот со лба и поправляли сумки, которые у них свисали огромными гроздьями по обе стороны туловища.

На третьем этаже завезли просто волшебные шерстяные кофточки  (почему-то платья в ГУМ так и не поступили.) Кофточки были снежно-белые, с эффектным черным орнаментом на груди. Самое то, что надо, для школы. А та, голубенькая- для выхода. Кофту белую я тоже купила легко. Видно, масть пошла, я входила в образ.

Глаза мои метали безумные искры восторга, щеки пылали, пробивая алым цветом нарисованные тени под глазами  (время от времени я забегала в туалет, чтобы проверить, в каком состоянии находится живот). Пахло духами »Сирень».Зеркало было гладким и холодным на ощупь. А рама- шершавая и золотая…

Я заметила одну удивительную вещь. Несколько моих «коллег», то есть настоящих беременных, тоже делали отчаянные попытки прорваться без очереди, но все они были  напрасны. Женщины опасались за свои животы, суетились -и в результате были откинуты безжалостной очередью.

Как же я отличалась от них! с таким огромным животом не было ни одной. На меня хоть и орали и матерились, но трогать и толкать боялись.

Купила я себе еще белую шерстяную юбку, мужу – хоть и тоненькой вязки, но довольно приличный серенький свитерок, и поехала в магазин обоев.

Перед входом в магазин была невообразимая очередь, пропускали по одному… Как  прошла – не помню, а раз не осталось никаких воспоминаний – это означает, что проникла я в магазин достаточно легко.

Обои- просто дух захватывало, атласные и ворсистые, с выпуклым рисунком. Я и представить себе не могла, что бывает такая красота. Купила, как и загадала – яркие и солнечные.

Увешена покупками я была уже основательно. Люди на улицах оборачивались, жалели меня, а кто и ругал почем зря.

Но я была счастлива. В груди моей звонко распевали дивные птицы. И были они ярко-красные. И это было хорошо.  У меня было много апельсинов, три палки колбасы. И еще много всяких вкусностей. Обои и наряды. Пора было выбираться из этого города, полного невиданных нарядов и яств.

Я не могла заснуть в поезде, потому что сердце мое разодрало платок, три кофты (на этот раз я сняла шубу) и неистово летело домой, к детям, опережая поезд.

Муж дверь долго не открывал – выдерживал характер, но дети выли и выли под дверью, а я стучала и стучала и совсем на него не обижалась. Наконец дверь распахнулась- я с сумками рванула в переднюю, дети с ревом обхватили мои ноги – апельсины оранжевыми пятнами брызнули во все стороны. Дети бросились их поднимать, буйно запахло Новым годом, елкой. Муж долго сопел, сидел на диване и сопел- я хохотала и забрасывала его новыми рубахами , а дети прыгали , вкусно и громко грызли колбасу, глотали апельсины вместе со шкурками… И крепость рухнула.

За три дня мы быстро обклеили всю квартиру, и она засияла залитыми солнцем пшеничными полями. Я вставала по ночам и трогала обои. Включала в коридоре свет – и не верила глазам своим!

В школу после каникул я явилась, как царица Екатерина Великая. Величавая и важная, проплывала я мимо толпящихся родителей – они дружно смотрели вслед. Пушилась, искрилась на солнце мохеровая голубая кофта с жемчугами и шерстяная белая юбка…

Была осень…

 

Была осень. Я находилась в состоянии удивительной благос­ти. После всех воровских и авантюрных  приключений это было удивительно. Невероятно, но факт – опустившись на дно с точки зрения человеческой морали, я вошла с миром в необыкновенную гармонию.

Я дышала и не могла надышаться этим воздухом. Смотрела и не могла насмотреться небом. Воздух был вкусный, звучный, дивный. Небо- первобытным, разноцветным и праздничным. Никогда я не видала раньше столько красок на одном отрезке пространства. Воспитанная на романах Жорж Санд, Стендаля и Грина, я составила себе еще в юности определенную картину мира, населенную лишь принцами и принцессами, у этой картины, к сожалению, была прочная железная рамка. Вселенная не принимала в расчет никаких картин, тем более с рамками, она была населена не только представителями голубых кровей. Я должна была или принять ее условия игры, или погибнуть. Небесные братья предоставили мне все возможности спасения – я должна была просто не упустить шанс. Моя заслуга лишь в том, что я с радостью хваталась за любую возможность, чтобы сломать свои выдуманные идеалы.

Вселенная – гармоничное созвучие неповторимых звезд, святых и падших. В каждом короле живет последний бомж, в благовоспитанной принцессе дремлет куртизанка, в великом праведнике – разнузданный разбойник. Причем несовместимые личности сожительствуют одновременно в одной ослепительной звезде. Не принимать этой истины способен лишь безумец. Кем же мне еще придется побывать в этой жизни, чтобы обрести вселенскую полноту? Воры и авантюристы – теперь мои родные братья. Но железная рамка не разрушена даже наполовину. Какие еще испытания подбросят мне небесные силы? Кого и что я еще не могу принять? Боже, как интересно жить!

Я шла по городу. Листья медленно шлепались в лужи, в лужах дрожало разноцветное небо. Я тоже дрожала от переизбытка чувств, от радости бытия, от предвкушения всего, чем одарят меня небеса. И вдруг я увидела чудо! Я должна была его увидеть в этот день непременно, но действительность превзошла все ожидания!

Седой старик продавал цветы. Но это не те слова. Старик продавал не цветы. Он стоял, держа в руках чудо, которое некоторые люди по ошибке называют гладиолусами.

Тугие, двухметровые стволы были увешаны снежными гофрированными колоколами цветов, и они были огромны. На фоне осеннего буйства огненных красок эти ослепительно белые цветы казались слепленными из прозрачного фарфора и припорошены сверкающим инеем… Казалось, они вот-вот растают, видит бог – я слышала, как они звенели, постукиваясь друг о друга волнистыми юбками.

Я стояла как зачарованная. Эти снежные цветы, и снежный старец, и лужи, в которых они отражались, сливались в одно, ослепительной белизны, совершенство вселенной.

Наверное, времени прошло много. Наконец, очнувшись, я, заикаясь, спросила молчаливого старца:

– Я куплю у вас все цветы. Только скажите, ради бога, где достать семена?

Старик улыбался. В глазах его стояли слезы.

– Этот сорт очень старый. Называется он «Агриппина, дочь Настасьи». Мою жену звали Агриппиной. Ее больше нет. Цветы раньше были меньше, намного меньше. Они были розовые. Я стал скрещивать их с другими сортами. Жена любила белый цвет. Ее больше нет.

Он помолчал, глядя на цветы.

– Жаль… Дети мои не хотят заниматься цветами. Они продают яблоки. Я вышлю тебе луковицы. Только скажи свой адрес. И не меняй названия цветов. В них живет моя жена. Когда я вхожу в белый сад, то всегда говорю: «Здравствуй, Агриппина».

Я дала адрес. Старик подарил мне цветы.

Прошло много времени. Целая зима. Я забыла и того старика, и его необычные цветы. Весной пришла большая посылка. Я разорвала бумагу. На стол высыпались луковицы разной величины. Их было много. И еще была бумажка. Я ее прочитала: «Мой отец умер под Новый год. Он просил переслать луковицы по этому адресу. Я вас не знаю. Но отец очень просил. Еще он написал, как за ними ухаживать. Женя».

На другой стороне записки совсем другим, круглым и дет­ским, почерком было подробно описано, как надо ухаживать за цветами. Я с любопытством узнала, что луковицы гладиолусов сажают весной, а осенью выкапывают и в песке хранят до следующего года.

Как посадить столько цветов? Где взять столько земли? Я работала в школе учительницей и  хотела посадить немного цветов в клумбе возле своего дома. Но желтые восковые луковицы лежали на  столе и терпеливо ждали решения своей судьбы. Они были похожи на сирот.

Я погрозила пальцем небу… и пошла выяснять в школьный профком, как у нас, учителей, обстоят дела с землей. Неожиданно выяснилось, что неплохо. Оказывается, уже с неделю шла раздача земельных участков в четыре сотки в тридцати километрах от города, в деревне Плеханово. Там была расположена областная психбольница.

Я написала заявление. Директор для первой поездки выделил автобус. И уже в следующее воскресенье мы набились в него с лопатами, ведрами – кто с картошкой, а я – с целым мешком цветочных луковиц, – и поехали осваивать пустошь.

Когда вылезли из автобуса далеко за деревней, взору предстали большие, сплошь заросшие лопухами и крапивой просторы. Пахло свежим воздухом и навозом.

Замерили и поделили землю. Я наивно выбрала участок поближе к дороге, чтобы быстрей добраться от остановки. Оказалось, что я сильно прогадала, так как далеко было до речки, а другой воды поблизости не было. Ничего не поделаешь. Я вздохнула и принялась за работу.

Земля оказалась жирной, но очень каменистой. Крупные камни, поднатужившись, из земли я выковыривала, а были места, где земля была светло-желтого цвета от мелкого песчаника. Камни рассыпались под лопатой, я выбирала их из травы и ссыпала в ведро – они стучали, как картошка.

Куча камней за моим участком росла, росла и скоро превратилась в гору. Спина болела. Быстро вспухли мозоли. Пот лился по спине, по лицу. Каждую минуту я решалась все бросить, и уехать домой, и никогда сюда не возвращаться. Я не хотела быть каторжницей, отбывающей пожизненное заключение на этой земле. Согнувшись в три погибели, я злобно шептала злые слова, которые непонятно кому были адресованы, и выбирала, выбирала, выбирала желтые камни…

С соседней деревни, где была психбольница, быстро сбежались деревенские ребятишки. Они подсмеивались над нами и обзывали городскими фифами. Подошли и женщины в фуфайках и резиновых сапогах.

«Жаль, что не привели психбольных на экскурсию, – с нарастающей злобой думала я. – «Вот, знакомьтесь, – сказали бы им, – героические труженицы-учительницы и ваши будущие соседки по койкам».

Наконец, когда совсем стемнело, я выпрямилась и убрала с лица волосы. Высвобожденная черная земля дышала и благодарила, благодарила. Я не шучу – прижавшись щекой к земле, сквозь травы и камни я слышала ее шепот. От нее, как от парного молока, шел сытный запах.

Земля отплатила мне за освобождение от долгого забвения. Луковицы, что приняла она в свои объятья, быстро выбросили нежные новорожденные стрелки, которые наливались спелостью прямо на глазах. Моя земля хранила малых детей и не допускала до них сорняки.

Лето, правда, выдалось жарким, и мне приходилось носить много воды. Выяснилось, что листья будущих цветов капризны – от холодной воды жухнут и покрываются белыми пятнами. Я приносила сразу несколько ведер и ждала, пока вода нагреется на солнце. Когда стволы цветов стали подниматься к солнцу, у меня появились опасения, что они собрались вырасти выше, чем были у хозяина. Стволы опасно покачивались, будто грозясь, что тяжести предстоящего пополнения могут не вынести. Пришлось каждое растение подвязывать к длинной палке, как делают с помидорами.

Учителя со смеху надо мной покатывались – они насажали огурцы, клубнику и картошку.

Я поливала, поливала, поливала и понятия не имела, что буду делать с этими цветами. Меня только разбирало огромное любопытство – поглядеть на снежные колокольца…

Последнюю неделю лета приехать не удавалось –  готовила детей к школе. А когда я приехала… то остолбенела сразу, как вышла с автобуса.

Я стояла вверху, на дороге, а подо мной колыхалось душистое море. Когда набегала ослепительной чистоты волна – до меня долетали запахи. Боже мой, что это были за запахи! Только в глубоком подземелье , в малахитовом царстве -вдали от человеческих глаз, его могли сотворить гномики в хрустальных башмачках.

Я спустилась вниз – море медленно превращалось в большой лебединый сад. Вокруг сада стояли деревенские мальчишки и несколько женщин.

«Мы назвали его садом Любви, – рассказывали мне эти женщины. – Мы приходим любоваться на него  каждый день. Никогда не видали таких цветов».

Я почти не слушала. Я села в траву и смотрела на цветы снизу.

Цветов было видимо-невидимо! Стволы, почти как у де­ревьев, только нежно- салатового цвета, почти без листьев, были увешаны атласно- белой роскошью раскрывшихся бутонов. Лепестки были  гладкими и блестящими, и лишь по краю шла волнистая бархатная кромка, края волнушек загибались.

«Здравствуй, Агриппина!» – сказала я.

Колокола качнулись и зазвенели…

«Все кругом повыдергивали, поворовали», – не спеша рассказывали женщины (за это время еще подошли), – «а ваш стоит, упаси господи – такая красота. Мальчишки, и те дежурство уст­роили, боялись, из Борисовки придут, там шпана- хоть куда. А местный наш батюшка сказал: это цветы Господа нашего, Христа-великомученика».

Очнувшись от блистающего наваждения , я стала думать, что делать  с этими цветами. «Ох, дак неси их на рынок, через два дня первое сентября, – будто прочитав мои мысли, заговорили все женщины. – Ребятишки есть? Ну, так гостинцев купишь – поди, заслужила, таку красоту вырастила. А то, неровен час, выдернет кто- дак семена и погибнут. А мы на следующий год любоваться будем».

Женщины помогли срезать цветы, сколько я могла унести, и посадили в автобус.

Автобус приехал на вокзал, и не успела я выйти – меня окружила толпа, быстро выстроилась очередь. Я стояла, прижавшись к автобусу с охапкой цветов, а водитель сверху смеялся: «Продавай, продавай поскорей, пока я тут, а то разорвут на клочки…»

Цветы продала я мигом и тут же поехала обратно. Возила их и возила – деревенские женщины ждали меня. Я даже подняла цену до десяти рублей (столько стоила бутылка водки). Очередь увеличивалась, и те, кому цветы не достались, терпеливо ждали, пока я за ними съезжу.

Когда я продала последний цветок, у меня была куча денег, она не помещалась даже в пакете. Цветов больше не было, а люди стояли и молчаливо смотрели на меня. «Все, – сказала я, – до следующего лета».

И пошла домой. Я задыхалась от счастья, от запаха, что шел от моих рук! Я прижимала благовонные ладони к губам…слезы сами по себе струились по щекам моим.  Никогда еще деньги не приносили мне столько радости!

И это было так хорошо!

Луковиц стало больше. Я аккуратно вытерла их тряпочкой, смоченной в марганцовке, как писал мне дед Иван, высушила и положила в песок. Ящики с луковицами хранились у свекрови в сарае. Сарай на зиму мы утеплили. И какой я испытала ужас, когда на следующую весну луковиц там не обнаружила!

«Они все перемерзли, вот я их и выкинула», – сжав губы, сообщила мне свекровь.

«Как перемерзли? Почему вы мне не сказали? С чего вы решили, что они замерзли?» – я не могла поверить, я спрашивала и спрашивала. Несколько раз обыскала весь сарай. Луковицы нашлись за оградой. Они лежали в луже воды и были безнадежно погибшими. Их глянцево- желтый цвет потух.

До сих пор не могу понять, почему так поступила моя свекровь. Какие чувства овладели ей, почему она не смогла с ними справиться…

 

Я распахнула окна

 

«Я распахнула окна – над Землей нависла огромная Планета,

она слегка ударялась о Землю и отскакивала от нее, как мячик.

«Олег! – закричала я в страхе. – Просыпайся!

Нам грозит катастрофа!»

Не открывая глаз, Олег устало ответил: «Эта Планета висит над землей уже много веков, не причиняя вреда…»

Я не поверила ему и рванула в другой, более древний сон…

…Я провожала тебя на войну, конь в нетерпении бил копытом о камни, а нежность была, как Планета, и билась о Землю, и была огромней Земли и Вселенной и грозилась повредить Мирозданье…  Чтобы предотвратить катастрофу, не поднимая глаз, я молилась: «Поскорей уезжай, чтоб могла я преклонить на дорогу колени и поцеловать небесную траву, на которой осела синева твоего дыхания»…

А вдруг я смогу… испытать наяву эту нежность…

 

Заболела Аленка…

 

Заболела Аленка. Она сильно испугалась, посмотрев фильм о Фреде Кригере, который убивал детей во сне. Дочь стала плакать по ночам, боялась оставаться дома одна… Даже врачи советовали найти хорошую бабку. Я стала ее искать.

И тут моя подруга Юлька заверила, что знает ,как помочь беде. У ее мужа есть друг. Зовут его Олег. И вот у этого Олега, мол, открылись такие необыкновенные способности- он стал видеть внутренние органы человека. И лечит от любых болезней. А уж Аленку мою от испуга – проще простого. Я обрадовалась. «Юлька, поговори со своим мужем, пусть он нас познакомит».

Оказалось, не так-то это просто – поскорее. У этого Олега больных было – пруд пруди. И все дни у него буквально по минутам расписаны. Меня разбирало страшное любопытство. Надо же, такой молодой и уже видит всех насквозь. Но, несмотря на мои просьбы, даже Юлька ничем не могла мне помочь. «Жди,» – говорила она, – «вот придет он к нам в гости – я тебе быст­ренько позвоню, и ты будто случайно к нам и заглянешь».

Случай долго не предоставлялся: то я была на работе, когда этот неуловимый Олег к ним забегал, то я примчусь на Юлькин звонок –его след простыл. Уж и Аленка выздоровела и перестала плакать по ночам, как звонит Юлька и орет в трубку как ненормальная: «Быстрей, лови такси – и к нам! Олег сидит!»

А я была в ванной. Да еще что-то мне всплакнулось в тот день,  уж не помню и почему, но это совсем не важно. А вот то, что я рванула на улицу не накрашенная, с распухшим красным лицом, да еще вырядилась наспех – вот это было очень и очень нехорошо. Но делать было нечего. Заявилась я к Юльке далеко не в самом лучшем виде. В каком-то белом растянутом свитере и полинялых, на размер больше джинсах.

В зале на стуле сидел молодой парень лет двадцати пяти. Он был худой, высокий, с  отрешенными от всего мира глазами. Глаза были светло-зеленые. На меня он даже не взглянул. Будто в комнату влетела муха. Хотя эта муха имела свойство здороваться.

«Задавака», – подумала я. И села на диван, далеко от него.

Юлька стряпала на кухне. Оттуда шел запах жареной картошки. Ее муж Максим увлеченно разговаривал с этой «звездой». Я упорно смотрела на свадебную фотографию, которая стояла на книжной полке- с нее смотрели безумно счастливые и юные Максим и Юлька. Юлька была в белой шелковой шляпе.

Выглянула Юлька и под каким-то предлогом заманила на кухню мужа. Сама подошла к Олегу и, что-то шепнув ему на ухо, кивнула головой в мою сторону. И вышла, помахав  украдкой пальчиками. Олег встал, взял свой стул и сел напротив…

Как полагается великому магу и целителю, он закрыл глаза. В комнате было тихо.  Шелестела от ветра занавеска. В комнату ворвался запах талой воды, что-то неясно бередило сердце, какая-то неловкость и смутная тревога.

«Интересно, какие у меня органы… А вдруг он умеет читать мысли… А вдруг он их сейчас читает. И что подумает? А он так, ничего из себя. Серьезный… Интересно, как он целуется… А шея такая сильная, и чего Юлька говорила, что он совсем мальчик. Ничего себе мальчик, такие руки… И плечи… И губы».

Олег поднял глаза. Они были полны… изумления. «Неужели прочитал, что я о нем думала?» – у меня  от стыда вспыхнули щеки. Он смотрел мне прямо в сердце. В глазах не было и следа от недавней отрешенности. Казалось- он  что-то вспомнил. Будто много лет не видел… и встретил. И я… тоже.

Но мы до этого не встречались . У нас была разница в возрасте десять лет.

«У вас вокруг головы – такое необыкновенное свечение. Я никогда и ни у кого не видал подобного. Такой золотистый свет бывает только у святых. Я так изумился, что на физическом плане вы совсем не соответствуете этому свету. По всем данным вы должны были родиться красавицей».

Вот это да! Ну и хам! Чего угодно я ожидала, но только не этого! Чтоб вот так, средь белого дня, ни за что ни про что! Обозвать уродиной!

От ярости и обиды я не в силах была вымолвить ни слова. Сидела, опустив глаза, как провинившаяся школьница перед классным руководителем. Выручила меня Юлька. «Олег,» – защебетала она, – «Тома хотела, чтоб ты посмотрел ее дочку. Когда мы сможем к ней прийти?»

Олег пообещал через три дня. Я холодно простилась и сразу ушла.

Купила себе розовый шелковый халатик. Он был такой тонкий, что если оденешь его на голое тело, то голой и останешься. У него еще был такой замах на груди, что при любом движении он распахивался. Накрутила локоны. Три часа ресницы наращивала. Губы мазнула перламутро-малиновым. Ставку сделала на туалетную воду французскую, обменяла флакон на кофту жемчужную. Брызнула на волосы- будто  провалилась в куст лиловой сирени. Никогда так не готовилась. Безумно хотела «сделать» этого Олега. Он задел мою женскую честь. Я не могла вызвать его на дуэль, так как была женщиной, и расквитаться с ним решила по-женски.

«Вот завлеку его, увижу его восхищенный по-другому взгляд… и все».

Муж был в командировке. Юлька пришла с Олегом поздно, дети уже спали. Восхищенный его взгляд я увидела сразу, как только открыла дверь. Игриво тряхнув локонами, пригласила гостей на кухню. Юлька трещала не переставая. Я молча смотрела на Олега, а он – на меня. Победа была такой полной и такой быстрой, что стало даже обидно. Старалась, старалась, халат вон купила, кудри накрутила, а он лишь вошел – и готов. Будто я в него из пистолета выстрелила.

Но в глубине души я торжествовала. Женщина во мне ликовала! С меня не сводил восхищенных глаз молодой, сильный мужчина! И от него бурно пахло весной, всеми ее зелеными реками и пьяными грачами! Я сильно позавидовала той девушке, которой он достанется!

Гости ушли. Олег не спросил о дочери ,и я  о ней совсем забыла. В комнате было темно.  Подошла к окну, отодвинула занавеску и прижалась лбом к холодному стеклу. «Господи, как хочется любви» – попросила я и сама изумилась своим словам.

Мне стало стыдно. Это было невозможно. Я была замужней женщиной ,с двумя детьми.  По-старушечьи замотала в пучок завитые волосы, вздохнула… и легла спать. Дело было сделано, честь осталась при мне. Но его яркие губы, чуть обветренные… Его губы… «Этого не может быть», – мелькнула последняя мысль…

На следующий день прямо с утра ворвалась Юлька и завопила  с порога: «Представляешь, Олег! В тебя! Влюбился! Я его таким никогда не видела! Да он сошел с ума!»

У меня сердце как екнет! Да так сладко! Но я еще держалась. «Ну и что такого,» – небрежно так отвечаю, – «что, у меня самой глаз нет, что ли?»

– Да ты не понимаешь! – орет еще громче эта ненормальная Юлька. – Он ведь сказал… Да знаешь ли ты, что сказал он?

Юльку так переполняли чувства, что она задыхалась и бегала по кухне. Я, как зачарованная, не спускала с нее глаз и машинально жевала и жевала булку, и уже дожевала ее и медленно взяла следующую. Наконец Юлька набрала в грудь побольше воздуха и злорадно выпалила:

– Что как бы сильно не полюбил, спать с тобой все равно не будет, поняла?

– Как не будет! – я так и подавилась сдобой. – Как это не будет?

Я так возмутилась, что даже забыла о том, что сама с этим Олегом никаких дел иметь не собиралась.

– Да так! Он дал такой обет, там что-то связано с какой-то религией, не знаю, что там. Но ты понимаешь, как он сказал: «Этого не может быть никогда». Вот это да! Воля какая!

Я так и вспыхнула от ярости! Да как это он посмел так заявлять! Будто я-то, мол, всегда готова- никто и не сомневается, а вот он, его величество- ни под каким видом! Ну ничего, ничего, ты попляшешь еще у меня, попрыгаешь! Да ты сгоришь еще от страсти! И забудешь про все свои обеты! Мальчишка такой дурацкий!

Забыла я про замужнюю женщину. И про двоих детей, и что…

Как вскипевшее, вовремя не выключенное молоко, я неистово вырвалась из своей разумной оболочки.

– Юлька, – вскричала я с нетерпением, – когда там с этим «волевым» можно встретиться?

– Завтра, – с готовностью, радостно сверкнув глазами, отозвалась такая же безумная Юлька. – Завтра у моего мужа день рождения.

И на меня… хлынула весна. Хоть до нее еще было далеко. Я поразилась, что не замечала раньше такого ослепительного снега… Такого буйного неба! Из длинного пыльного коридора я взлетела прямо в это небо! И жадно распахнула руки!

Мы катились с Олегом по сугробам и целовались… А рядом  кувырком катилась церковь, на солнце ослепительно сверкали ее золотые купола. Мы останавливались- она  замирала, и купола были внизу, а высокие ступеньки уходили в небо. «Смотри внимательно,» – серьезно говорил Олег, – «сейчас кто-то спустится с неба». И  закрывал мне глаза горячими руками…

Мы сидели на высоком дереве и грызли хрустальные сосульки. Хрустальными  (только, по-моему, это когда прозрачное переливается с синим и изнутри сверкает) были ветки деревьев, крыша беседки, земля и сияющее солнце…

Я  не знаю,  кто кого соблазнил… Сначала я… медленно расстегивала пуговицы на груди, а потом брала его ладонь. Прижималась к ней сначала губами, а потом несла, несла и клала на свою грудь. Было как во сне. Как древний ритуал на незнакомой планете…

– Неужели это возможно…

– Так разве бывает?

– Да…

Я тянулась губами и все не могла дотянуться до завитка его волос на шее…

Как же прекрасен ты, мой возлюбленный, как прекрасен. Руки твои, как золотые рыбы, плещущиеся на дне моря, запах твой- лесная малина, растертая между пальцев. Оторваться от тебя, что прервать полет лебедя…

Я попала в другой мир, где сам воздух переливается разными красками. Будто танцевал в небе прекрасный и огромный, сияющий драгоценный камень с тысячей граней, от которых литыми каскадами струились вниз серебро и золото…

Разве можно в этом мире остаться прежней?

Муж часто ездил в командировки. Приезжал обычно поздно вечером, когда дети уже спали. Я лежала на диване и слушала стук лифта. Лифт часто стучал на нашем этаже. Каждый раз жутко замирало сердце. А потом билось и билось, как связанный цыпленок под рубашкой. И я заранее «делала» себе лицо. Растягивала губы в улыбку и «рисовала» радость. Но когда по лестнице тяжело звучали его настоящие шаги, все, с трудом нарисованное, будто резинкой стирали. В двери медленно поворачивался ключ. Помоги мне, Господи, помоги…

Я выходила в коридор и улыбалась. Улыбалась… И, не переставая ни на минуту, говорила как безумная, судорожно кидаясь на все темы, которые могли его заинтересовать. Дети, работа, его мать, снова дети, и опять дети…

Муж молча слушал, тяжело шел на кухню, много ел, опустив голову,  шел спать.

«Почему он молчит? Он все знает. Зачем же нужно так жестоко мучить? Конечно же, ему все рассказали… Мы ходим с Олегом по всему городу. Он все знает. Но почему  молчит? Он все, все знает…»

Но тогда еще муж ничего не знал. Он просто сильно уставал. У него не ладилось на работе. Он влез в огромные долги. Проценты росли. Отдавать было нечем. Надо было скрыть от меня правду.

Но я ничего не знала… Его тяжелый взгляд я истолковывала по-своему. Его напряженное, постоянное молчание было хуже самой страшной пытки…

Он часами сидел на полу и гладил нашего кота по кличке Бандит. «Ты один в этом доме любишь меня», – говорил ему муж, испытывая безграничную  жалость к себе.

Чувство вины разрасталось и скоро приняло размеры невиданного монстра. Избавиться от него не было никакой возможности…

На работе я стала частью телесериала «Санта-Барбара». Моя личная жизнь  стала объектом пристального внимания.

– А ты, тихоня, оказывается, слаба на передок! –  встречали меня в учительской. Хотя сами то и дело спокойно обсуждали между собой своих любовников.

Даже завуч Ольга Михайловна, у которой дочь в девках нагуляла и преспокойно работала у нас в продленке с огромным животом, так и стремилась унизить меня при любом удобном случае.

Обижаться нечего. Это был обыкновенный женский коллектив… Таких у нас в стране тысячи. Проблема была во мне – чувство вины душило, и я слабела с каждым днем, чувст­вуя себя великой преступницей…

Муж все узнал. Он не скрывал своего злорадства. То ему бы пришлось виниться за огромные долги, которые он умудрился наделать, а тут – на тебе, подарок просто!

– Когда я! Надрывая пупок! Все жилы! Порвав! В рваных кроссовках! На кусок хлеба! Ты! Шлялась по всем кустам! Из-за тебя я влип по самые уши! Ты, ты во всем виновата!

Хотя я работала в две смены, сама кормила детей. И даже давала мужу деньги на его «дела», связанные то с продажей сахара, то дрожжей по деревням, то еще чего… И только сейчас я твердо знаю, что если взрослый мужчина ходит в рваных кроссовках, то это ему – огромный стыд.

А тогда…

Однажды, не сдержавшись, муж ударил меня. Я отлетела в угол. Он ушел жить к матери,  для него это было просто безумием. На прощанье он крикнул мне уже из коридора:

– Кому ты нужна? С двумя детьми! С тобой поиграют, как с куклой, и бросят! И тогда  приползешь ко мне на коленях!

Но все ,все изменилось. Если раньше, когда он уходил, меня охватывал такой ужас, что я чуть ли ни на коленях ползла и просила прощенья за то, в чем была совсем не виновата.

Сейчас меня любил мужчина. И хоть он был молод, Олег никому не дал бы меня в обиду. И, увидев на моем лице синяки, тут же потащил меня в суд подавать на развод. И тут со мной произошла одна из тех удивительных историй, что случаются только в жизни и которые при всем желании очень трудно выдумать.

Я еще была не готова на развод. На новую жизнь с молодым мужем. Разводиться меня заставил Олег. Я же подумала так: «Развод – дело долгое. Тем более что у нас – двое детей. Пока он будет длиться, многое может измениться…»

Судья оказался молодым мужиком с совершенно испитым лицом. По всему было видно, что попал он сегодня на работу прямо с большой попойки. Волосы у него на затылке свалялись нечесаным пуком. Ему было очень и очень худо. Он смотрел сквозь меня совершенно тупым взором. На его лице, как и на моем, красовался огромный свежий синяк. Время от времени он трогал его рукой и удивлялся чему-то. Казалось- из всей моей речи он моментально включился в жизнь лишь на такие слова: «И тогда… Он ударил. Вот синяк».

Судья даже вскочил от негодования. Лицо его побагровело. Кто в этот миг предстал перед его мстительным взором, знает один лишь Бог.

– Как! – взревел он. – Тебя кто-то ударил?

– Да, – печально подтвердила я. – Муж.

– И он еще будет ее бить, – вставил свое слово  Олег. – Если вы ее не разведете.

– Так давайте немедленно документы! – судья стучал от нетерпения кулаком по столу. И документы были ему поданы.

Тут выяснились «маленькие, но легко устранимые загвозд­ки», как выразился разгневанный судья. Муж должен представить свое согласие на развод. Но судья думал всего лишь мгновенье. Потом решительно схватил ручку, бумагу… и размашисто от имени моего мужа написал согласие на развод. «Я, мол, так часто нахожусь в разъездах и так люто ненавижу свою жену, что готов ее убить при первой же возможности, и умоляю судью спасти меня от возможной тюрьмы тем, чтобы развод был оформлен как можно скорее».

И, поставив точку, судья злорадно прибавил: «А пусть он потом попробует… с судьей… посудиться…» И приказал явиться на другой день.

Я пришла, ни о чем не подозревая. Судья торжественно выдал  документы о разводе, и сердечно поинтересовался:

– Какую вы предполагаете взять фамилию? Я советую оставить фамилию бывшего мужа. Мужей у вас еще будет много, фамилии менять устанете. А дети-то одни…»

На улице была слякоть. Я была одинокой, разведенной женщиной. Будущее было расплывчато. А настоящее ясно, как божий день.  Муж ничего не знал.

Меня охватила ненависть к Олегу. За то, что он вломился в мою жизнь. За то, что разрушил ее. Я  забыла о том, как все  начиналось…

Я ненавидела мужа за то, что он запросто позволил чужому мужику увести свою жену буквально из-под носа. И ничего не сделал, чтобы спасти свое логово, как это делают звери. Ведь он терял не только меня, но и детей. Их будет воспитывать другой отец, и  возьмет за них полную ответственность. Такой был мой Олег.

Я ненавидела себя за то, что не смогла вовремя остановиться… Не в силах была ни расстаться с Олегом, ни уйти от мужа. И плыла, плыла, как щепка на волнах, потеряв волю свою, силу свою…

Поделать было нечего. Муж не возвращался. Я иногда встречала его на улице, он гордо отворачивался. По ночам меня преследовали кошмары: «Я что-то бесконечно долго искала в лесу, и никак не могла найти .Это было мне когда-то очень дорого. Но что, что?»

Я теряла чувство реальности. Стала бесчувственной. Дети меня раздражали тем, что все время просили есть. Я вспоминаю – Олег кормил их тогда. Он привозил из деревни гусей, яблоки и картошку. И варил щи.

А я смотрела на него пустыми глазами и думала: «Неужели когда-то у нас была безумная весна?» Он звал и звал меня замуж. Я под разными предлогами отнекивалась.

Старая жизнь ,которая  была по-своему дорога(ведь пеклись с изюмом сырники и варились щи, пелись песни и шились огромные трусы и рубахи для мужа), была разрушена, а выстроить новую еще не было сил…

Но где-то в глубине души своей, куда я не хотела заглядывать, под кучей ненужного хлама страхов, вины и отчаяния придавленный насмерть тихим светом зарождался восторг. Восторг перед новой жизнью. Я стояла на ее пороге… и боялась сделать шаг. Надо было шагнуть в неизвестность… А я застряла на перекладине, изо всех сил вцепившись в старую дверь, под моими руками трещали прогнившие доски, между пальцев ссыпалась труха… Я боялась выйти на свет божий… Я никому не верила.

Неожиданно вернулся муж. К нему я уже ничего не испытывала. Но меня неприятно поразил его новая жизнь- он встречался с молодой и пышногрудой женщиной, часто водил ее в ресторан. Я не желала ему счастья, потому что не была еще счастлива сама.

Муж не знал, что мы разведены. Он считал, что мы просто поссорились. А я боялась сказать правду. Он принес мне в подарок новое зимнее пальто. И был  горд тем, что простил гулящую жену. Мне показалось на миг, что можно еще что-то исправить…

До конца своей жизни не забуду ту ночь, когда зашивала дыры на лохмотьях ушедшего времени… Муж благодарно гладил мои ноги, плакал,  строил планы на будущее…Мы зачем-то два раза в день делали с детьми зарядку…

Темнота квартиры стала пугать меня неудержимо. По стенам разнузданно шныряли какие-то тени. Я боялась людей. Перестала встречаться с Олегом. Муж приносил мне целыми ящиками вино. Оно называлось «Амаретто». Розовое, со вкусом вишневой косточки. Я пила его маленькими глотками и все забывала. Ведь правда- Олег мне только приснился? Бывают такие цепкие сны, обладающие свойством прорываться в реальность. У меня всегда были яркие сны, от них нет спасенья. Полная звенящей пустоты, я складывала выпитые бутылки я в угол. Дети строили из них дома. Были каникулы.

…В полуоткрытую дверь ванны я видела лицо мужа, оно расплывчато качалось передо мной… Он сидел на маленькой детской табуретке, зашивал рваный ботинок ,по щекам его лились слезы. Прямо перед ним, на стиральной машине, стояла моя фотография. Он время от времени гладил ее мокрыми пальцами…

…Я лежала в кровати, а муж стоял на коленях и тихо говорил: «Тома, пожалуйста, давай умрем вместе. В старости. Не покидай меня. Я не хочу жить в подвале…»

…Муж заходит на кухню. Карман его рубашки сильно оттопыривается от множества пластинок с таблетками. Я упорно не спрашиваю о них, так и сяк походив вокруг меня, не выдержав ,он с силой бросает их на пол. Высвободившиеся из плена, таблетки разных цветов с веселым стуком прыгают и катятся под стулья.

–  Я очень болен. Можешь уходить к своему Олегу, я и так скоро умру…

…Мне снилось и снилось без конца, как муж ходит под окнами нашего дома, зимой, без шапки. Пурга взметает мерзлые комья снега и швыряет ему в лицо. Из-под рваных ботинок выглядывают обмороженные пальцы. А он тихо, хрипло кричит: «Тома, где мои дети? Тома, где мои дети?»

…Потом мы бежали с ним в пустой ночной двор детского садика, и он, оглядываясь по сторонам, тревожно шепчет: «Сейчас меня возьмут… Вот нож. Он теперь всегда со мной. Прощай…» И таял в густых кустах, за которыми вскоре слышались громкие шаги, голоса… и долгий всхлипывающий стон мужа…

И тогда Бог стремительно бросился мне на помощь.

Приехали из деревни двоюродные сестры, они сняли рядом квартиру и помогали мне, чем могли. Непостижимым способом я получала от школы кооперативную трехкомнатную квартиру, почти бесплатно.

Я стояла на очереди много лет, когда еще была не замужем. Учительский дом много лет строился, я исправно платила взносы. Потом дом отняла администрация города, потом учителя его многолетним судом отсудили. Дом попал под инфляцию, и это оказалось для учителей очень здорово. И со дня на день мы получали ключи.

Жилищный вопрос решался. Олег жил с матерью в однокомнатной квартире, и забрать ему меня с детьми было некуда.

Но все было напрасно… Или поздно. Меня уже не спасали ни сестры, ни эта квартира, ни Олег, ни дети… В душе моей было сухо, как в пустыне.

…Я не знала и не понимала, чего  на самом деле хочу и кто я…

Усталый, измученный Бог подхватил меня на руки и понес…

Мне оставалось последнее средство, чтобы выпутаться из паутины заблуждений. Я должна была уловить исцеляющее дыхание… смерти.

…Не выходя из теплой квартиры, я заболела одновременно  дизентерией, и инфекционным воспалением легких. И оказалась в больнице.

 

 На меня неслись…

 

На меня неслись огромные огненно-красные круги. Они просачивались сквозь кожу, обдавая сухим жаром, и снова собирались, и неотвратимо летели навстречу, опрокидывали с ног, обвивая своими жадными кольцами. В груди моей сипело, как в мокрой губке, которую сильно стискиваешь руками. Ночь давила на окна, втекала в палату, подступала со всех сторон, делая все нереальным, фантастичным.

Его Величество Страх повелительно протягивал вперед руку, и дверь без скрипа открывалась. Он еще мгновенье, злорадно ухмыляясь, задерживался на пороге и полным хозяином шагал в палату. А я, как маленький паучок, стояла на огромной ладони Дьявола, лицо которого было прямо передо мной. Ладонь его с длинными пальцами и изящными ногтями была так стиснута, что выбраться не было никакой возможности. Дьявол смотрел прямо на меня и тоже улыбался- одним уголком губ. Глаза его, огромные и выпуклые, напоминали зимние лужи. Брови его были причудливо изогнуты и были похожи на крылья ворона.

За спиной дьявола тускло светились, как медные котлы, купола опрокинутых навзничь церквей, над которыми дико орали и метались красные птицы. Казалось, что эти обезумевшие птицы внезапно ослепли. Они то и дело с силой ударялись грудью о перевернутые купола, на землю кровавым листопадом обрушивались их тяжелые перья, а по ржавой, облупленной краске растекались вязкие капли.

И вдруг дьявол сказал человеческим голосом:

– Я ваш лечащий врач. Зовут меня Александр Иванович. Все будет хорошо.

В коридоре было темно. Я часто ходила в туалет. Но днем ходить боялась, потому что больные могли увидеть, что у меня три головы. Это было стыдно.

Я погибала, и боролась, как могла. Вставала в палате на стул и пела песни. Снимал меня со стула Александр Иванович. «Вот навязалась ты на мою голову», – говорил он.

Почему-то ко мне пускали и Олега, и мужа. Иногда они приходили ко мне одновременно. Муж приносил курицу, а Олег – всяких фруктов.  (Александр Иванович был уверен, что я не выживу. Температура выше сорока держалась уже три недели. Врачи ничего не могли поделать. Они спасали меня,  как могли.)

«Чудна ты, девка, ох и чудна была,» – рассказывала впоследст­вии моя соседка по палате баба Валя. – «Вот лежишь ты – мерт­вяк мертвяком, колють тебя, колють – а все без толку. Ты даже не шеволишься, на имя не отзываешься. А как приспичит тебя  (как-никак дизентерия), вот вскочишь ты, лицо, как мел, белое, по стеночке, по стеночке- и в туалет. Слава богу, что он у нас через две палаты находился. Вот, значит, придешь ты- и к умывальнику, как шальная, кидаешься. Нахлещешься, как следует, потом духами вся обрызгаешься – и в койку. Вон духов-то тебе любовник целый подоконник наставил. И так по сто раз в день. Не ешь, не пьешь, на слова не откликаешься, только одно и знаешь – туалет, умывальник и надушиться.

А потом, видать, тебе хужей и хужей становилося, и вовсе рубашку скинула и как была голяком, стала шастать. Больные из палат выходят – смотрят, а табе – хоть бы что. Потом Александр Иванович – умница, больных из тех двух палат подале перевел, а другим строго-настрого наказал, если кто больной аль шальной из палаты выглянет – вон из больницы. И чего он с тобой так настался…

А тот, молодой-та, любовник, ох как он с тобой хлопотался. То волосы расчешет, то чаек с клюковкой, то с земляничкой, то дыню кусочками в рот кладет.

Ну, скажу я тебе, девка,» – подытожила рассказ свой баба Валя и сильно насупилась, –« и стерва ты».

Потом муж уехал. И стал ходить один Олег.

Я выходила в коридор ночью. И раз увидела высокую-высокую женщину, до самого потолка. Она стояла возле моей палаты, скрестив руки на груди. Лица ее не было видно, она вся была закутана белой тканью. «Смерть за мной пришла», – догадалась я.  Подхожу к ней и спрашиваю:

– За мной?

Она стояла, будто в раздумье, но чувствовалось сквозь эту страшную белую ткань, что смотрела она на меня очень пристально. Страшно мне не было- я смертельно устала. Ни о чем ее не просила.

Наконец она вздохнула и тихо скользнула к палате напротив. Я тоже вздохнула и… пошла жить дальше. Мне дали отсрочку.

Наутро в палату влетел взбешенный заведующий отделением Александр Иванович. Я впервые его разглядела, как следует. Он был похож на стареющего Христа. Глаза глубокие, ясные, волосы реденькие. Рубашка ярко-голубого цвета очень шла ему под глаза. Ворот рубашки был распахнут. И Александр Иванович вопил так:

« На вас! Такие средства! Брошены! Такие деньги! Такие силы! А вы мрете, как наглые мухи! И плевать вам на своих детей! Поударялись все в тоску – вот у вас и легкие гниют заживо! Ладно там бабки старые! Мы на них особо лекарства-то и не расходуем! Но вы! Мамаши …уевы!»

И я узнала, что ночью умерла от воспаления легких молодая женщина, ее палата была напротив моей. К ней рано утром из деревни приехали родители и привезли ей кучу гостинцев. У нее осталось двое малышей…

– Ну тебе, дорогуша, этот номер не выйдет! Я не позволю  умереть у себя в отделении! Ты поняла? Распустила нюни!

Я послушно кивала головой. Александр Иванович пулей вылетел из палаты. Но через пять минут вернулся снова. В руках он держал ватман и черный фломастер. И он сказал такую речь, что не забыть мне во веки веков: «Смотри – вот два гроба (жирно рисует). У них открыты крышки. Эти два гроба – для твоих детей, поняла? Ты их сама туда загоняешь. Тем, что ты несчаст­на. Несчастливая мать при жизни загоняет детей в гроб. Нет, они, конечно, будут живы. Но судьбы их будут безнадежно исковерканы. Они не смогут ни с кем выстроить нормальных отношений. Они будут запуганы до конца жизни . Выражение твоих глаз навеки заполонит их страхом перед жизнью. У них не хватит собственных сил справиться с ним. Это может лишь один человек на земле. Мать.

Ты обязана быть счастливой. Даже если ты никогда не сможешь видеть своих детей, у них все будет прекрасно, если ты будешь счастлива…

Определись, что тебе нужно, чтобы стать счастливой. У всех это по-разному. Кому надо много денег, кому славы. Может, тебе для счастья не хватает пяти любовников – так заведи их! Но глаза твои должны сверкать! Смени работу, танцуй в ресторанах стриптиз!»

У меня и так при слове «пять любовников» глаза засверкали. Мигом вспотел лоб. Александр Иванович выписывал мне разрешение на счастье. И он ни в чем меня не ограничивал. Не ставил никаких морально-нравственных рамок. Он сдирал с меня живьем, как со змеи, старую, ненужную шкуру. И та, новая, которая высвобождалась, сияла всеми своими чешуйками, пока робким светом. Так бывает, когда из-за горы всходит солнце.

– Да, – сказала я Александру Ивановичу. – Вы правы. А мне много не надо. Мне нужен Олег. И мои дети.

Александр Иванович вышел. Я подошла к окну и, прислонив лоб к стеклу, уставилась на улицу. Из дверей больницы медленно выносили носилки с телом, наглухо закрытым одеялом. «Опять кто-то умер», – испугалась я за Александра Ивановича. Но в этой траурной процессии были какие-то неуловимые несоответствия. Вгляделась внимательней. Медсестры заботливо подтыкали со всех сторон тело покойника. Одеяло было толстое, шерстяное.

Вдруг из верхнего уголка одеяла выпростался маленький сморщенный кулачок. Вслед за ним проявились влажные, как арбузные семечки, злобные глазки. Сморщенный кулачок грозно замахивался на испуганных молодых медсестричек.

– Заморозили-таки старика, проститутки бессовестные! – вопил дед.

Я дико захохотала, больно ударившись лбом о стекло. И хохотала, хохотала до упаду! И, держась за живот, побежала звонить Олегу.

Я стала стремительно, как по щучьему велению  (в данном случае щукой был Александр Иванович), выздоравливать. Олег забрал меня через несколько дней. Я получила квартиру. Мы сыграли в ней свадьбу. Муж подал в суд на судью, который нас развел. И проиграл процесс… Я всем сердцем желала ему счастья. Этим я захлопывала все двери в прошлое.

Меня ждала совершенно новая жизнь…

В мое сознание навсегда врезался этот огромный лист ватмана с двумя нарисованными жирным фломастером маленькими детскими гробами, с маслянисто-черной краской, с ужасающе распахнутыми, в ожидании, крышками. И моя система жизненных ценностей, намертво вколоченная родителями, школой и всей страной, резко пошатнулась.

Когда такие понятия, как «долг», «нравственность», «верность», «благородство» и т. д., встают на моем пути, мешая прорваться к тому ощущению бытия, когда воздух кажется божественно вкусным, а небо – ослепительно ярким, я сметаю эти слова огромной метлой, как грязную прошлогоднюю листву…

И что же было дальше?

 

– И что же было дальше?

– Вы знаете, Валерий Петрович, я не хотела приходить сегодня…Честно сказать, я совсем не уверена, приду ли я вообще к вам когда-либо.

– Поэтому вы не отвечали на сотовый?

– Нет. Телефон я потеряла в лесу. Я потом вернулась в то место через несколько дней и нашла его… Но дело не в этом. Валерий Петрович… Я не ожидала, что работа с психотерапевтом – это такая страшная близость. Такой допуск к своей душе… Я приоткрыла лишь малую часть ее, а мне уже так страшно.

– Вы не доверяете мне?

– Меня вот, например, пугает даже вон тот маленький приемник, что стоит на столе. Скажите, а вы не записываете мои слова, нет ли там, в этом приемнике, диктофона?

– Нет.

– Хорошо. Это всего лишь мои страхи. Мне действительно тяжело довериться кому-либо. Давайте попробуем еще раз…Что было дальше… После свадьбы?

Вот было так. Представьте, Валерий Петрович, комнату, такую, как ваша, немного, правда, больше. Стол длинный, накрыт бархатной тканью, кажется, красной, да. Я ведь не сказала вам- свет выключен и на улице глубокая ночь… А вокруг стола горят свечи. И самое дивное – свечи эти совершенно черные… А за столом сидят люди, густо- густо, в два ряда, и лишь немногим удается опереться руками о стол. Мистика какая-то, колдовство. Сказочно и страшно… Весь этот шепот, общая тайна взрослых людей, женщин и мужчин, связанных неистребимой жаждой познания… Ожидание чуда, какого-то таинства.

– Вы рассказываете свой сон?

– Нет. Это был не сон. Когда я вышла замуж за Олега, то вскоре узнала, что он четыре года посещает какую-то тайную, совершенно секретную организацию, секту… Хотя. Слово «секта» никем не употреблялось. Это называлось «йога». Хотя я представляла занятия йогой совершенно иначе, но это была другая, особая «йога», и целью ее было развитие скрытых способностей человека.

Я вам начала рассказывать свое первое посещение… Это был совершенно другой мир… Он пах сандалом, опиумом… Еще сырой запах древней земли – потустороннего мира. Я была околдована…

Я была околдована восемь лет, Валерий Петрович.

– Целых восемь лет?

– Да. Я не жалею об этом по одной простой причине – никогда еще Вселенная не обрушивала на меня одновременно столько чувств: любопытство, восхищение, обожествление, сомнение, отрицание. Ярость.

Самое главное заключалось в том, что я хотела быть рядом с Олегом. Он для меня представлял целую Вселенную.

Счастье мое оказалось трудным… Гораздо труднее, чем я думала…

Сопротивление моих детей, которые были малы и встречались со своим отцом, – это я, конечно, представляла, но очень смутно. Бывший муж, проиграв судебный процесс, попытался воздействовать на детей. До того времени, когда они вырастут и научатся мыслить самостоятельно, должны были пройти годы…

Сопротивление новой свекрови, которую можно вполне понять, я ожидала. Не ожидала лишь одного – что оно окажется таким глубоко скрытным и растянется на долгие годы. Олег был у нее единственным сыном, и она сильно мечтала о внуках. Родить Олегу я не могла, хотя пыталась много раз…

Не сразу я придала  значение тем странным занятиям, что посещал Олег. Постепенно я стала замечать, что эта окутанная тайной мистическая жизнь, которая текла мимо меня, страстно увлекала моего мужа. Я захотела узнать о ней все. Все, все…

Олег очень верил Александру Васильевичу. А гуру Рубина он просто боготворил…

– Кто были Александр Васильевич и гуру Рубин?

– Ах, как хочется рассказывать по-другому, чтобы вы меня не перебивали и не нарушали… Ведь воспоминания, они гораздо более хрупкие, чем бабочки. Настоящие воспоминания, они мгновенно просачиваются сквозь пальцы, лишь только попытаешься осмысливать или логически понять.

– Простите.

– Я постараюсь рассказать, как вы хотите. Но только самое краткое начало. И все. Остальное как получится… возможно, когда  буду рассказывать, то что-нибудь, наконец, пойму сама.

Александр Васильевич – инструктор по йоге. Второго звали Олег Борисович. Они приезжали к нам из Москвы каждую неделю, в субботу и воскресенье велись занятия. Занятия были платные. Помещения снимали в средних школах, в спортивных залах. Каждый приносил с собой коврик, спортивную одежду и тетрадь для записей. Но физически занимались мы очень мало, в основном была лекция под запись. Потом обсуждение, которое заканчивалось у кого-либо дома глубокой ночью, а то и утром…

Академия йоги находилась в Москве. Возглавлял ее гуру Рубин. Он приезжал в наш город один раз в год, весной. В честь его приезда устраивались необыкновенные праздники, балы.

В Академии было много инструкторов, и они ездили по всем городам России, как наши Александр Васильевич и Олег Борисович. Обучалось много людей. Кажется, не было ни одного не охваченного йогой города. Это была очень серьезная организация. Среди наших политиков очень много людей, закончивших Академии йоги.

Каждый, кто проучился у московских инструкторов три года, сдавал экзамен и получал диплом инструктора йоги. Он обязан был сам набирать новые  группы, деньги за обучение в которых отдавались московской Академии. У нас в городе скоро стало очень много йогов. В каждой средней школе по вечерам велись занятия. Мы узнавали друг друга мгновенно, у нас была особая терминология. Особые жесты.

Мы владели Знаниями. Я чувствовала себя Избранной. Знаете ли, знакомо ли вам это состояние? Я всегда подозревала, что не похожа на всех. А кому из людей, живущих на этой земле, незнакомо это состояние? А здесь, в этой группе, которая должна была заменить мне семью, избранность- будто вязкое, пахнущее ночными фиалками облако витала в воздухе, ею были окутаны стены, люди, слова.

Не передать словами, как я была зачарована. Я ходила на занятия, как во сне. Еще эти методичные хлопки и движения, которые мы совершали, эти громкие отрывистые слова инструктора… Мне иногда казалось, что я в раю. В раю, где хорошо, как в утробе матери, защищено и покойно. Запах беззаботного детства и луговых трав. Я надеялась, что обрела семью…

Высокая и статная Раиса Михайловна, староста группы, в ярко-малиновом платье и таким же бантом на голове радостно шла мне навстречу, когда я с Олегом входила в зал. Она обнимала меня и гладила по волосам так, как никогда не делала моя строгая на ласку мать. «У тебя дивная жена,» – многозначительно кивала она Олегу. – «Ты никогда не погружался в ее прошлые жизни? Жаль, жаль… Ты был бы потрясен».

Сверкнув зелеными глазами, Раиса Михайловна уходила вглубь зала…

Олега окружала радостная толпа. Все обнимали его, о чем-то спрашивали, хлопали по плечу, будто и не вчера расстались, а много-много дней назад…

Олег уже сам был инструктором по йоге, у него был московский диплом, большой, в красном переплете, на котором золотыми буквами было написано:

«От правительства России». По вечерам вместе с Ларисой Петровной, полной белокурой женщиной лет сорока, он вел свою группу в 47-й
средней школе . Она работала учителем начальных классов и жила одна.

Я заметила, что в этой йоге было много незамужних женщин, особенно учителей. Олег  нравился многим: Ларисе Петровне, Раисе Михайловне, и еще одной пучеглазой Вале, у которой на лице было много бородавок и из всех торчали в разные стороны черные жесткие волосы, и длинной-предлинной Надьке со смешным пучком волос на макушке. Фамилия у нее была Дурова. И еще многим, многим женщинам нравился Олег, ведь он до этого времени был единственным холостым парнем в группе.

Женщины на йоге старались изо всех сил, но никак не могли простить мне счастья…

Я слышала за своей спиной сдавленные шепотки:

– Выскочка, а ставит из себя. Двое детей, а отхватила лучшего мужика.

– Девочки, это всего лишь западение. И длится оно от двух месяцев до двух лет. И все. Надо Олегу об этом сказать.

– Хорошо, что она занимается не на нашем курсе. Разница в духовном развитии  огромна…

И ведь действительно, эта самая Лариса Петровна с огромным горбатым носом и крупными руками сразу же подскочила к Олегу (я стояла рядом) и громко зашептала ему на ухо: «Ты знаешь, ведь западение длится не больше двух лет. А у тебя на эту женщину действительно западение!»

Это уже через много лет, Валерий Петрович, я вдруг вспомнила эту сцену, да так ярко, будто на широком цветном экране. Вот как эта Лариска резко наклонилась к Олегу, и у нее даже лопнул шов под мышкой у шелкового платья. Платье было болотного цвета, и мне даже показалось, что на меня пахнуло снизу запахом тины и мокрой земли. А когда она шептала Олегу на ухо, то все время на меня оглядывалась, и губы ее улыбались. И только через много лет, глядя на далекий экран воспоминаний, я смогла ясно и четко отреагировать: «Да, да, не волнуйся, Лариса Петровна, Олег знает, что ты старая завистливая бабка».

Жаль, очень жаль, что тогда я не сумела за себя заступиться. К тому же у этой Ларисы Петровны был высокий статус (это такие звания, которые присуждались на йоге). У нее останавливались наши московские инструктора. Там мы собирались по вечерам. И первое свое посещение, когда меня потрясли черные горящие свечи, – это было у нее дома…

Олег был на четвертом курсе, а я поступила на первый. Но мне неудержимо хотелось быть вместе с ним.

– Но не можешь ведь ты вместе со мной ходить на занятия, – убеждал он. – Так не положено. Тебе никто не разрешит. Только по вечерам, когда мы собираемся у кого-нибудь.

Я хотела быть с ним рядом. Но это было невозможно. Но я так сильно хотела, что, в конце концов, судьба снова пошла мне навстречу…

Была весна, и все ожидали приезда гуру Рубина. Подготовка к его приезду шла полным ходом, мы украшали актовый зал шарами, цветами и знаменами Академии йоги. Я стояла высоко на лесенке, и мне подавали разноцветные шары. Вдруг я почувст­вовала чей-то взгляд. На меня смотрел Александр Васильевич, о котором я знала, что он достиг уровня магистра Йоги, а это означает, что он может Все.

Александр Васильевич стоял возле окна и держался за раму. Из окна лился солнечный свет. И в этом столбе солнечного света он казался совсем неземным, бестелесным человеком. Еще эти глубоко посаженные, крупные голубые глаза… Они изучали меня очень внимательно… Я засмеялась и бросила ему красный воздушный шар. Александр Васильевич легко поймал его…

Я спустилась с лесенки и пошла к нему через весь зал. Собст­венная дерзость совершенно изумила меня. Но где-то в глубине души я чувствовала, более того, я точно знала, что мне позволено так вести себя.

Я подошла к Александру Васильевичу совсем близко и очень серьезно сказала:

– Мой муж, Золотов Олег, занимается у вас. На четвертом курсе. А я только на первом. А хочу у вас. Вместе с мужем.

Александр Васильевич расхохотался.

– Прямо на четвертый курс хочешь прыгнуть? А сможешь?

– Да, – твердо сказала я. – Смогу.

– Хорошо, – вдруг быстро согласился Александр Васильевич. – Только пусть муж возьмет за тебя полную ответственность.

От неожиданно свалившегося на меня счастья я подпрыгнула, расцеловала смеющегося инструктора-магистра в обе щеки и помчалась по всему залу как сумасшедшая разыскивать своего Олега.

Весть о том, что жену Олега приняли сразу на четвертый курс, быстро облетела всех йогов. Это было что-то небывалое. Александр Васильевич, в отличие от Олега Борисовича, второго инструктора из Москвы, был чрезвычайно строг, и некоторым  иногда приходилось по несколько лет сидеть на одном курсе только потому, что они не могли сдать нужные контрольные (да-да, именно контрольные, как в школе). А тут бац – и сразу на четвертый курс!

Вот, например, очень уважаемый в городе человек, директор станкостроительного завода седовласый Евгений Александрович, так и не смог перейти на третий курс обучения йоги, потому что  не сдал экзамен по Миру профессий. После Мира профессий шел самый тяжелый  – Мир отношений. Чтобы изучить его, за основу брали сказки Пушкина и на примере героев разбирали стереотипы поведения всех людей…

Я училась на четвертом курсе вместе со своим мужем. И была очень горда собой. Но самое главное заключалось в том, что Олег смотрел на меня с восхищением! Поэтому все остальное, вот, например, уже не шепотки, нет, а целое море женского негодования за своей спиной, воспринимала я довольно спокойно.

– Вот ведь выскочка, пролезла…

– Ну ничего, девочки, посмотрим, как у нее скоро крышу сорвет от информации!

– Покусает еще себе локотки, покусает… Не иначе самого Александра Васильевича околдовать решила, змея с зелеными глазами…

Если бы я знала, что еще случится, что это были лишь невинные цветочки!

Я уже рассказывала, что мы с нетерпением ожидали приезда учителя гуру Рубина. Он  ставил на Путь учеников (это был такой ритуал посвящения) и два дня читал лекции.

Этот приезд его был особенный! Учитель решил проверить, каких успехов в йоге добились за эти годы именно женщины, и решил провести для них экзамен. Проставить всем оценки за женственность и выбрать Королеву бала!

В день приезда гуру Рубина всем женщинам-йогам (и мне в том числе) Александр Васильевич торжественно раздал большие листы. В них были изложены целых 48 женских качеств, таких, вот, например, как добродетель, смиренность, правдивость и
т. д. Больше всего мне понравилось 34-е качество – умение летать и 48-е – получать радость от секса.

Против всех перечисленных качеств стоял прочерк, то есть это выглядело вот так:

34. Умение летать –

36. Ласковое слово молвить –

37. Радовать глаз услужением –

А гуру Рубин против каждой строчки должен был выставить проценты, и всего их было 100! Королевой должна была стать стопроцентная женщина!

Волновались все просто ужасно. Говорили, что Учитель редко кому ставил выше 5% и соответственно Королеву, которая рука об руку с гуру Рубином  открывает бал, выбирали очень редко, и учителю всегда одному приходилось выполнять все церемонии. Один-единственный раз в Харькове такая честь выпала одной женщине по имени Валентина…

Уж не волновала меня никакая Королева, одного боялась я хуже смерти – опозориться перед Олегом! Я видела, как боготворит, как почитает он своего Учителя, и завидовала гуру Рубину! Я чувствовала, что не заслужила хороших оценок  – Учитель всех видит насквозь, от него не скроешься. «Он сразу поймет, что я на рынке воровала», – думала я, и смертная тоска разливалась по моей груди.

Я не видела концерта в честь Учителя, не видела самого гуру Рубина. Ожидала этого экзамена, как смертной казни, и уже было подумывала, а не сбежать ли мне домой вообще. Да что такое, в конце концов! Ну, скажу, голова разболелась! Да что за мука такая!

–  Обрадовалась! На четвертый курс! Вот теперь-то локотки себе покусаешь, да поздно!

Я оглянулась. По лицам женщин скользили тени дурных предчувствий. И я наперекор всему решила остаться…

Гуру Рубин в глубокой задумчивости сидел на деревянной скамье. Он уже принял экзамен у нескольких женщин. Лет ему было примерно шестьдесят, лицо смуглое. Глаза крупные, черные, а зубы  белые. Увлекателен был взгляд, я такого никогда не видела. Он смотрел на человека и в то же время сквозь него, и это производило странное впечатление. На обложках книг, которые продавались повсюду, взгляд его был более внимательным и сосредоточенным.

Мне показалось, что Учителю скучно. На дрожащих ногах к нему подходили женщины, все одинаково подбирали юбки, садились, закатывали к небу глаза и подавали листы. Он также поднимал вверх глаза. Что-то там наверху внимательно разглядывал, закрывал глаза и после этого магического действия быстро выставлял оценки. Прошел слух, что Учитель сегодня не в духе. Проценты были низкие. Женщины были бы рады  скрыть свои листы и уже сворачивали их трубочками, да не тут-то было! Горбоносая Лариса Петровна кровожадно выхватывала их из рук и громко в углу зачитывала!

Олег взволнованно ходил туда- суда, совсем рядом. Я сделала глубокий вздох и пошла. Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!

Передо мной сидела Анфиса. Волосы ее были острижены «под горшок», будто в старинной сказке. «Интересно,» – думала я, – «как она с такой прической умудряется в школе черчение преподавать? Ее, наверно, называют…» Я не успела додумать, какую бы кличку могли дать ученики Анфисе, как она медленно, бледная как смерть, встала, провела рукой по лицу, будто что-то стряхивая с себя что-то невидимое, но ужасное, и пошла покачиваясь, будто во сне… А я села на ее место.

И тут от полного отчаяния во мне неожиданно проснулась, забурлила и заклокотала позабытая кровь неизвест­ных мне, но явно необузданных предков, и я потянула Учителя за рукав. Он с удивлением взглянул в мои бесстыжие глаза…

– Знаете что, – зашептала я ему прямо в ухо, и запах дорогих сигар, ароматных индийских палочек и сушеной лаванды окутал меня плотным облаком… –  Знаете что, гуру Рубин, – доверилась я ему как верному другу, – мне просто позарез нужны высокие оценки!

– Да что ты говоришь? – глаза Учителя радостно блеснули. – И на что они тебе нужны?

– Здесь мой муж. Я никак не могу подвести его. Я люблю его.

– Да где этот муж? Какой такой муж? – еще радостней встрепенулся Учитель. Казалось, он и сам очень рад, что произошла такая удивительная заминка.

– Да вот он, – махнула я рукой на Олега, который  не ходил, а бегал вокруг нас, не замечая ничего.

– Ах, вот какой муж! – лукаво подмигнул мне Великий Учитель. – А ничего себе муж! Молодой!

И он размашисто, как царь, выставил мне против каждой строчки 100%.

Я взяла из его рук листок, прижала его к груди и гордо, как царица, встала. Проворная Лариска выхватила мой листок и понеслась с ним в угол, где зачитывали оценки.

«Давай, давай! – устало думала я (сил на злорадство не осталось никаких). – Читай громче!»

Зал ошеломленно молчал. Потом загудел. Я никого и ничего не слышала. Я видела ликующие глаза своего мужа!

Задыхаясь от счастья, держа Учителя под руку, я открывала был! Я неслась навстречу своей Победе мимо камер, журналистов и мило улыбающихся дам!

Поддерживая обеими руками тяжелое розовое платье, на котором золотыми нитками были вышиты розы, а серебряными – листья (мне удалось сшить его за одну ночь), я спускалась по лестнице вниз, чтобы остудить свое разгоряченное лицо… В огромное зеркало в позолоченной рамке взглянула я и ахнула: на меня смотрела незнакомая женщина с насмешливым изломом губ, и этот гордый разворот головы поразил меня… какой-то древней знакомостью. Будто я очень давно, но все же видела портрет этой женщины, но в какой-то старинной дворцовой зале…

Я прижала к губам свои пальцы – они пахли пчелиным воском и парным молоком. Я вся была окутана этим запахом. Почему-то, стоя перед этим зеркалом, я впервые смогла ощутить и разгадать свой запах…

И уже поздно ночью, слегка склонив свою коронованную голову, я милостиво принимала поздравления…

 

Спустя несколько дней…

 

Спустя несколько дней, после эйфории бала, когда я упивалась восторгом от самой себя, я начала вспоминать, что на этом балу происходили и другие немаловажные события…

Учитель привез нам из Москвы живой подарок, который оказался очаровательной танцовщицей арабских танцев. Она была одета в блистательный костюм из ярко-красного шелка, обшитого бисером, по бокам которого свисали длинные нити из сверкающих камней. В руках ее была прозрачная накидка из тончайшей паутины причудливо сплетенных золотых нитей. Ноги, руки и шея были увиты серебряными монистами, которые, казалось, тихо шуршали при дыхании, а в танце, который нам незамедлительно продемонстрировала незнакомка, они отчаянно звенели, превращая свою владелицу в великую космическую змею.

Музыка, танец и сама танцовщица вместе составляли удивительную гармонию. Кроме того, я с ужасом почувствовала, что когда-то, очень давно, я уже это видела…

Арабские танцы, подаренные всем женщинам нашего города Великим Учителем, незабываемым потоком, как огненная лавина, ворвались в мою жизнь и оставили в ней неизгладимые впечатления…

Прекрасной незнакомкой, ошеломившей меня на балу араб­скими танцами, оказалась Малинкина Ирина. Она преподавала в Москве восточные танцы и приехала к нам по велению великого гуру Рубина. Он решил, что вся Россия должна заплясать по-восточному. И он добился того, чего хотел…

Ирина стала ездить к нам каждые выходные вместе с инст­рукторами по йоге. После занятий йоги были танцы. Буквально к следующему приезду Ирины у меня уже были готовы розовые атласные штаны и страстное желание как можно скорее научиться танцевать. Я с ума сходила от счастья…

Через пять занятий я решила, что Малинкина Ирина мне в подметки не годится. В таком состоянии духа я пребывала довольно долго. Огромная вера в себя не покидала меня ни на секунду. Олег с восхищением смотрел на меня и радовался каждому танцу, который я разучивала…

Через месяц я решила, что пора выступать с концертом. Но где? Я ломала себе голову. Прошла неделя, в глаза мне бросился заголовок в газете: «10 ноября – День милиции». Это ведь то, что мне надо! В то время я и в школе учительницей работала, и на рынке фруктами торговала. Документов, как положено, никаких, проблем с милицией- целый короб. И тут у меня мигом план созрел, как двух зайцев поймать: во-первых, с танцами выступить, во-вторых, милиции угодить, чтобы они меня все в лицо знали и больше не трогали. И как только я это придумала, то не стала раздумывать ни минуты и сразу помчалась к начальнику милиции рынка. Я мчалась к нему со всех ног и боялась лишь одного- как бы не передумать. Зима хоть и не наступила, но было очень холодно, я была обута в большие валенки и толстый овчинный тулуп. Пуховый платок так и съезжал мне на лоб, я поправляла его на бегу…

Время подошло рассказать о нашем Иване Николаевиче, начальнике милиции всего продуктового рынка. Много с тех пор сменилось начальников, но вот Ивана Николаевича я запомнила больше всех.

Роста он был небольшого, ручки маленькие, ухоженные, почему-то глаза так на них и останавливались. Еще мне нравилось, что пахло от него всегда дорогими духами – такой густой травянистый запах. Иван Николаевич был необычайно агрессивным. Я никогда не видела его неорущим, невизжащим и не топающим ногами! Все нарушители экономической дисциплины  (торгуют-то в основном одни женщины) выскакивали из его кабинета в таком виде, просто слов не хватает описать!

Я ворвалась в кабинет, от страха забыв постучаться.

Иван Николаевич сидел за столом и о чем-то беседовал с каким-то лысым, очень важным господином. В кабинете, как на заседании ЦК партии, царила страшно деловая обстановка.

Когда я подлетела к столу, начальник милиции даже привстал от негодования, он даже рот открыл для соответствующих данному случаю слов, но я не стала их дожидаться.

– Иван Николаевич, – вежливо спросила я, у вас будет банкет на День милиции или нет? – И тут же, не дав ему опомниться, я выпалила: – Я вам приготовила подарок! Я буду у вас на празднике танцевать арабские танцы!

В кабинете повисла странная тишина. Иван Николаевич оторопело посмотрел на лысого, тот растерянно пожал плечами, и они уже вместе стали внимательно меня разглядывать. Я почувствовала, что смогла захватить их внимание целиком, раз они продолжали молчать, и вдохнула в грудь больше воздуха.

– Костюм у меня весь сверкает драгоценными каменьями, расшит бисером, – запела я ворковистой гулюшкой, – музыка восточная, дивная, а на ногах монисты звенят, залюбуешься…

И тут мне показалось, что в глазах Ивана Николаевича мельк­нуло… недоумение какое-то. Так я и знала. Он не поверил, что я умею танцевать.

Я растерялась. Коленки противно дрожали. Я сжала руки в кулаки, голос стал хриплым до неузнаваемости.

– Если вы мне не верите, – мотнула я головой в сторону Ивана Николаевича, – то выйдите из кабинета, а я вам станцую (это я говорила уже лысому, у него глаза так и сверкнули от восторга, он даже встал, и теперь они стояли с начальником милиции рядом). Потом вы ему скажете, как я танцую!

По мере того, как я говорила, Иван Николаевич все больше становился похожим на растерянного маленького мальчика, который не знает, что делать.

– Я не знаю, что и сказать, – наконец, старательно не глядя на меня, – произнес он. – У нас на банкете еще никогда не было танцовщиц.

– Ну, так теперь будут, – обрадовалась я. – Ведь когда-то надо начинать.

– Ну да, а меня могут с работы снять, – еще неуверенней добавил Иван Николаевич. – И вообще. Как-то… – он с надеждой взглянул на лысого – тот старательно затачивал карандашик.

– А что «вообще», – пошла я в атаку, – ведь я не голая танцевать-то буду! Да еще бесплатно – это ведь вам подарок!

– Ладно, – решился, наконец, Иван Николаевич. – Я тут посоветуюсь. Приходите завтра.

– И, пожалуйста, ваш телефончик, – вдруг попросил лысый господин.

«Только бы мне не испугаться, только бы мне не испугаться», – приговаривала я целый день, то бросаясь танцевать, то шить костюм, то снова танцевать.

На следующий день я снова предстала перед очами начальника милиции. Он смотрел на меня, явно не зная, что делать. Я никогда не видела его таким.

– Вы извините, но мне пока неизвестно, когда будет банкет. Зайдите лучше завтра.

Я зашла и завтра, и послезавтра. Иван Николаевич ничего толком не обещал. Он был явно смущен и все ссылался на то, что работы по горло, и никто ничего не знает.

– Ну почему? – недоумевала я. Несмотря на то, что мне ужасно нравилось, как наш грозный начальник мне все время улыбается, терпению моему приходил конец. «Может, меня приняли за сумасшедшую?» – приходило мне в голову все чаще и чаще.

Все закончилось через неделю моих терпеливых походов. Иван Николаевич был очень занят. Привели группу подростков, у которых обнаружили наркотики, их долго допрашивали. Иван Николаевич попросил меня подождать в коридоре. Ждала я три часа, и вера моя рухнула. Ей на смену пришло отчаяние.

«Я не уйду, пока ему все не выскажу! Это мое женское достоинство!» – решила я и снова, как в первый раз, без стука, с трудом сдерживая злые слезы, влетела в кабинет, где было полно народу.

– Я знаю, вы приняли меня за сумасшедшую, – начала я речь, полную достоинства, но голос предательски задрожал уже в самом начале, – но я честно хотела сделать вам всем подарок, станцевать на ваш праздник.

Неужели вы действительно не понимаете, что когда я стану знаменитой, у вас всех просто денег не хватит пригласить меня станцевать?

И в полной тишине я гордо развернулась на валенках и вышла. Мне было горько. Столько сил потрачено – и все напрасно! И даже то, что меня после этого случая почему-то перестала беспокоить милиция на рынке (видимо, я всем примелькалась в кабинете начальника), меня уже не радовало. Ну почему меня не взяли танцевать? Почему?

Почему, я поняла сразу, когда увидела на видеокассете, как я танцую. Это было что-то ужасное, не могу описать словами это неуклюжее перебирание ногами, которые мне показались к тому же ужасно толстыми, это самодовольное выражение лица глупейшей гусыни.

И я решила навсегда оставить арабские танцы. И именно в тот же день раздался телефонный звонок!

Приятный мужской голос попросил меня, представился Олегом Викторовичем… и попросил станцевать в ресторане!

– Я хочу сделать такой подарок другу на день рождения, – объяснил он.

– А кто вы? – я была просто ошарашена. Оказалось, Олег Викторович был тот самый лысый господин в кабинете Ивана Николаевича.

Оказалось, все было не зря, оказалось, что жизнь снова чудесна и удивительна!

– Сколько будет стоить ваше выступление? – между тем деловито осведомлялся Олег Викторович, пока я в своем воображении кружилась, носилась под самыми небесами…

– Я не знаю… – голос мне не повиновался.

– Да вы не волнуйтесь, подумайте, я перезвоню через полчаса.

Что делать? С одной стороны, я уже летала в облаке сверкающего бисера в таинственном ночном ресторане, с другой стороны, я уже честно знала, что танцую очень и очень плохо.

Ища поддержки, я лихорадочно набросилась на телефон. Я звонила всем: Олегу на работу, Малинкиной Ирине в Москву, всем девчонкам, с которыми я танцевала. Чем больше я звонила, тем отчетливее гудела в трубке тишина.

Я поняла, что в трудную минуту решать надо самой и цепляться ни за кого не надо. И на следующий звонок Олега Викторовича я отвечала, уже взяв себя в руки.

– Я согласна. А насчет оплаты вы подумайте сами, я еще ни разу не выступала.

– А если вам покажется мало? – поинтересовался дорогой мой Олег Викторович.

– Нет, – твердо отвечала я, – это просто исключено. Это мое первое выступление, и оно больше нужно мне, чем вам.

– Тогда отлично. Суббота, 20.00, ресторан «Былина». И еще вот что. Вы не волнуйтесь, после начала праздника пройдет часа два, гости выпьют, даже если вы недостаточно подготовлены, все будет о’кей. Можете взять еще одну девочку. До свидания.

Итак, я выступаю. Через четыре дня. Четыре дня – это целая вечность. Я поехала к своей подруге Юльке. Юлька – храбрая, и хотя она танцевала еще хуже, чем я, я ее очень люблю, да к тому же она красавица. Смуглая, черноглазая, как цыганка. Костюм у нее голубой, идет ей удивительно, пряди из бисера свисают до самых колен (мы набирали их целыми ночами), на голове что-то вроде паранджи, легкая прозрачная ткань закрывает все лицо, но Юлькины черные глаза даже сквозь нее сверкают, как звезды.

Она тоже обрадовалась возможности выступить, и мы стали готовиться как сумасшедшие…

То бросались украшать костюмы, то танцевали, то снова кидались к костюмам. Даже от воспоминаний об этом времени начинает бешено колотиться сердце.

Чтобы лучше понять меня в то время, надо закрыть глаза и представить: вам за тридцать, вы слишком много проработали в школе, у вас молодой муж и двое детей подросткового возраста, а еще горы непроверенных тетрадей, а самое главное – строгое мамино воспитание.

И вдруг – ресторан и вы в полуобнаженном сверкающем костюме  залихватски исполняете восточный танец живота.

А не дурно ли это? Что скажут знакомые? А если узнает мама? Я уже знала, какие слова она мне приготовит.

И несмотря на одолевающие меня страхи, я так же твердо, как то, что живу на этом белом свете, знала, что обратной дороги нет. Я буду танцевать!

Один танец длится всего три минуты, учила я его (танец назывался «Бэк шафэ») три недели, по много часов в день, стиснув зубы и обливаясь потом, когда еще упорно ходила к Ивану Николаевичу, учила в школе на переменках, учила на рынке, стоя за прилавком- наверное, со стороны казалось, что у меня хронические судороги.

Я рассказываю всего о трех минутах танца, а в ресторане надо было танцевать часа полтора. Мы с Юлькой начинали учить новые танцы, но времени оставалось совсем мало, и подкрадывающийся страх полного провала лишал сил, опустошал душу и тело, и очень скоро мы с Юлькой вошли в состояние, близкое к истерике.

Юлька в те дни ночевала у меня, муж ее оставался дома с двумя маленькими детьми и грозился не пустить обратно, но остановить Юльку было так же невозможно, как и меня.

Дорепетировались мы до того, что очень скоро стали обзывать друг друга ядовитыми крысами. Все это нас так вымотало (репетировали мы ночами), что Юлька решительно сказала:

– Все, больше никаких заучиваний! Будем танцевать импровизацию! Ведь ты сказала, что гости напьются, и никто не будет обращать внимания!

– Юлька, – с сомнением раздумывала я. – А вдруг они бандиты и нам потом не вырваться?

– Да! – с радостью поддакивала Юлькина старшая сестра Галька, глядя на нас с нескрываемой завистью. – Это наверняка бандиты! Вспомните, наконец, у вас останутся дети!

– Нет! – дружно останавливали мы с Юлькой эти страхи. – Этого не может быть!

И вот настал этот день – день выступления. С утра я поехала к Юльке, у нее на краю города просторный собственный дом, там мы решили наряжаться. День тянулся ужасно долго, он просто стоял на месте. Мы ничего не ели, не пили, только с остервенением красились и танцевали. Танцевали и красились.

Юлькиному сыну было всего два года, чтоб он не мешал, мы дали ему разные крупы в кастрюлях и банках.

Юлькин муж, придя с работы, побелел лицом, глядя на густо засыпанный гречкой и рисом пол. Но потом, взглянув на наши отчаянно-отрешенные лица, молча взял веник и все убрал.

Мы красились перед зеркалом, толкая друг друга, целый день -то наклеивая накладные огромные ресницы, то срывая их от ужаса, то накладывая сверкающие блестки на веки, то невообразимо, чуть ли ни до ушей, удлиняя глаза. После продолжительных мук мы понравились себе целиком и полностью. На нас из зеркала смотрели незнакомые восточные красавицы. Настоящего индийского разреза глаз я добилась путем творческого открытия – заплела на висках тоненькие косички и туго-туго стянула их шпильками на затылке – мать родная меня бы не узнала. Но я была собой страшно довольна.

Помню, едем в автобусе, все смотрят на нас с изумлением и спрашивают, из какой мы страны. Юлька от всеобщего внимания так возбудилась, что начала громко хохотать да всхипывать. В короткие промежутки между смехом мы придумывали себе сценические имена: я выбрала себе Фатима, а Юлька решила назваться Зульфией. Наконец мы приехали.

Вот и наш ресторан «Былина». Это очень дорогой и престижный ресторан, туда даже записываются заранее.

Мы так долго ходили мимо него туда-сюда, чтоб настроиться, что чуть не пропустили время. Спохватившись, отчаянно застучали в железную дверь, оформленную под старину: с огромным навесным замком и ржавыми резными петлями. Мне показалось, что из-под щели в самом низу потянуло запахом царского погреба. Это бывает, когда в темном сыром полумраке рубиновое вино таинственно мерцает зелеными искрами и просвечивает даже сквозь толстое зеленое стекло с выпуклыми старинными буквами…

Никто не открывал. Мы совсем растерялись. Но продолжали стучать, пока не вышел молодой черноглазый швейцар Костя (на груди у него была табличка с именем). Он невозмутимо сообщил, что нужно было просто чуть дернуть за висящий перед нашими носами большой колокольчик. И еще он добавил, что нас давно ждут.

О ужас! Мы спускались по лестнице молча, глаз от ступенек не поднимая. От недавней самоуверенности, которая охватила нас в автобусе, не осталось и следа. Но настоящий ужас охватил нас внизу, когда мы, наконец, спустились и увидели гостей, вышедших нам навстречу.

Гости, все как один, были трезвы и пугающе интеллигентны! Просто какое-то аристократическое сборище! До сих пор, вспоминая, мне упорно кажется, что на многих были парадные фраки.

Все, как скоро выяснилось, нас уже давно поджидали, и проводив нас до раздевалки, гости дружно уселись на стульчики вдоль стены в первом зале. Как мы с ужасом догадались- все с нетерпением ожидали концерта.

Олег Викторович, широко улыбаясь, подошел к нам  (я не сразу его узнала в лиловом костюме с блестками). Он радостно сообщил, что сегодня день рождения у Галины Малининой, дочери мэра города, и вся администрация здесь…

Мне захотелось только одного – немедленно покинуть не только этот престижный ресторан, битком набитый серьезной администрацией во фраках, не только наш город, но, для полной надежности, и планету Земля вообще. Чтобы меня никто никогда не нашел…

Две мысли не давали мне покоя, пока я стояла с болтающим без остановки, совершенно счастливым Олегом Викторовичем, не слушая его ни капельки. Я рассеянно смотрела на него, послушно кивала головой и видела перед собой картину видеозаписи, где я так позорно танцевала. И еще я никак не могла понять, как он мог, такой солидный человек (я узнала, что Олег Викторович – владелец многих продовольственных магазинов), как он мог, совершенно не зная меня, так рисковать! Как он мог знать тогда, когда я была в толс­тенном тулупе и валенках, какая, например, вот у меня фигура? Как я танцую? Значит, он мне просто поверил?!

В раздевалке было очень тесно от висящих шуб и пальто, от стоящих сапог и сумок. «И как только не побоялись пустить нас сюда, – лезли, как змеи, злобные мысли. – Верят все, доверяют, а говорят, что у нас люди недобрые…»

Я взглянула на Юльку. Странная она была- со спущенными чулками и пугающим выражение глаз.

– Юлька, – зашептала я, – видишь, какая публика, никакая импровизация у нас не выйдет!

В это время в зале громко зааплодировали! Мы с Юлькой одновременно вздрогнули. И тут-то и началось самое страшное!

Юлька вынула откуда-то с елки (а ведь приближался Новый год) разноцветные гирлянды и стала обвешиваться ими с головы до ног.

– Я снежинка, я белая снежинка,  сейчас я улечу, – пришептывала она, оглядываясь по сторонам, пытаясь кружиться на месте со спущенными чулками, но то и дело спотыкалась о стоящие вокруг сапоги и сумки. С нарастающим ужасом я осознавала, что Юлька не выдержала и у нее или эмоциональный шок, или она по-настоящему сошла с ума.

Я пыталась успокоить ее, снять с нее гирлянды, в которые она завернулась с головы до ног, заорала и ударила ее, но все было бесполезно и даже хуже. Я стала широко и часто зевать, происходящее стало казаться смешным, мне захотелось сорвать с себя костюм и выбросить все дорогие шубы из раздевалки.

Говорят, безумие заразительно. Только громадным усилием воли мне удалось отключиться от Юльки, я представила, что ее нет со мной.

В дверь заглянул швейцар Костя.

– Девчонки, да вы скоро, вас заждались…

Я с таким отчаянием вцепилась ему в руку, что он от неожиданности дернулся назад, вся его невозмутимость вмиг исчезла .

– Костя, помоги, пожалуйста, мы сильно испугались… – зашептала я, не выпуская его руки и пытаясь загородить Юльку со спущенными чулками. – Что нам делать?

В глазах Кости мелькнуло сострадание, и у меня немного отлегло от сердца.

– Девчонки, успокойтесь, вы такие красавицы, все будет отлично!

С этими словами Костя молниеносно исчез и тут же вернулся с полным бокалом какого-то густого рубинового напитка с переливающимися зеленоватыми бликами, проследил, чтобы я выпила все до дна, и ласково, но твердо взяв меня за руку, повел в зал.

Я чувствовала себя коровой, выпущенной весной на изумрудный луг. Но несколько мгновений спустя я решительно отвергнула это сравнение-оно было лишено необходимой мне силы. И тогда я представила себя закованной в кандалы рабыней, которая стоит перед выбором: ошеломляющий танец, который  смягчил бы жестокие сердца врагов или смерть.

Хмельное вино ударило в голову. Я дерзко взмахнула юбками и шагнула в зал, полный серьезных господ, как в зимнюю прорубь. Монисты не звенели, как прежде, они гремели, как огромные медные колокола…

Уж не знаю, танцевала ли я как корова на лугу или как рабыня на пороге жизни и смерти, но хлопать мне стали  сразу. Один пожилой мужчина, сидящий с краю, смотрел на меня с  восхищением и кричал «браво». В дверях стоял Костя и махал рукой, как родной брат, молодые ребята-официанты напирали на него сзади. У одного был перебит нос…

Я выучила всего один танец -«Бэк шафэ». Его и танцевала то с начала, то с конца, но вряд ли кто это заметил. Потом вышла очнувшаяся Юлька- я  боялась на нее смотреть. Слышала – ей тоже громко хлопали. Она  танцевала   «Бэк шафэ», разница заключалась в том, что у меня костюм был огненно-красного, а у нее – синего цвета.

Не успела я перевести дух, как раздалась музыка, под которую мы должны были танцевать импровизацию.

– Костя! –  кинулась я к своему спасителю. – Когда же, наконец, все сядут за стол?

– Жаркое! – мгновенно отреагировал Костя и величаво махнул белоснежной тряпицей. Гости покорно пошли во второй зал, где буквой «П» был накрыт огромный стол, который ломился от яств. Я с облегчением вздохнула и мгновенно рухнула в большое пушистое кресло, стоящее в коридоре под зеркалом.

Рано я радовалась. Гости, хлопотливо усевшись за стол, вдруг, как по невидимой команде, развернулись ,застучав стульями, и снова стали хлопать. Невиданной силы злоба охватила меня! Не едят и не пьют! Сколько можно танцевать один и тот же танец! Бессовестные!

– А ты пригласи кого-нибудь из гостей и потанцуй с ним свои танцы, – шепнул мне на ухо  Костя. – Будет весело и интересно.

Я выбрала самое простодушное и румяное лицо. Как потом выяснилось, это оказался муж именинницы, звали его Андреем. Он так испугался, когда я потянула его за рукав, что и лицо, и вся шея его вмиг покрылись багровым цветом. Андрей изо всех сил вцепился руками в стул и даже для верности закрыл глаза.

– Выручай, – зашептала я ему в самое ухо, – я больше танцев никаких не знаю.

Муж именинницы тяжело вздохнул и встал. Он оказался огромным, как шкаф. Тут все гости стали орать, хлопать от восторга, и даже прыгать!

Вышли мы на середину зала. Андрей сразу встал как вкопанный, по стойке «смирно»- я отчетливо видела крупные капли пота на его испуганном лице. Но себя мне было все равно жальче. Я и закружилась вокруг него, как юла, юбки с монистами взмывали под самую люстру, гости с радостным визгом щелкали фотоаппаратами. Андрей два раза пытался удрать – я проворно опережала его и так резко била бедром, что тяжелые кисти бисера хлестали его по могучей груди – он покорно возвращался на середину зала.

Вокруг все ревело и стонало, гости все давно толкались да прыгали, да напирали на стол, чтобы лучше было видно, несколько блюд со звоном рухнуло на пол и вдребезги разбилось, по полу растекались аппетитные скользкие лужи. В открытой двери, несмотря на Костины отчаянные попытки навести порядок ,грудились все работники ресторана ,и прорывались в зал. Никто, кроме меня, не заметил, что музыка давно смолкла. Даже Андрей под всеобщий восторженный рев разошелся и странно, как Буратино, замахал руками. Его жена Галина сидела в центре стола и радостно, как девчонка, хохотала, время от времени прижимая к лицу розовый кружевной платочек.

И тогда я твердо решила, что пора домой.

Я взяла Юльку за руку, и мы рванули в раздевалку. Мы мгновенно оделись, вышли, обезумевшие гости напали со всех сторон,  проворно раздели нас и повели за стол. А этот момент я с Юлькой уже обговорила дома.

– Ты смотри, – строго выговаривала я ей, – за стол сядем, если только деваться некуда будет, а так- нечего там делать, поняла? Выпьем за здоровье именинника по бокалу шампанского – и все! Никаких закусываний!

Почему я так решила, не знаю, но у меня, как у маленькой девочки, были свои собственные фантазии.

Мы не ели целый день, и, выпив один глоток шампанского, я с ужасом увидела, что весь стол вместе с сумасшедшими гостями закружился, дико завращался перед моими глазами. Летела  и звенела люстра, вслед за ней мчались горящие свечи, на ходу кувыркаясь, неслись огромные блюда и стулья. Остро пахло свежим жареным мясом, где -то далеко били барабаны. Я с надеждой взглянула на Юльку, та, не переставая с важным видом рассказывать всему столу, как она обожает белых лошадей, жадно тянула ко рту огромный бутерброд с красной икрой. Я сильно ударила ее по ноге под столом.

И тут веселый и довольный, похожий на аппетитный, посыпанный сахаром блин, Олег Викторович горячо поблагодарил нас за «доставленное счастье» и протянул свернутые в трубочку деньги. Юлька быстро положила бутерброд на стол и хотела их взять, но Олег Викторович вежливо отстранил ее руку и отдал деньги мне. Я сунула их за блестящий лиф, схватила Юльку за руку, и мы сделали еще одну (на этот раз успешную) попытку вырваться на волю.

Была диковинная ночь, хлопьями шел снег, в небе плясала луна.  Была безумная радость жизни. Мы рванули к киоску (от него шел свет) и стали считать деньги. Их было очень много – пятьсот рублей.

Мы разделили их поровну, мы хохотали и прыгали в сугробы, в мягкий, какой-то необыкновенно волшебный снег…

Спустя годы я научилась зарабатывать деньги, но никогда они меня не радовали, как в тот день.

Это были особенные деньги, ни с чем  несравнимые, просто бесценные…

 

 

 Мы с Юлькой стали знаменитостями…

 

Мы с Юлькой стали знаменитостями.

Еще никто среди йогов не дерзнул так открыто выступить с танцами, тем более в ресторане. Что являлось, как говорила наша преподавательница Ирина, великой школой танцовщиц.  Выступления в Домах культуры, детских домах и парках нашего города явились детскими игрушками по сравнению с теми испытаниями, которые выпадали на долю ресторанных танцовщиц…

К приезду Учителя мы готовили великий концерт. Прослышав о том, что наш город страстно откликнулся на его призыв овладеть восточными танцами, он срочно выехал к нам, чтобы прояснить обстановку. А обстановка была следующая- только он  послал этот самый призыв, как мы, ученики его женского пола, буквально обезумели. По его велению, по нашему хотению к нам стала ездить танцовщица Ирина Малинкина, с явным намерением заставить весь город встать на уши.

Женщины на йоге в большинстве своем были учительницами. Видимо, это была та прослойка населения, которая остро нуждалась в незамедлительных изменениях. Так и проходили бы они всю жизнь, согнувшись, в черно-белых костюмах, а тут на тебе – трах-тебедох – свалились на голову арабские танцы- с их живой музыкой, прозрачными лифами и юбками, обнаженными телами, заплутавшими в барабанной дроби и блестках.

Мудрый Учитель, неведомый журналистам, политикам и разведке, производил в городах целый переворот в сознании женщин. Он выпрастывал на волю великую Женскую Силу.

Люто затанцевали женщины всех возрастов. Гуру Рубин был тем женским дирижером, который, не ведая последствий своего замысла, резво взмахнул вверх волшебной палочкой…

Оголить животы надо было обязательно. Иначе что это за танцы живота? И надо было как-то скрыть свой возраст. Женщины исхитрялись, как могли, просто наизнанку выворачивались, чтобы спрятать  свои рыхлые животики. Для этой цели они вязали из блестящих ниток сеточку и соединяли ею лиф с поясом. На сеточку нашивали блестящие звездочки. В этом искусстве всех превзошли наши семидесятилетние бабули, их было трое. Они связали сеточку из толстых шерстяных ниток и сверху нашили розовых бабочек. Отбиться от этих бабок не было никакой возможности. Они грозились пожаловаться самому гуру Рубину. И потому пришлось, скрипя зубами, смириться с их присутствием на концертах. На головы все цепляли пышные хвосты из морских водорослей. Они особенно выручали тех, у кого черти на голове горох молотили…

И надо было прикрыться хоть какой-нибудь мало-мальской философией, чтоб объяснить придирчивой администрации города смысл этой танцевальной лавины. И тогда на сцену городского парка выходила наша мудрая отличница Татьяна Петровна, директор 56-й средней школы, и строгим голосом оповещала многочисленную публику, неся такую вот ахинею:

– Мы, дорогие товарищи, танцуем не простые танцы… Эти танцы – чрезвычайно целительные. Они возбуждают не только матку, но и все женские половые органы, способствуя их незамедлительному выздоровлению…

Публика, открыв рты, с удивлением взирала на бабок с «возбужденными матками».

Из-за этих бабуль мы и прославились на всю страну и вызвали преждевременный приезд Учителя.

Дело в том, что нас часто публика в парках снимала на камеру. И, видимо, какая-то пленка попала в Москву и предстала пред очами съемочной группы передачи «Времечко». И они рванули к нам незамедлительно, чтобы снять нас для великой хохмы. Это получилось у них весьма успешно.

Съемочная группа попала к нам на репетицию. Операторы, многозначительно между собой переглядываясь, тщательно снимали всех дам бальзаковского возраста снизу, сверху и сбоку, вставая при этом даже на четвереньки. Они брали интервью у бабуль, и те, раскрасневшись от радости и стыдливо прикрыв глаза с накладными ресницами, проникновенно вещали в микрофон:

– Всегда русские женщины любили хвостом повилять. Но именно здесь, на занятиях арабскими танцами, довели это искусство до совершенства.

У восторженных операторов чуть камеры из рук не выпали.

Вот это роковое интервью на всю страну и увидел наш Учитель. Тем более что бабульки не преминули упомянуть о виновнике всех этих шалостей- великом гуру Рубине.

Мы не знали- с какой именно целью он к нам ехал, похвалить, иль разогнать. И твердо решили от беды подстраховаться . В спешном порядке выучили и десятки раз прорепетировали не только арабские, но и русские, испанские, китайские и еще бог знает какие танцы.

– А знаете что, девчонки, – заявила всем нигде не выступающая, но вездесущая Лариса Петровна. – Вам не хватает лишь африканских танцев.

Незамедлительно решили подготовить африканские танцы. Выбрали меня, Юльку и Олега. Мы отбивались, как могли, но не устояли перед всеобщим натиском. И стали составлять танец.

– Это должно быть что-то такое звериное, – сказала Юлька.

– Это древнее, первозданное, – подтвердил Олег.

– Это должно быть чрезвычайно радостное, – подытожила я. И мы стали составлять африканский танец, который должен быть одновременно звериным, первозданным и радостным. Путем долгой ругани, чуть не передравшись, мы, наконец, его составили. Выбрали дикую барабанную музыку, под которую, вероятно, поднимались по ночам обитатели Ваганьковского кладбища.

День концерта настал. Учитель с совершенно нейтральным лицом сидел в центре огромного зала. По его невозмутимому виду трудно было догадаться, что он задумал. С покорно опущенными ресницами плыли перед ним полные девицы в русских сарафанах, отчаянно теребя алыми платками – Учитель глазом не моргнул.

Выходили на бой с быками отважные тореадоры в кроваво-красных костюмах, яростно убивали неуклюжих быков, из «мерт­вых» туш которых проворно выскакивали мокрые, с горящими глазами, учительницы всех возрастов. Восставшие из ада, злобно стуча каблуками и уперев руки в бока, исполняли они испанские танцы – Учитель не шевелился.

Выбегала наша краса и гордость – юная и невинная, как цветок лотоса, Катька. Она несла в руках кувшин, полный древнего вина, и, поставив его на голову, прилежно  исполнила опасный  танец живота- в любую минуту огромный кувшин мог опрокинуться прямо на головы сидящих  зрителей. Катька была тонкой, изящной, белый костюм с глубоким вырезом на груди шел ей удивительно. С низкими поклонами очаровательная Катька подбежала к Учителю, трепетно преклонила колени и возложила к его ногам чудом уцелевшее сокровище.   Учитель в ответ лишь слегка раздвинул губы.

Почти все главные средства задобрить его были исчерпаны. На наш африканский танец мало кто надеялся. Во-первых, он был еще плохо отрепетирован, потому что идея возникла совсем недавно. Мы хором утверждали, что можем от выступления отказаться, если не будет особой уверенности. Во-вторых, эта особая уверенность появилась у меня как раз в обратном порядке после того, как подлая Юлька выложила наши костюмы. А дело в том, что занятые работой на рынке, мы с Олегом предоставили ей все полномочия по изготовлению общих костюмов, снабдив ее лишь самыми необходимыми инст­рукциями:

– Ну ты, Юлька, смотри, чтоб все было чики-поки…

Как в Юлькином дурацком воображении трансформировалось это «чики-поки», мы с тоской убедились воочию.

Перед нами лежали рыжие в ярких леопардовых пятнах самые разнузданные костюмы, какие я только видела в своей жизни. У Олега на одном месте была лишь малая лохматушка. У меня, с учетом впечатляюще округлых бедер, тоже была сзади такая тоненькая ленточка, призванная разделить зад на два огромных полушария. Но это было лишь невинными цветочками по сравнению с тем, что я узрела, безуспешно пытаясь нашарить что-либо, прикрывающее грудь. Никаких дополнительных клочков не обнаружилось.

– Первобытные женщины не носили лифов, так как они сильно стесняли их жестокую борьбу за выживание среди хищных зверей, – бойко оттарабанила Юлька в ответ на мой рев:»  Н-у-у-у! И чем же мы будем прикрываться?»

Исправить что-либо было поздно… Я на чем свет кляла эту шалаву Юльку, которую безнадежно испортили арабские танцы. Но поделать было нечего. От выступления я отказалась, а исправить дурную девку мог лишь сам Господь бог.

Концерт подходил к концу, как кто-то сообщил Учителю, что намечались жаркие африканские танцы, которые по техническим причинам не смогли состояться.

– Как! – грозно произнес Учитель, который в один миг стал похож на проснувшегося от долгой спячки удава. – Как это не смогли состояться? Кто посмел? Немедленно вызвать на сцену их!

Нам незамедлительно передали его слова. Перечить Учителю еще никто не посмел. В последнюю минуту я взяла себя в руки и стала искать по всей школе (а мы именно в ней и находились) гуашевые краски. Само собой разумеется, я нашла их быстро в кабинете рисования, так как сама была учительницей рисования. Мы развели черную и коричневую краску и стали ею судорожно намазываться. И тут с нами произошли удивительные превращения. Дело в том, что по мере того, как исчезала наша истинная кожа, пропадало и ощущение подлинности нашего существования.

В зеркало на нас смотрели дикие существа, но это были не мы. А потому мы спокойно продолжали перевоплощаться, находясь в том виде, про которое говорят: в чем мать родила. Мимо  туда-сюда сновали мужчины, но ни они на нас, ни мы на них не обращали никакого внимания. Мы превращались в белозубых, чернокожих дикарок с сумасшедшими от страха глазами.

Слава богу, я догадалась взять с собой немного сверкающих бус и увесила ими свою голую черную грудь. Да еще заставила Олега поддеть под ситцевый клочок на бедрах дополнительные плавки.

Учитель был в нетерпении. И тогда на всю громкость  включили нашу барабанную дробь. Мы рванули в зал…

Первым, по замыслу, бежал Олег. Ему надо было сделать на лету несколько больших кувырков. Но когда мы влетели в зал, выяснилось, что там был лишь малюсенький кусочек сцены ,  во главе которого сидел Учитель.

Перестроиться за секунду и что-либо изменить в танце Олег не смог- и стал так, во все стороны раскидывая зрителей, буквально по головам делать свои сальто- моральто. Как бешеная волна, мы бежали вслед за ним: с горящими глазами, почти совершенно голые, с огромными развевающимися хвостами и пламенными перьями, торчащими во все стороны  из всех мест, исключая лишь задницу. Из-под пяток летели искры, и прожигали дырки в сидящих. Зал взревел,  все вскочили со своих мест. Мы уже были на сцене и танцевали дикий, необузданный танец, посвященный Богу Солнца. Зрители, издавая странные, угрожающе звуки , крались  вперед . Олег прыгнул  и закрыл нас с Юлькой руками.

Я видела перед собой красное солнце и дикую толпу, у которой при нашем появлении раздулись ноздри, и взыграла первобытная кровь. Острый запах звериной шерсти мгновенно пропитал воздух. У Олега с треском рванула и разлетелась в воздухе накидка на бедрах. Женщины, задрав вверх алые рты, взвыли…

«Слава богу, что я уговорила его поддеть дополнительные плавки, – промелькнуло у меня в голове. – Иначе  бы нас разорвали в клочья». Вслед за Олеговыми лохмотьями взлетели и наши наспех прикрепленные хвосты, шпильки и разноцветные перья. Мне казалось, что вот-вот полетят и наши кости. В голове резкими толчками бубухала кровь. Искоса я видела Юльку, у которой радостно прыгали голые груди. Учитель вдруг встал и по-шамански раскрыл перед нами руки, будто захватывая новые земли или защищая своими крыльями. А мы, вероятно, остро нуждались в защите, потому что обезумевшая от восторга толпа была совершенно непредсказуема. Она дико махала руками в такт нашим движениям и злобно выла…

Мы лежали в раздевалке на диване… К нам то и дело забегали, что-то говорили, потом прибегали другие и говорили снова. Я никого не слышала. Не подобрать тех слов, чтоб могли описать то состояние, в котором я пребывала .Неужели пройдут годы и я начисто об этом забуду?

Удивительно было осознавать в этой первозданной легкости бытия одно: неужели возможно ощущать себя так, как мы всегда привыкли, и не чувствовать себя при этом глубоко ущербными? Радостная кровь, в которой одновременно плескались дивное солнце, огонь и синее море,  свирепо бурлила в жилах.

Если бы я стала президентом, то ввела бы в стране в обязательном порядке для очищения мозгов африканские танцы. На всех работах, включая МВД, классический балет и школьные переменки.

– Ох-охе-хекс, ну и ну, ого-го, – думала еще я, мысленно посылая своему Учителю горячие воздушные поцелуи. Он, как нам передали, был страшно доволен. И простил бабулям слова про «шалости»…

 

После концерта была лекция Учителя

 

После концерта было лекция Учителя. Он говорил, и слова его бежали , как огонь по сухой траве. Мне казалось- по его воле занимают свое место солнце и луна. По его воле рождаются и гибнут звезды.  По его воле зал вставал, и мы все, как один одновременно преклоняли колени, делали глубокие вдохи и выдохи, поднимали вверх руки и закрывали глаза…

Речь этого великого человека была похожа на белую овечью шерсть,  что пряла моя бабушка – она убаюкивала, словно сказка…

Божественное, бессмертное дыхание его проникало в меня, Олега, всех нас. Стены зала расширялись, исчезали окна.

Истертый до дыр шершавый пол в школьном спортзале, где мы занимались, становился величественно-ускользающим…

Глаза моего Олега сверкали  льдисто холодным, но ослепительно снежным светом.

Как прозрачные крылья бабочки, отражающие солнечный свет, приобретают ту или иную окраску, так и я теряла имя свое, волю свою…

Речь  моя звучала Гуру Рубином, дыхание – гуру Рубином, разум был гуру Рубином, а в глазах сиял, как путеводная звезда-образ гуру Рубина…

Глаза моего Олега, сидящего рядом на коврике, были пугающе чужими, будто и не он только сейчас стоял впереди меня, на заходе солнца, защищая от безумной толпы.

«Возлюбленный мой, как одиноко, страшно …О, непостижимый Боже, я совсем опьянела от этих колдовских слов…»

Овладевая бесчисленными городами и странами, лишая людей прежних званий и титулов, Александр Македонский великодушно  раздавал новые. Царицы становились его наложницами , бывшие цари- слугами или воинами. Овладевая нашими душами, гуру Рубин тоже раздавал нам новые имена и звания. Кто-то становился шудрой, а кто- свободным божеством, кто- целителем, а кто и распорядителем бала…И все эти судьбоносные для отдельного человека события свершались по одному лишь ему ведомому знаку…

Мне еще предстояло узнать, какая именно мне роль уже начертана на небесах , прочитать которую мог только один человек…

Да и что может человек, потерявший собственное царство? Только верить своей боли. Но боли не было…

Как  в замерзшей воде  дремлет сокрушительный ледокол, так и во мне спала и ,наконец, рванула ввысь небывалая жажда самоутверждения, яростное желание дойти до крайних пределов своих возможностей- научиться материализовать из воздуха обещанные золотые монеты, открыть новые законы счастья и омоложения…

Я изо всех, даже поддерживая свои веки,  старалась не заснуть, потому что танцы и многочасовая лекция давали о себе знать. Я засыпала…

Мне снился длинный поезд. У выхода на улицу стоял Учитель. Он вроде и не преграждал мне дорогу, но пройти мимо было… неудобно… Он смотрел на меня внимательно, но не было во взгляде его ни скрытой угрозы, ни доброжелательности. Он смотрел сквозь меня. Чувства, которые я к нему испытывала, были до того смутны и противоречивы, что даже во сне они не были проявлены. Было ясно одно- он за мной, несмотря на кажущуюся бесчувственность, внимательно наблюдает.

В руках его был маленький приборчик с множеством кнопочек, напоминающий сотовый телефон. Он старательно выбирал нужную ,и нажимал на нее. И тогда появлялись различные звери в виде мыльных пузырей или звуки. Для меня он выбрал тот самый образ, что особенно пугал меня. Это был огромный водяной удав. Влажно-белая узорчатая кожа пахла тиной. Удар раскрытой пасти с мелкими зубами мог достать конца поезда, где стоял Александр Васильевич. Я бежала по хрупким бревнышкам, перекинутым через мерзлую воду. И только успела добежать, и спасительно схватила Александра Васильевича за руку, как меня с головы до ног охватила такая сладострастная истома… Я забыла и про Учителя, и про удава, что жарко дышал мне прямо в шею…

Я в ужасе проснулась… Учитель неторопливо вел лекцию… Александр Васильевич сидел в конце зала и безмятежно смотрел на спины сидящих…

Вечером мы собрались у Ларисы Петровны. Стол ломился от бутылок и закусок. Воздух – от криков и песен. Душа – от смятения чувств. Было много разноцветных воздушных шариков. Александр Васильевич жадно щурил глаза и кидал их одной мне…

 

 К нам на занятия йогой приехала…

 

К нам на занятия йогой приехала знаменитая Тамара, автор многих книг под единым названием «Любовь и космос». Она имела высокий статус Свободного Божества, и мы взирали на нее с восхищением. Александр Васильевич часто приводил целые отрывки из ее книг, мы должны были заучивать их наизусть. Казалось- эта женщина не должна иметь человеческой плоти. И вот она стояла перед нами.

Маленького роста, худенькая, она выглядела очень ухоженной женщиной. Бровки у нее были аккуратно выщипаны. Коротенькое платьице  из красного крепдешина и белые лодочки удивительно молодили ее.

После лекции мы обступили ее плотным кольцом. Многие спрашивали, замужем ли она и есть ли дети. Она отвечала с улыбкой, что нет, ей это не нужно. Потом она долго говорила с Александром Васильевичем, и мне показалось- они  несколько раз на меня поглядывали. Мое предположение оправдалось, потому что Тамара поманила меня пальчиком.

– Вы знаете, – обратилась она ко мне, – у вашего мужа очень хорошее видение. Я еще никогда не встречала у мужчин такого прекрасного потенциала для духовного развития. Вам не нужно тормозить его. Отпустите его со мной в Москву. Он будет часто приезжать домой, пока будет проходить обучение в моей школе.

– Но как же… – у меня подступали слезы. – Я не смогу одна… Мне будет тяжело…

– Как вы можете говорить о каких-то пустяках, когда речь идет о судьбе вашего мужа. Вы же с вашим уровнем не в силах разглядеть ни великого предназначения, ни высокого статуса Олега. Вы просто не имеете права вмешиваться в судьбу человека, которому уготована более высокая участь, чем сидеть у вашей юбки.

Меня душили слезы. Я казалась себе такой маленькой, а все вокруг – такое большое. Такое враждебное мне. Я смотрела на великую Тамару, на Александра Васильевича. Голова моя закружилась. Потому что я слышала одно, а видела- совершенно другое. Даже сквозь слезы. Слух у меня будто выключился, я видела, как шевелится Тамарин ротик, вокруг него быстро-быстро снуют злые сухонькие морщинки, и слышу я совсем другие, не Тамарины слова:

– Ну, отпусти, отпусти его со мной. Мне так он понравился, он такой молоденький. Я хочу его, отпусти, отпусти, крыса жадная…

«Господи, что со мной, – думала я. – Я, наверное, просто схожу с ума от страха потерять своего мужа…»

Тамара уехала. Меня долго обвиняли в том, что я торможу духовное развитие мужа.

У меня началось раздвоение личности. Просто я- обыкновенная деревенская женщина. Ничего собой не представляю. И действительно мешаю Олегу в его развитии… мне надо отпустить его. Отпустить. Столько женщин с высоким статусом, которого мне никогда ни постичь…

Законы нашей йоги гласят- мужчина может иметь  сколько угодно женщин, это ему только в плюс. То есть, мужчина –единица, а женщина-ноль, ноль после единицы, и чем больше нулей у него, тем он могущественней. Вот я с Олегом составляю число десять .Понятное дело, что миллион больше…

Что мне делать?

 

Третья встреча с Учителем

 

Третья встреча с Учителем произошла через два года в Моск­ве, куда я поехала сдавать экзамен на целителя 1 категории. Олег поехать не смог, потому что у него на работе были соревнования ,а он был главным бегуном. Ехать я не хотела. Во-первых, боялась встретиться с  Тамарой, которая занимала там высокое положение, во-вторых, у меня, видимо, от страха поднялась высокая температура. И когда я сошла с поезда, то вообще плохо соображала, где я. А может, на меня всегда так Москва действовала?

Здание Академии йоги находилось в самом центре столицы, раньше в нем регистрировали браки. Двухэтажный дом с белыми строгими колоннами. Я стояла возле него и смотрела вверх…

Там раскинулась гипсовая лепнина, изображавшая огромного бронзового орла. Кое-где краска основательно выцвела, особенно на когтях лап и на клюве, но в целом орел выглядел грозно. Эту грозность ему придавали  человеческие глаза, они были красного цвета.  На двери у входа висела стальная табличка: «Академия гармоничного развития».Орел качнулся и поехал вбок.

Я потянула на себя массивную дверь- и сразу очутилась в зале. Обстановка была таинственной. По углам горели свечи. Было много приезжих со всех городов России. Их встречала у входа высокая седая женщина в зеленом шелковом платье до самого пола. На груди ее висела табличка «Аристак». Женщина проводила нас к столу, стоящему чуть поодаль от двери. За ним сидели тоже пожилые женщины и производили подробную запись всех приезжих.

Меня тоже внимательно опросили и записали ответы.

– Цель приезда? –  Я замешкалась, так как не знала, как правильно сформулировать фразу: «сдавать экзамен на целителя» или «получение диплома целителя»? В голове гудело. Женщина смотрела на меня задумчиво, и даже очки надела, чтобы лучше рассмотреть, и в выражении ее увеличенных глаз я ясно прочитала, что она думает обо мне дурно.

– Ясненько, – печально вздохнула она, и  аккуратно, с наслаждением вывела против моей фамилии жирный крест . И тут же обратила вопросительный взгляд на стоящего сзади меня. Я отошла, полная недобрых предчувствий. На улице было холодно. Мне хотелось прилечь.

В зале задерживаться не разрешали, всех записавшихся выпроваживали на улицу с обещаниями позвать, когда в том будет такая надобность. Только маленькая кучка людей проворно просочилась вглубь зала, и я незамедлительно примкнула к ним.

Никем не замеченные, мы проскользнули на второй этаж. Лестница была высокая и крутая. На ступеньки был наброшен ковер. Окраска его была сочная, и сочность эта была неестественна. Приглядевшись поближе, я увидела, что выцветшие цветы умело подрисованы фломастерами. Мои спутники тоже нагнулись и внимательно ощупали ткань. Мне показалось, что они переговаривались между собой на иностранном языке. В их группе наблюдалась явная общность, которая выражалась в том, что они держались рядом, плотной кучкой и при каждом моем приближении ближе, незаметно, но твердо убыстряли шаги.

На втором этаже странности также присутствовали. Коридор был очень длинный и напоминал школьный, но не было ни одной двери, которая означала бы наличие кабинетов .От многочисленных окон на стенах ярко отражался свет. Так бывает поздним вечером, когда горят фонари. Но было еще раннее утро. Я заглянула в окно. Во дворе, совсем рядом, в плотном окружении обычных жилых домов, стояла церковь. Казалось- дома были только что сданы в эксплуатацию, потому что ни в одном окне не было занавесок или другого напоминания присутствия человека. Вдруг зазвонили колокола. Я в испуге отпрянула от окна.

В коридоре никого не было. Свет от окон на стенах стал более отчетливым. Меня охватил страх. Я почти бегом повернула назад и стала искать лестницу. На прежнем месте ее не обнаружила. «Наверное, я что-то напутала», – решила я и пошла вперед. У меня присутствует такая особенность – умение заблудиться в трех соснах.

Лестницу я нашла в самом конце коридора. Но она была совсем другая. Во-первых, она неожиданно вела вверх, хотя здание, как я ясно видела при входе, было двухэтажным. Во-вторых, ковер, которым была накрыта эта лестница, был совершенно другим. Он был новый, из толстой шерсти и серебристой окраски. И еще он был намертво прибит к лестнице гвоздями с большими железными шляпками. «Как на корабле, – удивилась я, – это чтобы когда накроет волной и начнется паника, пассажиры могли беспрепятственно покинуть здание». Я представила, как неприбитый ковер-самолет необузданно несет людей прямо в морскую бездну.

Перед лестницей, на деревянном стенде, висел огромный плакат «Расписание занятий». Стенд был увешан многочисленными листочками, приколотыми иголочками. Листочки были сплошь исписаны мелким неразборчивым почерком и были похожи, как родные братья, тем, что вверху каждого огромными буквами было написано «Нельзя! Опасно!». Издали маленьких букв не видно было вообще, а надписи «Нельзя! Опасно!» сливались в одну.

Я замешкалась. Идти вниз не хотелось, а вверх… сердце тоскливо сжалось. Внизу послышались удары молотков и визг пилы, вероятно, что-то ремонтировали. И я устремилась вверх.

Третий этаж был полон звуков. Они лились из многочисленных дверей, на которых были одни цифры: «1, 2, 3, 4…» Я облегченно вздохнула и пошла к первой двери. Она была не заперта. Я осторожно заглянула…

Посреди комнаты на полу стоял на коленях мокрый и сильно всклокоченный человек. Он безутешно рыдал и сжимал в своих руках знамя, которое он судорожно целовал. То, что это было действительно знамя, а никакая другая тряпка, я определила по деревянному древку и каким-то символам на розовом шелке, которые отдаленно напоминали серп и молот, но были не серпом и молотом. Человек продолжал рыдать, и в небольших промежутках между всхлипываниями он, одновременно целуя знамя и вытирая им мокрое несчастное лицо, давал торжественные обещания, из которых мне слышались лишь отдельные звуки: «Обязуюсь чтить… почитать… давать… отдавать». В несчастье, которое испытывал этот коленопреклоненный субъект, было что-то неприятное.

«Наверное, идет репетиция какого-то спектакля», – решила я. Мы часто по сценариям Александра Васильевича устраивали различные балы, непременной частью которых были концерт, спектакль и танцы.

Мое внимание привлекла большая икебана, которая висела на стене этой комнаты. Я даже прищурила глаза, чтобы лучше разглядеть ее.

Это была композиция, весьма искусно собранная из различных лесных трав, грибов и шишек. Они гармонично, с соблюдением всех пропорций, были переплетены меж собой. Но объединяло их не только лесное происхождение, а то, что все части были тщательно выкрашены матово-белой, вероятно, водоэмульсионной краской. Краска была  очень свежей и кое-где, особенно на грибах, поблескивала сыростью. И все в целом поражало глаз необыкновенной, зловещей гармонией.

Я прикрыла дверь и пошла дальше. Во всех комнатах шли репетиции… Или это был один общий спектакль, который был разбит на составные части, или в каждой комнате репетировали отдельные постановки.

В комнате под номером 2 звучала торжественная музыка. Взрослые люди в длинных белых балдахинах с очень серьезными выражениями лица водили хороводы. Причем все было организовано и тщательно продумано. Например, в конце комнаты за большим столом сидело жюри. Оно состояло их трех мужчин, которых объединяло напряженное внимание, с которым они присматривались к танцующим. На столе было разложено множество мелких предметов, которые из-за дальности разглядеть было трудно.

Время от времени кто-то из членов жюри хлопком ладони останавливал движение, и тогда лица танцующих переставали улыбаться и с надеждой устремлялись к столу. Хлопнувший в ладоши, одним пальчиком выдергивал одного из них и подзывал к себе, в спину уходящему устремлялись взгляды, полные глубокой зависти. Счастливчик награждался каким-нибудь подарком, чаще всего это были желтые медали в виде остроконечной звезды на длинной атласной ленте. И звезда вешалась на грудь, и задыхающегося от счастья награжденного долго хлопали по плечам, и пожимали руки. И возвращался он уже не в прежний кружок, а в другой, в котором на груди у всех танцующих были такие же звезды. Я заметила, что самым главным подарком были очки с цветными стеклами. Их имело лишь трое участников, они держались особняком и хороводы уже не водили, а стояли у стеночки с руками, сложенными в крендельки, и с ухмылкой взирали на сокурсников.

Самыми мелкими наградами были красные шелковые бантики, которые были свалены на столе в большую горку, издали напоминавшую  растрепанную кучу. Принимавшего этот бантик члены жюри особенно гладили по волосам и одобрительно похлопывали по спине. Избранные, в свою очередь, начинали очень внимательно следить за своими движениями по кругу, выполняя их все с большей тщательностью. Особое внимание уделялось плавным поворотам головы и поклонам.

Третья комната была закрыта, и за дверью  слышались крики… Особенно выделялся голос какой-то  женщины, он уже достиг самой высокой надрывной ноты и вдруг сдавленно оборвался. Дверь с треском распахнулась, из нее вырвалась полная дама в разодранном халате и с подбитым глазом. Из халата торчала красивая высокая грудь. Женщина, тяжело дыша, безумно взглянула на меня и, испустив крик, снова исчезла в комнате. Я в испуге поспешила прочь, к другой двери, которая была приоткрыта больше, чем остальные…

То, что я там увидела, сильно поразило мое воображение.

Небольшая по размерам комнатка представляла что-то наподобие зрительного зала. В глубине полумрака стояло несколько стульев, на которых сидели зрители. Напряженное внимание было приковано к центру. Там стоял высокий черноволосый мужчина с длинной указкой, на конце которой была мягкая кисточка. Он что-то с увлечением рассказывал собравшимся, размахивая указкой, голос его был очень возбужденным. Одет он был в широкую ниспадающую рубаху из тонкой льняной ткани и такие же широкие восточные брюки. Из его речи я уловила отдельные фразы, сказанные твердым, уверенным тоном: «Это очень важно… для продвижения вперед.. чистоты звука.. гармонии космоса… с согласия богов…»

Но взгляды зрителей текли сквозь говорившего- я тоже перевела взгляд.

У самой стены стоял большой трон, обитый красным бархатом, который сильно потерся на подлокотниках. На троне сидел полный господин в черном торжественном костюме. Глаза его были скрыты под очками с синими стеклами. На его коленях сидела молодая девушка, похожая на нашу юную танцовщицу Катю. И Катя эта была обнаженной. Она сидела напряженно, напружинив все тело, обеими руками вцепившись в подлокотники и так плотно сжав ноги, что они у нее мелко подрагивали. Казалось,  что у нее дробно постукивают зубы. Но господин в синих очках то и дело что-то нашептывал ей на ухо и поглаживал по маленькой, с розовыми сосочками груди.

Черноволосый мужчина, закончив лекцию, нагнулся и аккуратно положил палочку с кисточкой на пол. Потом повернулся и медленно подошел к трону. Девочка плотно закрыла печальные веки и, не без помощи полного господина, раздвинула ноги. Черноволосый плавным движением рук откинул подол и сладострастно припал к ней. По сидяшим в зале прокатилась взволнованная волна всхлипа, все торопливо выхватили из висящих на стуле сумок тетрадки и стали что-то судорожно в них записывать. Один все поднимал и поднимал вверх руку и от нетерпения махал ею так быстро, что она скоро превратилась в веер…

Черноволосый старался даже в таком пикантном положении сохранить достойную позу. Но как раз позу-то сохранить ему и не удавалось. Волосы на затылке его быстро намокли от усердия, с каким он совершал судорожные удары всем своим низом живота, пот струился по шее, потемнела и прилипла к спине и льняная рубаха. Полный мужчина в синих очках тоже подсуетился и наладился- быстрым выбросом своих толстых лодыжек подкидывать безмолвную, со сложенными на груди детскими руками Катю- навстречу черноволосому…

Потом они опять вдвоем суетились и перекладывали ее, видимо, меняясь местами…

Задохнувшись от волнения, я быстро захлопнула дверь и даже для верности навалилась на нее спиной. Сердце мое гулко билось в висках, к щекам прилила кровь. Я искала сзади какую-нибудь задвижку, сразу не сообразив, что снаружи ее не могло быть. Но, к моему удивлению, я нашла ее, она была хоть слегка заржавевшей и с трудом двигалась, но дверь закрыть я  все же умудрилась.

Внизу раздался громкий утробный звук трубы, извещавший о начале экзамена. Я поспешила вниз…

 

 Экзамен делился…

 

Экзамен делился на несколько этапов. Сначала приезжие вытягивали вопросы, как в обычном вузе, и отвечали экзаменаторам- четырем тетенькам весьма добродушного вида. Вопросы были несложные. Мне досталась «Первая помощь при переломе бедра».

Успешно сдавшие экзамен выстраивались перед дверью, на которой висела таинственная табличка «Партимок». Оттуда все выходили, понуро опустив головы и пошатываясь, будто пьяные. Страх нарастал. В последнюю секунду я было метнулась прочь, но меня толкнули в спину.  Дрожащими руками я открыла дверь. В центре овальной комнаты на высоком троне из красного бархата сидела черно­глазая женщина с пронзительными глазами. Я с ужасом признала в ней великую Тамару. В руках ее была длинная железная палка с острием на конце, напоминающая древнее оружие.

Рядом с ней, на простых стульях, сидели  две женщины постарше. Одна держала в руках огромную книгу в кожаном переплете. При моем появлении она листнула страницу, пробежала глазами по строчкам, и многозначительно постучала там лакированным ноготком. На нее испуганно взглянула другая – худая и меланхоличная, с необычной высокой прической. Неприветливые, отрешенные от мира глаза ее были плотно схвачены тонкими, как папиросная бумага, веками.

«Наверное, прочитали, как я на рынке воровала», –опять подумала я с тоской, и все, все мне здесь вдруг стало враждебно. Я с ненавистью смотрела на царицу Тамару, сидящую высоко, почти у самого неба, из ее глаз и ноздрей поднимались потоки лавы. Вдруг она резко и гневно, на всю комнату крикнула – голос гулко, словно эхо, пронесся по всем углам, ударяясь о стены и вновь возвращаясь обратно:

– У нее презрение к Бо-га-а-а-а-м!

– Да, –  слабо  и скучно отозвались сообщницы, – у нее, действительно, презрение к Богам.

Рванув к выходу, я жаждала лишь одного – как можно быстрее покинуть этот сумасшедший дом. Но по дороге я наткнулась на стоящие тумбы, покрытые зеленым сукном. С них повалили книги, тетради, папки, они плотным веером скользнули к моим ногам. Только я пробралась сквозь эту кучу, как тут же ударилась головой о железную ширму с застиранной до дыр больничной занавеской. Откуда она взялась? Разве можно выбраться отсюда живой? Занавеска овилась между ног моих, я сделала новую попытку вырваться… и растянулась на полу. До двери оставалось сантиметров двадцать, а я лежала и думала:» Вот сейчас они, эти ведьмы, на меня  запрыгнут и вонзят свою палку мне в спину. Подошвами растопчут меня, и настанет моя гибель…»

Вдруг пред моим носом открылась дверь, и я уткнулась в восточные туфли. Они пахли дорогой кожей и были шоколадного цвета. О, какой до боли знакомый и волшебный струился запах сандала! Это был гуру Рубин. Он с удивлением смотрел, как я поднималась и отряхивала прилипшие крошки, потом, вопросительно- на «святую троицу».

– У нее огромные претензии к Богам, – смиренно потупив голову, объяснила сидящая на троне Тамара.

Учитель прикоснулся к моей голове, которая стала уже наполовину безумной, и тихим, спокойным голосом, произнес:

– Да, были. А теперь нет.

И он сам проделал со мной все процедуры, которые полагались в этом случае. То есть что-то лил и поливал на мою бедную голову. Мне было очень приятно, потому что жар в голове остывал. А потом он надевал на нее зеленую шелковую шапочку, которая была обшита разноцветными камушками. И вешал на грудь алую ленту с железным колокольчиком. Когда я шла к выходу, колокольчик подпрыгивал на груди и глухо позвякивал…

 

 

                                   Я вернулась домой

 

Я вернулась домой с дипломом целителя 1 ранга. Температура спала. Но в Москве что-то произошло…

Реальность и сны, которые были гораздо ярче, чем сама жизнь, стали путаться. Страх стал отныне неизменным моим спутником. Во сне он являлся в виде огромного водяного удава или дьявола, олицетворяющего сладострастие. Он что-то шептал тихо и кротко, его влажный завиток волос с повисшей изумрудной каплей, в которой отражалась пучина морская, волновал меня чрезвычайно. Он источал волнующе-острый запах чего-то запретного и стыдного. Куда бы я ни отворачивалась, тугое, пружинистое тело дьявола било меня, незаметно и плотно, ритмично и страстно.

Олег встревожился и пригласил Александра Васильевича. Тот внимательно осмотрел меня , и с жалостью глядя на Олега, сказал: «Надо приглашать целителей из Москвы». Я наотрез отказалась. Я помнила тех целителей, что приезжали к нам в город ежемесячно.

Их было трое: высокий молодой мужчина и две пожилые высокомерные женщины . К ним выстраивалась очередь, записывались заранее. Они принимали в маленьком кабинете заброшенного детского садика, что был на краю города. Одеты целители были в длинные голубые рубахи свободного покроя.

Я тоже хотела стать здоровой, но плата была высокой. Все «неимущие» сидели в коридоре и с жадным любопытством ожидали богатых счастливчиков. «Вылеченные», как ни странно, освеженными не выглядели. Они были похожи на тощие сорняки, безжалостно выдранные с грядки. Мы, перебивая друг друга,  их расспрашивали. Целители, чтобы расставить все звенья в цепи кармы, открывали им тайну -связь членов семьи пациента в прошлой жизни. Выяснялось, что жены в далеких веках являлись убийцами, мужья для жен – насильниками, и вся эта грозная весть  впечатывалась в мозги, вызывая непреодолимое отчаяние. Никто не знал, что делать и как жить дальше , если совершал страшные преступления.

Тут же выяснялось, что выходы были, грехи снимались за дополнительную плату. Экстрасенсы  утверждали, что никакие деньги не могут возместить той боли, что приходится взвешивать им на свои плечи.

Я не хотела знать, кем была в дальних веках. Я хотела понять одно-  кто я в этой жизни.

«Мне одному будет сложно», – сказал Александр Васильевич. Он решил провести со мной ритуал отвязки от всего земного. Тогда болезнь уйдет. Это стоило три тысячи. Я согласилась.

Церемония проходила у нас дома. Детей не было. «Нужна подстилка, – сказал Александр Васильевич. – Я буду жечь бумагу».

Олег принес старую штору из темно-красного бархата. Ее положили на кресло, в которое я тихо опустилась . В комнате был полумрак. Горели свечи. На стенах колыхались длинные тени. Александр Васильевич стоял предо мной и пел гортанные мантры. «А он похож на волка», – думала я. Волк Саша сжигал все бумаги, по которым читал, и пепел ссыпал на мою голову. Пахло золой и паленой шерстью. Я чихала и ерзала, да  чесала нос, и величия момента вовсе  не чувствовала. Напротив- все земные звуки и запахи, образы и прикосновения -еще сильнее обострились во мне. Александр Василь­евич  растеряно смотрел на меня. «Она сильно цепляется за материальное, – сказал он Олегу. – Мне очень тяжело разорвать эти цепи». И он еще слаще запел свои смертные мантры, и еще гуще посыпал мою голову черным пеплом.

Зазвонил телефон – мужа вызвали на работу. Надо было срочно отвезти какие-то документы. Он уехал…

Если бы хоть один человек увидел эту картину! Что же мне делать? – я не могу описать ее словами! Как бы я не стремилась придать языку правду, как ни жаждала вырвать из пространства звуки- они не в силах выразить всей непосредственности жизни…

Тени сгустились и окружили меня жарким кольцом. Изумрудная капля дрогнула и медленно упала на зеркальный пол, звонко ударилась и рассыпалась на множество мелких морских искр. Они, звеня, как подводные колокольчики, подскакивали до самых моих рук, впиваясь в них, как холодные морские иглы. Я пила дивный напиток из огромного кувшина, что услужливо передал мне Александр Васильевич.

«А вовсе он и не похож на волка, – думала я в смоле кипучей, что вливалась мне в кровь с каждым глотком, – он похож на…» Но мысли текли уже сами по себе, неподвластные мне, не завершаясь никакими материальными формами. Одни возникали и тут же таяли на дне морском, из нее же выплывали новые – и снова ныряли в набегающую волну. Я не успевала проследить за их гибельной ясностью.

Лицо Александра Васильевича было совсем близко. Так близко, что я видела его мысли. «А у нее дыхание, как у ребенка», – думал он. «У тебя удивительная аура, она чистого сиреневого цвета», – говорил он. Его глаза тоже были совсем близко… В них плескалась целая буря чувств – изумление, смятение… и страсть. Сила его страсти рвалась нетерпением, злостью… и звонкой, как стук золотой монеты, чистотой. Тяжелая, покрытая древней вязью красного золота, монета ударялась о зеркальный пол и прыгала на колени. Колени, чтобы выдержать ее вес, наливались ртутной тяжестью. Она змеей проскальзывала меж ног, намертво обвивая упругими кольцами бедра.

– Женщина должна отдавать, – шептала змея.

– Если она хочет, – грохотал морской царь.

– Это ее суть…

– А кто ее выдумал?

– Те, кто общался с богами…

– Полная ложь…

– А может, она ей нужна?

– Тогда не возникли б вопросы.

– Вопросы бывают от страха.

– По-твоему, страх от желанья?

– Смотри, ее губы трепещут!

– Не смей! За ней – выбора право!

Все кольца упругие, золотом свиты, от жаркого шепота мигом поблекли. Порочная и бесноватая часть души парной струей просочилась в землю…

 

 Я по-прежнему была

 

Я по-прежнему была прилежной ученицей на занятиях йоги у Александра Васильевича. Он не  мучил меня на очередных экзаменах, и благодаря его великодушию, я быстро продвигалась по пути духовного развития.

Я получала ордена и знаки отличия в виде крестиков разных цветов и складывала их в ящик тумбочки. Там уже лежала шапочка, обшитая разноцветными камушками и алая лента с колокольчиками. Один раз ко мне подошел  сын и, глядя на эту кучу, спросил:

– Мама, а на них можно купить жвачку?

– Нет, – терпеливо пояснила я наивному сыну, – на них нельзя купить жвачку. Но они очень и очень…

И вдруг я впервые задумалась…

Массовая мечтательность йогов была окутана ослепительным, но неживым светом. Мы были , словно ледяные и твердые куклы- в страшном закруженном танце по черному льду…

Я жаждала вырваться к теплому и мягкому, ощутимо звенящему счастью…

 

Самому малому бизнесу…

 

Самому малому бизнесу, дорогим моим рыночным торговкам, начинавшим с нуля, посвящаются эти строчки…

Бытует у нас в России мнение, что на рынке торгуют лишь наглые, бессовестные тетки, которым обсчитать – что стакан воды выпить.

На рынке, как на войне, есть все. Человеческие отношения обнажаются как никогда и нигде. Разве что в тюрьмах. В эпоху перестройки на рынок вышли все. Учителя и врачи, художники и поэты, люди тех профессий, которые были очень далеки от торговли. Они могли бы прожить всю жизнь, так и не познав себя в совершенно непривычной среде…

Многие не выдержали и двух дней. Тех, кто продержался месяц, было больше всего. Тех, кто выжил на рынке, впитав с кровью его Великие Законы, – единицы.

Одна из благодарных учениц, я посвящаю эту исповедь людям, которых у нас в России называют «чурками». Сердце мое рвет страх от слов, пылающих в небесах одной ненавистью:  «как давно перестрелять и выгнать их на родину надо, тогда и у нас, русских, работы будет навалом».

Судьба столкнула меня с ними на рынке, о котором я раньше не имела никакого представления. Я будто ночью попала в незнакомый город, блуждая по скользким переулкам которого – неизбежно потерялась бы – даже не взирая на свою остервенелую храбрость. Мы все молились разным богам, но в единой Вселенной, под вечным небом в каждом билось живое сердце Спасителя.

Как никогда, налилась силой Провокация, посылаемая на землю лишь силами зла. И распаленные яростью и преступным безрассудством, ослабленные борьбой за выживание и полной разобщенностью, русские люди готовы отдать свои жизни и принести ненужные жертвы…

И разве мне, женщине, родившей детей , мечтающей о любви – нужна эта пропащая война?

 

 

                                                    Была зима…

 

Была зима 1996 года. Вечером после школы я зашла со своей подругой на рынок. Стемнело так быстро, что не успели мы оглянуться, а рынок-то совсем опустел. Повернули мы к выходу, слышу, окликает кто-то. Оборачиваемся – два грузина, старый и молодой, заботливо складывают в картонные коробки крупные бугристые гранаты.

– Эй, дэвушки, вазъми гранат бисплатна!

Я, наивная, развернулась – и к ним. Любка, тоже учительница начальных классов, сзади стоит, ждет. Подошла я и радостно пакет протянула. Тот, что помоложе, насыпал мне несколько крупных гранатов. Поблагодарила я его сердечно и собралась, было, Любку догонять, а старый грузин мне и говорит:

– Сколько хочешь, столько и дай. Хочешь – сто, хочешь, девяносто рублей дай.

А у нас, учителей, зарплата тогда была ровно девяносто рублей. Такой меня стыд взял, что словами  выразить не могу. А грузин старый все не унимается:

– Денег нет, а по рынку-то шляешься! Как побирушка какая-то!

Красная, как рак, отдала я пакет с гранатами и, не поднимая глаз, прошептала:

– Нет. Я точно не побирушка.

– А денег нет пачиму?

– В школе учительницей работаю.

– А-а-а. А к нам пачиму работать нэ ходишь?

– А… можно?

– Можна, можна, – замахал рукой старик, будто собаку бездомную сгонял. – Встать только пораньше не забудь.

Любка меня изо всех сил уже за руку тащила: «Чего ты с ними, чурками, разговариваешь? Не видишь, как он над тобой издевается?»

Разозлилась я на себя, на зарплату учительскую нищую, на весь белый свет разозлилась. Вот ведь, уж и побирушкой назвали…

Впереди было два выходных. И я решилась.

Встала рано, часов в пять. А как хотелось поспать! Через пять дней Новый год. Зима. На градуснике – 30^о. Дети спят, поджав под себя ноги, муж сладко потянулся во сне. «И куда тебя черти несут? Спала б себе и спала. Темень на дворе какая. И кто тебя ждет на рынке этом?»

Бурчу и бурчу под нос себе, а сама собираюсь. Валенки нашла размера на три больше, платок пуховый. Как стала на колобок похожа, тогда на мороз-то и выкатилась.

Вышла я на мороз, и все  сомнения мои отпали. Снег под ногами хрустит, небо – все в звездах!

Приехала на рынок и стала искать своих знакомых. Искала, искала, но нашла. Они мне особо не удивились и не обрадовались. «Становись, – пожилой говорит, – за прилавок, щас поглядим, на что ты сгодишься».

Только я за прилавок-то зашла, парень, что стоял напротив с мандаринами, к-а-а-а-ак закричит на весь рынок:

– Вы хоть документы у нее спросили? А вдруг она заразная?

Я стою как вкопанная, ни жива ни мертва.

– Да, – сощурил глаза седой грузин. – А документы у тебя есть?

– Есть, – отвечаю. – И санитарная книжка тоже. Но все это на работе.

– А-а-а… – почесал в затылке грузин. Смотрю я, засомневался он.

Недоверчиво рассмотрев меня со всех сторон, они отвернулись и потеряли ко мне всякий интерес. Будто тот парень с мандаринами меня резинкой стер. Старый меня потихоньку-помаленьку, но из-за своего прилавка выдворил и сказал напоследок:

– Вот когда документы будут, тогда и приходи…

Пошла я восвояси. Слезами горючими заливаюсь. Обида лютая сердце гложет. И хоть какой-нибудь добрый зверь, как во всех сказках написано, остановил бы меня и спросил:

– Да о чем ты, девица, печалишься? Давай я помогу твоему горюшку…

«Понаехали тут, – про «чурок» думаю, – звали мы вас». Домой идти не хочу, знаю, что больше никогда не решусь выйти торговать. А что делать? Решила обратиться за помощью к нашим девчонкам, их много, яблоками торгуют.

– Девчонки, – говорю, – помогите советом, с чего тут, на рынке этом, начинать надо, к кому обратиться?

Они руками на меня как замашут:

– Пошла, пошла, – кричат, – отсюдова, чтоб мы тебя больше не видели!

Вот так меня рынок-то встретил! Побрела я прочь. Что дальше делать, не знаю.

Смотрю, откуда ни возьмись, подлетает ко мне щупленький грузин с юркими глазками. За руку ухватил и шепчет:

– Пойдем, пойдем за мной. Я тебе помогу.

Обрадовалась я, что хоть один добрый человек нашелся, и за ним вприпрыжку бегу. А он уже и за прилавок меня поставил, и ящик с мандаринами грохнулся о мерзлый снег под ногами, и скрюченные на один бок весы чудесным образом явились предо мною. А грузин с юркими глазками по сторонам оглянулся и снова шепчет мне в самое ухо:

– Вот тебе мандаринчики отменные. Всем по четыре рубля сдал, а тебе по три. Жалко мне тебя стало. Только никому не говори. Деньги я вечером заберу. Ну пока. Торгуй.

И он исчез. Я его как следует и не запомнила. «Торгуй, торгуй. А как это – торгуй? Его-то мать небось, еще когда сиську сосал, торговать учила».

Растерялась я. Оглянулась по сторонам – а рядом тот парень стоит, что обозвал меня заразной. Саидом его звали (я потом узнала). Шапка набок сдвинута, кареглазый. Как увидела я его, грудь гордо распрямила, будто я всю жизнь только тем и занималась, что мандарины продавала. Мне хотелось, чтобы и те грузины, что стояли напротив и не взяли меня на работу, смогли убедиться, что напрасно так поступили. Высыпала я почти все мандарины на прилавок, собрала в горку. Цену на бумажке помадой нарисовала – 4 рубля и стою, покупателей ожидаю.

А никого нет. Не в том смысле нет, что на рынке вообще, как раз, наоборот, на рынке людей было полно (ведь это было под Новый год). Ко мне ни один человек не подходил по неизвестной мне причине! А я и так боюсь знакомых увидеть, чуть что почудится – я нырь под прилавок, будто достать что надо. Мне казалось, все знакомые специально на рынок в этот день съехались, чтоб на меня посмотреть. Только зря я боялась. Ни знакомых, ни чужих – а никого нет. А у этого Саида очередь так и вьется, будто он слово какое заговоренное знает. Только руки его туда-сюда мелькают. Уже третий ящик достал…

Время идет – стали мои мандарины застывать потихоньку. Уже друг о дружку постукивают. Стала я тоже потихоньку поревывать. Вот придет сейчас тот грузин за деньгами, а что я скажу ему? Что все мандарины поморозила?

Подбежал ко мне Саид и строго  спросил: «Чего ревешь?» А сам пот со лба вытирает, видно, совсем от работы упарился. А я стою закоченелая, как и все мои мандарины.

– Вот, – сказала я. А больше вымолвить ничего не в силах, слезы меня так и душат. Махнула я рукой на мерзлые мандарины и сиплю что было мочи: «Вот». Слезы вдруг так и хлынули из моих глаз. Ох и пожалела я, что на рынок вышла! Да еще Саид этот как заорет на меня:

– Дура ты, дура! До чего ты мандарины довела! Почему не завернула их в теплое? Что у тебя за весы? Ты что, торговать не умеешь?

– Не-е-ет… – рыдаю, – не могу. Я вообще-то учительница. Я…

– Ты что, сказать не могла?

И Саид, отпихнув меня, как сноп соломы, в сторону, быстро навел на прилавке порядок. Потом что-то передумал. Схватил меня в охапку (валенки даже вверх взмыли) и вместе со всеми мандаринами к себе перетащил. И свои весы между нами поставил. «Так-то оно получше», – сказал он слова загадочные.

Слезы у меня моментально высохли. Деловито шмыгая носом, я уже жадно следила за его проворными руками. Вот что он с моими фруктами делал. Разложил на прилавке огромный фланелевый лоскут и стал на нем мандарины сортировать. Самые крупные впереди выложил. А мелкие и совсем подмороженные – сзади, чтоб совсем не видно было. А для придания вида своими блестящими мандаринами всю гору украсил (он натирал их подсолнечным маслом). И все фрукты у него были совсем другие – крупнее моих, ярче и ни одного подмороженного, он плотно укутывал их. И еще Саид поставил мне цену не четыре, а три рубля за кило.

– Тебя Салех как новичка обул, – объяснил он мне. – Новичков всегда так. Чтоб лишних людей на рынке поменьше было. Ты посмотри, весь рынок продает мандарины по три рубля, а ты по три взяла. Представляешь, как на весах тебя придется исхитряться, чтоб с ним расплатиться. Он, голову даю, еще тебя в весе обманул. Ящики надо перевешивать, в нем должно быть не меньше двадцати пяти кило, а то так вляпаешься. Ну ладно, я сам с ним разберусь.

Произнес Саид воспитательную речь, и рванул было к своему товару (покупателей у него уже море собралось), да как взглянул на меня, махнул рукой, опять нехорошим словом обозвал и стал две кучи продавать одновременно – мою и свою. Я только диву давалась. Руки мелькали у него, как у фокусника. Наивный покупатель только руки протягивал к витринным блестящим фруктам, как Саид, ошеломляюще улыбаясь, метнувшись всем своим молодым, гибким телом тигра, успевал молниеносно выхватить одной рукой выбранные мандарины, другой- продолжая махать перед покупателем, и отвлекая его (смотри, мол, какая у меня прелесть- вот здесь, на прилавке), быстро производил  такую вот манипуляцию. Я не переставала удивляться скорости.

Он накладывал на весы те мандарины, что выбрал покупатель, но в то же время в сумку непостижимым способом ссыпались мелкие и пятнистые, а крупные и сочные- возвращались на свое законное место. И все это – с улыбкой, с шутками и прибаутками, женщины глаз не сводили с его румяных губ.

День клонился к закату. А мне казалось, что он только начался. Саид давным-давно продал все мои мандарины и не переставал носить со склада новые и новые ящики, полные фруктов. Я дожидалась Салеха и помогала Саиду как могла.

Наконец объявился и Салех. Саид отошел с ним в сторону, подальше от меня. Они разговаривали на своем языке. Я слышала, как Саид его сильно ругал, голос его иногда был угрожающим. Потом Саид отдал ему деньги. Сколько, я не знаю, ведь все деньги были у него. «А это твои, – сказал он мне и протянул двадцать пять рублей. И дал еще килограмма три мандаринов, которые у него остались. – Завтра придешь?»

Я молча кивнула головой и пошла. Я не могла ничего сказать. Меня душили слезы. Слезы благодарности…

Я так и не сказала никогда тебе этих слов, Саид. Время на рынке так быстро летит… Сейчас говорю. Ты научил меня торговать. Красиво раскладывать товар. Общаться с покупателями. И я, кажется, была влюблена в тебя, Саид…

Я пришла на следующий день. И приходила работать все выходные. Саид взял меня к себе продавщицей. Он платил мне десять – пятнадцать рублей в день. Он, наверное, был жадноват. Потому что иногда вообще не платил, говорил- ничего не получилось. Я не обижалась на него. Во–первых, он всегда давал мне целую сумку фруктов. Во-вторых ,он был моим Учителем.

Мне было очень стыдно, когда проходили знакомые. Я тут же ныряла под прилавок. И спрашивала Саида: «Ушел? Вон тот, в синей куртке?»

«Ушел, ушел, – смеялся Саид, – долго ты еще будешь бояться?»

Боялась я долго – полгода. Только потом, когда Саид уехал на родину, и я стала работать одна, и зарабатывать хорошие деньги, меня обуяла такая гордость! Я смогла! Я выдержала! И когда подходили знакомые, я повторяла себе снова и снова: это не стыдно, это вовсе не стыдно – учительнице торговать на рынке!

Но легко сказать – не стыдно! Скоро только сказка сказывается. А когда стоишь, как деревенская бабка, в пуховом платке и огромных валенках, да еще носом на морозе шмыгаешь, а ученики смотрят по ту сторону прилавка, открыв рты, то хочется только одного – провалиться на ровном месте…

Если бы не арабские танцы, вряд ли я бы выдержала. Часто не удавалось продать все фрукты ,зимой рынок закрывался  рано, склада у меня своего не было, вот и приходилось все ящики на санках везти на остановку. Люди шли с работы и все раскупали. Иногда с трудом залезу в автобус  (ящики обязательно кто-нибудь да поможет внести), стою там, проход загораживаю, волосы потные на глаза лезут, а убрать не могу – руки заняты. Тогда закрою глаза, вспомню, что мне в два часа ночи в ресторане танцевать – душа начинает звенеть!

Бедные мои ребятишки! Я тогда их почти не видела. Прибегу, чмокну их в щечки, гору фруктов на стол высыплю – и собираюсь. А они меня облепят и, затаив дыхание, смотрят, как мама- из усталой и растрепанной- превращается в таинственную и красивую…

Торговала я у Саида с упоением. Он нарадоваться на меня не мог. И уже так обленился за прилавком стоять,  все чаще и чаще ссылаясь на то, что очень мерзнет (чего до меня, вероятно, не случалось), уходил на весь день в «Кавказскую кухню».Это небольшой ресторан в центре рынка. Я же, все больше и больше смелея, торговала одна.

Мой хорошо поставленный  звонкий учительский голос разносился по всему рынку: «А вот мандаринчики! Спелые, сладкие, сахарные!» Я отдавала Саиду хорошие выручки.

Ко мне на рынке постепенно привыкали, со мной уже многие здоровались. Никто ко мне не приставал. Почему-то все считали, что я – Саидова любовница. Все, кроме его наглого друга, которого все звали на рынке Сашей. Он один знал, что я не Саидова любовница. И почему-то все время старался меня обидеть, унизить как-нибудь. То слово какое скажет – краской зальешься, то за шею сзади так обхватит – в глазах темнеет. Саид так и бледнел от ярости. Но ничего не говорил. Я думала, что он чем-то очень сильно был обязан этому Саше.

Один раз, дело было уже летом, я не выдержала. Смотрю, идет ко мне этот Саша и ухмыляется. «Сейчас, – думаю, опять приставать начнет». Встала спиной к прилавку, руками в него вцепилась, аж костяшки пальцев побелели. Стою, губу закусила…

А надо сказать, что я еще никогда, даже в детстве, не дралась. И совершенно не имела представления, как это делается. Но вот когда этот Саша ко мне приблизился на расстояние вытянутой руки, я неожиданно, словно Ван Дамм, нет, лучше Ван Дамма-  ка-а-ак ногу выброшу и прямо ему в нос!

Видно, сила в тот удар была вложена немалая, раз несчастный Саша (а был он довольно крупный и роста высокого), пролетев метра два, упал прямо в кучу арбузов, принадлежавших одному важному человеку, которого на рынке все звали Королем.

Встал Саша из перебитой кучи арбузов страшнее атомной войны, рукавом кровь с лица утер – и опять на меня идет! А я –не я, коленки от страха ходуном ходят – а отступать-то некуда. Или погибать мне на рынке от этого проклятого грузина, что проходу мне не дает, или победить во что бы то ни стало!

Да не пришлось мне больше сражаться. Тут и Саид подлетел, и тот Король, у которого кулачищи-то оказались пудовыми, и так отдубасили они этого Сашу, что я на рынке его больше не видела.

Долго надо мной все продавцы посмеивались, как стояла я тогда, вцепившись в прилавок, «бледная, страшная, аж всех нас такой ужас взял, что под прилавки все и попрятались».

Скоро Саид уехал на родину повидаться с семьей, у него там остались жена и маленький сынишка. А я осталась одна. Прихожу на следующий день на рынок – и не знаю, что делать.

Стояла я  совсем недолго. Подбегает ко мне пожилой, маленький Халим, который сильно пах табаком и который Саиду мандарины поставлял, и говорит: «Ты чего стоишь, не работаешь? Давай я тебе мандарины выгружу!»

– Как мне? – испугалась я. – Я ведь одна, без Саида.

– И что? – смеется Халим. – Без него ты не справишься? Не боись, не пропадешь!

А сам уже выгрузил у моих ног восемь ящиков с мандаринами, махнул мне ручкой… и был таков! Я так и ахнула. Одно дело на Саида работать, другое дело… А чего я боюсь? Мне вон какие мандарины- крупные, оранжевые- под реализацию дали , и я буду трусить?

Поправила на голове платок, трясущимися от радости руками весы настроила… Выпрямилась. На рынке очень тяжело найти товар под реализацию, если тебя никто не знает. Это был очень важный день на рынке, словно я перешагивала на новую ступеньку. Девчонки-продавщицы смотрели на меня с завистью.

День пролетел, как и не было. И первое отличие этого самостоятельного рабочего дня было то, что он весь пропах мандариновыми шкурками. Эти мандарины были почти как мои собственные, и я их и продавала, и ела, ела и продавала, и руки были липкие от сока и сладкие. Поэтому, наверное, очередь возле меня не таяла. «Небось говорят про меня, – думала я, глядя на покупателей, – вот раз сама ест, значит, мандарины не ядовитые, как у всех»…

Не успела я этой смешной мыслью насладиться, глядь, кто-то меня за рукав тронул. Халим приехал!

– Ты себе деньги взяла? – спрашивает.

Вытащила я из нагрудного фартучка все скомканные деньги и отдала Халиму. Ну откуда же я знаю, сколько мне надо было себе оставлять?

– Отсчитай, – говорю, – сам, сколько мне причитается.

Халим пересчитал деньги и раз, и два и протянул мне… сто рублей. Я глазам своим не поверила! Моя месячная зарплата в школе! Я стала отказываться от денег. «Халим, – говорю, ты что-то не так посчитал!» Он – пересчитывать. И опять протягивает мне сто рублей. И тогда я поверила. И ка-а-ак брошусь ему на грудь! Как дикая кошка! Как запрыгаю вокруг него от радости! То смеюсь, то плачу! Халим даже испугался. Потом смеяться начал. Нас окружили нерусские- грузины, армяне, азербайджанцы- продавцы. Все смотрели, как я радуюсь. Один пожилой грузин почему-то плакал…

Долго я не могла поверить, что могу столько зарабатывать. И всегда отдавала пересчитать Халиму. Он любил смотреть, как я радуюсь. Один раз Халим, стоя передо мной в белоснежной накрахмаленной рубашке, страшно запинаясь и краснея, пригласил меня в ресторан. И мне показалось, он вздохнул с облегчением, когда я, обхватив его седую голову и целуя в макушку, отказалась…

Скоро и Халим уехал на родину. Но у меня уже не было отбоя в желающих давать мне товар под реализацию. Весь рынок словно с ума сошел- каждый переманивал меня работать продавщицей.

Деньги радовали меня несказанно. Я все не могла к ним привыкнуть. Но был один особенный день. Расслабившись и потеряв бдительность , я вообразила себя великой торговкой…

 

Случилось это 7 марта…

 

Случилось это 7 марта, под Международный женский день. Народу на рынке – яблоку упасть некуда! Я и решила вдруг риск­нуть – взять товар на свои деньги. На все деньги, что скопила я на рынке (это было семьсот рублей) купила шесть ящиков с яблоками. По пять рублей за килограмм.

Яблоки были прекрасные – крупные, розовые, похожие на персики. Я уже про себя посчитала, сколько можно на них заработать. Как тут же на меня обрушились сразу два несчастья…

Первое, это когда я вскрыла первый слой красивых, будто с картинки, яблок, и увидела, что внизу – маленькие и пятнистые. И так – все яблоки во всех ящиках.

А второе – это, как на грех, издалека понаехало много машин с яблоками. И были они свежие и сочные. И продавали их по три и даже по два рубля. А я свои червивые – по пять рублей купила. И не знала, что делать. Стояла и плакала.

Все, все мои деньги! Олег ушел на сутки на дежурство. Он работал в пожарной охране. Голова моя ехала кругом. Я совсем растерялась. Рынок, как ничем не приманенный волк, показывал мне свои зубы. Никакая логика никогда не входила, и входить не будет в его Великие Законы. До этого дня яблок на рынок привозили мало и все отдавали мне. Яблоки были дорогие… Вообразила из себя невесть что! Да тебе на базаре цена-три пятака! Торговка частная! Я растирала по лицу злые слезы, и в голову назойливо лезли слова из кабацкой песни:»А я несчастная, торговка частная, стою и яблоки тут продаю!»

Весь мой труд на рынке, эти тяжеленные ящики с фруктами, подъем ни свет, ни заря -все лопнуло как мыльный пузырь! Ведь все мои деньги, бережно собранные, и которые достались мне с таким трудом,  – лежали передо мной в виде дурных яблок, которые и за бесплатно никто не возьмет. А я мечтала  пригласить на международный женский день всю свою параллель – учителей начальных классов средней школы № 38. Мы всегда собирались на праздники- но довольно скромненько- колбаска там недорогая, сырок, салатики с водочкой. Известное дело- какая у учителей зарплата! И как мне замечталось стол накрыть – да такой, чтоб все девчонки ахнули! Чтоб алела икорка на булочках, желтым маслицем смазанных. И колбаска сортов всяких разных, и буженинка, укропом посыпанная, рыбка копченая, и осетринка жаренная.А больше всего заглядывалась я на ликер в причудливой бутылке, с двумя горлышками- в одной половине он молочно-сливочного цвета, а в другом- шоколадного. И представлялся мне ликер этот необыкновенно вкусным, хотя я его до той поры и не пробовала. Уж больно дорогой! Такой дорогой, но как мне хотелось его на праздник купить, просто мочи не было! Ведь должен же быть у нас, нищих учителей, когда-нибудь праздник с достойным застольем, или нет! Как вам кажется?

И тут я неожиданно вспомнила о Ванге. Прорицательница говорила, что из всех ситуаций есть три обычных выхода и четвертый – гениальный. Надо постараться его найти.

У меня были выходы. Ничего не делать, например, и дождаться вечера. Может, те, у кого я купила яблоки, кому-нибудь дали их под реализацию и приедут за деньгами. Тут я подниму скандал, и, вполне вероятно, мне вернут деньги за червивые яблоки.

Продавцы таких яблок обычно не возвращаются…

Второй выход – кусая губы, продавать яблоки за любую цену, лишь бы вернуть хоть сколько-нибудь своих денег. Это был самый реальный выход.

Надо было войти в то состояние отчаяния и злости, чтобы понять- самый желанный в ту минуту был для меня один-единственный выход: плюнуть на все и сбежать домой. И никогда больше на рынок не возвращаться!

Что я так мучаюсь? Работа, слава богу, у меня есть. И приличная, не то, что здесь- стою, как последняя оборванка. Нос красный, глаза опухли, никакой пудрой не скроешь. Снег растаял, валенки без галош, намокли…

Но надо, надо было найти этот гениальный выход! И заодно проверить, не обманывала ли всех Великая Ванга?

От отчаяния, которое лишало всех сил, меня спасло любопытство. А когда любопытство становится сильнее денег, они непременно должны вернуться!

И я отправилась искать гениальный выход. В самом буквальном смысле. Попросила присмотреть за ящиками маленькую бабульку, что продавала рядом шерстяные носки. Сама побрела, куда глаза глядят. И вскоре позабыла про свои яблоки…

Рынок ревел, кровоточил раздавленными фруктами, бился неровными толчками, пуская бурливую кровь по всем рабочим сосудам, как огромное измученное сердце.

Снег под ногами таял и таял. В валенках хлюпала вода. Никакого женского дня я не чувствовала.

И вдруг я увидела посреди площади огромную фуру с мимозой. И за большим столом стоят двое подвыпивших грузина, продают эти цветы, которые навалены горой, как сноп сена, и этот сноп наглым образом разворовывается. Бабки копошились в этих дивных цветах, набирали целые охапки, потом, будто ненароком, нагибались и кое-как рассовывали их, кроша и ломая, в приготовленные мешки. Возможно, не все и замечали, но кому, как не мне, была отлично знакома эта «операция».

Вся земля вокруг была усыпана желтыми пушистыми шариками. Они быстро темнели, безнадежно гасли в талом снегу под ногами покупателей.

Из всех цветов я больше всего любила мимозу. И потому, недолго думая, подошла к нерадивым продавцам и попросилась в помощницы. Они, еле держась на ногах от усталости, уставились на меня с явным подозрением. Молодой и старый, наверное, отец и сын. В черных курчавых волосах запутались шарики мимозы, будто они и ночевали в цветах. Смотрят друг на друга, потом на меня, опять друг на друга.

– Да не бойтесь, – говорю я. – У вас столько цветов воруют, что не в сказке сказать ,ни пером описать. А я у вас порядок наведу.

Наконец с большим трудом они согласились.

– Но знаешь, – сказал пожилой, – мы тебе за работу заплатим двадцать рублей. Чтоб потом без претензий. Согласна?

Двадцать рублей для такой фуры было очень мало. Но я еще ни разу не продавала цветы. И потому согласилась…

Я быстро навела порядок и на прилавке, и в очереди, которую выстроила строго сбоку от стола. Хронические воровки, перепродававшие мимозу у входа в рынок, прочувствовав момент, быстро снялись с этого места и улетели на другие поля.

Эти солнечные цветы до меня продавались ветками по два – три рубля. Послав молодого хозяина в магазин за целлофаном и лентами, я навязала красивые букеты и продавала их уже по пять, десять, а самые красивые – по двадцать рублей. Конкурентов у этой мимозы на рынке не было.

Старый грузин глаз с меня не спускал. Он все время боялся, что я буду воровать у них деньги. И даже не ел, чтоб от меня не отвлекаться. Деньги я клала в картонную коробку, которая лежала рядом.

Очередь росла с каждой минутой. Ни одной машины с цветами больше не было. Я не успевала делать и продавать букеты одновременно. Я была счастлива и очень горда собой. День был удивительный, ослепительно ярким было солнце. Шарики мимозы тоже были похожи на солнышко. Или на маленьких цыплят. Мир ошеломлял меня сплошным ярко-желтым сиянием. Я подчеркивала этот цвет фиолетовыми лентами, которыми обвязывала букеты.

Незаметно я почувствовала , что устала. Что целый день ничего не ела. Грузины, не мигая, продолжали следить за моими руками, то и дело выхватывая из коробки крупные деньги. «Лучше б помогали нарезать ленты, жлобы этакие!» Мне стало обидно. Постаралась выторговать себе зарплату побольше – безрезультатно. Как назло, ни одного знакомого, которому бы я могла просто так, без денег, дать букет.

Мне сильно захотелось незаметно запрятать денежку. Бесполезно. И так, и так попробовала – не получается. Замешкалась со сдачей, молодая покупательница смотрела на меня с любопытст­вом. И я решилась. Наклонилась к ней и зашептала в самое ухо:

– Девушка, мне очень мало платят за работу. Если у вас есть возможность как-нибудь незаметно дать мне деньги – сделайте это, пожалуйста…

Девушка, хоть и молодая, даже глазом от удивления не морг­нув, тут же невозмутимо засунула мне в рукав куртки десять рублей.

Мало того, я с ужасом увидела, как она всей очереди громко рассказала о том, как наглые, бессердечные «чурки»  (слава богу, они не обращали внимания) обманывают бедную русскую женщину.

Очередь ахнула. Было много мужчин. Я боялась, что они опрокинут фуру. Видимо, это первоначально входило в их намерения. Но потом, благоразумно посовещавшись, очередь решила отомстить по-своему.

Покупатели стали придумывать всякие изощренные способы, как незаметно просунуть мне деньги.

Боже, что тут началось! У меня была такая зеленая куртка, без карманов, на резинках. И вот одни мужчины усиленно заговаривали зубы хозяевам, расспрашивая, откуда товар да есть ли на него документы, другие проворно засовывали мне деньги в рукава, в валенки, умудряясь положить даже за воротник. Уходивший с букетом покупатель считал своим долгом рассказать  о «сложившейся обстановке». За это время я, видимо, обросла такими сердцещипательными подробностями, что многие, давая мне тайком деньги, спрашивали, где меня можно найти и оказать помощь. Меня распирало от хохота! Наконец я перестала сдерживаться и хохотала, хохотала на весь рынок!

Я умирала от хохота!

Во-первых, я от денег уже вся раздулась и хрустела, как только задевала прилавок! Я боялась, а вдруг кто-нибудь из хозяев меня  обнимет! Против моей воли мне хотелось этого все больше и больше! Хруст разнесся бы по всему рынку! Слава богу, они оказались нелюбвеобильными.

Во-вторых, я уже хотела, но не в силах была остановить очередь. Не могла же я закричать на всех:

– Перестаньте мне давать тайком деньги! У меня их уже навалом!

Надо еще учитывать тот факт, что перед праздником почти все мужчины были подвыпившими. И их твердое решение «спасти, защитить, отомстить» отменить было невозможно!

Стало незаметно темнеть. Очередь редела. Рынок пустел.

Но цветов еще было много. И грузины предложили мне поехать на центральную площадь города, чтобы их допродать. Тут я неожиданно вспомнила про свои ящики с яблоками и, рванув молодого грузина за руку, помчалась с ним со всех ног на то место, где я их оставила.

Там было совсем пусто. Только мои ящики с яблоками и плачущая старушка. Она боялась, что со мной что-то случилось.

Она стояла и плакала. Я горячо поблагодарила ее и дала целый пакет яблок, что были сверху. Грузины быстро перенесли все ящики и уложили среди цветов. Мы поехали на площадь Победы.

На площади Победы было светло от фонарей. Мы достали стол, наложили цветы, а рядом я горкой выложила яблоки. В свете фонарей они смотрелись совсем по-другому. Хорошо смотрелись, даже пятен не было видно.

У нас быстро выстроилась очередь. Люди шли с работы, не все успели купить цветы и фрукты. Конкурентов не было никаких. Яблоки я продала молниеносно, по десять рублей за килограмм. Все до одного. Покупатели даже высмотрели те яблоки, которые я отложила домой, и грозно их затребовали.

Все шло прекрасно. До того момента, когда мимоза вся была распродана.

И тут грузины мои объявляют, что пойдут считать деньги. И если что не сойдется, они разберутся со мной как следует…

А надо сказать, что они уже изрядно выпили. Я испугалась. Я не просто испугалась, самый настоящий ужас парализовал меня. Я могла еще убежать, пока они считали деньги. Но стояла, как парализованная, как прес­тупник перед казнью. Время исчезло и сгустилось до нескольких мгновений, наполненных ужасом расплаты.

Наконец они вернулись. Лица их были потные и счастливые.

– Представляешь, – сказал пожилой грузин, и в его голосе была теплота. – Мы за все время, что возим мимозу, имеем такую выручку. В два раза больше, чем всегда. Извини, что мы тебе не доверяли…

И старый грузин поцеловал мне руку. И дал мне не двадцать рублей, как договорились, а двести. От стыда, от счастья я расплакалась. Но даже плакать мне было нельзя. Меня, чтобы успокоить, могли обнять. И тогда бы я захрустела…

Мы распрощались. Машина уехала. Я стояла и смотрела ей вслед. Потом перешла площадь и подошла к дому, что был ближе всего. Села на корточки под освещенные окна, потрогала тугую от денег куртку и уже от всей души всласть наревелась. Потом старательно вытерла лицо и не смогла с собой совладать – чуть расстегнула куртку. Деньги так и хлынули, я с трудом запихала их обратно. И побрела искать ближайший киоск, чтобы купить детям гостинцы-все магазины были давно закрыты. В киоске лежали одни шоколадки со сливочной начинкой. Я купила все, что были в киоске –двадцать три  штуки и поехала домой.

Дети не спали. Они ждали меня и шоколадки. Пока они разворачивали разом все плитки, я закрылась от них в зале. И наконец, стала раздеваться.

Я стягивала куртку, а вокруг шел листопад. С меня, как с осенней березы, шурша и перевертываясь, летели деньги. Я сидела на целой куче денег, иногда поддевала их ладошкой, подбрасывала вверх и думала: «Ну и Ванга! Ну и умница! Ура-а-а-а!»

 

 

Я стояла на вершине…

 

Я стояла на вершине огромной горы, прижавшись щекой к холодной стене кирпичного дома. Из-за страха высоты я была не в силах  разглядеть дом, к которому  прижималась. Каменная стена была очень ненадежной и шаткой, видимо, кладка производилась прямо с горы. Стена под рукой опасно качалась, и под порывом ветра могла рухнуть. Но была ясная и спокойная погода, и стена давала опору. Я могла подробно рассмотреть сверху, что происходило у самого подножия горы. Там находился маленький домик моей бабушки.

Вокруг дома, который весь обвис и покосился, разыгралась целая битва. Не на жизнь, а на смерть дрались три животных, напоминавших волка, быка и буйвола. Только они были таких огромных размеров, что бабушкин домик казался величиной с копыто. Звери то разбегались в разные стороны, то снова сходились, круша друг друга в клочья, во все стороны летели искры и пучки шерсти. Горело все вокруг – трава, деревья, и особенно ярко и страшно – стога сена. «Представляю, что было бы, если бы я оказалась рядом с домом». Будто услышав мои мысли, волк задрал голову, и в два прыжка преодолев облака, рухнул на меня, ударив лапами. Я слышала его зловонное дыхание, кровь ручьями лилась с его пасти… Сердце мое перестало биться- я закрыла глаза. «Не бойся, – услышала я спокойный мужской голос, – он не посмеет тронуть тебя». Я открыла глаза. Волк, тяжело дыша, стоял поодаль, и не обращал на меня никакого внимания. Я осторожно поползла прочь с этого проклятого места. Зверь стоял и смотрел мне вслед, и мало того, мне показалось, что в его свирепом, кровавом взгляде… была надежда.

Родилась я в маленькой деревне, которая называлась Павловка. Всего в ней было домов двадцать да двадцать километров до дороги, по которой ходили автобусы. Дедушка совсем молодым погиб еще на гражданской войне, отец утонул, когда мне было  три года, так мы и жили втроем: я, мама и бабушка. Бабушка, из экономии, по вечерам света не зажигала, мы лежали в темноте, каждый со своими думами.

Господи, если бы вы знали, какая в деревне ночью темнота! Какая беспробудная, страшная темнота!

Не в силах больше справляться со страхами, вызываемыми у меня этим сном, в котором возле бабушкиного дома еженощно разыгрывались жуткие побоища, я наконец взмолилась:

– Бабушка моя! В чем я пред тобой провинилась? За что ты так меня мучаешь? Подскажи, как могу я помочь тебе? Почему на глазах моих бьются звери те лютые?

И сказала мне в ответ бабушка, голос ее был еле слышен:

– Всю жизнь да копила я денежки. Да во всем себе и отказывала. Накопила четыре аж тысячи. Что по тем временам да немалые. И хотела отдать их той детушке, что пред смертью за мной поухаживает. Но прознали мои родны детушки о деньгах тех, не всем предназначенных. Сын мой и две родны дочери. И пред смертью моей неминучею захотели все вдруг мои денежки, а никто не хотел мне воды подать. Отдала тогда деньги я в церквушку, чтоб монашки за душу молилися. А дети мои из-за денежек ох как насмерть переругалися. Умирая даже, я видела, будто лютые звери сражаются. Взрыли дом мой своими копытами, осквернили сады плодоягодные. Землю-матушку поизмучили. Пока душа улетит, не дождалися. И тогда, как в аду, мои косточки загорелись великою мукою. Пусть в веках мои детушки мучатся, в снах картинку ту видят лютую. В кровь она перейдет да их детушкам. Ибо род загубили, замучили… Оказались сильней любви денежки…

– Бабушка! – тут на коленях взмолилась я. – Не пугай ты меня больше страхами. Ведь была же я внучка любимая. И прошу я за род весь прощения. Ты прости нас, родимая бабушка. Ведь не ведали, что творили они. Дядя Коля да с тетей Машею сильно так перед смертью все мучались, все к тебе на могилу ходили, все каялись. Аль про то ты не знаешь, не ведаешь? А моя да родимая матушка прожила да всю жизнь и промаялась. Ты прости нас, невинных их деточек, за вину их такую безмерную. Накажи нас сама, как ведаешь. Хошь лиши, как родителей, денежек. Не стращай только снами печальными, изгони из своей бедной душеньки их.

Посмотрела в меня моя бабушка. И вздохнула так не по-страшному.

– Ладно, – молвила, – коли просишь так. Сполню просьбу твою, что прорвалася – разбудила мои стары косточки. Повелю я тебе иметь денежки в том лишь случае, если радости, свет родимый они не заслонят вдруг и любовь в твоем сердце не вытравят. Чуть лишь слово мое понарушишь ты – вновь лишишься сокровищей всех и останешься, как родилася – без единой холстиночки…

Как могу, я исполняю наказ своей бабушки.

 

 

Не так все гладко…

 

Не так все гладко складывалось у меня на рынке, как кажется. Я совсем не рассказывала о своих взаимоотношениях с контролерами, милицией, налоговой. А они были непростыми…

Пока я работала с Саидом, я не знала про них и не ведала. Видела, как он сует разным людям деньги, но кому, за что, почему-то с этой стороной рынка меня Саид так и не познакомил…

Контролеры на продовольственном рынке – это группа женщин с красными повязками на рукавах. Возглавляла их невменяемая тетка Полина. И если мне до сих пор в страшных снах снится рынок- то это обязательно тетка Полина.

Была она совсем небольшого роста, чуть горбатенькая, с огромными выпученными глазами и крупным дырчатым носом. Обладала зычным, мужским голосом, которым пользовалась весьма умело. Чуть что не по ней, она с пинка опрокидывала ящики и топтала ногами рассыпавшиеся фрукты. Ее на рынке люто ненавидели. Взяток она не брала.

Дело в том, что контролеры брали деньги за торговое место. Хорошие места –это на передних железных прилавках. Они были давным-давно распределены между блатными. А стоять сзади, – дело безнадежное, тем более что плата за места одинаковая и доходила до девяноста рублей за день. Иногда весь заработок уходил на то, чтоб оплатить место. За них дрались насмерть. Начинающим это разом обрубало все крылья.

Я еще ни слова не сказала про милицию и налоговую. И про бандитов, которые время от времени ныряли в этот снежный шар, несущийся по рынку,  опрокидывая и раздавливая любителей легких денег. Когда наступали сумерки, снежный ком достигал огромных размеров- в нем были плотно утрамбованы растерзанные надежды и люди, подкатившись к логу, он плавно летел в пропасть. Когда наступала весна и земля освобождалась от снега, туда не забегала ни одна собака…

Самые дерзновенные – торговали с земли, в самом центре рынка. Это было строго запрещено, но часто нарушалось. Плату за землю контролеры брали с потолка, в зависимости от самочувствия. А тетка Полина постоянно болела…

Приезжали с проверкой городские власти, за торговлю с земли давали втык директору рынка , она вызывала и накручивала хвост Полине , та с шумом вдыхала ноздрями воздух и оглядев рынок налитыми кровью глазами, крушила в клочья любой набитый фруктами ящик. Недюжинной силой должны были обладать торговки, чтобы при ее появлении убегать с ящиками, вес которых нередко доходил до сорока пяти килограмм. Еще на рынке надо было ночевать, чтобы сохранить свое место на земле , которое тебе никто не гарантировал. Ночью часто были драки. Один раз убили и сбросили в овраг  новенькую – очень бойкую девчонку, которая перешла кому-то дорогу. Целую неделю по рынку ходила  милиция и показывала ее фотографию, чтобы отыскать хоть каких-нибудь свидетелей. Никого не нашли…

Нестерпимо болели спина, плечи и особенно – низ живота. Я спрашивала, у всех торговок без исключения больные почки. Говорят, почки болят от страха.

Страх преследовал на рынке всех. Торговать, не обманывая на весах, было невозможно. Невозможно ни под каким видом. Обманывали при весе ящиков, плата за место, плюс милиции, плюс налоговой, проверяющим из санэпидемстанции,  проверяющим из… Господи, сколько было этих проверяющих! И всем надо было давать, давать, давать…

Иногда мне хотелось посмотреть день на рынке по ускоренной фотосъемке. Я думаю, он бы выглядел так…

Еще не потная, но сильно затрепанная жизнью торговка, торгующая яблоками. Центр рынка. Несколько огромных ящиков, один взгроможденный на другой. Весы на пустом ящике впереди, рядом – гири. Пуск!

Голова низко опущен вниз – внимательный взгляд на весы. Бамс! Полный пакет с яблоками с хрустом обрушивается на несчастную голову – кто?! Обсчитанная на пятьдесят копеек бабка! Быстро-быстро, под угрожающий рокот очереди конфликт улаживается – бабке угодливо, с массой извинений, возвращаются деньги.

Ба-а-х! На весы бухается чужая гиря – проверка весов! Весы конфискуются и уносятся на второй этаж в комнату милиции. Тут главное – не проворонить момент! Умоляюще попросить коллег присмотреть за ящиками (если у тебя проблемы с общением – яблок ты больше не застанешь, а съемку можно заканчивать, но наш фильм – о самых выносливых) – и бегом, бегом, бегом за местным участковым Павлом Николаевичем!

Главное успеть поймать его на лестнице, пока он не дошел до кабинета с надписью «Милиция» и не составил протокол, и сунуть ему в руку десятку, забрать весы – и стремглав назад, к очереди! Тысяча извинений, товарищи покупатели, тысяча извинений!

«Полина идет!» Эти слова услышишь сквозь гул целого рынка, даже если они сказаны шепотом! Тысяча извинений, господа покупатели, простите меня сердечно, торговля закрывается!

На трясущихся ногах (вдруг не успею!) ящики стремительно уносятся и прячутся под близстоящие железные прилавки. (Опять-таки операция проходит благополучно при наличии с продавцами близлежащих прилавков не обыкновенных, а прямо-таки сердечных отношений, в противном случае ящики летят обратно –  под ноги не спеша подходящей  Полины.)

Ящики снова на месте. Очередь терпеливо ждет. Вот и продавщица, жалобно улыбается, лицо в красных пятнах. Немигающие глаза горят странным светом, недовольные покупатели ежатся, многие уходят.

«Ваши документы!» Кто? Налоговая? Простая или из полиции? А если простая, то местная или областная?

Самое легкое – это местная. Это Гена со второго этажа, чей кабинет рядом с милицией. Он не спеша отберет документы, надо ловко, как Павла Николаевича, нагнать его в коридоре. Только Гена деньги не берет. Ему надо дать немного фруктов, и дать весело, лаская сердцем, будто любовнику или хорошему другу. Страстно щебеча и закатывая глазки, овевая теплом и горячим светом . Тогда Гена возьмет.

Павел Николаевич другой. Роста он маленького, даже взяв свою десятку, он так просто не угомонится. После работы, приниженно пригнув голову, его надо долго и мучительно умолять: простите меня, простите, ради Бога, Павел Николаевич,  торговку частную, осмелившуюся на Ваших, господина Павла Николаевича владениях продавать яблоки.

Если налоговая не местная, то опять – к Гене. Ему дать опять-таки фрукты и еще деньги, чтоб передал незримой «областной» налоговой.

Если  полиция, то Гена не поможет. Потому что они из другого ведомства и их много. Они приезжают на огромных машинах, которые проглатывают несчастных торговок вместе с их весами, валенками и ящиками с яблоками. Валенки мелькают последними.

Под вечер машины выплевывают зареванных и опухших от слез несчастных торговок без весов, без ящиков с яблоками и без всяких надежд…

Мы снимаем обычный торговый день. А потому спокойно, без паники. Это был просто Гена.

Снова удар по голове. Потерявшая нюх от всех несчастий, торговка обсчитала женщину, проглядев в ней важную и капризную персону. «Тысяча извинений, госпожа. Тысяча извинений… Мимо… Я вас умоляю! Малые дети! Пьяница муж! Частная квартира! Больной низ живота! Фу-у-у-у! Ушла с богом…»

«Полина идет!» Ухватилась за гнилую доску. Ящик по дороге рассыпался…Черт с ним. Надо спасать остальные.

Догнать Павла Николаевича… Дать денег… Снова удар, на этот раз по морде… Полина идет… Убежать… Гена – насыпать фруктов… Догнать… Удар по голове. Обсчитала. «Спекулянтки, воровки несчастные!» Проглотить. «Ваши документы!» Кто-о-о-о-о-о?!

Что будет, если не успеешь догнать Гену, или Павла Николаевича, или еще кого… Протокол. Вызов в учреждение. Длинная очередь. Потерянный рыночный день. Орущая до визга инспектор в кабинете (ее я боялась так же, как и тетку Полину.) Штраф, сначала небольшой, но увеличивающийся  вместе с визгом инспектора.

Вечер… Тихий, одинокий, в разорванном ветром сером пальтишке, в смешной старомодной шляпе бредет устало по рынку. Зажигает одноглазые фонари. Между мусора, разбросанных яблок и ящиков остаются его следы – блестящие и влажные, как чьи-то женские заплаканные глаза… Еле слышны то ли вздохи, то ли стоны. Должно быть, заблудившаяся душа торговки в отчаянии мечется в густой пустоте ночного рынка…

            

Тетке Полине я не понравилась

 

Тетке Полине я не понравилась сразу. Где-то я совершила ошибку. А может, ей не понравилась моя интеллигентная бархатная шапочка… Хотя после работы в школе я была явно не готова к новым формам взаимоотношений. Я была горда, у меня были свои понятия о достоинстве и чести, по Законам Рынка был самый страшный грех. А еще я одна на рынке была из интеллигенции, это была свежая и многообещающая новость.

«Ну, посмотрим, посмотрим, как эта изнеженная фифа будет у нас крутиться», – говорили все без исключения. И Полина, и милиция, и налоговая, и нерусские, и русские продавцы. И каждый при малейшем моем промахе считал своим великим долгом назидательно сообщить, что это мне «не в школе баклуши бить». С чего все решили, что в школе баклуши бьют, я не знаю. Видно, такое отношение сложилось между прослойками общества. Не могла же я на весь рынок заорать: «Я ваша, ваша до мозга костей!» Мне все равно бы никто не поверил. Эти слова надо не говорить, а  доказывать жизнью. А пока надо мной все подшучивали и подсмеивались.

Я попыталась терпеливо, как своим ученикам, объяснить Полине, что, толкая меня в спину, она поступает невежливо и грубо. Мои ящики, купленные на кровные деньги,  летели в снег, а фрукты были яростно растоптаны. Размер ноги у нее был огромный, она любила носить армейские сапоги с толстой подошвой.

Пыталась дать этой чертовой Полине деньги –  она пинала ногами ящики с еще большим негодованием и злобой.

Как я хотела задушить эту Полину, с хрустом переломать ей толстую шею! И разбросать клочки по закоулочкам!

При виде ее у меня раздувались ноздри, кровь ударяла в голову. Я представляла, как секу ее розгами- не спеша и с наслаждением, разрывая при ударах кожу. Да как она смеет! Да кто она есть! Неграмотная тетка! Я найду на нее управу!

Я решилась на немыслимую глупость – пожаловаться на тетку Полину начальнице рынка Александре Васильевне. Ни с кем не посоветовавшись, я самонадеянно решила найти правду в том месте, которое навеки веков было забыто всеми правдами на свете. Если бы я догадалась спросить у любого нерусского, он бы лихо покрутил у виска пальцем.

Все доходы с мест, собираемые Полиной, клались не ей в карман, а приносились этой Александре Васильевне, которая очень ценила Полину за крутой нрав и неизменный порядок на рынке. А потом доходы распределялись так, как надо… Но, к великому сожалению, я этого не знала…

Александра Васильевна выслушала меня очень внимательно, сочувственно кивая головой – все ее многочисленные подбородочки потряхивали. Она олицетворяла собой одну заботу и готовность помочь. Подробно расспросила, где я работаю и кем. Посочувствовала учительской зарплате. Игрушечные слова, словно пластмассовые кубики, красные, желтые, синие- заполняли всю комнату. Было радостно, как на празднике в детском саду- не хотелось ни о чем думать, а только доставать из хрустящего пакета и разворачивать сладкие конфеты, да  запихивать их в рот. Одобренная ее ласковым взглядом, мечтая о добре и справедливости, заливаясь соловьем, я изливала свою душу…

Добрая фея вызвала Полину. Строго двинув брови, отчитала ее при мне. Полина попросила прощение, поклонилась, и вышла, недобро сверкнув очами. Сердце мое трепетало от радости. Подпрыгивая на ходу и кружась, как снежинка, я вылетела на мороз, полная всяческих радужных надежд! Ко мне подошел знакомый армянин Рома и, схватив за руку, быстро потащил за угол.

– Немедленно уходи домой. Полина раздолбала все твои ящики. Сейчас отрывается на нас. Завтра на рынок не выходи. И потом не выходи тоже. И вообще, ты что, с ума сошла?

Я побрела домой, томимая недобрыми предчувствиями. И они не замедлили оправдаться. На работе меня вызвал директор школы строгий Дмитрий Дмитриевич. Он сказал мне:

– Тамара Александровна, до этого дня, зная ваше материальное положение, мы смотрели спустя рукава на то, что вы подрабатываете на рынке. Хотя это занятие не подобает учительскому званию. Но вчера мне позвонили с рынка и подробно рассказали, как вы там, мягко сказать, «подрабатываете». Поймите меня правильно, уважаемая Тамара Александровна, я как директор не хочу позорить честь школы. Не хочу, чтоб про нас распространяли слухи, что наши учителя еще к тому же уличные торговки. Предлагаю вам найти достойный выход из сложившейся ситуации.

Я молча написала заявление об уходе и тихо вышла. Черные слезы не облегчали душу. Я потеряла работу. Сразу две работы. Я проиграла и была опозорена. Оказалась слабой и непригодной для борьбы.

Эти отчаянные дни, проведенные дома, даром не прошли. Я много читала. Особенно мне понравился рассказ дона Хуана, записанный Карласом Кастанедой. Как, будучи совсем молодым, дон Хуан нанялся работником на одну фазенду, где управляющий его так люто невзлюбил, что захотел погубить любой ценой. И как дон Хуан выжил благодаря терпению, выдержке, самодисциплине и сбору информации о слабых сторонах противника. Я была в восхищении! Люди сражаются в условиях гораздо худших, чем у меня. Им в случае малейшего промаха угрожает смерть, а мне – всего-навсего потеря доходного места! А я распустила сопли! Мне стало стыдно…

Приготовившись для борьбы, я снова вышла на рынок. Выяснилось, что тетка Полина сломала ногу и лежала в больнице. Боги даровали мне время на мобилизацию сил.

Я узнала, что Полина обожает своих внуков, их у нее трое, и всем она очень помогает. Один играет на скрипке, другая хорошо рисует, третья танцует. Полина наняла им хороших преподавателей и строго следит за их обучением.

Полина содержала престарелую мать и сестру, которая с детства не могла ходить.

Я узнала, что она справедливо относится к своим коллегам-контролерам, молодым девчонкам, терпеливо улаживая их семейные и  любовные дела.

Особенно строго тетка Полина следила за тем, чтоб торговки на рынке не пили. На свои деньги она устроила пьющую Валю, (которую на рынке за человека-то никто и не считал, потому что она спала со всеми подряд), так вот, она устроила ее в частную клинику, где Валю эту подлечили. А держать ее в железном кулаке Полине удается без особого напряжения, потому что Валя ее, как и все на рынке, боится до полусмерти.

И тогда я поняла, что мир – это совсем не то, что мы думаем. Особенно если  сильно замыкаемся  на своих проблемах или придаем им слишком большое значение.

В масштабах Вселенной мои взаимоотношения с Полиной казались мелюзговыми.

И я уже совсем не боялась тетки Полины. Мало того, я непостижимым образом стала относиться к ней с большой симпатией.

И когда Полина вышла на работу, я без всякого стеснения подошла к ней и стала расспрашивать о внуках. Я приврала, что была на выступлениях со скрипкой, и красивый маленький мальчик, один в один похожий на нее, ошеломил мою душу. О-о-о-о, как озарилось ее лицо, как залучились глаза и куда-то исчез громадный нос! Полина бы говорила о внуках целый день, если бы не работа. Правда, на какой-то миг по лицу ее проскользнула грозная тень, и она с подозрением уставилась на меня: «А у тебя никогда не было черной бархатной шапочки?»

«Что вы, Полина Георгиевна, вы меня с кем-то спутали, – твердо заверила ее я, – у меня никогда не было бархатной шапочки!»

У меня больше не было проблем с Полиной. Страх пропал, будто его никогда не было. Хоть она и пошумливала на меня, и это случалось нередко, но отныне я не боялась, слова ее были лишены силы.

Вторым тираном на рынке для меня являлся Павел Николаевич. Узнав, что я работала в школе, он взлютел на меня. Я не успевала бегать за весами. Он наглел с каждым днем. Мне говорили, что он просто «запал на меня» и таким образом добивается взаимности. Но, глядя на него, я не представляла, что он  может испытывать какие-либо чувства.

Маленький, с лысой головой и детскими ручками, он производил странное впечатление… какого-то… какого-то… черт знает кого. Я не могла дознаться о нем ничего хорошего.

Один раз он замучил меня окончательно. Забрал у меня не только весы и документы, но все мои четырнадцать ящиков с мандаринами, купленными на все деньги.

Дело было под Новый год, дорог был каждый час, каждая минута. Только что с большим трудом я вытащила из подземного склада эти самые ящики (по песку) и  перевела дыхание, как вот на тебе…

Не внимая никаким мольбам, Павел Николаевич молча строчил протокол. Время от времени он с наслаждением высовывал язык и медленно облизывал тонкие губы.

И тут я рассвирепела. Терять мне было нечего. Я потеряла все, что можно- две работы и все деньги. Я превратилась в разъяренную тигрицу и встала. Негодяй какой! И взяток не берет! И мольбам не внемлет! Да кто он такой! Недобитый в детстве мальчишка!

Две молодые секретарши с ужасом уставились на меня.

«А знаете ли вы, дорогой мой Павел Николаевич, – зловещим шепотом начала я, – кто такая я?»

Павел Николаевич оторвался от протокола и с удивлением уставился на меня, забыв закрыть рот.

«Знаете ли вы…» – повторила я еще зловещей. В голове была полная пустота. Я не знала на самом деле, кто я. Мне хотелось сказать, что «дура с мороза», что было бы вернее всего, но я неожиданно для самой себя закончила так: «Я любовница генерала Митина, и сейчас же, прямо из вашего кабинета, ему позвоню, и вы тогда на собственной шкуре узнаете!».

Что Павел Николаевич узнает на собственной шкуре, я не сказала, потому что, во-первых, сама не знала, во-вторых, уже набирала первый попавшийся номер телефона. Павел Николаевич метнулся к двери и исчез. Две секретарши встали и, не мигая, смотрели на меня.

Я решила, что Павел Николаевич пошел вызывать психушку, и терпеливо дожидалась конца своей печальной участи.

Почему именно генерала МВД Митина вспомнила я в тяжелую минуту жизни, я не знаю. Я видела его один раз на концерте в здании МВД. Было 8 Марта, я танцевала арабские танцы, генерал Митин сидел в первом ряду и громко хлопал. Был он круглый, красный и веселый. Сразу после моего выступления он поднялся и вышел. Позже я узнала, что у него 8 марта день рождения.

Обхватив голову руками, я сидела и ждала бригаду психиатрической помощи. Павел Николаевич не возвращался. Секретарши стояли как прежде, будто ужаленные моим взглядом. «Боится, что вцеплюсь ему в горло, – злорадно думала я про участкового, – и правильно делает, что боится». Прошел час. Терпение мое лопнуло.

Я спросила у неподвижных девчонок, можно ли мне выйти в коридор. Они были немы. Я вышла из кабинета и плотно затворила за собой дверь.

Павел Николаевич стоял, облокотившись о перила лестницы, и нервно курил одну сигарету за другой. «У него какая-то беда», – догадалась я. И тихо подошла к нему:

– Павел Николаевич… А что, собственно…

Павел Николаевич поднял на меня бледное, искаженное страхом лицо и тихо, по слогам произнес:

– Иди. Со. Своими. Ящиками. Отсюда. И. Чтоб. Я. Тебя. Здесь. Больше. Не видел.

Не переставая удивляться происходящему, не понимая, почему так внезапно переменился Павел Николаевич, я на цыпочках обошла его, крадучись спустилась по лестнице, забрала конфискованные ящики… и благополучно отработала тяжелый предновогодний день.

И лишь спустя какое-то время я отчетливо увидела, что участковый старательно обходит  мой прилавок… Я поняла: он тогда поверил мне и наложил в штаны от страха! И продолжает бояться меня и поныне. И страх не позволил ему, дураку, уяснить простую мысль, что если бы я действительно была любовницей генерала Митина, то не мерзла бы сейчас на рынке и не таскала тяжеленные ящики, уж он-то присмотрел бы мне местечко получше.

Как только я поняла, что Паша этот последний трус в мире, и никакой он не господин Павел Николаевич, а маленький и трусливый паучок, то так и стала его звать при всех – Паша. Пашка. Он стал меня избегать еще больше.

И надо ведь, какая странная штука – эта жизнь. И в ней все неведомым образом встает на свои места.

Три года спустя, когда у нас с Олегом по городу уже было много палаток с хозтоварами, продавцы  сообщили, что несколько дней подряд  к нам на работу  просится какой-то мужчина. И мы с ним встретилась- грузчик  был нужен.

Еще молодой, но неопрятно заросший и плохо одетый человек приниженно просился на работу- хоть грузчиком, хоть сторожем и за любые деньги. И эти его черты, такие странные… кого-то мне сильно напомнили…

Наши глаза встретились. «Павел Николаевич!» – воскликнула я. Он не знал, как уйти и куда деться. Я его не задерживала…

Не в кино, нет, могут подряд случиться такие вещи. Через неделю просить работу пришел и тот Саша, который приставал ко мне на рынке. Вид у него был не такой жалкий, и, глядя на него, я весело расхохоталась. Он тоже узнал меня и исчез молниеносно. Меня очень развеселили возникшие в моем буйном воображении сцены, как Паша и Саша работают у меня грузчиками. И как я ими командую. В черном кожаном комбинезоне, с большим кнутом в руке. В лакированных сапогах на длинном каблуке…

Вздохнув, я изгнала из своей мстительной души эту лакомую картину…

Благодарность наполняла мою душу, и была она светлей и крепче недавних обид. Да и какая от них польза? Я готова была целовать руки своему директору, что выгнал меня с работы. Тем самым предоставив мне прекрасную возможность, не цепляясь ни за что, пробить себе дорогу на рынке. Иначе бы я так и осталась учительницей начальных классов, «сомнительно подрабатывающей торговлей». При встрече я всегда сердечно обнимала его, благодарила и желала одного – чтоб он побольше вытуривал на рынок голодных учителей.

Но «голодных» учителей «вытурить» на рынок было невозможно…

И я не верю больше несчастным, вечно жалующимся на тяжелую жизнь коллегам. Я имею это право – не верить.

Не было у нас в школе ни одного человека, кого бы я на рынок не заманивала . Я предлагала им все виды помощи. «Девчонки, – горячо убеждала я их, – да вы за один выходной заработаете столько, сколько за целый месяц в школе. Я вам помогу, со всеми на рынке договорюсь. Это ведь не как я -на рынок пришла и ничего не знала».

Несмотря ни на какие уговоры, на рынок не вышел никто.

Никогда. Ни на один день.

Мало того, я слышала за своей спиной много грязных слухов и дурных шепотков. «Знаем, – говорили, – как она на рынке денежки-то зарабатывает. И нас туда же тянет. Нет уж, дудки, чтоб нас тоже все чурки перелапали…»

И я запоздало отвечаю вам:

-Знаете что, дорогие мои коллеги. Значит, вы мало голодали. И дети ваши не ведали большой нужды. И мамки с папками вас подстраховывали. Иначе бы рысью полетели вы на рынок- без всякой оглядки на все на свете. Вас устраивает ваша жизнь. Так не притворяйтесь больше и не жалуйтесь.

 

                     За свой незабываемый рынок…

 

За свой незабываемый рынок, хоть я давно его покинула, за добрую память о нем, за тетку Полину, за ненаглядных моих «чурок», за прекрасных усталых торговок, за всех Великих и Мужественных людей, что работают на нем, я поднимаю бокал вина и говорю тост: «Я каждому горло перегрызу, кто скажет худое слово о рынке!».

                                                 Ох уж эти весы…

Ох уж эти весы! До сих пор меня дрожь берет, когда я их где-нибудь вижу! Так и хочется написать про них частушки или песни. Вроде такой:

 «Ох, вясы маи, вясы, без подкрутки нет красы!»

 Есть в мире суровая правда- не обманывать на рынке невозможно.  Когда я честно  отстаивала  свой день, то не только ничего не зарабатывала, но и свои деньги вкладывала, чтобы расплатиться за взятый под реализацию товар. Своего рода благотворительность. Надували при весе(в ящике должно быть сорок пять килограмм фруктов), но не будешь же на рынок со своими напольными весами каждый день ходить! И оставить их негде. Жульничали даже в нашем совхозе «Тепличном», в котором круглый год выращивали огурцы и помидоры. Приезжие продавцы фруктов  выгружали свой товар на землю и давали торговкам двадцать минут, чтобы взвесить и прикинуть – что делать? Поднимаешь каждый ящик и лоб морщишь-есть там сорок пять кило, или вовсе нет? А когда фрукты дорогие, например, персики зимой,- там каждый грамм на счету. Если долго думаешь – ящики из – под рук выхватываются бесстрашными конкурентками, или стремительно грузятся обратно и увозятся на другие рынки города, пока рабочий день в разгаре. Мы, женщины, как оскаленные волчицы, бились на рынке за выживание, иногда  ни в чем не уступая диким зверям. Сначала расходуя свои словесные патроны, потом шли врукопашную. Куда тут особо чувствительным и слабым натурам, в этом неумолимом и неусыпном сражении!

Приходилось свои десятикилограммовые весы так подкручивать, чтоб они обманывали на 100 грамм. Не больше и не меньше. Опять-таки обманывать на весах – целое искусство. Должен быть хорошо развит нюх на людей. Кто пойдет перевешивать, а кто нет. Кто даст пакетом по голове, а кто не сможет. И к тому же пожилых и бедных обманывать – не у каждого рука поднимется.

Легко обмануть мужчин- молодых и веселых, подпитых и хорошо одетых.  Но можно перепутать их с проверяющими, которых было великое множество. Тут надо держать ухо востро – покупатели обычно на товар смотрят, проверяющие – на продавца и на весы. Взгляд у них особый, откровенно- подозрительный, опять же костюм и портфель, и начищенная обувь.

У меня с весами связано много веселых историй. Вот одна из них.

Купила я новые весы, принесла домой и говорю Олегу: «Вот тебе весы, подкрути мне их так, чтоб обманывали они ровно на 100 грамм». «А как их подкручивают?» – спрашивает муж. «Не знаю. Сделай что-нибудь».

Олег мой и сделал. А дома гири не было, чтоб проверить. Так я и ушла на следующий день с этими весами на рынок.

А дело было под Рождество. Мандарины на рынок не завезли. Только к обеду приехал Халим и отдал мне одной все с мандарины. Их было много, ящиков пятнадцать.

Я встала в центре рынка, и ко мне выстроилась огромная очередь. Шел мокрый снег, и почему-то в очереди были одни мужчины.

Начала я взвешивать фрукты. А надо сказать, что к тому времени я очень устала под этим  снегом и ветром, пока целый день ждала мандарины. От работы так никогда не устаешь. Как у меня  голова разболелась!

И вот кладу я два малюсеньких мандарина – а весы уже показывают полкило. Ничего не понимаю! А голова-то болит!

– Все, – решительно говорю я мужчине, заказавшему полкило, – берите свои мандарины, – и киваю головой на эти две штучки.

– И все? – пугается он.

– Все, – печально киваю я. – Берите. Это, безусловно, полкило.

– Но не может быть в полкило всего два мандарина!

– Может. Все может быть  (от головной боли меня будто черти понесли). Я театрально вскидываю руки вверх и трагическим голосом говорю всей очереди:

– Ах, да оставьте вы меня все в покое! У меня голова болит, а вы тут все раскапризничались!

– Что вы, что вы, – разволновался мой первый покупатель. – Ну, сделайте так, чтобы мандаринов было побольше.

Я сделала. Чтоб мандаринов было более-менее, покупателю пришлось заплатить за 2,5 кило. Очередь не роптала. Каждый подходящий покупатель говорил, не глядя на меня:

– Сделайте как-нибудь так… Как ему…

Я вешала. И никак не могла сосредоточиться на том, что же с весами. Помог мне уяснить этот вопрос толстенький Иван Степанович. Он тоже сидел на втором этаже и занимался проверкой весов.

Подходит этот Иван Сергеевич ко мне и хлоп свою килограммовую гирю на весы! А весы показывают почти полтора килограмма! Такой наглости, наверное, еще в истории рынка не было!

Иван Сергеевич, открыв рот, смотрит на меня, я, так же ошалело, – на него. Немая сцена.

– Да, – наконец не выдерживаю я. – Вот это да!

– Да, – соглашается Иван Сергеевич. – Да. Здорово.

Он был вообще мужик с юмором.

Он не стал меня наказывать за этот небывалый случай. Это стало одной из его любимых историй. Он ее неизменно заканчивал так:

– И вот послушайте, почему я не стал ее наказывать. Она изумилась еще больше, чем я!

 

У меня на рынке неожиданно появилась…

 

У меня на рынке неожиданно появилась напарница. Ее звали Любкой. И хотя я вовсе не нуждалась ни в каких напарницах, весь рынок мне уже был, как родная деревня, эта Любка прямо-таки вломилась ко мне в пару.

Стою я раз, продаю виноград – вижу, рядом со мной бойко торгует капустой горластая молодая женщина, кудрявая, конопатая и страшно веселая. А я сама любительница похохотать – как начну, голос мой звенит по всем уголкам рынка, и многие, толком не понимая, чего, почему, тоже заражаются от меня и начинают беспричинно хохотать как ненормальные. Изнурительный труд на рынке не потушил на моих щеках густого румянца, не порядил золотую гриву моих волос. Я готова была рыть землю и грызть гранитные скалы, только бы над моей семьей не летали ветры буйные. Породив огонь своего очага, я неистово метала в него не только щепки и сучья, а целые бревна и деревья, чтобы огонь полыхал у самого неба, и там трепетали языки его.

Так вот, Любка эта по смеху меня переплевывала! И я с ней, как с достойной соперницей, познакомилась.

Любка жила в глухой деревне, далеко от нашего города, имела мужа- пьяницу и сына-подростка. Она, как и я, решила завоевать рынок, и каждый день приезжала с огромными сумками капусты, которую воровала на колхозных полях. Домой она возвращалась на рейсовом автобусе, уже ночью. Привозила в семью одни гроши, потому что много на этой капусте не заработаешь, а товар ей под реализацию никто на рынке не давал.

Я предложила Любке работать вместе, и она с радостью согласилась. И потекли наши веселые будни.

Знакомые грузины и армяне, что давали товар под реализацию, часто надолго исчезали, приезжали новые. Здесь уж приходилось крутиться изо всех сил.

Приезжим- усталым и запыленным мужикам- хотелось расслабиться и оторваться в чужом городе, и поэтому все они, без исключения, предлагали встретиться. А мы с Любкой – бабы видные, у меня- неистовый блеск глаз и дивные бедра, у нее одна пышнючая грудь чего стоила.

Вот и приходилось -и не отказывать вроде, и не соглашаться, а продолжать тянуть эту невинную любовную игру со всеми ее обещаниями, стреляниями глазок, всеми этими многочисленными женскими хитростями: «Ах, сегодня не могу, не могу, а вот завтра, а вот завтра»,- обойтись без которых  было  невозможно. А там, глядишь, назавтра огромные пустые фуры благополучно отправлялись на родину. И чудом сохранившие невинность мужья привозили домой в целости и сохранности нерасплесканную в чужих краях мужскую неж­ность.

А нам с Любкой оставались в награду самые лучшие гроздья винограда: сочные,  крупные и духовитые, бережно собранные хозяевами, обольщенными великими надеждами.

И мы обвязывали эти пропахшие солнечной сластью – зеленые, черные, и пурпурные ягоды, – разноцветными лентами, увешивали ими весь прилавок –  к нам стекался народ со всего рынка.

Мало того, Любка выходила вперед прилавка, широко распахивала руки, в которых у нее были самые аппетитные кисти, кофта на ее могучей груди  с хрустом разрывалась. Голос ее, как у ядовитой сирены, взмывал на всю ширь рынка и до самого неба, приманенные мужики, глотнув наживку,  застывали в изумлении, а потом шли, как завороженные, и покупали,  цену не спрашивая. Не спуская восхищенного взгляда, они смотрели только на Любку, слушали ее божественный голос. Голубые глаза  ее сверкали, как озеро в ясную погоду, звук голоса походил на воркующих голубей, опускающих головки в чистую воду. Когда видишь Любку, хочется говорить стихами и совершать благородные поступки. А эти растрепанные кудри, ярко-медного цвета- когда на них попадали лучи солнца- будто расцветали махровые бархатцы! Выпив один- другой стаканчик вина, она успевала продавать, петь частушки и приплясывать . Вот такая она была, эта Любка!

Иногда мы с ней попадали впросак. Выпадали дни, к нам беспощадные. Виноград привозили в огромных ящиках, кисти были пересыпаны белым порошком и переложены газетами, ящики были плотно заколочены. Часто приходилось эти ящики брать, не глядя, за наличные деньги. Откроешь его – этот ящик, а все гроздья винограда обсыпаны сгнившими ягодами, пока оберешь кисть – глядь, в руках пустая ветка. Острый запах тлена, ядовитого порошка и сырого дерева…

А раз- слава богу под реализацию,- взяли восемь ящиков с виноградом, выдернули доски с огромными ржавыми гвоздями, разорвали пожелтевшую газету – и ахнули! Только первый слой порадовал прозрачными, сочными кистями, а под ним – сплошная гниль, аж руки вязли!

Мы с Любкой думали недолго. Сняли со всех ящиков верхние слои – получилось два великолепных ящика, остальные крепко-накрепко заколотили теми же досками с ржавыми гвоздями и вечером, не краснея, сдали хозяевам. Не успели, мол, продать. Старались, но не успели. А на следующий день благоразумно не вышли на работу. И правильно сделали.

Оказалось- эти обманщики продали ящики важному и крупному начальнику, у которого была свадьба. И досталось им хорошо, и поделом досталось. И  перед «срочным» выездом из города они долго рыскали по рынку в поисках нас с Любкой. И  спасли нерусские продавцы, клятвенно заверив своими Богами, что нас на рынке они видели впервые…

А бывали дни волшебные, как сказки. Привезли раз фуру с персиками. А персики лежат в ящиках такие зеленые и сморщенные, их никто из продавцов не берет, и ящики стоят дорого.

А меня вдруг будто бес под ребро толкает, бери, мол, бери, и все тут. Я послушалась и купила один ящик. «Дура ты, дура», – крутила у виска Любка и расстроено шмыгала носом. Но делать было нечего. Надо было вернуть свои деньги. Засучили мы с Любкой рукава, бесстрастно достали первые персики – о боги мои!

А под ними, зелеными и некудышними, были ровными рядами аккуратно уложены- чудные, бархатистые, огромные, томящиеся от избытка сока. И так – до самого дна ящика! Мы с Любкой забросали персики бумагой и со стонами и воплями «ах они гады, ах, что наложили» (это- чтоб торговок обмануть) со всех ног рванули к этим «гадам», чтобы любыми мольбами уговорить их давать эти персики только нам, нам. Удивленные хозяева согласились, и свое обещание сдержали. Мне кажется, что они и сами не знали, что за чудный товар они привезли, ведь они тоже его где-то закупили.

А у меня в этот день был у сына день рождения, а вечером он уезжал в другой город на шахматные соревнования. Я спешила домой, оставив Любку одну с этой горой персиков. Она справилась с задачей блестяще, вывалив мне на следующий день целую кучу денег. Я обожала эту Любку!

Было у Любки две слабости – была она невероятно страстной и любила выпить. Ну что с ней было поделать? Понравился ей на рынке один интеллигентный красавец Зураб. Был он молодой, с крупными черными глазами, я почему-то дала ему кличку Лопата. Не устоял он перед Любкиной любовью. Да и кто мог устоять перед ней!

Но она влюбилась в него так неистово, какова и была вся ее необузданная русская душа. Ей нужно было, как она говорила, его всего и много. Я с жалостью смотрела, как нарядившись в красное платье, обшитое многочисленными рюшами, Любка целыми днями пропадала у его прилавка. Опустив на его плечо свою кудрявую голову, она щебетала ему что-то в ушко, и слегка прикусывала мочку. Даже смотреть на нее было страшно, она была подобна дремучему лесу, опасному и непредсказуемому, особенно ночью. Заподозрив неладное, стал приезжать и подглядывать за Любкой муж. Был он неказистый и маленький, весь какой-то сморщенный, с заплывшими пьяными глазками.

То ли не выдержав такого шквала чувств, что обрушила на него Любка, то ли из-за мужа, ревность которого с каждым днем раскалялась ( напившись, он орал на весь рынок, что зарежет жену и застрелит себя), то ли от всего сразу,- но Зураб стал не только избегать ее, но и открыто издеваться.

Приглашал ее в рыночную «Кавказскую кухню», набирал ей всяческих закусок и напитков и тут же исчезал, даже не заплатив. Сколько слез пролила Любка на моей груди, и я не в силах ей была помочь! В любви она была наивна и беспомощна, как ребенок, и до последней минуты хранила в своем сердце великие надежды. Она вся состояла из крайностей: назло Зурабу, с отчаяния закрутила любовь с немолодым, но богатым Салехом. Он наобещал ей шубу лисью – Любка и поверила. Она не уехала домой и осталась ночевать у Салеха.

На следующий день я не узнала своей Любки… Вся потухшая и безжизненная, с обкусанными губами и с пугающими глазами, из которых, казалось, высосали весь божий свет, стояла она передо мной. У меня сжалось сердце…

Она схватила меня за руку и потащила прочь с рынка. И только далеко-далеко, когда весь рынок потонул в деревьях, она, наконец, остановилась и заговорила. А потом горько и безнадежно заплакала. И я выслушала ее печальную историю .

«Ведь он знал, знал, что я замужем, – плача, говорила она, расстегивая платье, и я с ужасом смотрела на ее нежную кожу, на ее плечи и грудь, сплошь покрытые синяками и кровоподтеками. – Если бы ты только знала, что он со мной вытворял, если бы ты только знала… Как это все было гадко, как гадко… Как я покажусь мужу? Как я вообще смогу показаться на рынке?»

Я старалась, как могла, но была не в силах ее утешить. Она была убеждена, что весь рынок узнал о ее падении. Она была в отчаянии. Как неземная страстная бабочка, завороженная блеском и огнем рынка, доверчиво поверив его пьянящей веселости, она больно и безнадежно обожгла свои крылья и навсегда исчезла.

Я никогда больше не встречала Любку. Я даже не знала, из какой она деревни и как ее фамилия. Я скучаю по ней.

 

                           Ирина Малинкина стала требовать…

 

Ирина Малинкина стала требовать десятину за наши выступления в ресторане. Мол, мы ее энергией там пользуемся. Да какой такой ее энергией, если при выходе на сцену я вообще забываю о том, что существую на свете!

У нас дома останавливался Александр Васильевич и говорил такие речи:

– Вот ведь, когда приходишь в гости, всегда пирогом угощают. А женщина – это и есть самый сладкий пирог. И ею должны щедро делиться в каждом доме.

Я не хотела быть куском пирога…

Александр Васильевич на все лады хвалил моего мужа. Такого, мол, целителя Россия еще не видала. Я смотрела на Олега, и не узнавала его. В нашу семью, наш дом хлынули люди, он кишел от бесчисленных визитов и сборов йогов, больных людей. Люди шли и шли, и садились за стол- прокаженные, покрытые сыпью и язвами, с мутными, лопнувшими глазами шли и с бесноватыми, и от их взглядов  зацветала седая паутина, и на окнах высыхали цветы. Боже, боже праведный, что мне делать? Я ничего , ничего не могла изменить. Мой дом, моя семья, мой муж…

 

                                    Возлюбленный мой,где ты…

 

Возлюбленный мой, где ты? Я рядом с тобой. Но я тебя не чувствую. Я не чувствую тебя, Олег. Мне страшно! Мне так страшно и холодно среди этих людей. Почему ты так пугаешь меня? Зачем ты зачарованно следишь за каждым движением Александра Васильевича? Зачем так внимательно слушаешь каждое слово его? Смотри, он подходит к тебе чаще, чем ко всем, он постоянно одобряет, хвалит тебя. Где ты, муж мой? Как страшно мне… Как одиноко здесь… На коврике так холодно. Я сегодня так устала на рынке. Я так устала блуждать в этом лабиринте сплошных страхов, словно птица, я мечусь по зловещему замку, и везде окна, окна, окна. От моего крика- многократное эхо, эхо, эхо. Но ведь когда-нибудь этот ужас закончится…

Послушай , хочешь?- я разорву зубами эту неизлечимую печаль, как погребальное полотно- и притворюсь застенчивой девочкой? Буду мыть твои ноги, и восторженно утирать их своими золотыми кудрями. Хочешь? – повернусь задом к этой изнурительной борьбе, а к тебе первозданно- дикой женщиной с янтарными глазами и пылающим от желания алым ртом? Хочешь – ударюсь о камень и превращусь в изумрудную птицу, забьюсь тебе в ладонь и закрою глаза? Только не пугай меня…

Я погружалась в уныние, как горы уходят в море…

 

Саид рассказал мне…

 

Саид рассказал мне, что в соседнем городе Мичуринске есть проходящий поезд. Называется он Андижанским.

Поезд шел с Узбекистана и вез фрукты. В Мичуринске он делал остановку ровно полчаса. За это время можно было зайти в поезд и закупить виноград, дыни, хурму. «Конечно, надо производить все в спешном порядке», –  учил меня Саид.

Была зима. Мороз был градусов тридцать. Наша «Нива» была старенькой и на морозе заводилась очень редко. Любопытство перевесило сомнения.

Я накрасила губы ярко-красной помадой, и мы двинулись в путь.

Поезд приехал в 12.30 .Была уже ночь. На перроне было много людей. И видно было, что они никого не встречают- не было в руках цветов. Это были торговки с большими сумками и тележками. Они были укутаны в толстые пуховые платки и напряженно смотрели вдаль.

Наконец вдали вспыхнуло светом. Тяжелый поезд, облепленный снегом, вынырнул из тьмы, дернулся два раза и остановился. Мы с Олегом рванули в вагон.

Там было очень темно. Я сразу пошла в самый конец. Повсюду лежали дыни. Их было так много, что не было видно перегородок и спальных мест. А может, они были выломаны. Дыни были огромные. Выпуклые, грязно-желтые, они пуче­глазо таращились из плетеных травяных сеток, я натыкалась на них, но дыни даже не двигались- такие они были тяжелые.

У нас на рынке таких дынь не было. Дело было под Новый год. Я уже знала от Саида, что здесь она стоила рублей десять – пятнадцать рублей, как сторгуешься. За сто пятьдесят  продать ее под праздник, зимой, было запросто. Удивительно, как они, эти узбеки, умудрялись сохранить их до такой поры.

Узбеков нигде не было. Все в этом вагоне было странным. Казалось, на меня из всех щелей кто-то смотрит. А время шло, поезд мог тронуться.

Наконец рядом с Олегом (а он находился у самой двери) возникли две тонкие фигуры.

– Сколько дынь надо? – спросила одна.

– Штук пятьдесят, – ответил Олег.

– Деньги давай, семьсот рублей. Потом получишь дыни.

И мой муж стал отсчитывать деньги. Меня охватили недобрые предчувствия. Сердце сжало, будто паучьей лапкой.

– Олег! – кричу изо всей мочи я из своего угла. – Не давай деньги, деньги не давай!

Но все было как во сне. А это и была действительно ночь. Олег медленно отсчитывал деньги… Вот он… отдает их… Узбеки исчезают… Появляются новые…

– Что вам здесь надо? – обратился к Олегу пожилой грозный старец.

– Я заплатил деньги за дыни. И хочу получить их.

– Какие деньги! – закричал второй старец. – Я ничего не получал! А это – мои дыни! Убирайтесь отсюда по-хорошему, проходимцы такие!

И он стал спихивать моего мужа со ступенек. Поезд дернулся и стал медленно набирать ход. И тут началось самое страшное- возле меня, как тени из тьмы, возникли молодые узбеки, дикие и необузданные, они обхватили меня за плечи и потащили в маленькую комнату, что была в самом конце вагона. От страха и внезапной неожиданности я  не кричала и не сопротивлялась. В комнатке было совершенно темно, меня повалили на что-то мягкое. Один пытался расстегнуть мне шубу, другой метался то к двери, то к нам.

Я пыталась ударить рукой, но все глубже проваливалась во что-то мягкое, что лежало подо мной, вроде козьего пуха. Пахло старой кожей и потом.

Поезд на полном ходу дернулся, еще раз… остановился. Узбеков из поезда- будто ветром вынесло. Далеко-далеко слышались крики. Я выбралась из козьего пуха и вышла в коридор.

Вагон был полон молодых,  возбужденных русских парней. Они были румяные, радостные и все покрыты снегом. Узкоглазых нигде не было видно. Ко мне бежал мой ненаглядный муж…

Оказалось,  Олег в самую последнюю минуту, когда его уже сбрасывали с поезда, успел дернуть стоп-кран. И, лежа в снегу, он закричал:

– Помогите, русских бьют!

Это «русских бьют» сотрясло воздух. Набежало столько местной шпаны, что было удивительно, откуда их столько набралось. Поезд остановился. Ребята ворвались в вагоны. Узбеки исчезли, как будто их и не было. Они исчезли одновременно по всем вагонам.

– Сколько вам дынь должны? – спросил один у Олега.

– Пятьдесят, – ответил Олег.

Но ребята катили и катили нам дыни со всего вагона, выбирая самые огромные, которые были спрятаны особо, под тряпками. Я и представить себе не могла, что бывают на свете такие огромные дыни.

– Хватит, хватит! – кричал Олег вспотевшим, веселым парням. – Уже больше пятидесяти!

– Ничего, – смеялись они, – много – не мало, главное, чтоб в машину поместилось. Они и машину нашу, что стояла у вокзала, ближе к поезду подогнали ,и, несмотря на наше сопротивление, так набили ее дынями, что я с трудом  в машину впихнулась.

Еще я заметила, что ребята не взяли себе ни одной дыни.

– Да не, – ответил на мой недоуменный вопрос  их вожак, курносый парень в тельняшке. – Я дыни не люблю. И ребят не приручаю… А так… чтоб больше неповадно было (он махнул рукой вслед уходящему поезду).

Мы обнялись на прощанье. Мы плакали и обнимались со всеми этими ребятами, которых видели первый и, вероятно, последний раз в жизни… Но та великая  общность, вспыхнувшая со словами «русских бьют», так объединила нас, что казалось, будто мы родные братья.

Мы возвращались домой поздно ночью. Светила луна. Она была ясна и торжественна. Деревья стояли, как в сказке. Все в пушистых шапках.

 В моей душе играла музыка. В этой музыке славилась вся жизнь с этой луной, снегом, пузатыми дынями и русским народом.

                           

                           Дыни у нас под Новый год…

 

Дыни у нас под Новый год прошли успешно. Мы вывалили их на рынке прямо в снег. Они лежали в плетенных из травы сеточках, и все люди с удивлением останавливались. Вокруг образовалась толпа. Шел такой пушистый праздничный снег. Он осыпал дыни, и они казались совсем загадочными. Никто не решался купить дыню первым.

– Вы представляете, – обратилась я к толпе. – Вот накроете  новогодний стол – и у всех все одинаковое. Салаты, курица, торт со свечами. А вот эта дыня, когда ее нарежешь душистыми толстыми ломтями… Можно приглашать в гости президента.

Тут же дыню купил высокий полный мужчина.

– Только, пожалуйста, – вежливо попросил он меня, – чтобы сеточка из травы была поаккуратней…

На дыни накинулись. Я не успевала отсчитывать сдачу. Женщины кричали, как обезумевшие, будто и не стояли только что в великой растерянности.

Мы еще два раза успели привезти под Новый год дыни.

Последний раз, возвращаясь ночью, Олег сказал мне:

– Тома, я засыпаю…

– Я тоже, – слабо откликнулась я, потому что сновиденья обступили меня со всех сторон, я даже с открытыми глазами видела какие-то сказочные образы смеющихся чертей. И в ту же секунду, как я произнесла последний звук… мы летели в черную бездну, подпрыгивая, переворачиваясь, снова подпрыгивая. Я ударялась головой о крышу, вокруг кружилась земля. «Мы уже погибли», – думала я.

На самом дне большой ямы машина, наконец, остановилась. Мы оказались не только живыми, но и без единой царапины. Машина была разбита вдребезги, не было целой ни одной дыни. В них были все наши деньги.

– Мы живы, мы живы, – кричала я. А потом мы сидели в чистом поле и, обнявшись, думали, что нам теперь делать.

Я решила начать все заново. И пошла наниматься продавщицей к своему Саиду.

– Перестань чудить, – сказал он мне. –Я дам тебе взаймы денег. Сколько хочешь. Отдашь, когда сможешь.

Пока мы с ним переговаривались, меня неожиданно потянул за рукав незнакомый мужчина и попросил отойти в сторонку.

–  Александр Иванович, – представился он мне. – Я директор маленького заводика в нашем городе, который производит крышки. Для банок, разумеется. Цех у нас только открылся, и о нас еще никто не знает. На рынке продают крышки из Мичуринска. К ним все привыкли. Они покрыты толстым слоем желтого лака, и все думают, что это хорошо. Наш лак прозрачный, но гораздо лучшего качества. Но крышки наши надо на рынке раскрутить. Я много дней присматривался и решил, что вы здесь – самая лучшая продавщица. И решил доверить вам это трудное дело. Товар наш будет гораздо дешевле мичуринского, потому что мы решили выжить их с нашего рынка. И продавать их будете только вы…

До сих пор не могу понять, почему крышки эти решили дать мне одной. Это было нелепо, странно . Но начальство не переспоришь, к тому же ситуация у нас с Олегом была критическая. И я с радостью согласилась, на ведая о  последствиях своего выбора.

Я стояла в центре рынка за огромным железным столом. Вокруг моих ног стояли мешки с крышками. В каждом мешке было по восемь сотен. Сотня стоила двадцать рублей. Все торговки продавали мичуринские крышки по двадцать шесть рублей. Пока ни до кого не дошло, на что я замахнулась.

Я построила на своем столе из крышек целую архитектуру. Дворцы и арки.  Была и закатывающая крышки машинка и банка с огурцами. Я показывала покупателям, как легко закрываются банки. На столе стоял большой плакат «Местные крышки». Быстро выстроилась очередь. Товар стал стремительно раскупаться.

– Поддержим свои местные крышечки, – решительно говорила я. – Во-первых, будет с кого спрашивать – завод, вот он, рядом. Во-вторых, лак пищевой очень у нас качественный, ни один огурчик не взорвется…

– Окстились. Наконец наши-та, – крестя морщинистые рты, говорили бабки. У всех создавалось твердое убеждение, что свой местный завод – это лучший в мире завод.

Не прошло и часа, как крышки были распроданы. Мы поехали с Олегом на завод за новой партией.

Александр Иванович так и ахнул, когда мы высыпали перед ним кучу денег. Он тут же выбежал в коридор и позвал бухгалтера. Оказывается, рабочим еще ни разу не давали зарплату. Они стояли в коридоре и ждали. Нам нагрузили целую машину, и мы вернулись на рынок.

Здесь нас ожидали сюрпризы. На месте, где я торговала, стояла группа ребят. Это были бандиты. Они являлись «крышей» некоторым торговкам, торгующим крышками. До этого я с бандитами не связывалась. То ли они обходили меня стороной в силу того, что считали пока мелкой сошкой, то ли еще чего…

– Чтоб тебя. Здесь. На рынке. Больше духу не было. Поняла? – начал свою речь один из них, самый крупноголовый и накаченный. Голос его был тихим. Но предельно угрожающим.

«Торговки навели», – догадалась я. Я сбивала им цены. Александр Иванович, сам того не подозревая, столкнул меня лбом со всем рынком. Я взвесила шансы .Выхода не было.  Вернее, выход был всегда. Просто я впервые столкнулась с бандитами. И еще не знала, что это такое. К нам быстрой походкой шел Олег. Он почувствовал что-то неладное. Я сделала такой жест над головой, что означал «исчезни». Ему бы сразу набили морду.

– Ни с какого рынка я не уйду, – твердо сказала я. Коленки у меня так тряслись от страха, что я задвинула ноги под прилавок. Не видно было и взмокших ладоней.

– И крышками как торговала, так и буду торговать, – оттолк­нула я руку со стола того, головастого. Выложила крышки на стол и стала бойко зазывать публику.

«Что они сейчас будут делать? – краем глаза я с ужасом следила за бандитами. – А если смахнут со стола крышки? Ударят? Что мне тогда делать? Бежать в милицию? Торговки теперь на их стороне, и даже за крышками никто не присмотрит. А на что они вообще способны?»

– Ладненько, – зловеще сказал головастый. – По-хорошему не захотела – будем общаться с тобой по-плохому.

И они отошли в сторону.

«Что теперь будет? Что они задумали? Что мне теперь делать? К кому обратиться за помощью?» Мысли лихорадочно бегали в моей голове, а руки заворачивали, закручивали крышки, брали деньги и давали сдачу.

На рынке, чтоб сохранить место, пришлось заночевать. Раньше этого делать не приходилось, потому что на рынке установился за каждым негласный закон: чтоб не прибегать к крышам, места были оговорены много раз.

Я сидела на ящиках. Смотрела на луну. Луна смотрела на меня. «Ну, что ж, держись», – говорила она. Было холодно. Я твердо обговорила с Олегом, что он не будет вмешиваться. Он не мог мне здесь помочь. Как ни странно звучит, но женщине легче продержаться в этой ситуации. Я боялась за своего мужа.

На следующее утро я стояла за своим столом. Олег привез мне крышки и сразу уехал.

– Кто это? – спросила меня одна торговка, кивнув на мужа.

– А, да так. Муж моей подруги. Помогает за деньги, – пояснила я.

Подошли ребята. Были и те, вчерашние, и еще новые.

– Ну, что, девочка, не образумилась?

– Нет, – отвечала я. – У нас с такими, как вы, в детдоме сражались насмерть (чего это я про детдом выдумала?). И мне легче умереть, чем уступить вам. Если надо, пойдемте в лог, я буду драться, пока не умру…

– Ты че, детдомовская? – спросил один из ребят.

– Да! Я – детдомовская! И когда я! Стояла! На коленях! В холодном зале! На гнилых огурцах! За то, что не хотела! Подкладываться! Под приезжим начальством! Я знала! Что когда вырасту! Никто! Никогда! Не посмеет мне указывать на то! Как мне жить! И дышать!

Я орала и орала на весь рынок. В придуманной мною истории с детдомом мне легче было набраться ярости. За все, что мне пришлось вытерпеть на рынке. В секте. И в жизни вообще.

– Я ни у кого не ворую! – орала я, и кроме нарастающей толпы покупателей, прибежали и все контролеры во главе с теткой Полиной. Она яростно продиралась ко мне, во все стороны, как котят, разбрасывая покупателей, спешил ко мне и Гена со второго этажа, и еще какие-то знакомые люди летели.

– И мне никто денег не дал! Я сама! На этом рынке! Своими руками! Пробивала себе дорогу! Как могла! И чтоб мне! Кто сказать посмел! Чтоб я отсюда исчезла! Да я! Горло перегрызу! Любому!

Ко мне уже благополучно продралась-таки тетка Полина. Она грозно оглядела толпу и гневно спросила:

– Кто посмел? Сказать ей такие слова!

– Сумасшедшая какая-то, – оправдывался крупноголовый. – Ну, подумаешь, сказал. Я знал разве?

– А чего ты вообще знаешь? – схватил его тут же за грудки старый морщинистый дедуля. – Что ты, молокосос, знаешь вообще? А? Деньги с честных людей трясти? Это ты, гад, научился? Да мы таких, как ты, на войне к стенке ставили!

Один из молодых сдуру вступился за своего главаря.

– Ты, что ли, дед, один воевал? Я всю Чечню прошел, – тут он надрывно рванул на себе тельняшку, чем окончательно взбесил и деда, и всю толпу.

– Ах ты, – схватил уже этого, в тельняшке, за грудь молодой мужик. – Ты чего на моего деда руками машешь?

И тут вся толпа загудела, смешалась. Все разом заговорили, потом орали уже все без исключения. Ребята давно прошмыгнули сквозь толпу и исчезли…

Я не обольщалась. Знала, что на этом все не закончилось, а все испытания только начинались. На следующий день я надела свое любимое платье абрикосового цвета, коротенькое, с глубоким вырезом, и пошла на второй этаж. К Гене из налоговой и менту Паше. История про то, что я детдомовская, понравилась мне чрезвычайно. Я продолжала развивать ее, насколько хватало моего воображения. Меня выслушивали и Гена, и Паша, и тетка Полина. Мои недавние недруги грудью стали на мою защиту. Особенно Гена и тетка Полина. За день они подходили ко мне много раз.

– Ну, что, – спрашивал Гена, – нет этих «героев»?

Полина  стояла возле меня, как мраморная статуя с ногами- столбами. « Не осрами меня»- говорила она мне. « У меня на трусих аллергия».

«Герои» больше не подходили. Про меня по рынку пошел слух, что я «сумасшедшая из детдома». «Пусть говорят, – решила я, – лишь бы не трогали». Торговки крышками поглядывали на меня люто. Они что-то задумали…

Через несколько дней они стали рядом со мной по обе стороны. И сбавили цену со своих крышек до пятнадцати рублей. То есть стали торговать явно себе в убыток, чтобы выжить меня с рынка. Причем они дружно, во все горло так расхваливали свои крышки, что мне и слово вставить было бесполезно. Закручинилась я, что делать? и ничего не придумала. Как торговала я крышки по двадцать рублей, так и торговала. Молчком банки закручиваю, молчком  на столе прибираюсь.

А была у нас на рынке одна полоумная старуха. Она все время воображала себя какой-то большой начальницей, приходила на рынок и всем отдавала распоряжения.  Грозно, подделываясь под тетку Полину, ругалась на торговок, топала ногами, грозила кулаками-  но в общем была старуха довольно безобидная. И на нее никто не обращал внимания. Ее звали огородным пугалом. Она особенно любила встречать огромные фуры.

– Ах, как вы задержались, – кричала она водителям, выбегая на дорогу и маша руками. – Я целый день вас дожидаюсь!

И она показывала руками туда, куда надо встать машине, часто при этом мешая водителям. Рваные юбки ее развевались, и она казалась совершенно счастливой.

Вот подходит вот ко мне эта старуха и хитрым голосом спрашивает:

– Почему у тебя самые дорогие на рынке крышки?

– Потому что у них (киваю на торговок) они бракованные. А у меня настоящие (я говорила тихо, в самое ухо ей).

– Бракованные, бракованные крышки! – стала бегать впри­прыжку вокруг торговок сумасшедшая старуха. – Они торгуют бракованными крышками! Они бракованные торговки!

Ее пытались отогнать, напугать. Но она только от этого раззадоривалась. Я никогда не видала ее такой возбужденной. Люди стояли и слушали ее. Голос ее был звонкий и чистый.

– А что, – наконец произнесла философски уже другая, нормальная старуха. – Вероятно, они действительно торгуют бракованными крышками. А иначе – почему они продают их так дешево? И она демонстративно повернулась ко мне и протянула деньги. За ней пристроились другие. Когда к очереди подходили новые покупатели и интересовались, почему здесь так много народа, снова выскакивала безумная старуха и, размахивая юбками, бегала вокруг торговок вприпрыжку:

– А мы сегодня торгуем бракованными крышками. Все! Кроме нее (и она показывала грязным пальцем на меня).

Так продолжалось три дня. Торговки проклинали меня. Они теряли деньги, а толку никакого не было. И только на четвертый день они оставили меня в покое. Многие поехали на завод просить крышки за наличные. До сих пор не могу понять, почему Александр Иванович им всем упорно отказывал. Вероятно, он был упрямым человеком. А может, у него были свои взгляды. Время шло, закончилась и пора крышек. Наступала зима. У нас с Олегом опять появились деньги. И я решила попробовать себя на новом поприще -на вещевом рынке, который назывался Петровским.

Удивительно было то…

 

Удивительно было то, что, занимаясь усиленной умственной работой и нуждаясь в деньгах, все йоги, все до одного, наотрез отказывались работать на рынке. Я заманивала на рынок, упрашивала и сулила мятные пряники.. Никто из них, как мои учителя в школе, не говорил, что грузины будут лапать. Главной причиной решительных отказов было высокое положение. Оно не позволяло новоиспеченным «брахманам» торговать, как простым смертным. Их дело было – великодушно принимать дары.

– Но ведь это по восточной философии, – удивлялась я. – А наш царь Петр Первый не гнушался никакими работами, он был и плотником, и столяром, причем овладевал этими профессиями в совершенстве. Корабли сам строил.

– Вот ты и иди по стопам своего царя. А у нас свой есть – великий Будда.

– Но ведь Будда родился царем. Он был очень богат. Он познал любовь. У него было все, о чем только мечтает человек на земле. Любовь, богатство, власть. И он отказался от всего, потому что все это познал.

А как можно заставить молодого, полного сил юношу, не достигшего этих высот, отказаться от всех желаний в самом расцвете сил? Я думаю, сам Будда не пожелал бы ему такого! Как можно отказываться от денег, никогда не испытав, что это такое за состояние – когда они льются рекой!

Как можно отвергать власть, никогда не прильнув губами к бокалу с ее губительным ядом?

А слава? Что это такое? Каково оно, это ослепительное солнце – и только над твоей головой? Не слишком ли жарки лучи его? Кто мне об этом поведает?

Да может, как раз предназначение человека состоит в том, чтобы исследовать все эти земные «наркотики», насладиться их ароматами так, чтобы потом на небесах, в нематериальном мире, было о чем вспоминать, летая над Солнцем?

И не бороться с гордыней, как учил нас Александр Васильевич, а наоборот, выпестовывать ее, как дитя малое, ибо кто, как не она, даст нам такой мощный толчок для взлета. Разделит всех на неповторимые индивидуальности.

Все великие люди были невероятно горды и тщеславны. А еще они были эгоистами, ибо, руководствуясь только Своими Желаниями , они достигали максимальных высот самовыражения. И я уверена, у них были свои собственные, не навязанные никем сексуальные фантазии, которые они тоже реализовывали за свой счет, ни с кем не советуясь.

Александр Васильевич постоянно внушал нам, что простой человек не в силах общаться с богом. Он приводил вот такие примеры:

– Чтобы запросто войти в кабинет мэра города, надо обладать властью, равной власти мэра города. То есть являться мэром другого города. Вы можете легко попасть к президенту страны, если обладаете равными с ним возможностями. Разговаривать с Богом без посредников вы можете тогда, когда сами станете Богами.

Богами были наш Учитель и Александр Васильевич. Общаться с небесными силами можно было лишь через них. Это было небесплатно.

Я прочитала в Библии слова пророка Иеремии. Он писал о  Фальшивых богах.

Глава 22. 9. О пророках.

Сердце мое во мне раздирается, все кости мои сотрясаются; я – как пьяный, как человек, которого одолело вино, ради Господа и ради святых слов Его.

10. Потому что земля наполнена прелюбодеями, потому что плачет земля от проклятия; засохли пастбища пустыни, и стремление их – зло, и сила их – неправда.

11. Ибо и пророк, и священник – лицемеры; даже в доме Моем Я нашел нечестие их, – говорит Господь.

12. За то путь их будет для них, как скользкие места в темноте; их толкнут – и они упадут там; ибо Я наведу на них бедст­вие, год посещение их, – говорит Господь.

16. Так говорит Господь Саваоф: не слушайте слов пророков, пророчествующих вам: они обманывают вас; рассказывают мечты сердца своего, а не от уст Господних.

 

Я не понимала, почему не могу общаться со своими Родителями без посредников?  И еще  не верила в то, что мое послание не дойдет к небесным Богам, породившим меня. У каждого существует свой тайный опыт. Я опустила письмо в холодные воды Дона…

Здравствуйте

 

Здравствуйте, дорогие мои родители, Матушка и Батюшка, мои ненаглядные!

Простите меня за долгое отсутствие о себе весточек. Соскучилась я по вас невозможно. Простите за то, что только сегодня нашла я для вас времечко, чтобы поблагодарить за все, что вы для меня сделали.

Простите за то, что я только недавно поверила, что Вы даете мне все, чего я только не пожелаю.

Если бы я знала  это раньше, мне не пришлось бы всю жизнь бороться со своими страхами, которые  порождены лишь  моим неверием …

Одного не могу никак я понять, Матушка и Батюшка, почему, почему именно сегодня зов крови пробудил меня, и я вспомнила свое царское происхождение.

Всю жизнь меня убеждали, что не в силах это человеческих- не только видеть, но и слышать Вас, ненаглядные мои Родители!

Ломали и ломали мою веру в то, что Дочь всегда, при любых обстоятельствах, имеет право видеть и слышать небесных Богов, породивших ее!

Мою веру, что Дочь всегда. Каждую секунду. Каждый космический миг. Обладает всеми возможностям Богов, Породивших ее!

Простите меня, дорогие мои Родители, за долгое отсутст­вие о себе весточек… У меня все, все хорошо. Я чувствую Ваше постоянное присутствие и бесконечную заботу о себе. Даже воздух, каким дышу я, – нет слов, чтоб описать, насколько он божественен!

                                                                                                                    Ваша любящая дочь

Не посланная Богом проповедовать незыблемые истины, не избранная, не иная, лишь в сумерках собственных страхов я зажигаю свои золотые сказки и голубые молитвы…

И потому я не встретила почтальона в лифте, и он не протянул мне необычного конверта. Я увидела и прочитала это письмо во сне, когда за окном бушевали летние грозы, а на стенах причудливо трепетали тени…

 

Здравствуй, родимая наша доченька

 

Не беспокойся ни о чем понапрасну .Помни каждую секунду, что ты -царица мира всего, наше лучезарное воплощение. Даже в минуту тоски и отчаяния, в тягостный час падения своего -вечно помни ,ты- дочь Божия и горе оставит тебя.

И если весь мир ,хулящий и унижающий, восстанет против тебя, предадут отец и мать  –ты только позови .

На руках возьмем тебя, окропим тебя иссопом из голубых цветов, убелим как снег грехи твои , сотворим тебя заново…

 Что бы ни случилось -не теряй почвы под ногами, мужайся и да крепится сердце твое….

Мы готовы выполнить любое твое желание.

Но волнуемся мы вот о чем.

Не окажется ли то платье, что ты нам заказывала, из тяжелой парчи, с жемчугами и каменьями- тебе не по размеру или слишком душным.

Не помешает ли оно тебе свободно двигаться по земле и по-прежнему радоваться солнцу?

Если ты твердо уверена и обратила внимание на все наши предостережения, то поторопись и прими свою долгожданную посылку.

 

                                                                                                                            Любящие родители –

                                                                                                                       Боги, породившие тебя

 

Знакомых на рынке – ни души…

 

Знакомых на Петровском рынке – ни души. Ходила я по рынку, ходила, по сторонам глазела – да что толку? На рынке шли великие перестановки – палатки сдвигались, передвигались. В голове моей зрели великие надежды. Подхожу  к контролерам, что у входа стоят, деньги собирают. Вход – один рубль. Спрашиваю, к кому можно обратиться по поводу места. Даже не взглянув на меня, один, длинный, хмуро махнул рукой вдаль:

– Вон, к Харе топай.

Обернулась я. Действительно, харя. Опухшая вся, глаз почти не видно. А на мои: «Ах, здравствуйте, ах, мне местечко на рынке», он вообще так скривился, что глаза  совсем исчезли. Потом этот Харя  разворачивается  и уходит. Что делать? – бегу за ним. Шаги у него здоровые, я еле за ним поспеваю. Вернее сказать, бегу изо всех сил. Харя не оборачивается, но, видимо, чует, что я за ним бегу, иначе зачем бы он на весь рынок меня распекал:

– Ах, дура, ну и дура! Место, видите ли, ей на самом главном месте подавай! Ну и дура! Откуда ты на мою голову свалилась? Балда такая!

– Ну, хватит, не шуми, –я ласково образумливала его . Мне почему-то вовсе не было обидно. То ли ругался этот Харя так, то ли настроение у меня было добродушное. Еще у него такой носик был маленький-маленький, весь в рыжих конопушечках. А синие спортивные штаны – широченные, мама моя. Шагает он, как дядя Степа, а вокруг – синий парашют пузырится. Даже попы не видно.

Он водил меня по рынку целый час, показывал самые лучшие места и злорадно спрашивал:

– Ну что, небось, сюда хотела? А? Да, видишь ли, все занято!

Наверное, я с честью выдержала эту испытательную экскурсию по рынку, потому что после моих слов: «Ну, я понимаю, Данила (так звали его), не можешь ведь ты кого-нибудь расстрелять, чтоб отдать мне его место» он ,наконец, остановился, вытер пот со лба и усталым человеческим голосом произнес:

– Ладно, будем думать. Приходи завтра.

Я пришла. Данила поставил меня у входа в рынок, за маленьким столиком. Место было  хорошее – весь поток людей шел мимо. Но нелегальное, потому что территория перед рынком принадлежала городу и никакому Харе была неподвластна.

– Стоишь до первой проверки администрации, – не скрывал от меня Данила. Я и этому была рада.

Оставались «мелочи». Чем торговать?

– Да не ломай голову! – опять пришел на выручку Данила-Харя. – Бери что попроще. Булавки там, иголки, что люди мимоходом покупают. Не ошибешься. Я послушалась, кроме него, я на этом рынке никого не знала.

Съездили мы с Олегом в Москву, закупили на Черкизовском рынке разной хозяйственной мелочи: нитки, иголки, резинку.

Над столом повесила большущий зонтик, на зонтике – огромный плакат «Самые низкие цены». И постаралась придать этой мелочи как можно более аппетитный вид. Нитки насыпала горой в коробку из-под обуви, что можно, подвесила на веревочках к зонтику. Разбросала там и сям искусственные цветы и листики. Главное, чтобы больше уместить на маленьком кусочке, что мне достался. Товар этот был  незнакомый, я еще не отвыкла от фруктов. Скучала по своему старому рынку, и уже жалела и удивлялась- как я сюда попала? Но был уже закуплен товар, который, к моему удивлению, стал стремительно раскупаться. Ведь каждый покупатель, приходящий на этот рынок, проходил мимо меня. Многие задерживались, окидывали глазами мой столик… и кое-что покупали. Я не ожидала такого успеха!

Не успела я как следует нарадоваться – «Ваши документы!» Налоговая! А я забыла в тетрадку число поставить. Бац – протокол!

Бегу к Харе, а к кому мне еще бежать?

– Данила, ну глянь, Данила, только я встала, гляди…

Молчком взял он у меня из рук протокол, и снова я бежала за ним вприпрыжку. И в вагончике, где сидела налоговая, разыгралась настоящая драма.

Данила по кличке Харя, насупив брови, вбуравливался взглядом в худенького паренька в черном костюмчике. Тот нервно елозил руками по галстуку, потом перешел на затылок.

– Это что такое? А? – грозно сказал Харя,  бросил на стол протокол и внушительно постучал по нему указательным пальцем, потом, как пистолет, перевел этот палец на меня.

– Да откуда ж я знал, что она ваша, Данила Николаевич! – плачущим голосом горячо оправдывался паренек, комкая, а затем и выбрасывая в стоящую рядом урну злосчастную бумажку. – Она же молчала!

– Смотри у меня, – внушительно сказал ему Харя, и мы вышли на улицу.

Я получала новые уроки. На этом рынке все было по-другому. Я платила Даниле каждый месяц четыреста рублей. Входило ли в эту стоимость то, что Данила постоянно выручал меня-  то от налоговой, то от милиции? Этого я не знала. Платить ли ему  дополнительно? А сколько? Дать магарыч? Какой? И что, каждый месяц магарыч давать?

У меня было много вопросов, и никто не мог дать на них ответ. Спросить у Данилы напрямик я стеснялась. И придумала вот что.

Расплачиваюсь , как положено, за место. Подаю Даниле бумажку в пятьсот рублей. Он сдачу отсчитывает – сто рублей, тут я себе по лбу – хлоп!

– Ой, Данила, я тебе хотела магарыч за хлопоты купить, да забыла, извини. Ты уж сам вычти себе, а, Данила? Я к тому же и не знаю, что ты любишь…

Данила-Харя вдруг смутился так, ногами затоптал и забубнил себе в нос:

– Ну, как скажешь, как скажешь…

И дает мне сдачу семьдесят пять рублей. И я уже спокойно  доплачивала ему двадцать пять рублей и  не стеснялась обращаться со всеми просьбами.

Один раз я захотела сделать Даниле что-нибудь особенно приятное. Была сильная жара.  И я заранее купила ему в магазине большой бочонок с пивом за сто шестьдесят рублей. И поставила его на ночь в морозилку. А как Данилу на рынке увидала, потного и несчастного, полетела к нему ,как птица. А чтоб избавить его от ненужного смущения,  быстро-быстро закурлыкала:

– Посмотри, посмотри, Данила, какой потный бочонок! Я боялась, что уроню его! Он такой тяжелый! Бери его скорей, Данила! Это – тебе. Да поскорей бери-то, а то, видишь, у меня руки уже отваливаются!

И, не глядя на Харю, я прямо ввалила ему в руки этот ледяной пузатый бочонок, быстро развернулась и, махнув рукой (дела, мол), убежала…

В конце дня Данила подошел ко мне. Он топтался, топтался рядом с моим столиком и ничего не говорил. Я не глядела на него, а делала вид, что занята, и все время что-то перебирала на столе, перекладывала с места на место. Я чувствовала, что благодарность так переполняет его, что он просто не в силах подобрать слов, чтоб ее выразить. Да к тому же он был вообще-то не мастер на слова.

– Ты что, мне пиво заранее дома охладила?

– Конечно. Жарко ведь. Понравилось?

Я подняла глаза. И встретилась с его взглядом… Лоб у Данилы был очень низкий, челка мокрыми прядями почти закрывала глаза… Глаза были такими светлыми. Как небо в летний день, когда в нем звонко поют жаворонки…

Кто-то из городских властей проезжал мимо рынка и приказал убрать «все безобразия перед кассой». Безобразием перед кассой была я. И я снова осталась без работы.

Данила искал мне место по всему рынку. В очередной раз шли великие перестановки. Палатки опять раздвигались в одном, сдвигались в другом месте, железные прилавки убирались на окраину рынка, на их месте появлялись новые. И в одно освободившееся место под номером 53 , никого не спросясь,я ловко втиснула свою палатку. Данила очень удивился, увидев меня  в самом центре рынка.

– Кто тебя сюда поставил? – широко округлив глаза, спросил он.

– Никто, – наивно ответила я. – Смотрю, место пустое. Я и…

– Да ты что, с головой не в ладах? – закрутил у виска Харя. – Да тут одни блатные стоят! Тебя завтра выкинут, как котенка!

– Данила, но ведь меня пока никто не трогает! Может, как нибудь…

– Как-нибудь не бывает! Это Ничипора места! Тут одна взятка 10 тысяч стоит! Поняла?

Десять тысяч! Ничего себе! Я стала прокручивать в голове, кто мне может дать такие деньги. Саид? Халим? Как ни крути, ни верти, а деньги могли дать мне только те люди, которых у нас в стране называют «чурками». А пока я решила узнать, стоит ли это место таких бешеных денег.

Ничего себе выручка! К концу дня я не верила глазам своим. Раскупили все, и даже грязную  резинку. Я рванула к Даниле.

– Данилушка, миленький, похлопочи, пожалуйста, перед этим Ничипором… Я очень хочу там работать. Мне очень понравилось то место… А? Данила?

Он пообещал сделать все возможное, чтобы это место досталось мне. Но магарыч брать отказался наотрез.

– У меня может не получиться, – отвечал он мне. – Я не уверен, что получится. Поздновато. За местами этими несколько лет секут. А ты потом будешь обижаться…

– Данилушка, ну возьми, – уговаривала я его, – суя в руки то деньги, то бутылки. – Ты же хлопочешь…

Неожиданно для меня Харя остался непреклонен, и ничего с меня не взял.

Проходила неделя за неделей, а меня никто не трогал. Даже за место никто не брал деньги! Прямо не жизнь, а сказка! А так как в сказки я верила, то вскоре настолько успокоилась, что привозила и привозила из Москвы различные товары, все больше расширяя ассортимент. Уже висели у меня и футбольные мячи, и прыгалки, и детские резиновые лодки, и ракетки. Все, все раскупалось!

«Может, пронесет как-нибудь», – успокаивала я себя. Но как мудро говорил Данила, «как-нибудь не бывает».

Все чудеса закончились в один день. Утром подошли двое мужчин. Сердце у меня сразу недобро екнуло. Они были солидно одетые, лощеные, в руках одного был раскрытый блокнотик.

– Эту – завтра убрать. Место Поповой, – спокойно продиктовал первый тому, у кого был блокнотик. Тот что-то быстро черкнул в нем, и они, даже не взглянув на меня, пошли дальше, к следующей палатке.

Я вся похолодела… Потом покрылась противным потом. И помчалась к Даниле, бросив палатку, и во все стороны расталкивая покупателей.

– Данила, Данилушка, это кто сейчас ко мне подходил? Кто? – я трясла его за руку изо всех сил, и, вероятно, очень больно трясла, даже не замечая этого. Потому что он соскреб  с себя мои руки, и сграбастав их в  свою большую ручищу , и глядя в сторону, спросил:

– Твоя фамилия не Попова?

– Нет! – заорала я что есть мочи.- Моя фамилия не Попова, и ты это знаешь!

– Это место отдали Поповой. Я ничего не смог изменить…

Я все равно не поверила. Я прикипела к этому месту всей кожей. Ну как же так! Данила обещал мне! Он уже почти договорился! Не может быть…Что-то напутали… Я не хочу отдавать это место!

– Данила, –  все спрашивала и спрашивала я, да заглядывала в его глазоньки. – Ты сам читал списки? Сам? Может, там какая описка?

– Нет, – глядя на меня с бесконечной жалостью, отвечал Данила. – Я сам глядел. Без посредников. Там нет твоей фамилии. Там стоит фамилия Поповой.

А я все продолжала его допрашивать, не замечая слез, что по щекам катились… Не перепутал ли чего Данила?

И терпеливо и тихо, как разговаривают с душевнобольными  или маленькими девочками,  повторял он, опустив голову:

– Да. Я сам. Без посредников. Видел списки. Там нет твоей фамилии. Я ничего не мог сделать. Извини.

И он повернулся и пошел. Я смотрела ему в спину. Он шел медленно, будто ждал, что я побегу за ним, как прежде. Я не побежала- села прямо на землю, там, где стояла, и отчаянно разрыдалась горькими и злыми слезами. Столько сил было потрачено, и все напрасно! Все напрасно! И Вера, которая никогда меня не подводила! Она предала меня! Я была просто дурой, бестолковой дурой!

Меня, как камушек в ручье, обтекали люди. Ведь это было посреди рынка.

– Ну-ка вставай! – подхватили меня чьи-то мужские руки. И я увидела двух грузин, которых знала еще по продовольственному рынку и которые называли себя Ромами. – Чего у тебя случилось? Чего плачишь ты у всех на глазах?

Всхлипывая и размазывая по лицу  слезы, я рассказала свою печальную историю. Один из Ром вынул свой клетчатый носовой платок и тщательно вытер мне лицо. Я сразу вспомнила, как мне пришлось однажды выручать его из милиции, куда забрал его неугомонный Павел Николаевич.

– Отдайте его мне, – твердым голосом сказала я этому Паше, которого я к этому времени уже не боялась. – Это мой любовник.

Павел Николаевич даже икнул от неожиданности. И прямо пихнул мне в руки этого Рому. Он икал и икал. Вероятно, Павел Николаевич соображал, сколько же у меня всего любовников, после того генерала. А все нерусские на рынке, видя, что я приобрела какую-то тайную власть над участковым, часто обращались ко мне за помощью. «Интересно, – про себя смеялась я, – как они понимают, почему я перестала бояться Павла Николаевича? Вероятно, тоже решили, что он стал моим любовником». И выручив этого Рому, что стоял сейчас предо мною, я бегом  неслась с ним по лестнице со второго этажа, во все горло распевая песенку:

– Любовники, любовники, любовники! А у меня полно любовников, любовников, любовников!

Счастливый Рома, прижимая к себе изъятые и возвращенные бумажки, то и дело оборачивался и с каким-то страхом взирал на меня.

– Ну вот что, – строго сказал этот Рома, досуха вытерев мое лицо. – Перестань горевать. Твоя беда – не беда. Нашла – над чем плакать. Еще лучше места в городе есть. Бери палатку и ставь завтра ее перед продовольственным рынком. Там центр города, потом спасибо скажешь.

– Как перед рынком? Как в центре города? – слезы вмиг высохли на лице моем. – Да кто мне разрешит? А милиция?

– Какая там милиция? Сан Саныч там начальник. С ним быстро договоришься. Скажешь, что от Ромы, он все тебе расскажет.

Вот так. Не успела я без работы и дня просидеть. На следующее же утро моя ярко-желтая, как солнце, палатка, взошла у входа в Центральный продовольственный рынок. Там я раньше торговала фруктами. Раскинула я палатку и побежала искать этого Сан Саныча. Кабинет начальника рынка был закрыт. Я побежала на сам рынок. Спросила у знакомых девчонок. Они мне его показали. Ну и Сан Саныч! Прости, господи! Ни за что бы я не догадалась, что это начальник рынка. Встретив его где-нибудь в темноте, я бы страшно испугалась. Настоящий уголовник! Роста маленького, весь такой квадратный, растопыренный, лысый, он напоминал паука Матвея.

– Сан Саныч, – потянув его за рукав, сладким ручейком зажурчала  я. – Я там у входа свою желтенькую палатку поставила. Рома сказал, чтоб с вами посоветоваться.

И произнеся такие слова, я от ужаса гордо вскинула голову и бесстрашно расправила плечи.

– Ох, – устало махнул рукой Сан Саныч. – Делай, что хочешь. Я сегодня первый день в отпуске. Оставьте меня в покое.

У него в руках была огромная сумка. Продавщицы старательно утрамбовывали в ней сыр, палки колбасы и банки с консервами. Голос у Сан Саныча был обыкновенный, человеческий.

– Плати, кому хочешь. Можешь пэпээсникам по полтиннику в день давать. Скажешь, что от Сан Саныча. А выйду на работу, подойдешь ко мне, разберемся…

Россия моя любимая! Такая драгоценная, несусветная страна! Только в нашей стране возможны такие чудеса, которые никакая фантазия не в силах выдумать! Хмельная и медово-золотистая, горделивая и ярко-васильковая, никогда не разгаданная, и никем непобедимая держава!

Сан Саныча, еще в отпуске, уволили с работы. На глазах у всего города стояли четыре «блатные палатки». Все знали, от кого они. Их никто не смел трогать. И тут к ним встала пятая палатка. Это была я. Никто не понимал, откуда я свалилась. Но твердо бытующее убеждение, что простой смертный встать здесь не посмеет, позволило мне продержаться  столько, сколько я захотела.

Но я хочу на минутку вернуться на тот рынок, что я покинула. К моему Даниле-Харе. Я должна была с ним попрощаться.

В какой-то книге я прочитала о том, что на самом дне полного провала надо искать для себя подарок и никогда не сдаваться. До этого подарка мне не хватило всего полшага.

Я не пришла на вещевой рынок после того, как мне приказали убраться. Я была не в силах  взглянуть на эту «блатную Попову», что стояла теперь на моем месте. Хоть она меня никогда и в глаза не видела, меня истерзал тяжкий сон, где она при виде меня усмехается. Так нагло-пренагло кривит свой рот. Меня душила гордость и страшила собственная слабость. А в действительности – события  после моего исчезновения развивались самым невероятным образом.

Палатка у этой Поповой оказалась небольшой, всего 1,5 метра. Она торговала обувью. К примеру, у меня была палатка так палатка – целых 2,5 метра. К тому же там еще сдвинули и зачем-то потеснили другие палатки. И рядом с этой ненавистной  Поповой высвободился кусок земли в два метра. Данила-Харя отвоевал это место и грудью встал  в ожидании меня. А я успешно пускала корни в другое пространство, и уже оплетала его и распускала цветы. Данила терпеливо ждал, каждый день расспрашивая продавцов, не знает ли кто-нибудь мой адрес или телефон(они и поведали эту историю). Он не продавал это место ни за какие деньги…

Я бросилась разыскивать Данилу. Меня душили слезы. Слезы благодарности. Но его нигде не было. И никто не знал, где он.

Увидеть Харю мне довелось через два года. Я пришла на вещевой рынок за обувью. Меня кто-то у ворот окликнул. Я обернулась… Не может быть… Этот человек просто похож на Данилу… Это не он… Не может быть…

– Здравствуй, – сказал мне этот старый человек. И я с ужасом узнала в нем своего Данилу.

Данила стоял на костылях, одна нога у него была намного короче другой. Спиной он опирался о ворота, и по мучительному выражению лица его было видно, что он  болен. От бывшего Хари осталась лишь половина. Глаза были незнакомы и пугающе- кроткими. Полные боли.

– Данила, это ты? – со страхом спросила я. – Что с тобой?

Данила робко поднял руку и вытер… слезы. И я услышала его историю.

– А что. Все правильно. Все правильно. Получил все сполна. Ты помнишь, каким я был? Мне море было по колено. Две машины, две квартиры, дача, деньги. Пил сколько хотел. На всех начхал. Жену раньше любил, сына. Да разве до них мне было, если девок полно – только свистни. Как я домой приходил – вспомнить стыдно. Пальцы веером, забыли, мол, кто я и кто вы. Жена боится, сын под кровать прячется. Мне все нипочем. Несло меня. Ночевал я дома редко, а если жена что поперек скажет, то и вовсе надолго исчезал. На даче жил с ляльками. А дальше – больше.

Стал к жене придираться, попрекать. Она как-то слово не так мне сказала, собрал я вещи, напоследок на пол плюнул – и в машину.

Десяти минут не прошло – врезался! В иномарку, на большой скорости. И свою машину разбил, и чужую, слава богу -тот шофер ничего, а я – в реанимацию.

Тут дружки еще ходили, суетились. Придут, вывалят на тумбочку пять палок колбасы, блоки сигарет, кофе там, конфеты. Вторую машину пришлось продать за иномарку. Провалялся я в больнице месяца три, зарастало все с трудом. Да видно, мало мне было, ничего я тогда не понял… Не успел из больницы выйти, беру у друга машину – и к девочкам, оторваться. Вот ведь судьба… Не перехитришь… Только выехал – опять врезался. На этот раз пострашнее. Две чужие машины разбил вдребезги. Опять больница. Переломы ног, бедра, разрыв почки. Боли такие страшные, что мочи не было, смерти просил. Вся жизнь моя, как на ладони, высветилась. Да поздно. Друзья вмиг поредели. Женщину свою единственную, жену свою, потерял. А дороже ее мне в жизни ничего и не надо. Ногу вот отняли. Квартиру пришлось за машины да за лечение отдать. Еще должен остался. Живу на даче совсем один. Вот старший по рынку еще поддерживает. Кое-какие деньжата из общака выделяет. Сюда вот привозит. Постою, посмотрю у ворот. Пить опять пробовал, но ведь когда-нибудь трезвеешь… Тоска страшная… Вот так.

– Данила, – спрашиваю я, – а жена что, замуж вышла?

– Да нет, я спрашивал, с сыном вдвоем живет.

– Ты сходи, Данила, может, она ждет тебя?

– Зачем же я ей нужен, инвалид такой? Ты знаешь, – голос у него задрожал, – у меня даже денег на цветы нет.

Я предложила ему денег. Он  наотрез отказался.

– А ты бы меня простила? – спросил он.

– Ну, конечно же, Данила! Не трать понапрасну время! Купи букет подснежников!

– Я сегодня же попрошу Валеру отвезти меня к ней! – Данила так смотрел на меня, что я сама боялась расплакаться. – Может, она простит?

– Конечно, простит, – уверенно сказала я.

– А ты завтра придешь? – спросил меня Данила. Я, не в силах ему ответить, закусив губы, кивала головой.

Ни на следующий день, ни после я не нашла его. Однажды совершенно случайно я подслушала в автобусе разговор двух пожилых женщин.

– Представляешь, – говорила одна из них, – такой молодой – и в монастырь. Как попал в аварию – так все. Пропал человек. И жена его не приняла, и сын не простил. А как пил он, как пил!

– Как, как зовут его, извините, – схватила я за руку говорившую.

– Да он сосед мой бывший, Данилка. На рынке работал. Там его почему-то Харей кликали…

Я больше никогда его не встречала…

 

 Жизнь продолжалась…

 

Жизнь продолжалась. Моя палатка с хозтоварами стояла в самом центре города. Я терпеливо и настороженно ждала, когда ко мне подойдет патрульно-постовая служба милиции, чтоб сунуть ей полтинник и спокойно работать дальше. Одним утром, не успела я разложиться – вот они, предо мною! Глаза у всех изумленные, стоят, моргают- не привиделась ли я им вместе со всем добром. Смотрю, знакомый среди них, Сашка. Красивый парень , черноглазый. Познакомились мы, когда я еще у Саида работала. Он тогда у меня деньги взаймы взял (за давностью уж совсем не помню, сколько) и не смог отдать.

– Ты от кого здесь встала? – наконец оправился от шока и спросил, по-видимому, старший из них.

Не успела я выпалить, что от Сан Саныча, как Сашка потащил своих друзей от меня подальше со словами «пойдемте, пойдемте, я сейчас все объясню». Он, наверное, решил, что я ни с кем не договорилась. Ребята ушли и больше не появлялись.

Ноги у меня были как ватные. Коленки мелко-мелко тряслись. Я знала, что на этом ничего не кончилось. Ко мне еще будут подходить и подходить. И милиция, и бандиты, и администрация города, которая категорически запретила торговать палаткам на городских улицах. Слезы жалости к себе то и дело наворачивались мне на глаза. Я старалась не допускать их. Ведь вместе со слезами обычно подкрадывается страх. Пробовала рассуждать:

– Ну что со мной случится страшного? Ведь не расстреляют, в тюрьму не посадят… В худшем случае заберут, погрузят вместе с палаткой и товаром, отвезут в ближайшее отделение милиции. Там меня все равно отпустят, а все мое добро конфискуют. Я опять начну все заново…

Эти мысли успокаивали. Я деловито разложила товар, повязала синий фартук, накрасила красным губы и стала торговать. Сказать по правде- место было прекрасное. Я стояла почти у самого входа в крытый рынок, где торговали мясом. Огромная лавина людей, гораздо больше, чем на вещевом рынке, шла мимо меня. И там было много палаток с хозтоварами, а здесь я была одна. Другие палатки, стоящие неподалеку, торговали одеждой и стирально-моющими средствами. Бойко зазывая народ, не щадя своих сил, расхваливая китайские  нитки, расчески и заколки, я успевала любезно обслуживать толпу покупателей, сурово вычислять из нее мелких воришек, и тайно радоваться обильной выручке.

«Красавица, а документики?» – я вздрогнула и подняла голову. Передо мной стоял  представительный, с горделивой осанкой мужчина с кожаной папкой под мышкой . Нижняя пухлая губа у него была слегка оттопырена и выдвинута вперед. Он был тщательно причесан и надушен. Серые глаза смотрели вприщур и очень цепко. Сердце мое похолодело. Я еще раз его внимательно оглядела, и  решила, что он какой-то начальник милиции.

Я выбежала из палатки, и мы отошли в сторонку, я- мелкими пугливыми шажками, он -спокойно и деловито. Запинаясь на каждом слове, я добросовестно, но не по порядку рассказывала.

– А, документы… Мне Рома сказал, чтоб я посоветовалась. Сан Саныч тоже был не против. Все они были рады… Я тут стою.

Мужчина с оттопыренной губой зевнул и прервал мою речь одним кивком головы:

– Полтинник. Сдавать будешь лично мне. Вечером.

Каждое утро, приезжая на рынок, я искала своего «начальника». Чаще всего я находила его возле игровых автоматов. Я осторожно тянула его за рукав и ворковисто гулькала:

– Вот, я приехала, Алексей Николаевич. Доброе утро. Как вы спали? Ну, я, значит, ставлю свою палаточку? А? На старое место? Спасибо, спасибо, Алексей Николаевич!

Надо мной хохотал весь рынок во главе с Алексеем Николаевичем. Об этом я ничего не знала. И только через месяц сердобольная Галька из соседней палатки по кличке Беззубая (у нее и правда не было передних зубов) мне поведала, что Лешка этот – такой же предприниматель, как и я, и его палатка с трусами стоит от меня неподалеку. Еще она ,понизив голос до шепота, рассказала , что Лешка этот еле-еле сводил концы с концами, кругом был в долгах у «хитрожопова Гоги», с которым делил палатку. И был большим любителем поиграть на автоматах. А милиция, чтоб самим не светиться, выбрала этого Лешку для собирания ежедневной дани.

– А с тебя, – шепелявила беззубая Галька, оглядываясь по сторонам,  – менты решили, пока Сан Саныч в отпуске, денег вообще не брать, вроде как тебе один из них подзадолжал когда-то… А крендель наш, Лешка, просто решил на тебе подзаработать… И еще он от хохота корчится, когда ты перед ним выплясываешь! Ты его сдай ментам, они его за это в два счета вышибут с рынка! А про меня ничего не говори, что я тебе это рассказала, поняла…

Гнев сдавил мое горло! Если бы сейчас я увидела этого поганца -Лешку, вцепилась бы ему в горло. И вцепилась бы непременно зубами. И ему пришлось бы звать на помощь ближайшую милицию. Ха-ха-ха, интересно, что бы он им сказал?

Я бегала и бегала по рынку в поисках Лешки, но он как сквозь землю провалился. Гнев мой понемногу улетучивался. Надо было возвращаться в свою палатку.

«Нет, ну надо же – как я потеряла нюх и опозорилась… Я даже не обратила внимания на то, что ни один начальник не будет сам по вечерам собирать деньги! Как он потешался надо мной каждое утро! И что же мне теперь делать? Сдать его милиции? Просто отказаться платить? Как лучше поступить? Как вообще поступить? Ну надо же, как я так… С кем же мне посоветоваться?»

– Ваши документы! – передо мной стоял молодой мужчина в черном костюме. С кожаной папкой под мышкой.

– Ты кто? – накинулась я на него. – Тоже аферист? Как Лешка?

– Нет, – совершенно растерялся тот. – Я из налоговой. У меня документы есть. Я не аферист.

И он засуетился и стал доставать из кармана рубашки документы. А они застряли в кармане плотной стопочкой, и вытаскиваться не желали. Парень покраснел еще больше и рванул их вместе с карманом. Я не выдержала и горько разрыдалась. Я больше была не в силах трястись от страха при виде любого человека с папкой или портфелем.

– Что с вами? Вас кто-то обидел? – испуганно спрашивал меня парень из налоговой.

Не сдерживая слез, которые стекали с моих ресниц на бельевую веревку, я отважно рассказала ему всю историю, начиная с того, как  потеряла место на вещевом рынке и его отдали блатной Поповой, заканчивая тем, как надо мной смеялся весь рынок вместе с поганым Лешкой.

Незнакомец, ни разу не перебив, выслушал  очень внимательно. Мой страх сменился огромным доверием, которого мне так не хватало. Я замолчала и расправила плечи. Мой собеседник  задумался, а потом сказал твердым голосом:

– А знаешь, не выдавай ты этого Алексея. Поверь, дороже обойдется. Деньги ему выдавать перестань, и без всяких объяснений.

И вообще, перестань ты так на него обижаться. Ведь это Россия. Может, еще так подружитесь. Жизнь, ведь она штука непредсказуемая…

– Я? С этим? Подружиться? Да никогда в жизни!

– Никогда не говори «никогда», – сказал мне на прощанье этот парень из налоговой. И как в воду глядел…

Но до дружбы с Лешкой было очень далеко…

Вечером ко мне, как всегда, подошел «Алексей Николаевич». Он еще не подозревал, что уже несколько часов был простым поганым Лешкой.

– Красавица, денежки… – небрежно сказал он.

И я завела с ним великие игры. Простодушно глядя в самые глаза его, деревенским наивным голосом я замурлыкала:

– Ох, Алексей Николаевич. Чтой-то меня милиция вызывает к себе. Сашка прибегал от них, он знакомый мой. «Зайди, – говорит, – об оплате поговорить нада». А у меня народу-то полно. Не отойдешь. Я вот волнуюсь. Чего они хотят у меня выведать? А может, хотят оплату повысить? Я так решила, скажу вот: «И так много хапаете». А?

Лешка как побледнеет… У меня сердце будто мармеладом вымазали. Вкуснота! А вида не показываю. Стою смирно, глаза потупив.

– Что вы, Алексей Николаевич? Не заболели ли? Такие бледненькие!

– Не-е-е… – незнакомым, сиплым голосом прошептал мне Лешка. – Не заболел я. А ты к ментам не ходи. Я сам разберусь.

– Да что вы, Алексей Николаевич. Зачем так напрягаться. Сашка три раза прибегал. Кому, мол, деньги даю, чего. Будто сам не знает. Ничего не поняла я… А народу тут как назло. Если сегодня не успею забежать к ним, то уж завтра-то обязательно…

Лешка испарился на глазах. Прибегает минуты через три, красный весь, как рак, потный. Дышит тяжело. «Ага, ага, – про себя злорадно ухмыляюсь я, – давай, давай, небось вокруг рынка кругов пять уже нарезал. Для бешеной собаки лишний круг – не помеха».

А сама личико себе делаю – само участие.

– Ты… вот что… Я все узнал… Можешь сама не ходить… Незачем… Они сказали не ходить… Все сказали… И Сашка сказал. Деньги брать они больше не будут… Вот. Их там проверяют… Еще на них донес кто-то… Вот, решили не брать… Не ходи… Фу-у-у…

– Да?! Вот здорово! Не будут брать больше? Вот это да! Все равно схожу! Поблагодарить-то ведь надо! Вот- конфет накуплю- и отнесу…

Так я мучила Лешку три дня. И три дня он ходил на дрожащих ногах, беспрерывно спрашивая, не ходила ли я в милицию. Он четко осознавал, что за такие вот штучки его вытурят с рынка, как гнилой огурец с огорода .Я чувствовала себя великим предпринимателем, подрабатывающим живодерством. На четвертый день новые события заставили меня  позабыть про Лешку.

Нагрянула к нам проверка из налоговой полиции. Все спрашивали бумажку-разрешение городской администрации, без которой торговать было строго-настрого запрещено. У меня забрали все документы, которые были в наличии, и вызвали на следующий день в управление. На четвертый этаж, в 307 кабинет.

Накрасилась я, как в ресторан перед выступлением. Ресницы только накладные клеить не стала. Я знала, что буду плакать. И плакать сильно. Вымаливать себе прощение. Ресницы намокнут и отвалятся.

Допрашивали меня двое пожилых мужчин. Допрашивали долго, и я не понимала, что от меня хотят. Если оштрафовать, то давно бы выписали протокол. Если взятку, то я всем видом показывала, что готова дать ее от всего сердца. Но что-то было не так. Пришел еще один, помоложе, губастый, как Лешка. Звали его Сергеем Степановичем. Он мне ситуацию прояснил.

Хотели они, оказывается, чтоб я сдала милицию, которой все платили за то, что стоят без документов, и еще того, кто эти деньги милиции собирает. То есть Лешку (сердце мое сладко забилось). За эту информацию мне обещали официальное разрешение на торговлю, что было просто сказочно. За отказ мне грозил крупный штраф и конфискация товара.

Вот влипла ! Как муха в мед!

«Разрешение на место. Вот здорово. Я буду работать спокойно. Заработаю кучу денег. Об этом можно только мечтать…

Выдать милицию… Сашку… С меня они вообще денег не берут. Ребята неплохие… Зарплата маленькая, ни у кого нет своих квартир… Все пьют… Не буду я их выдавать. А вот Лешку…»

Чистый лист бумаги лежал передо мной. И ручку мне губастый Сергей Степанович подсовывал, и носовой платок, потому что слезы я так, на всякий случай, все же пустила. Взяла я ручку и написала:

 

«Докладная.

Я, такая-сякая, незаконно торгующая в самом центре города в палатке, что у Центрального рынка, сообщаю следующие факты: так как документов нет никаких совершенно, деньги мы платим незнакомому субъекту Лешке, который складывает их в свой карман. Денег он собирает очень много, чем страшно наживается за счет страданий и бедствий несчастных торговок».

 

– Напишите, где проживает этот Алексей и как его фамилия, – строгим голосом вывел меня из задумчивости Сергей Степанович.

Ручка дрогнула и застыла в воздухе. Я знала и Лешкину фамилию, и где он проживает. Но первый раз я подумала о нем совсем по-другому.

Лешка снимал однокомнатную квартиру рядом с рынком, где проживал с беременной женой Любкой и годовалым сыном Пашкой. Любка уже ходила на последнем месяце и часто приходила на рынок следить за Лешкой. Она сильно ревновала его, и отваживала от игровых автоматов.

Вся радость от докладной куда-то исчезла. Я стала ерзать на стуле, воровато оглядываясь по сторонам. И сильно нажимая на ручку, приписала в самом конце: «Где проживает этот Лешка, никто не знает. Лешка – это его подставное имя. На самом деле его зовут Ефимом».

Меня стали водить по разным кабинетам и везде пугали, пугали, пугали… Лица стали сливаться в одно, большое и грозное… В нем были не только милицейские начальники, бандиты, налоговая, но и Олег Борисович, Александр Васильевич и гуру Рубин. Я уже рыдала не переставая. Сергей Степанович растерялся. Он смотрел, как я рыдаю, и уже не знал, что делать и как успокоить меня. И тогда он… отпустил меня. Без всяких штрафов, конфискаций и угроз…

Выхожу я на свет божий. Солнце так ослепило глаза, что я зажмурилась. Глаза открываю – стоит предо мной черный-пречерный армянин, а может, грузин, волосы даже из щек растут. Пожилой такой, и звал он меня всегда ласково зайкой.

– Зачем в управление ходила? – строго, как отец, спрашивает он.

– Оштрафовать хотели. Мы милиции платим, а они требовали, чтоб выдали…

– Сколько лет ты на рынке проработала. А ума не набралася… Зачем платишь менту постовому? Зачем?

Хто он? Нихто! Власть у него малюханькая, панимаешь? Возможностей таких нет. Как, например, у начальника милиции. Он майор. А те хто? Шалупонь! Е-мае!

– Ну как я вот- в кабинет зайду и деньги за палатку предлагать буду? Да он тут же выгонит меня вон!

– Что ты? Что ты? Зачем вышвырнет? Он что, взять не хочит? Все хотят! Вот ты – дай мне что-нибудь, да разве я откажусь? А? Все люди как люди. И майор тоже.

Ты говорить умей. Войди, присядь. Так, мол, и так. У меня палатка, и все на нее нацелились, всем нада. А я одна. К вам вот пришла. Посоветоваться (тут мой учитель значительно остановился), по-со-ве-то-вать-ся. Слово это скажи три раза, а деньги не суй, он и не возьмет. А так, намекни, хочу, мол, чтоб один человек помогал. А не целый когальник.

А он чего… Он человек… Вот жене надо, к примеру, помидоры в банки закрыть. «Мне, – скажет, – надо, Гога, 20 кг помидор».

Я что, не понимаю, что ли.

И ты сразу не давай и не предлагай ничего, пусть себя в деле покажет, как он сможет помогать…Что ты, свой труд не уважаешь, что ли… Присмотрись к нему, как он и что. Не пустобрех ли. От налоговой, к примеру, в силах ли отмазать…

А потом вы разберетесь с ним, чего ему надо. К примеру, веревка там, резинка…

А лучше если еще повыше, из управления, например. Найди. Тогда вообще проблем не будет.

У меня вот палатка в центре города. Ни документов нет, ни налоги не плачу. Зато вот, смотри (протягивает мне Гога этот свой паспорт, а на последней странице – номер телефона). Вот кто подойдет, звоню. 5 минут – и он вот. Все дела сразу уладит.

А ты, дура- всей шалупони платишь… Не панимаю тебя…

Да не выдавай никого. Никогда. Ты думаешь. Что дадут тебе? Небось разрешение на место обещали? Угадал? Ха-ха-ха… Разрешение на пинок с рынка тебе бы дали. Мента, кого бы ты выдала, перевели бы в другое место, и все… Эти бы, из управления- получили бы повышение и награды. Они все связаны. И все бы вместе за кружкой пива над тобой потешались… А ты бы со своей палаткой во веки веков нигде не высунулась. Ох, зайка, зайка…

Вышла я на рынок…

 

Вышла я на рынок. Гляжу, а уж палатки Гальки Беззубой нет.

– Язык за зубами держать надо, – коротко объяснил милиционер Саша. – А кстати, если захочешь, можешь поставить еще одну палатку. С другой стороны рынка, где с машин яйцами торгуют. Там тоже много народу.

Да думать-то чего? Такие места на дороге не валяются! Поставили мы с Олегом вторую палатку. Поднялись в бизнесе еще на одну ступень – наняли продавщицу и грузчика.

Появились и новые проблемы. Объявились ребята, предлагающие «крышу». Причем, если вещевой рынок контролировался конкретно, то здесь была полная неразбериха. За целый день иногда подходило несколько группировок. Предлагали, угрожали, запугивали. Только ставка была одна – пятьсот рублей в месяц.

– Вы будете весь день стоять возле моей палатки и следить за ворами? – я доверчиво округляла глаза , изображая несусветный восторг.

– Да нет, это невозможно, – отвечали крутые пацаны, небрежно перебрасывая в руках каменные четки.

– Тогда у вас есть возможность отмазать меня от налоговой и милиции?

– Да нет же, нет, – нервничали они.

– А за что же я тогда буду платить вам деньги? – недоуменно спрашивала я и поднимала бровки домиком, передавая усиленную умственную деятельность.

На этот вопрос мне никто не мог ответить. И тогда я разговаривать наотрез отказывалась.

Большой и толстый Витя, умудряющийся даже с бабок, торгующих травами, брать оброк, решил подступить ко мне по-другому. Он объявил, что будет брать товаром.

И вот подходит он ко мне в один прекрасный день и тянет свою пухлую руку к прилавку. Кровь ударила в голову, и я, уже ничего не соображая от гнева и страха, перехватила его руку… и вцепилась в нее зубами. Как дикая кошка из джунглей. Витя вскрикнул, и с ужасом уставился на свои пальцы, на которых были отчетливо видны красные следы от зубов. Я тоже  смотрела… Что делать-то, господи?

Озверевший Витя, темнея лицом, тоже не знал, что делать. Потом быстро воспрянул духом и снова схватил что-то на прилавке- я так же молниеносно и яростно вновь прокусила ему руку. Из окровавленной руки выпал моток веревки.

– Как вам не стыдно! – обратилась к Вите стоящая рядом женщина и наблюдающая всю эту картину.

– Да знаешь ли ты, где будешь лежать у меня? В гробу! – вылил на нее всю свою злость Витя.

Вероятней всего, эти слова предназначались мне, но так как под руку внезапно попала эта несчастная женщина, то Витя и переключил на нее все свое внимание. Он так и пошел за ней, продолжая сыпать свои угрозы. А я осталась стоять за прилавком, твердо осознавая, что на этом дело не закончится. Витя был на этом рынке одной из важных персон. И ежу было понятно, что этот выпад он мне не простит.

Я боялась выходить на работу. Но и платить Вите тоже не хотела. Я знала, как это бывает: сначала допустишь, чтоб с прилавка хапали, а потом и от денег не открутишься. Стоит лишь раз слабину дать…Тут уж как на войне…

Витя несколько раз проходил мимо  и даже не смотрел в мою сторону. А надо сказать, что мы с ним были давно знакомы. Когда я еще у Саида работала, и вражды меж нами никакой не было, он часто подходил  и анекдоты рассказывал. Парень-то он был неплохой, просто у него такая работа. Истина проста, как божий день, и сводится она к бельевой веревке во дворе дома, на которой сушатся дет­ские трусики . У Вити было четверо детей…

Не выдержала я такого напряжения, каждый день ожидать бог знает чего. Содрогаясь от страха , сама к Вите подошла.

– Витя, – сказала я, – мы с тобой поссорились. Ты меня обидел. И обидел несправедливо. Ты же помнишь, как я начинала. Я всего добилась своим трудом. Ни папа, ни дядя мне не помог. Я детдомовская. Ты не должен был брать у меня ничего. Прости, что я тебя укусила. Ты, наверное, тоже переживаешь, что обидел меня. Ведь я тебя очень уважала. Давай мириться, Витя.

– А как, – совершенно диким голосом спросил Витя. Глаза у него стали круглые-круглые, как у маленького мальчика.

– Да так, – я решительно взяла его за руку, ту самую, что два раза прокусила, уцепила своим мизинчиком его пухлый палец и стала трясти из стороны в сторону, приговаривая: «Ля-ля-ля-ля-ля, а если будешь драться, то я буду кусаться…»

Витя ко мне больше не подходил. Мне девчонки с рынка рассказали, что бандиты принимают меня за полную дурочку, и даже связываться со мной не хотят…

Через некоторое время, когда у нас с Олегом появился первый отдел в магазине с самоцветами, мы опять столкнулись с проблемой «крыши». Кафе, в котором разрешили открыть «Восточную лавку», было государственным и, естественно, бандитами не контролировалось. И повалили к нам все кому не лень. И те, кто только с зоны вернулся и желал легкого заработка, и разные группировки, и даже знакомые ребята с вещевого рынка, мол, наша была ты, наша и останешься. За день мне столько «стрелок» назначали, что я не выдержала и пошла в УВД. А так как я там никого не знала, кроме губастого Сергея Степановича, то и пошла прямо к нему в кабинет. Он, как ни странно, встрече со мной очень обрадовался.

– А-а-а, плакуша, проходи, проходи. А я уж подумал, куда делась? Что случилось-то у тебя?

Рассказала я, как бандиты меня донимают.

– Ты пойми, – стал терпеливо Сергей Степанович рассказывать. – Твой голос должен быть очень тверд. Веди себя нагло. Не бойся посылать на… Они этот язык лучше понимают. А чтобы больше не приходили, назови им вот эту фамилию и телефон… Скажи, хороший знакомый.

А теперь повтори, что я тебе сказал.

И он вновь и вновь заставлял повторять его слова, добиваясь «предельной наглости». И когда я так вошла в образ, что его самого послала очень далеко, Сергей Степанович обрадовался и отпустил меня.

– Иди, – сказал он. – Молодец.

И я пошла в свой отдел. Там меня, естественно, ждали. Я четко и громко зачитала речь, стараясь не пропустить ни одного слова. А когда я закончила и открыла глаза, то рядом с собой никого не обнаружила. И больше ко мне никто не приходил. Будто речь мою по всему городу по радио передали…

Много ли времени миновало, или мало- прихожу я в милицию, чтоб этого Сергея Степановича отблагодарить. Купила банку кофе и килограмм шоколадных конфет. Тем более 23 февраля было. А дежурный у входа на этот раз в кабинет не пропускает. Повестки, мол, нет. Показываю ему банку кофе, мешок с конфетами, говорю, вот, мол, Сергею Степановичу принесла. Вызывает он его по телефону и ехидно так говорит:

– Выходите, Сергей Степанович. Вас тут с гостинцами ожидают.

Жду я. Полчаса проходит. Час. Что такое? Смотрю, с лестницы осторожно мой «губастый» выглядывает.

– Ой, – говорит, – это ты?

– А кто ж, – отвечаю. – Уже час дожидаюсь. Вам стакана чая, вероятно, на меня жалко. Да вот я свой принесла.

Повел меня в свой кабинет Сергей Степанович. Идет, а сам от хохота сгибается. Оказывается, я у них целый переполох на этаже вызвала. Сидит он в кабинете, ничего не ведает, влетает Костя из соседнего отдела и орет:

– Все! Достукался! Тебя подставить хотят! Баба там тебя с подарком дожидается! Давно предупреждал, ваш отдел под колпаком…

Сергей Степанович по кабинету взметался: «Ребята, проверьте, в коридоре чисто?» Все из столов повыскакивали, коридор проверили, стали на жучки проверять. Меня просмотрели, кто такая, не поймут… Пока сам Сергей Степанович не спустился и не узнал меня. Ребята так все заработались, что забыли о празднике. Я им и песню свою любимую спела про корабли, и стихи читала. Потом опять пела. В кабинете уже много народу собралось. Петь я еще в деревне любила. Многие меня узнавали:

– Это та, – шептали друг другу, пока я пела, стоя посреди комнаты, – что в центре города без документов торгует… Она еще арабские танцы пляшет…

А Сергей Степанович стал моим лучшим другом… Он сейчас в другом городе работает. Большим начальником стал.

Стыдно мне…

 

Стыдно мне  стало, что вот все уже в городе знают, что я без документов торгую. Решила я добиться этих бумажек, чего бы мне это ни стоило.

А давали это разрешение на место в чрезвычайно исключительно случаях-  многодетным матерям при наличии детей-инвалидов, большим героям войны и блатным. Я не попадала ни в одну категорию. А потому крутилась как могла.

Проверки из администрации города были очень частые. Милиция нас всегда предупреждала, у них там свои люди тоже были. Бежит Саша, рукой машет – значит, надо быстро уходить!

Последовательность действий, как при атомном взрыве, была отрепетирована до автоматизма. Иногда покупатель только в сумку за деньгами полезет, глаза поднимет – ни товара, ни палаток. Никого.

Нету- как и не было. Все знали четко, куда бежать и что уносить в первую очередь. А что просто свалить на травку и прикрыть картонкой. А если Саша бежал, и рукой не махал, это означало, что разбегаться не надо, а надо идти на второй этаж и договариваться с проверяющими. Если проверяющая была женщиной – посылали Лешку. Если мужчина – то меня. Мы вздыхали… И шли. Не было случая, чтоб у меня или у Лешки (с которым мы действительно подружились) не получилось.

Не сразу я научилась взятки давать. Это на рынке считается первым искусством. Надо ведь и человека не обидеть. Чем виноват он, что профессиональное достоинство его перечеркивается маленькой зарплатой? Вот и начинаю я полную ерунду нести, чтоб незаметно просунуть деньги. И про арабские танцы рассказываю, и про гуру Рубина, и про тетку Полину.  Про то, как хочу в кино сняться. Потом проверяющий вообще забывает, при каких обстоятельствах мы встретились…

Лешка, того учить не надо. Тот «бабий профессор» какой-то. Таких комплиментов наговорит, что женщин потом от его палатки не отдерешь. Раз я весь день на него дивилась.

Сразу на нескольких машинах подъехала налоговая полиция. Предупредить нас никто не успел. Несколько палаток оцепили со всех сторон. Была зима. Я стояла, как капуста, в валенках и пуховом платке. И была похожа на шар, и повернуться мне было тяжело.

Лешкина палатка была с краю, с нее и начали. Я стояла рядом с ним. Ребят было несколько, все в пятнистой форме, с красными повязками на рукавах. Серьезные такие. Спрашивают у Лешкиной продавщицы документы. Она коровьими ресницами хлоп-хлоп… и молчит. Я даже смотреть на нее боялась.

– Хозяин где? – спрашивают у нее ребята. Ирина, продавщица Лешкина, губы поджала, плечами вверх-вниз поводит. Мол, не знаю, не ведаю. Лешкина выучка.

– Ну что ж. Раз хозяина нету-с тобой разберемся. Твои документы?

Иринка струхнула.

– В подсобке хозяин.

– Беги за ним . Пока палатку не забрали…

Она побежала. Платок растрепался, два раза упала. Дорога затоптана, скользко.

Ждали, ждали-  Иринки все нету. Подходят ко мне. А я тут от страха  (зубы стучат) руки в бока уперла и затараторила:

– Да, я тут стою. И стою не сама от себя. А от государственного магазина. Деваться нам некуда, вон сколько палаток (машу рукой на Лешкину) без документов,  работать нам не дают. Товар-то один. А они тут вылезли. Вот и мы тоже… Заведующая мне приказала. Не верите, я сейчас тоже за ней сбегаю. Только вы тогда от товара не отходите. Он государственный. За него посадить даже могут.

Ребята посмотрели, посмотрели не меня, наконец, старший из них, с бельмом на глазу, кивнул:

– Не надо никуда ходить. Мы и так верим.

Не успел он рот закрыть, бежит к нам Ирина. Растрепанная, мокрая, фуфайка распахнута –  довольная, будто ее в подсобке драгоценными камнями одарили .

– Нет, – кричит, – хозяин не хочет идти.

И с невозмутимым видом вновь залезла в свою палатку, подозрительно пересчитала все лифчики и трусы на прилавке,  и зычным голосом заревела:

– Дешевые тряпки! Налетай, не зевай!

«Наверное, ее Лешка в подсобке хорошо потискал», – определила я, глядя на умиротворенные Иринкины глазки.

Ребята рассвирепели.

– Как это не хочет идти? Да мы сейчас тебя вместе с палаткой погрузим, и мама родная не найдет!

Ирина икнула. Вынула сигаретку. Пальцы ее дрожали. Вкрадчиво пустила колечко дыма.

– Ну-у-у-у! – взревел старший, с бельмом.

Она пулей выскочила из палатки, и уже далеко-далеко мелькала ее косматая голова.

За это время, пока всеобщее внимание отвлекалось на шалаву Иринку, незаметно растворилась в воздухе палатка рядом со мной, будто ее и в помине не было. И потихоньку близки были к исчезновению и остальные. Товар был уже собран с прилавков и упакован в большие сумки, которые уже расторопные продавцы успели передать кому надо. Оставались лишь сами палатки и столы, которые в результате молниеносных сборов уже напоминали какие-то древние крокалыги. Окинув опытным взором обстановку, ребята незамедлительно вызвали подкрепление. И в считанные минуты оставшиеся палатки без товара, но с перепуганными насмерть продавцами  были погружены в подъехавшие машины. На снегу остались стоять лишь моя да Лешкина палатка.

– А это кто? – кивали на меня все время подходившие молодые парни в пятнистой форме.

– Она от магазина, –  объяснял  длинный, с бельмом на глазу. Я была близка к обмороку. И когда подходили покупатели, я мотала и мотала своей головой из стороны в сторону. И молчала, как глухонемая.

Наконец терпение ребят лопнуло, и они решительно приказали Ирине собираться. И тут появился поганый Лешка.

 

Он шел в снопе солнечного света…

 

Он шел в снопе солнечного света и был совершенно и безоговорочно счастлив. Его глаза излучали вселенский покой и любовь ко всему миру. Он был пьян вбребезину. Я никогда не видала таких счастливых людей. Увидев ребят, облепивших его палатку и свирепо глядевших на него, он широко распахнул руки и рванул к ним что было силы.

– Ребята! Вы дождались меня! Как рад я! – при этом обнимал всех подряд и лез целоваться, ребята стряхивали его с себя и брезгливо отворачивались.

– Я чист! Перед вами! Как слеза! – одурело орал Лешка, будто его поразила молния, и слезы счастья щедро лились по щекам его. Как бы сильно его ни отталкивали, он не только умудрялся сохранить равновесие, но к тому же еще, цепко обхватив очередную жертву руками и ногами, чуть ли ни в засос звонко расцеловывал ее в обе щеки, при этом не забывая радостно вскрикивать:

– Чист! Как слеза! Я! Пред вами! Друзья!

Мало того, этот гад умудрился разглядеть и меня и уже весело махал рукой:

– Не бойся! Это мои друзья! Почему ты такая бледная? Они не тронут тебя! Мы любим их!

Не переставая улыбаться ребятам, вот, мол, дурак, напился, я, прижав к груди подбородок и сжав губы в трубочку, незаметно шипела поганому Лешке: «Отойди от меня подальше…»

– Тома! Не бойся! Из-за каких-то бумажек! Которых нет у тебя! Ты так шипишь! Как змея!

В тот миг я ненавидела его самой лютой ненавистью, какая была на свете. Потому что мне все время приходилось льстиво улыбаться и улыбаться во все стороны, когда душа моя настоятельно требовала лишь одного – дать разрешение телу на то, чтобы выйти из палатки и изо всей силы с треском влепить пощечину этой самой наглой роже, которая когда-либо рождалась на земле.

Ребята из налоговой полиции недоуменно потоптались, потоптались.

– Пьяниц по вытрезвителям развозить нам некогда, – наконец вынес свое решение старший, и они уехали.

 

 Я не спала несколько ночей…

 

Я не спала несколько ночей, вспоминая этого старшего, со страшным бельмом. Перенапряжение этого дня выливалось в полубред, который являлся не то во сне, не то наяву.

Я лежала на длинной деревянной скамье, скованная по рукам и ногам железными цепями, которые до боли впивались мне в кожу. По бокам горели свечи. Я видела их не отчетливо, потому что голову было трудно повернуть из-за сильной боли в затылке. «Чем-то сильно ударили сзади», – думала я. Казалось, что меня приготовила принести в жертву какая-то секта, но людей нигде не было видно. Лишь огромные стрекозы, страшно шурша прозрачно-зелеными крыльями, летали вокруг меня, иногда задевая своими хлесткими, паучиными лапками. Я уворачивалась, как могла. Иногда даже удавалось поднять тяжелую руку. Цепь глухо звякала, и я ударяла стрекозу по мерзким ломким крыльям. Они с треском рвались, и стрекозы тяжело плюхались за скамью. Но налетали новые.

Я решила пойти в администрацию города и попросить разрешения на торговое место.

Совершенно случайно…

,

Совершенно случайно я попала в день заседания очень важной комиссии, которая решала все вопросы по поводу торговых мест. Чтобы попасть на прием, надо было записываться за три месяца. Естественно, меня в длинном списке, вывешенном в зале заседания, не было.

Очередь была большая и состояла из одних инвалидов и многодетных матерей. Причем инвалиды были как на подбор. Создавалось твердое впечатление, что жить всем осталась лишь малая горстка дней, которую они решили посвятить любимой торговле. Костыли, пышно перевязанные головы, свежезабинтованные ноги и руки, жалостливые лица вызывали горестные мысли: «Надо же, до какого несчастия может дойти человек!». И казалось, что в ответ на мои мысли все инвалиды покорно кивали головами и дружным хором отвечали:

– Да, вы правы. Мы действительно глубоко несчастны.

Многие из них из-за тяжелых болезней были не в силах проползти в кабинет. И тогда им помогали многочисленные родственники. Они бережно вводили обреченного в кабинет с таким выражением лица, что, вероятно, вызывало у всех членов комиссии тяжелое чувство вины, если они не выпишут разрешение на то, чтобы перед смертью человек хоть немножко порадовался жизни и поторговал в самом хорошем месте.

Выходящие обратно инвалиды, напротив, поражали такой злобностью лиц, которая совершенно не свойственна людям, находящимся на пороге вечности.

Мамаши с многочисленным потомством тоже приходили с бабушками и прочими родственниками. И те на протяжении всего дня помогали нянчить и пеленать грязных, сопливых младенцев. Этих младенцев, как я заметила, кормить не спешили, несмотря на их отчаянный рев и заранее приготовленные бутылочки с кашей. Когда подходила очередь, мамаши рвали их из рук бабушек и шли в кабинет, злобно подталкивая в спины старших  угрюмых детей. Лохмотья их были столь живописны, что я с трудом вспомнила, где видала подобные.

В театре шел детский спектакль про беспризорников гражданской войны. Вот там и видела.

Выходящие из кабинетов мамаши с утроенной злобой  кормили своих грязных малюток, и звучно хлопая дверями, выходили  на свежий воздух.

Я зашла последняя. Все с большим изумлением на меня уставились. За длинным столом сидели усталые начальники с совершенно измотанными лицами. В самом конце стола сидел молодой заместитель мэра города по торговле Константин Иванович. У него были густые светлые волосы и  измученные глаза.

Я тихонько прошла вперед и без разрешения присела на стул, что предназначался, вероятно, для посетителей, так как все сидели в мягких креслах. У меня никто ничего не спрашивал, я неторопливо откашлялась и сама произнесла речь:

– Я к вам хожу два года. И давно поняла, что все напрасно. Я не имею к вам никаких претензий, так как я не инвалид и не многодетная мать. И пришла лишь потому, что пообещала милиции, оштрафовавшей меня в очередной раз. Конечно, хотелось бы иметь разрешение и честно платить государству налоги, ведь я все равно торгую без документов… Но что делать. Я бы на вашем месте тоже поступила бы так же. Тем более что я не только не умираю с голоду, но очень хорошо кормлю себя и своих детей. Я хорошо зарабатываю. Если бы у меня было больше денег, я бы в первую очередь купила себе дорогие танцевальные костюмы. Чтобы танцевать в ресторанах арабские танцы, которые я люблю…

И тут я хотела добавить – «и которые танцую просто обалденно», терять мне было совершенно нечего, но я вдруг взглянула на лица присутствующих… Таких странных выражений лиц я никогда не видала. «Они не верят, что я умею хорошо танцевать». Я не любила, когда меня принимали за врушку. И тут меня осенило. Я вынула из сумки целую пачку свежих фотографий и гордо встала. Раздала присутствующим снимки- каждому досталось примерно по три. На них было хорошо видно, как, восторженно улыбаясь, в ошеломляющих нарядах, почти полуголая, я выступаю в ресторане. Я не готовила эти снимки специально, просто утром получила их в студии.

Начальники вмиг зашумели и задвигали креслами. Будто вновь запустили нажатую на «стоп» кассету с живой музыкой. Они, весело переговариваясь, разглядывали фотографии и потом менялись с соседями. Константин Иванович глаз с меня не спускал и смотрел очень внимательно. Казалось, он о чем-то глубоко задумался и изумлялся той мысли, что внезапно его посетила. Я сидела и радовалась, что доказала присутствующим, что я действительно танцую в ресторанах.

Наконец Константин Иванович решительно встал и постучал по столу, призывая всех к вниманию. Он был похож на президента страны, который только что выпустил важный указ. В зале стало тихо.

– Товарищи! У нас сегодня небывалый случай. Первый раз женщина не закатывает глаза и слезно не молит пожалеть ее несчастных детей. Первый раз мы слышим честную исповедь. И я в ответ тоже хочу искренне признаться, что эта женщина мне очень нравится.  («И мне, и нам тоже», – раздались восторженные голоса с мест.) И потому я прошу у вас в виде исключения представить, что у нас побывал заслуженный воин-афганец, и разрешить ей торговать в хорошем месте города. На улице 60 лет СССР.

И все как по команде подняли руки. Я вышла совершенно одуревшая от неожиданности и даже поблагодарить забыла.

Я больше не была жалкой букашкой…

 

Я больше не была жалкой букашкой! У меня было официальное разрешение на торговлю! Настоящая бумажка с тремя печатями! Счастью моему не было предела! Я еще не знала, какие испытания уготовила мне судьба в этот раз…

Я поставила палатку на улице 60 лет СССР, куда было выписано разрешение, и наняла продавщицу. Но и доходное место на продовольственном рынке терять не хотела. И потому стояла там, как и прежде, без документов. Но то, что у меня был важная бумажка, наполняло мою душу силой и уверенностью в завтрашнем дне .

В очередной раз сменился директор продовольственного рынка. Им оказался злобный Фарисей -никогда не видала таких лютых созданий. Был он маленького роста, толстый, с наплывавшим на брюки брюшком и постоянно брезгливым выражением лица. Казалось- он был в постоянном удивлении от того, какие муки приходится терпеть от ежедневного общения с тем окружением людей, в котором он находился. Фарисей самостоятельно вычислил, что та территория земли, на которой находились наши палатки, принадлежит рынку, и положил нам твердую плату – тысяча рублей в месяц. В противном случае он дал месяц сроку, чтоб убраться от рынка как можно дальше. Почесали все в затылке, почесали – а что делать? Стали платить. Одна я задержалась. А когда разрешение на место получила, то и вовсе- бог знает что о себе возомнила. «Ведь если бы, –проносились в моей несуразной голове нелепые мысли, – я получила разрешение торговать на рынке, то этот Фарисей облизнулся б как кот. И не достать ему было меня – как своих ушей». Месяц истекал, и предупредить меня пришла молодая секретарша Фарисея.

Переоценила я свои возможности и, вероятно, решила, что чары мои беспредельны. А потому я прямиком направилась прямо в кабинет Фарисея и нагло заявила ему, что платить не желаю. А потом я с ужасом взирала на дело слов своих.

В горле Фарисея что-то булькнуло. Лицо налилось зловещей зеленью. Потом побелело от ярости. Глаза под красными веками быстро-быстро задергались. Жилы на шее набухли и посинели, это означало-  Фарисей сильно орал. Но я не слышала, потому что звуки для меня будто разом выключили. Силу крика было видно по мгновенно вскочившим и выбежавшим в большом страхе секретаршам.

Ужас, охвативший меня, прорвал в обороне непоправимую брешь. Я допустила ошибку. Предполагая, что Фарисей от ярости не поймет, что к чему, я вытащила и протянула ему  официальное разрешение, что получила в администрации города. Фарисей бы и не заметил. Но в моих расширившихся от страха глазах он звериным чутьем уловил, что в этой бумажке что-то не так. И потому он цепко просмотрел ее сверху донизу, и… злорадная улыбка Бармалея осветила его зеленое лицо. Не спуская с меня глаз, которые слегка подрагивали, Бармалей набрал чей-то номер телефона и загрохотал в трубку:

– Костюха, ты? Слушай, тут у меня балда одна стоит в кабинете. Ты ей разрешение на место выписал. Да, да, сейчас взгляну… Ага, улица 60 лет СССР. Золотова… Представляешь, она тут на рынке всех надуривает. Твоим именем прикрывается. Вроде ты ей на рынок разрешение дал… Представляешь? Смеется над тобой! Что? Отобрать? (Фарисей проворно спрятал мою бумажку в стол.) Как ты вообще таким аферисткам веришь? Наглая такая, врунья! Я сейчас милицию вызову. Чтоб ее из кабинета вышвырнули!

С трудом нащупав дверь, я вышла. И долго-долго шла по длинному коридору. Испуганные секретарши смотрели на меня с нескрываемой печалью.

Мрачные мысли, как черные перья на дороге, кружились в моей голове.

«Все кончено. Первый раз получила законную бумагу. Поделом тебе, дура… Научилась стрелять глазками. Возомнила о себе черт знает что. Ах, арабские танцы… А кто ты есть? Пустой пучок глупой редиски! Все потеряла… Теперь ни рынка, ни 60 лет СССР. В школу не возьмут.  Все потеряла…»

А тут еще плохая новость – Олег врезался в машину. Сам ничего, и шофер другой – тоже. А машины помяты. Сидим вдвоем и горюем. Смотрела я на одну точку на потолке ровно три дня. Жизнь казалась черной беспробудной дырой. Чередой одних беспрерывных глупостей и недоразумений.

На четвертый день я встала. Надо было хоть что-то делать. И я пошла в администрацию города. Других вариантов не было. Нашла нужный кабинет. Упросила секретаршу. Открыла дверь и вошла.

Константин Иванович сидел за столом и перебирал бумаги. На стук двери он поднял глаза, увидел меня ,и снова занялся бумагами.  Только лицо стало непроницаемо- каменным. Я прошла без приглашения и села напротив. Невозможно описать то состояние стыда, в котором я пребывала. Слезы тихо струились по щекам моим. Тишина в кабинете была оглушительной.

– Надеюсь, – поднял на меня светло-голубые глаза Константин Иванович, – вы понимаете, что навсегда лишились возможности где-либо торговать в городе  (слезы еще сильней заструились по щекам моим).

И не пытайтесь меня разжалобить, это совершенно напрасно, – Константин Иванович решительно встал и опустил глаза, всем видом давая понять, что разговор окончен. Мне показалось, что он даже щелкнул по полу ботинком. От всей его фигуры шла удивительная строгость.

– Константин Иванович, вы меня неправильно поняли… Я не затем к вам пришла, чтобы просить назад разрешение… Об этом не может быть и речи… Я наказана совершенно справедливо.  (Тут голос подвел меня. И чтоб не расплакаться,  я стала говорить очень тихо.) Я пришла, потому что… не могла не прийти… Меня одно мучает, что я вас сильно подвела. Вы за меня просили перед всей комиссией… А я… солгала… Простите.

Я повернулась и быстро пошла к выходу. И когда уже взялась за ручку двери, взволнованный голос Константина Ивановича остановил меня:

– Ну как вы могли? Я никогда не смог бы подумать, глядя на вас… Что вы так сможете.

– Да, – призналась я. – Я очень часто лгу. Особенно когда боюсь. И хоть этот Фарисей ваш друг, но я вам скажу по правде… У него такие страшные жилы на шее…

И я вышла из кабинета. Константин Иванович догнал меня в коридоре, взял за плечи и развернул к себе:

– Постойте… Вы что думаете, тут звери работают? Возьмите свое разрешение и больше никогда так не делайте. И когда будут какие проблемы… обращайтесь ко мне…

Жизнь продолжалась…

Я ездила в Москву

 

Я ездила в Москву через три дня. Товар в палатках быстро раскупался. Наберу выручку, и в дорогу. Выхожу утром на перрон, и первым делом – в кафе. Сколько себя ругала за то, что не оставляла в кармане мелких денег! Вот и на этот раз пришлось вытаскивать из пачки  тысячную купюру. Протягиваю ее пышнотелой , ярко- накрашенной продавщице, и не успеваю заказать кофе и булочку с сыром, как слышу  сзади: « Мне пять бутылок пива и три пачки Мальборо». Только я собралась сказать, мол, очередь соблюдать надо, как вдруг увидела окаменевшее лицо продавщицы. Румянец медленно сползал с малиновых щек, она растерянно вытирала мои деньги, будто пытаясь соскрести с них краску.

-Ты что, не поняла?- угрожающе рявкнул парень, отодвинул меня плечом, и встал впереди. – Я сказал, пиво и сигареты!

Глядя в его лохматый затылок, я начинала догадываться, что он собирается купить это на мои деньги, ведь свои он так и не достал.

-Это мои деньги,- возмутилась я.

Парень театрально вскинул руки и закричал во всю глотку:

-Вы что, с ума посходили? Я на Афгане за тем свою кровь проливал, чтоб меня на вокзале наглая тетка обворовала? Да я сейчас милицию вызову!

– Вызывай,- говорю, -она тебе даст, наша милиция!

И все так быстро закрутилось, я даже не успела глазом моргнуть, как в дверь кафе уже входили несколько молодых ребят в милицейской форме. Я вздохнула с облегчением. Сейчас все образуется. Ребята взяли меня в кольцо и потребовали документы.

-Почему у меня?- удивилась я.- Ведь это он  хочет украсть деньги?

Воин-афганец при этих словах рванул на себе тельняшку, и энергично заколотил по волосатой груди. Голос у него был хриплый, надорванный, а глаза шалые, с лихорадочным блеском. И все же, стоя рядом с охранниками, я испытывала спокойствие – до тех самых пор, пока они не потребовали пройти в отделение. Недоумевая ,я пыталась говорить , что-то объяснять- все было бесполезно. Один из милиционеров уже тянул из моих рук сумку, где были все мои деньги на товар, другой нетерпеливо подталкивал в спину.

-Хорошо,- согласилась я, – пойду в отделение при одном условии- этот молодой человек, укравший у меня деньги, пойдет тоже. При этих словах я уловила вокруг себя легкую растерянность, ребята в милицейской форме переглянулись с афганцем, тот еле заметно кивнул головой. И тут меня осенило! Они все заодно! И сейчас в отделении милиции у меня отберут все деньги, которые я с таким трудом заработала! Да и еще оставят до утра! Тело сжалось , будто перед прыжком, и налилось силой. Только покажи свой страх- и пиши пропало! Я прижалась к стенке, как волчица, вокруг меня были одни враги: продавщица, милиция, бандит. Дрожало сердце, и во рту пересохло, но разве можно в этом зверином мире терять себя? Представив себя в лесу ,я собрала в кулак все свое мужество, и жестко, с большим достоинством произнесла:

-Я дочь областного прокурора нашего города.(Назвала фамилию, что первой пришла в голову)Если хоть один волос упадет с моей головы, вы все сядете в тюрьму. Вы,- кивнула я на испуганную продавщицу,- и вы, призванные охранять меня, и ты, сумасшедший вор. Мой отец достанет вас всех со дна моря и задушит в тюрьме своими собственными руками.

И почему в трудную минуту выручает полное вранье? На рынке срабатывала история про детдомовскую. Мне показалось, что я произнесла фразы из черной магии, которые намертво смыкали уста. И уста всех действительно сомкнулись, а выпученные глаза выдавали усиленную умственную деятельность. Нельзя было терять ни секунды. Я подошла к прилавку, протянула руку и взяла свою купюру, которая была по-прежнему зажата в побелевших пальцах.

-Ведь вы видели, что это мои деньги?- спросила я мягким голосом. Продавщица быстро-быстро закивала головой. Я гордо двинулась к выходу. У самой двери остановилась, и глядя на остолбеневших милиционеров, добавила:

– Я сейчас- же звоню отцу, а он проверит, доставлен ли в отделение милиции этот преступник? И стала трясущимися пальцами  набирать первый попавшийся номер.

Первым опомнился афганец. Мобилизовавшись, он рванулся ко мне (его задержали милиционеры) и завизжал, изрыгая слюну:

-Ты, дура, думаешь, выиграла? Да меня отпустят, не успеешь дойти до метро! И я пущу тебе пулю в затылок! Жди! Жить тебе осталось ровно пять минут!

Такого ужаса я не испытывала давно. Ноги мне не подчинялись, когда я спускалась в метро, а затылок леденел от предчувствий. Натыкаясь на людей, я вошла в вагон, и не понимала, куда  еду и зачем. На меня орали- бестолково топчась на месте, я наступала на ноги. Приехав на оптовую базу, необдуманно закупила хозтовар. Мочалки оказались хоть и легкие, но очень объемными, и когда мне вынесли со склада сумки, их оказалось великое множество. Я ничего не понимала, хозяин сам вызвал мне такси до вокзала. Неожиданно нас не пустили к самому перрону, как было раньше.» Новое распоряжение начальства»,- сообщил гаишник. Таксист выгрузил все сумки прямо в снег и уехал. Я хотела подозвать грузчика, но денег почему-то не оказалось. Сегодня все валилось из рук, мысли в голове путались…

В кармане куртки я наскребла мелочь и купила баклажку пива. Сделав несколько жадных глотков,  услышала, что посадка на мой поезд заканчивается. Я рванула к сумкам. Пока их перетаскала к поезду, посадка закончилась, и проводница с трудом меня пропустила. Обычно я приезжала заранее , чтобы в пустом поезде ухитриться разместить закупленный товар. В этот раз сидящие люди отказывались вставать, чтобы уступить свое место для поклажи, которое находилось под сиденьем. «У нас все занято,»- отвечали мне, будто сговорившись. С волосами, прилипшими к горящим щекам, по которым текли слезы, увешенная гроздьями огромных клетчатых сумок, я металась по вагону, и никто , никто не хотел мне помочь. Поезд набирал ход, проводница проверяла билеты и орала, чтобы я немедленно освободила проход. Как лавина, нарастала нестерпимая боль в спине. Какие мрачные минуты иногда отстукивает жизнь!

-Спекулянтки чертовы, -с ненавистью глядя мне прямо в глаза, сказал высокий седовласый дед.

– Спекулянка и пьянь, -радостно подтвердила сидящая рядом полная женщина в белой вязанной кофточке..

И тут я увидела в своей руке бутылку наполовину выпитого пива. На темно-зеленой куртке, запачканной чем-то белым, была оторвана пуговица, сапоги грязные и пыльные. Волосы прилипли к щеками. Зеркало бы где взять…

-Пьянь, и куда только милиция смотрит,- закивали головой две старушки в черных платках, сидящие напротив друг друга. Я растерянно оглянулась по сторонам. Приличные люди , чисто одетые, благородно сидели на своих местах, пили чай, грызли печенье, на белых салфетках крошили домашние яйца, отправляли в рот аппетитные кружки розовой колбаски и нежного сала. Я была изгоем, отверженной торговкой. Тяжело дыша, я прижалась спиной к стене, и затравленно озиралась. Переговариваясь между собой, воодушевляясь все больше от темы, которая всех объединяла, они с презрением смотрели и потешались надо мной. Я задыхалась от этих слов – едких и пахучих, словно очутилась в газовой камере.

Без всякой жалости я превратила бы всех в пепел. Бешенство одинокого зверя источало мое тело, и чадящие клубы шипящего дыма. Они обволакивали вагон, проникая во все щели этого враждебного мне пространства. Я ненавидела этих самодовольных людей, благодаря мне испытавших давно забытую сплоченность, их холеные руки, увитые кольцами, и натруженные руки, не привыкшие к дорогим перстням. Будто во сне, я шла за молодым парнем, решившимся мне помочь, а клубы ядовитого дыма летели сзади. Даже маленькие дети испуганно жались к матерям, когда я проходила мимо. Когда все сумки с большим трудом были уложены, я села на свое место, и хотя мне совсем не хотелось, выпила все пиво. Я торопилась и давилась этим горьким пойлом, желтые капли падали с губ прямо на стол, женщина, сидящая напротив, в ужасе отпрянула и прижала к лицу кружевной платок.

На троне нашей жизни еще восседала социалистическая мораль. Высунув кончик змеистого  языка, она старательно и с наслаждением дергала людей за ниточки. Грохотали и скрипели колеса, за окном траурными корягами, тенями, звездами расцветала ночь…

 

 

Александр Васильевич неожиданно пригласил …

 

Александр Васильевич неожиданно пригласил меня на индивидуальную беседу…

Я стояла перед большим столом, покрытым красной парчовой тканью. Несмотря на темноту в комнате, я заметила, что бахрома по углам облезла и свисала мохористыми клочьями. По всему столу были расставлены длинные черные свечи, и они горели. За столом сидели и смотрели на меня Александр Васильевич, Олег Борисович и Лариса Петровна. Изредка они переводили взгляд на горящие свечи, и снова на меня, и выражение их глаз потрясло меня явной печалью…

Легкое волнение постепенно переходило в страх. За мгновенье до того, как страх вырос в ужас, пламя на всех свечах неожиданно резко дрогнуло и тревожно заметалось во все стороны. Будто одновременно распахнулись все окна и двери, и в комнату ворвался ветер.

Длинные змеистые тени на стенах, упруго изгибаясь, сталкивались друг с другом, будто в каком-то страшном брачном танце… На скатерти пузырились горячие черные гнезда. Казалось, что из возникающих пустот после лопающихся пузырей сейчас вылезут и расползутся по всему столу маленькие змееныши…

По всей комнате шел запах… Вот когда поднимаешь из воды, покрытой зеленой плесенью водорослей, черную набухшую корягу, и она взмутит и до того уже мутную темную воду, вот это будет тот самый запах, что шел по всей комнате…

– Тебя давно уже нет в мире живых, – тихо произнес Александр Васильевич. Его шепот обладал силой самого громкого крика в горах. – Посмотри на эти свечи. Посмотри на эти свечи. Почти все они потухли. Боги говорят о том, что ты свернула с Пути. С Пути, на который поставил нас великий гуру Рубин, уйти можно только в гибельную пустоту…

Вероятно, ты захотела превратиться в тлен, в ничего. Чтобы змеи выползали из пустых глазниц твоего мертвого черепа.

Страшные слова заползали в подсознание и сворачивались шевелящимися клубками. А я была совершенно живая. Ладони рук, скрещенных за спиной, были противно липкими.

«Ни на какой путь не может меня никто поставить насильно, – шептала я сама себе, чтобы не сойти с ума, а зубы стучали от страха. – Я сама вправе выбирать себе путь, и никто другой. Ничего со мной не может случиться. Со мной ничего не может случиться…»

Я метнулась назад. На двери, ведущей в коридор, висело огромное зеркало. Сначала мне показалось, что оно завешено чем-то белым. «Так бывает, когда в доме покойник», – мелькнуло у меня в голове. Сама мысль об этом была похожа на обезумевшую, попавшую в клетку чайку, которая металась, билась головой о прутья и роняла окровавленные перья…

Но зеркало оказалось вовсе не завешенным, в нем отразилось мое лицо, и оно было совершенно черным, будто обугленным.

– Вам когда-нибудь приходилось испытывать ужас? Ужас, который сродни ледяной горе? Ужас, который явственно пах погребальными лентами, ржавыми мокрыми цветами и свежими сосновыми ветками!

Я обнаружила эти срезанные ветки – с сочащейся прозрачной кровью, каплями повисшей на иглах, у себя под ногами, прямо на полу по всей комнате, и в холодном мраке коридора.  Особенно много веток, уже перевязанных черными змеистыми лентами, было возле самой входной двери, которую нащупала я ледяными пальцами, нащупала, но никак не могла открыть… Я помнила совершенно отчетливо, когда заходила в эту комнату, что никаких сосновых ветвей и в помине не было…

Я рвала и рвала эту дверь на себя, а она не поддавалась. «Мне не вырваться отсюда живой…»

«Меня хотят похоронить заживо. А я совершенно живая. Но если я сейчас поверю в то, что меня нет в мире живых, то меня там действительно не будет…

 Господи, знали ли вы, люди, когда-нибудь приходилось ли вам испытывать такой ужас: вот хочется проснуться, а это не сон?!

Меня хотят похоронить живой, и этот Александр Васильевич, и гуру Рубин, и самое страшное – мой Олег!

 Я еще живая, совершенно живая, а меня уже хоронят, вот с этим моим страстным сердцем, со всей непостижимой Вселенной, которая наполнена таким отчаянием!»

Я всегда, несмотря ни на какие подозрения по поводу своего странного отношения к миру, гордилась вот чем: меня никогда не посещали ни звуковые, ни слуховые галлюцинации. Но когда, сдирая в кровь пальцы, я рвала на себя дверь, то отчетливо услышала плеск морской волны и пронзительные крики чаек-  прямо у себя над головой. Я даже втянула голову в плечи и закрыла глаза – в стремительно нарастающем, будто смерч, ужасе, в последний миг, когда распахнулась дверь и я рванула в спасительный свет, послышался раздирающий визг сумасшедшей старухи. Этот визг и хохот рванул вслед за мной на лестницу, по которой мчалась я, перепрыгивая сразу через несколько ступенек…

 

 

Мне больше не было места в этом мире…

 

Мне больше не было места в этом мире. Мире, где оглушительно кричат чайки. Я – сумасшедшая женщина.

И тогда, Валерий Петрович, я решила уйти в монастырь.

Я не справилась ни с чем. Я не смогла спасти душу своего Олега. Разве сможет сумасшедшая женщина спасти кого-нибудь?

Ушел из дома мой сын. Он ушел навсегда. Я пропустила момент, когда он стал часто встречаться со своим отцом…

Они пришли в этот вечер вместе. Я уже несколько лет не видела своего бывшего мужа. Меня поразило злорадное выражение его лица. Я поняла, что что-то стряслось…

Как в замедленном жутком сне со мной прощался мой сын… Он говорил: «Спасибо, мама, все было хорошо…»

– Но ты ко мне больше не вернешься? Почему?

– Спасибо, мама, все было хорошо…

Я видела, как дочь сидела на коленях, обхватив мои ноги, и плакала. «Почему она так сильно плачет?» – думала я  заледеневшим сердцем.

«Этого и следовало ожидать, – торжественно говорил бывший муж. – Скоро от тебя сбежит и дочь. И тогда ты приползешь ко мне на коленях… Сама».

«Не-е-е-т… Разве сможет это когда-нибудь случиться? Почему все покидают меня? Я не хочу, чтобы меня бросали…»

В доме стало  пусто. Сын не отвечал на телефонные звонки. Бывший муж брал трубку и медленно, с расстановкой отвечал, что сын не хочет меня больше видеть…

Олег все чаще пропадал на занятиях Александра Васильевича. Аленка, моя двенадцатилетняя дочь, стала приходить поздно вечером.

Что за беда вошла в мой дом? Когда я пропустила ее дыхание?

И это всеобщее дыхание по взмаху руки гуру Рубина. Этот один общий вздох и один общий выдох…

Направляя свой поток света, я целиком погружалась в это чужеродное мне пространство, из которого только и было возможно вычерпать полные горсти переливающейся воды -лишаясь собственного царства и не чувствуя беды, я задыхалась в этом чуждом мне воздухе, я даже следила за стуком своего сердца- мне казалось, оно остановится в этом мраке.

И этот мрак, поглотивший блеск Солнца -олицетворение нашего разрушающегося мира, лишенного любви.

И он затопил не только мою душу….

Я никому ничего не сказала- собрала деньги, купила билет и села в поезд. Я где-то читала, что в монастырь без денег не принимают.

Не спала всю ночь. Мне казалось, что хуже и ниже меня в этом поезде никого нет. И что я безнадежно качусь в яму, из которой мне больше никогда не выбраться. Я плакала, уже не переставая.

Я оставила своему мужу записку: «Олег, я никогда не вернусь домой. Я гораздо хуже, чем ты думал. Я качусь в бездонную яму. Прости меня. Езжай в лес и проведи там весь день».

Я шла по вокзалу, как во сне. Отчаяние душило меня.

«Вот и все эти люди спешат вокруг, не зная куда. Лица у всех искажены – все мечтают о деньгах. Никто никому не нужен. Я тоже жаждала денег – и получила их. И все равно не смогла спасти Любку. Не смогла вырваться из секты. Вырвать мужа. Он всегда будет слушать только своего гуру. А дети… Им тоже нет до меня никакого дела. Сын покинул меня… Им тоже нужны деньги. Я не нужна даже себе… Когда-то были какие-то желания. А сейчас меня не привлекает даже еда. Ни вино. А я ведь его так любила. Оно уже не спасает меня. А все эти друзья и братья на рынке – чушь собачья. Всем лишь бы переспать со мной. А потом меня поднимут на смех. И Саид этот, и Халим. Возомнила о себе принцессу. Цена тебе в базарный день – копейка. Спекулянтка…»

Я брела и брела по вокзалу. И никак не могла зацепиться мыслями за что-нибудь светлое. Я вышла на улицу.

Мне казалось, что я схожу с ума. У меня не было сил даже на то, чтобы найти какой-нибудь действующий монастырь. Надо было обратиться за помощью к людям, но я их боялась. Я им не верила.

Я забрела в какое-то кафе. Купила булочку с сыром. Села за стол. Я выковыривала сыр пальцем и ела. Буфетчик смотрел на меня с жалостью. Я с вызовом спросила, почему он так на меня смотрит. Он отвернулся и стал расставлять на витрине бутылки. Со мной явно было что-то не в порядке.

Поток людей, который несся на меня на улице, пугал невероятно. Я пыталась бороться. Бросилась в глаза вывеска: «Цветы». Я метнулась туда, цветы должны были мне помочь. Их было много. Навстречу встала немолодая полная блондинка.

– Вы что хотите купить?

– Нет, – первый раз я обратилась за помощью к людям. – Позвольте мне постоять в вашем магазине. Я неважно себя чувствую. Я посмотрю на цветы… И уйду.

– Вы с ума сошли! В таком состоянии! У нас здесь не церковь!

И блондинка выпихнула меня на улицу.

«Она сказала про церковь», – ухватилась я за эту мысль, как за спасительную соломинку. И пошла в церковь. Она была рядом с Павелецким вокзалом.

Церковь была сумрачна. Лица святых смотрели на меня с укоризной.

Я бросила мужа. Вышла замуж за молодого мужчину. От меня ушел сын. Я была развратной женщиной и вела себя так, будто и не была матерью двоих детей- одевалась на рынок, как шлюха.

Я купила много свечек и молилась, молилась, молилась. И встала на пол перед иконой. Рядом стояли чьи-то ноги в тапочках. Тапочки были старые. Вышел полный румяный поп. Он был молод, щеки его лоснились. Казалось, что он только что наелся сала. А был великий пост.

Церковь меня не спасала. Меня не спасало ничто. Я отвергала себя, я выносила себе смертный приговор. А я была частью Вселенной. Она опрокидывала меня навзничь, грозя раздавить насмерть или лишить разума, если я не остановлю свои разрушающие все на свете мысли.

Я вышла из церкви. Сознание стало проявляться клочьями. Между этими клочьями была темнота.

Вот я уже почему-то сижу в траве у какого-то забора. И перебираю горку битого стекла, выбирая, как в детстве, самые красивые камушки. И остатки разума мне подсказали – все. Меня могут в любой момент забрать в психушку. Оттуда я могу не выйти.

И тогда я взмолилась к небу: «Господи! Помоги мне, пожалуйста! У меня нет больше сил!»

И небеса немедленно откликнулись. И спасли меня самым оригинальным способом. Чьи-то невидимые руки подхватили меня и помогли встать. Повели на вокзал. Я оказалась рядом с телефонными будками. «Мне надо позвонить домой», – догадалась я. Но у меня еще не было сил самостоятельно купить телефонную карту. Но я уже была способна попросить помощи.

Тот, к кому я обратилась, оказался крупным молодым парнем. Он был лысый, и на лбу у него был глубокий шрам. «У вас какое-то горе?» – спросил он. Я мотала головой. Я не знала, что сказать ему.

Я молча дала ему денег, и он набрал номер. Но дома никого не было. Гудки… Парень ушел.

Дальше события стали разворачиваться таким образом. Ко мне подошел очень хорошо одетый седовласый мужчина. На руке у него была огромная золотая печатка. Он обратился ко мне с просьбой. В голосе был небольшой акцент, что выдавало в нем ино­странца.

«Извините, не могли бы вы дать свою телефонную карту? У меня в поезде украли все деньги и документы, мне нужно позвонить друзьям».

У меня не было телефонной карты. Тот, лысый, звонил за деньги.

– А где продаются эти карты? – спросила я.

Незнакомец махнул куда-то рукой, подхватил мою сумку, и мы пошли.

Около кассы была очередь. Я встала в нее. Надо было помочь этому человеку, тем более что он приехал издалека.

Но какие-то неясные образы бродили меж людей, и шептали слова. Но я их не слышала. По моему лицу, не переставая, целый день текли слезы. Почему иностранец не спросил, как тот парень, что со мной? Как вообще можно было обратиться ко мне за помощью, если  понятно было, что я нуждаюсь в ней сама?

Я оглянулась. Иностранца не было. А вместе с ним и моей сумки со всеми деньгами и документами. Меня не возьмут в монастырь, и даже домой я не смогу вернуться. Так мне и надо!

Но неожиданным образом это происшествие стало понемногу возвращать меня к жизни. Вот, например, мне стало жаль денег. И это первое человеческое чувство стало высветлять мою голову. Желание вернуть сумку вытеснило беспробудную печаль. Но бежать вдогонку или обратиться в милицию мне показалось делом совсем бесполезным.

И вдруг невесть откуда ко мне вернулась интуиция. Я вспомнила, что когда шла с этим «иностранцем» к кассе, мне навстречу попался тот парень со шрамом на лбу. И он как-то странно взглянул на меня…Что было в этом взгляде? А потом он посмотрел на седовласого… Во взгляде мелькнула какая-то досада, что ли…

Я отправилась искать лысого. И нашла его быстро. Он стоял там же, у телефонов. Я нерешительно потянула его за рукав. Он с удивлением посмотрел на меня. Я не знала, что говорить.

– Он украл у меня сумку с деньгами, –  очень тихо начала я (будто он точно знал, о ком я говорю). – Я все понимаю… Я сама была воровкой… Но…Ты же видел, что я … не в себе… Развести такого человека легко… Это великий грех. С вами может случиться что-нибудь страшное…

– А зачем ты ему карту пошла покупать? Зачем? А? – взревел лысый.

Мне казалось, что он хочет любой ценой заглушить мой шепот.

– У него денег не было.

– Денег у него, видите ли, не было! Дура! Ты что, забыла, куда приехала? Это Москва! Москва! Ты что, полная дура?

– Да, – твердо согласилась я. – Я полная дура.

И лысый тут же перестал на меня орать. Он смотрел на меня и думал. Я тоже смотрела на него и молчала.

Не знаю, сколько прошло времени.

– Стой тут, – приказал мне лысый.

Я покорно кивнула. Он исчез. Вернулся он быстро. А может, у меня изменилось понятие о времени. В руках у лысого была сумка.

– Возьми, – сказал он. – И езжай домой. Нечего тебе по Москве шляться. Москва слезам не верит.

И я пошла. Я даже забыла ему сказать «спасибо». Ко мне возвращался божий свет. Я позвонила домой.

– Мама. Что с тобой? – строгим голосом спросила моя двенадцатилетняя дочь. – Скажи спасибо, что я порвала твою записку. Мы тебя очень любим. Вовка вернулся. Вернулся совсем. Я сварила суп. Быстро возвращайся домой.

Я радостно положила трубку. Я ужасно проголодалась. Интересно, где же здесь буфет? Кажется, на втором этаже. Как здорово, что на второй этаж поднимают, как в метро.

На втором этаже был огромный телевизор. Показывали Никиту Михалкова. А надо еще сказать, что я никогда не смотрю телевизор. Я хочу иметь о мире собственное представление. Я знаю о нашей стране только, что у нас есть президент Ельцин и великий кинорежиссер Никита Михалков. Этого мне вполне достаточно.

Никита Михалков рассказывал о том, что мечтает снять хороший фильм о России.

Я внезапно захотела написать книгу. О рынке, секте, о  любви. И чтобы Никита Михалков снял по ней фильм. А я была бы в главной роли. Я тут же поверила, что это очень даже возможно. И поехала домой. Меня ждали великие дела. Я должна была вернуть Олега из этой тьмы…

«Да, Валерий Петрович, теперь очень важное. Я вдруг вспомнила, что у Ларисы Петровны была дома кассета. На ней была запись морского прибоя и оглушительного крика чаек. Не могу представить, как я смогла забыть об этом…»

Вернулась я в город…

 

Вернулась я в город и пошла в лес. Повалилась березе в ноги. Обхватила ее сильный стан руками и взмолилась с великой надеждою:

– Ну, скажи мне, береза, в каких снах я запуталась? В каких дебрях земных заблудилась? И как на дорогу мне выбраться? И в чем она, эта истина!

И прошелестела мне в ответ береза:

– Какие вы смешные, люди! Мы, дети природы, не перестаем на вас изумляться! Приросли вы намертво к слову «люди» и забыли свое истинное происхождение. Да вы и впрямь забылись!

Вы наши братья и сестры, и родители у нас одни – Отец наш небесный, и уходим из этого мира мы одинаково – к родимой Земле-матушке.

А вы, Женщины, кто и когда лишил вас такой нечеловеческой силы, которая сродни лишь вулкану! Какие религии, какие ограничения сознания перекрыли огненный поток этой поистине божественной сексуальной лавины! Каким дьявольским силам вы посмели раздать по крахам этот божественный дар! Попусту рассеять его в пространстве! И даже Великий Материнский инстинкт не пришел вам на помощь! Да вы преступницы! Тысячелетие христианства ,многочисленные секты могильной плитой намертво прибило Души Ваши!

Вот почему сейчас вы все до одной мучаетесь одними женскими болезнями, ибо забыли вы Великую Женскую Суть и Великие Женские Радости!

Займитесь Любовью со своими возлюбленными, тогда и детей своих целовать по утрам научитесь!

Вместо того, чтобы направить всю Великую силу свою на расцвет Земли нашей, вы тратите ее понапрасну на всякий хаос – на страхи и сомнения, на чудовищные самоистязания!

Вы сняли с себя всю Великую Ответственность, данную вам Небесами!

Поверьте хотя бы в одну истину.

Если бы вы, женщины всего мира, договорились о том, чтобы сообща, в один миг земного времени подумать об одном и том же, – поистине, вся Земля покрылась бы цветами! И в этих цветах жили бы Дети Ваши!

Посмотри на меня, березу. Как я прекрасна, как радую всех своим светом! Это Мое Великое Предназначение! Я никогда о нем не забываю! Я все силы бросаю к солнцу!

И когда растущие рядом деревья пытаются заслонить мне свет божий своими ветвями, я борюсь изо всех сил! И  не трачу свои силы на размышления о том, что это дурно!

Я жадно пускаю свои корни к самым недрам земли нашей и там черпаю свои силы. А потом бросаю свои обновленные соки вверх, к самому солнцу, сметая на своем пути всех, кто мешает мне радоваться его свету! Я должна быть счастлива! Я, в отличие от вас, смешных людей, даю себе разрешение быть счастливой!

Приходите ко мне почаще, люди. И я снова и снова буду повторять вам свою историю.

Пока вы не пробудитесь от дремучего сна, не расколдуетесь от злых чар.

Не вернете свои Божественные Души.

Не полюбите свою дивную, творящую чудеса, воскресающую из мертвых потрясающую сексуальность! Это божественный дар, чудо всех чудес! Сила которой осуществляет все мечты , кажущиеся нереальными.

Не сбросите со своих белоснежных крыльев все до одного комья грязи «великих наставников» и не взмоете высоко ввысь, к самому солнцу! И тогда оно возликует и засверкает еще ярче!

Проснитесь же, наконец, на века заснувшие люди!

 

Береза делилась со мной своей силой…

 

Береза делилась со мной своей силой. Я гладила руками ее прохладные щеки…

По гладкой белой коре полз муравей.

«Вот интересно, муравей ведь тоже как-то по-своему, но воспринимает этот мир. Я вот, например, кажусь ему огромным чудовищем. Я, также несовершенное существо, вижу этот мир уже по-другому. Но мир от разного восприятия различных существ не может меняться. Каков он на самом деле, глазами Богов, сотворивших его?»

Неожиданно поток моих мыслей прервал хлесткий удар по лицу. Я испуганно оглянулась. Никого… Но я видела прямо перед собой… макушку березы и ту ветку, что хлестнула меня по лицу. Я видела эту ветку еще раньше, лежа на земле. Я любовалась ее змеистым изгибом у самого ствола…

Так что же это такое? Я боялась взглянуть вниз, но все же взглянула. Далеко внизу, покрытая белыми ромашками… была земля…

А может, я умерла? И не заметила, как растворилась в этом солнечном воздухе?

Несмотря на ужас, охвативший меня, краем глаза я все же заметила свое совершенно живое и теплое плечо. В груди громко билось сердце. Я живая!

И я взлетела к небу! Но я не умею летать! Я только умею ходить! Я сейчас рухну обратно на землю и разобьюсь насмерть!

Я сделала осторожный шажок, он растянулся метра на три. Подчинясь уже не своей, а чей-то неведомой воле, я полетела, нет, это неверно- я зашагала по воздуху огромными, просто гигантскими шагами. Мое тело было одновременно и невесомым, и налитым исполинской, неземного происхождения силой. Я сошла с ума от счастья, дарованного мне Богами…

И уже лежа на земле, обхватив ее всеми конечностями, прижимаясь благодарной щекой к ее прохладному телу, я думала: «Так вот как это глазами Богов, создавших этот мир… Они, явно развеселясь, показали мне лишь малую часть своего творения. Невозможно представить, как же прекрасен он на самом деле!»

 

 

 

 

Мы ехали с Олегом по Москве…

…Мы ехали с Олегом по Москве, и везли Александру Васильевичу целую машину продуктов,   купленных по длинному списку. В самом центре столицы мы попали в пробку и застряли в ней надолго.

Я говорила слова, и они мелкими сухими каплями падали в безнадежно-сухую листву, спасти которую могло лишь чудо!

Я смотрела на своего мужа и не узнавала его. В мире, в котором он находился, было сумрачно в самый солнечный день! И там для меня не было даже крошечного места!

Он обдумывал предстоящую встречу с Александром Василь­евичем, а затем разговор с гуру Рубином, который пригласил его персонально. Я твердо знала, что бороться с гуру Рубином бесполезно. Он безраздельно овладел душой Олега. Мой муж приходил  в ярость, когда я только осторожно затевала разговор.

Я знала, что после этой встречи  могла потерять своего мужа навсегда.

Ему предлагали переехать в Москву и стать первым помощником Учителя. Это была великая честь, от которой никто был не вправе отказываться. Олег был горд этим предложением.

С другой стороны, почему именно мужу выпала такая «великая честь»?

Наши отделы с великолепно подобранным восточным товаром приносили хорошие деньги и смотрелись настолько красочно, что в магазины приходили, как в музей. Очень многие пытались скопировать наши отделы , приходили с фотоаппаратами, видеокамерами, находили и привозили такой же товар, но никому эти попытки почему-то не удавались. Витрины у конкурентов быстро блекли, как бумажные декорации после дождя… Было во всем этом совершенно неуловимое присутствие каких-то колдовских сил, магии…

Александр Васильевич от имени гуру Рубина предложил мне с Олегом открыть по Москве сеть наших магазинов.

– Понимаете, – говорил он очень убедительно, – вам это очень выгодно. Маленькое вливается в Великое и тоже становится Великим. Нашей школе покровительствуют великие Боги. Если вы нам поможете, то разбогатеете просто сказочно…

Я знала твердо, что имеется в виду. Магазины, открытые в Москве на наши деньги, в которые будет вложен немалый наш труд, на самом деле будут принадлежать Академии йоги. Нас с Олегом торжественно наградят крестиками на алой ленточке и скажут, что все Боги Мирозданья в восхищении. У Александра Васильевича появится вторая иномарка и достроится третий этаж дома в Москве…

Мне хотелось спросить, а почему же сама Академия йоги, которая так необходима Вселенной, почему она пребывает в нищете и за сорок лет своего существования так и не смогла создать себе никакой материальной базы?

Почему мгновенно, как по щучьему веленью, разоряются все предприниматели, которые решаются помочь Академии? Почему, кроме последних штанов, у них еще остаются многочисленные ордена и медали на разноцветных лентах, которые являются подтверждением «высокого статуса свободного божества» и которые «окажут огромную поддержку там, в мире вечности»?

Я сидела в машине и горестно думала…

Все это учение создано Демоном самоутверждения.

И эти новые и новые потоки информации, сулившие чудеса – о воскрешении из мертвых, о вечной ли молодости- несет Демон в свое гнездо, к своим покорным мраку птенцам, в радостном опьянении распахнувшим свои клювы. Этим невозвратно искалеченным дырам Вселенной, жаждавшим все новой и новой пищи, гибельной для души…

Для души, погибающей в этом мире и в мире ином…

Я хотела быть единственной… Не хотела делить своего мужа ни с кем. Но мне постоянно внушали на занятиях йогой, что это неправильно. Что я торможу духовное развитие Олега и тем самым наношу Космосу весьма ощутимый ущерб…

Чувство вины не появилось внезапно. По неизвестной причине я родилась вместе с ним. И я в клочья крушу свою душу, пытаясь выдрать его с корнями, как лебеду в огороде. А она густыми пучками проползла по сосудам и тканям, набросала горсти ядовитых семян, похожих на паучиные яйца, в самое сердце…

Для того, чтобы в тяжелую минуту я задохнулась в гнилых испарениях чужеродных мне истин!

И в ту же секунду меня озарило! А что я боюсь потерять? Ну что я могу потерять? Олега? Я давно потеряла его… Вот он, сидит рядом, а его нет… И это гораздо страшнее, если б он отсутствовал в действительности!

Я вдруг почувствовала себя в полной безопасности! Чего мне теперь бояться?

Катастрофа уже произошла! Я просто боялась признаться в этом сама себе! Произнести это вслух!

Боже, как легко и прекрасно! Моя Великая Катастрофа! Мой страх потерять моего мужа! Все это уже случилось! Его душу забрал черный орел с телом змеи и унес в когтях на гору забвения! Он обвивал его стальными кольцами незаметно, я была рядом… и не смогла спасти…

Разве вправе я теперь бояться?

Я знала твердо, что буду делать. Я взорву Академию йоги в Москве. Со всеми полоумными йогами, со всеми знаменами и флагами, со всеми лабиринтами, из которых люди средь бела дня не могут вырваться! И тогда страшный взрыв привлечет  внимание Правительства России, если ему еще не безразлична судьба своего народа!

Я выскочила из машины и распахнула все двери. Платье рвал во все стороны ветер. Я вытаскивала из всех сумок продукты и бросала их куда попало… Палки колбасы со всего размаха хлопались о соседние машины, с треском разламывались пополам и шлепались в лужи. На стоящей впереди иномарке повисли розовые гирлянды сосисок! Это было ужасно вкусно и весело! Помидоры были крупные, мясистые, и это было здорово! Я засовывала руки по самый локоть в мешок с гречкой, насыпала целые пригоршни и хохотала, хохотала, как безумная!

– Все! Больше не надо ничего бояться! Катастрофа уже произошла! Я потеряла своего мужа!

Несмотря на плотную пробку, стоящие рядом машины умудрились медленно уползти прочь. Выбежавший Олег с совершенно бледным лицом не смог со мной справиться. Со мной сейчас не смогли бы справиться и десять мужчин. Я легко, как пушинки, сбрасывала с себя его руки.

Со всех сторон с оглушительным свистом сбегалась милиция…

Нас забрали в отделение милиции и долго допрашивали. Я без устали, как заведенная, повторяла одно и то же:

– Посадите меня в тюрьму! Я хочу взорвать одно здание в Москве! Оно находится в самом центре Москвы! Они забрали моего мужа! Человек, сидящий перед вами, – это не мой муж…

Я говорила и говорила и не могла остановиться. Меня попросили подписать какие-то бумаги. Ко мне рванул насмерть перепуганный Олег. Его не успели перехватить, он упал на колени и обхватил меня всю руками. Он пытался закрыть меня от моего собственного страха, от бессвязных слов, в которых я тонула и захлебывалась, от всего страшного, что обрушилось на меня, и что я не в силах была  вынести…

Я никогда не видела его таким. Казалось, он получил сильный удар током…

Он гладил меня по голове, прижимал к губам мои пальцы и целовал их все до единого…

Метнувшиеся к нему милиционеры внезапно остановились и растерянно топтались рядом…

«Тише, тише, тише, – оглушительно, на весь мир, шептал мой муж. – Все хорошо, хорошо. Дурочка моя, единственная…»

Совершенно неожиданно, но нас отпустили. Мы возвращались домой. Олег вел машину и свободной рукой гладил меня по волосам.

Я видела долгожданные сияющие глаза мужа.

И слышала, как, прикрыв глаза руками, плакал Бог.

По мере того как я зарабатывала деньги…

 

По мере того как я зарабатывала деньги на рынке, Александр Васильевич становился ко мне все более и более внимательным…

Раз он привез много листов бумаги, где были напечатаны законы, разработанные Академией йоги, по распределению доходов предпринимателей. Они были таковы:

1. Развитие производства – 40%

2. Собственные нужды – 25%

3. Дополнительные развлечения – 5%

4. Духовные учителя – 20%

5. Подаяния нищим – 10%

Мне было страшно любопытно узнать, что же это за духовные учителя, которым с доходов полагалось 20%. Я думала, что речь идет о Боге, но не могла представить, как он может получить эти деньги.

– Какая ты чудная, – стали поучать меня женщины. Неужели тебе не понятно таких простых вещей. Духовный учитель – это Александр Васильевич. Он сам нам об этом сказал.

Александру Васильевичу платили все…

По какому праву я должна отдавать свои кровью и потом заработанные деньги! Мне никто не пришел и не помог выжить на рынке!

В какой же, интересно, попала я круг, из которого никак не могу вырваться? Только от бандитов отобьюсь – вот тебе милиция! От милиции отобьюсь – вот тебе налоговая, контролеры, свои друзья! А теперь еще и религиозные организации, как духовные блохи, выскочили, доли своей требуют! И немалой!

Это сказка про колобка! Где хитрей всех лиса оказалась. Это сказка обо мне и  всей России.

Бандиты, милиция – с ними проще. Они ничего не скрывают. Ясно говорят, что хотят. Труднее с друзьями, когда надевается шкура ягненка, да вот с этими «учителями», которые обдирают средь бела дня до липки, а им еще за это ручки целуют.

 

 

Валерий Петрович, верите ли вы…

 

– Валерий Петрович, верите ли вы, а ведь Россию погубили именно секты? И это та самая лиса, что съела доверчивого колобка? Валерий Петрович, почему вы так странно смотрите на меня, когда я говорю совершенно серьезные вещи?

– Нет, Тома, все хорошо. Вы так необыкновенно произносите «Валерий Петрович», как никто и никогда. Особенно когда волнуетесь, как сейчас, и лицо пылает, как костер. И звук моего имени так округл, протяжен, будто птица взлетает, и там, где я сижу, тормозит в воздухе крылом…Простите.

– Я всегда знала, что вы никогда меня не слушаете всерьез. Но мне нет до этого никакого дела, нет, не машите на меня руками, пожалуйста…Я все равно скажу, что хотела сказать… Когда-то Россия была ядерной дер­жавой и не давала спать многим  странам мира. Ни войны, ни голод, ни диктаторы не смогли сломить русский народ.

Как колорадские жуки, прилетели к нам всего лишь несколько религиозных течений, между которыми идет жестокая конкурентная борьба.

Россия всегда с радостью принимала любую религию, потому что люди русские открыты и доверчивы.

Секта – это страшная сила, которая охватывает умы миллионов людей в зависимости от личной силы лидера. В эти миллионы входят известные политические лидеры, высокие чиновники и никому не известные люди, обладающие огромной властью.

Ошибочное мнение, что милиция и бандиты обладают реальной властью. На самом деле секты подчиняют и тех, и других.

Сразу после крещения на Русь хлынула различная религиозная литература. Все что угодно, кроме учения самого Христа. Библия была недоступна никому, кроме священников. Они хранили ее от людей. Потому что людьми надо было управлять.

Нострадамус писал о нашем времени: «Так же, как во времена первых христиан, снова будут воздвигнуты Священные храмы, а духовенство вновь займет прежнее положение. Однако оно начнет предаваться роскоши и погрязнет во многих грехах…»

  (Послание Генриху)

 

Еще Юнг много лет назад говорил, что «счастье и смысл жизни может познать только отдельный человек, в котором… даже Бог ищет цель своего бытия».

Нет ничего важнее одного – найти свой собственный путь, найти самого себя. Ни один нормальный человек не в силах понять, насколько он уникальное, таинственное явление. Для этого нужно огромное мужество.

– Валерий Петрович, специалисты со всего мира пришли к выводу, что человеку, пробывшему в секте десять месяцев, требуется многолетняя помощь психологов, социологов, психиатров. И все равно последствия измененного подсознания будут давать о себе знать всю жизнь.

И это не так-то просто – вырвать из нее Олега.

 

 Россию погубить невозможно…

 

Россию погубить невозможно. Россия необъятна. Легче проследить причину гибели других, меньших народов…

Бразильских индейцев в 1500 году, по свидетельству ученого Абреу-э-Лима, насчитывалось около 100 миллионов. На 1960 год Бразильский институт географии и статистики оценивает размеры индейского населения в 40 тысяч. Какая страшная разница? Кто загубил древние племена, племена, поражавшие своим здоровьем, когда девяностолетние старцы внушали зависть своим статным видом и великолепно сохранившимися зубами!

Эпидемии болезней, занесенные белыми? Развращающая сила быстро строящихся городов?

Я была потрясена, прочитав книги одного из крупных специалистов бразильских индейцев профессора Роберто Кардозо де Орливейра. Самой быстродействующей и эффективной силой, погубившей великие племена, он считает деятельность различных религиозных миссий…

 

 Валерий Петрович, эти темные времена пройдут…

 

– Валерий Петрович, эти темные времена пройдут…Тот же Нострадамус пророчил, что именно Россия первой сбросит с себя все путы рабства, и человек будет искать Бога только в самом себе. И больше ни в ком..

Разве существует в этом мире что-либо, о чем можно сказать «Добро» это или «Зло»?

Установив мне в детстве могучий забор из колючей проволоки, за который под страхом смертной казни я не смела выходить, мать, сама того не ведая, спровоцировала меня на страстное желание постичь запретный плод.

 

Это знали люди еще в далекой древности. Библия целиком состоит из запретов. Бог-Отец запретил рвать яблоки с дерева Добра и Зла. Он сознательно спровоцировал Сына на самостоятельное постижение мира. Запретом он даровал ему Великую Силу.

Библия – одна из Величайших Таинств Света. Изучать ее, как и весь мир, надо исключительно самостоятельно…

Благодаря запретам, я постигаю этот мир неистово, во всем его неслыханном многообразии…

Когда возмущение и ярость поглощают мою ослепшую душу, что отрицаю я в людях, вызвавших эти чувства, какого права лишаю их я в своем выдуманном зале суда?

Я подобралась к своей тайне совсем близко. Здесь скрывается моя потерянная  сила…

 

 Я чувствовала себя Золушкой…

 

Без арабских танцев я не представляла, как можно выжить на рынке. Я чувствовала себя Золушкой из сказки, которую вечером ждет бал. Этот бал давал силы выйти на рынок . Но этот бал нужно было найти.

После первого успешного выступления я сказала Юльке:

– Все, дебют состоялся. Теперь нам надо найти постоянную работу в ресторане.

– Что ж, объявление, что ли, в газету подать?

– А почему и не объявление?

– Ага, такие, мол, разэтакие раскрасавицы, уж поверьте нам на слово, за большие деньги станцуют вам, господа…

– Ну, тогда давай выступим по местному телевидению и дадим свой телефон.

– Держи карман шире! Да кто нас туда пустит!

– Юлька, да давай попробуем? А вдруг нам опять повезет?

– Два раза не бывает.

– Так, мне надоело слушать твои сопли, Юлька. Я не узнаю тебя. Чтобы завтра утром ждала меня в полной боевой готовности. Я заеду за тобой. И мы поедем выступать по телевидению.

– И что, не будем звонить и договариваться?

– Не будем. Из этого редко получается что-либо путное.

Юлька  нехотя, но согласилась. Мы расстались.

Я приехала к ней рано утром. Дом был закрыт на замок. Я пошла на огород. Там, среди капусты, догорал костер. Он был очень странный. Полная странной тоски, я подошла ближе. Лучше бы я не подходила.

Нет, в костре были не Юлькины останки. Там догорали ее танцевальные костюмы… Набираемые долгими месяцами, кисти из блестящего бисера… Юбки из тончайшего шифона. Лифы, расшитые золотыми нитями. У нас с Юлькой были исколоты все пальцы. Мы шили костюмы ночами, днем было некогда.

И все они, эти драгоценные клочки, которые были на вес золота, исчезали прямо на моих глазах. Тлели. Юльки нигде не было видно.

(Потом я узнала, что это сделал Юлькин муж. Он не хотел, чтоб она ездила на телевидение. Но самую главную тайну мне  Юлька не сказала. Оказывается, эта хитрюга сохранила-таки себе костюмчик. Она спряталась от меня на огороде, в колючих кустах малины, потому что испугалась выступать на весь город.)

Я поехала одна.

Приезжаю в четырехэтажное здание, что рядом с центральным рынком. Поднимаюсь на второй этаж (там у нас телевидение). Захожу в кабинет. Там сидят трое – девушка и два парня. Все молодые, даже я сказала бы, разбитные такие, современные. Девушка, развалившись на кресле, покуривает сигаретку. Колготки в красную сеточку. Юбки почти не видно. А может, ее и вообще не было  (она так и не встала). Все смотрят на меня с любопытством (я сильно накрасилась, под выступление).

– Я пришла, чтобы… – я запнулась. – Мне надо найти работу в ресторане. Я танцую арабские танцы. Танцую потрясающе… Но нужна реклама… Я решила прийти к вам. Если это, конечно, недорого.

Тишина. Девица усмехалась. Ребята переглядывались. Никто ничего не говорил. Я стояла красная, как рак и готова была провалиться сквозь землю. Я тут же вспомнила, что немолода  и тихо попятилась к двери.

Один из ребят встал. Подошел к девице и что-то тихо сказал ей на ухо. Лицо ее просияло,  хищно  сузились глазки. Она хихикнула и кивнула головой. И парень заговорил:

– Знаете, что… Мы пойдем вам навстречу. И даже снимем вас бесплатно. Но, видите ли… У нас открывается юмористическая передача. Она называется «Без названия». Это мы так придумали. И если… нам… что-нибудь в вашем выступлении покажется… Э-э-м… смешным… То разрешите…

– Валяйте, – согласилась я. – Лишь бы мой телефон дали на экране… – И пошла переодеваться.

Через несколько дней я увидела себя по телевидению. Да-а-а!

Танцами я спасалась от рынка, теперь на рынке мне предстояло забыться… от танцев.

Экран высветил такую, мягко скажем, самодовольную и очень серьезную гусыню, которая плавно выплыла на сцену. Грудь была гордо поднята. Заиграла музыка. Гусыня ,угрюмо стреляя глазками в камеру, медленно заиграла крыльями. Вид ее был очень славный. Она так и просилась в рождественский суп. Сцена была очень милая. Мне явно не хватало елочных гирлянд. Можно было и так, совершенно не напрягаясь, хохотать до упаду. Но ребята все же подстраховались. Они испугались, что юмора будет маловато. И подстроили мне такой фокус: что-то там подкинули на сцену. Может, горячую котлету, или гнилую картошку. Но,  всего вероятней, это была смола. Я поскользнулась и хлопнулась на пол. Подняться сразу не могла. Руки и ноги размазывались по какой-то густой жиже. К этой жиже прилип мой пояс. Я не смогла его отодрать. И встала без пояса. Без пояса – это значит в одних трусах. «Слава богу, – успело пронестись в моей глупой голове, – что хоть трусы-то догадалась одеть красивые. А то весь город заговорит: вот, мол, на рынке работает, работает, а трусов себе приличных так и не купила».

Так вот, встаю… А ведь надо еще и улыбаться. Вот я  улыбаюсь, улыбаюсь, потом – хлоп, пытаюсь пояс от пола отцарапать – безрезультатно. Растягиваю губы, как резиновые , кланяюсь. И тут я решила, что сцену убрали (мне оператор весело махнул рукой, все, мол, отдыхай). С настоящим- перекошенным от злобы лицом, ругаясь страшными на слух словами, я встала на четвереньки и отодрала наконец этот злосчастный пояс от жижи.

Меня в это время снимали со всех сторон. Потом на экране появился мой номер телефона, его пускал в виде мыльных пузырей желтый слоник, и диктор приятным голосом, с трудом давя хохот, деловито сообщила: «Желающие посмотреть эти танцы поближе могут позвонить вот этой особе вот по этому телефону».

Я отключила телефон на месяц. И когда я его включила, первый, кто мне позвонил, был владелец частного ресторана, один из самых богатых людей нашего города Панаев Виктор Николаевич. Он любезно попросил меня поработать у него в ресторане. Танцовщицей.

Так ценой великого позора на весь город я заработала себе… бал.

Панаев был своеобразный человек. Предприниматель первой волны, он успел хорошо заработать еще тогда, когда государство еще толком не знало, как прижать к ногтю всех частников. Панаев построил в нашем городе два прекрасных ресторана, все остальные были государственные. О нем, как о Чапаеве, в городе ходили разные слухи.

Он выступал по телевидению и пел песни. Пел он ужасно. В клипах у него были одни девицы наглого вида (его родственницы), все исключительно в песцовых шубах. Песни он сочинял сам. Там было и про «кровь», и про «забытую любовь». Ему было шестьдесят пять лет. Он самовыражался, как мог.

По всему было видно, что этому Панаеву было глубоко начхать на общественное мнение. Он строил в деревнях церкви за свои деньги и… открыто богохульствовал с экрана телевизора. Содержал на свои деньги местный зоопарк и… в своих клипах частенько азартно преследовал с ружьем по снегу оленя. Он всегда вел себя так, как хотел.

И вот мне представилась возможность с ним познакомиться. Чем я понравилась ему, понять не могу. Может, до него доходили слухи, как над ним потешаются, когда он поет, и он взял меня из солидарности.

Я пришла к нему не одна, а с продажной Юлькой. Виктор Николаевич оказался невысокого роста, внешность у него была такая невыразительная, что я даже и не знаю, за какую черту лица зацепиться. Таких, как он, вероятно, хорошо берут в разведку.

Он, едва взглянув на Юльку, произнес: «Ты  (это про меня) будешь танцевать у меня четыре раза в неделю, а ты (про Юльку) – один раз. И вы будете танцевать в разные дни».

– Нет, – твердо сказала я. – Мы будем танцевать вместе, и три раза в неделю. Среда, суббота и воскресенье.

– Хорошо, – долго и внимательно поглядев на меня, изрек Панаев. – Платить я вам буду по сто рублей за вечер.

И началась наша работа в ресторане. Причем началась она буквально через полчаса после разговора с хозяином.

– Нечего зря время терять, – сурово произнес он и решительно пошел в зал, смотреть наше первое  выступление. Хорошо хоть, что мы догадались взять костюмы.

В ресторане было два зала. Один, небольшой и уютный, с мягким зеленым ковром на полу, с искрящимся светом и дорогой мебелью- был предназначен для богатой публики. В нем мы и находились в настоящий момент.

Другой зал, огромный и длинный, с простой деревянной стойкой и множеством стульев напоминал дешевую пивнушку, и, скорее всего, таковым и являлся. Мы договорились с Юлькой танцевать в этих залах по очереди, а заключительный общий танец – в обоих залах.

Мое выступление в дорогом зале было первым. Зал уже был битком набит. Панаев сидел недалеко от двери, ведущей вглубь ресторана. Около этой двери, закусив губу, стояла Юлька (я еще не простила ей того предательства). За ней выглядывали любопытные мордочки поварих в белых колпаках. У одной колпак свесился набок, как у Петрушки. Мне стало смешно. Раздалась музыка. Я выбежала на середину зала.  (До этого я стояла сбоку от входной двери, ведущей на улицу.) И резко приблизилось начало… моего провала.

Молодая, с пьяно перекошенным лицом, рыжая девчонка, пошатываясь, с трудом вставала  мне навстречу.

«Ну, ты… Как там тебя… Давай… шевелись… как следует». И она гордо помахала перед всеми, лихо крутнувшись на каблуках, измятой сторублевкой. Зал ей зааплодировал.

Ноздри мои мгновенно взбухли. Из них вырвалось пламя ярости. В той ярости расхлестнулась с огромной силой вся обида на мороз и стужу, когда я торговала, на людей, презирающих спекулянтов, и на эту малолетку, которую я сейчас сотру в порошок. И которая – еще ничего этого не знала. А стояла, безумная, покачиваясь на своих тощих ножках, не ведая, что связалась с военной теткой.

А кисти бисера на моем поясе были тяжелыми, длинными, хлесткими. А по бокам так вообще по колено. Я разбежалась… да и резанула ее по лицу.  На лице  остался длинный след – будто окорябала пантера. Пантерой была я.

Ей бы, дурехе ,сесть. И молчаливо признать поражение. Она, может, и хотела бы. Но не могла. Сидящие за ее столиком подначивали: «Давай, давай, Надька, держись…» Она и держалась… за колонну, возле которой стояла. И вообще обхватила ее уже обеими руками. И стояла бледная, как смерть. Рыжие веснушки на белом лице стали яркими.

А я мечтала лишь об одном, чтоб нашелся хоть один человек, хоть один, чтобы смог сказать мне: «Остановись, змея!»

Я решила уйти сразу же после танца, не дожидаясь хозяйского гнева.

А пока до этого было еще минуты две, я продолжала хлестать и хлестать  эту рыжую заразу кистями бисера. Само собой разумеется, я все это делала в танце. И танец был очень буйный, прямо-таки никакой не арабский, а танец жаркой африканки из племени «Бо-Бо».

А на вождя своего племени, Бледнолицего Панаева, я смотреть боялась. Я не слышала, когда смолкла музыка. Я только видела, как разом взревел зал. Опрокидывая стулья, взмыли вверх с высоко поднятыми руками зрители. Они яростно аплодировали. Вскочил со своего места хозяин. Я подсуетилась между креслами и благоразумно рванула вперед, оттолкнула Юльку, распихала по обе стороны коридора поварих и пулей влетела в предоставленную нам для переодеваний комнату. И последним, связанным с публикой воспоминанием, был какой-то благопристойного вида господин с аккуратным бобриком волос на голове. Он, вращая над своей головой огромное бархатное кресло, дико кричал: «Браво!»

Я металась по комнате, опрокидывая стулья, и никак не могла из-за страха отыскать свое платье и туфли. В дверь без стука вошел Виктор Николаевич. Я рванула к окну. В руках у меня была охапка одежды.

Хозяин был красный. Потный… И восхищенный!

Он хотел говорить, но не мог. Казалось, он задыхается от счастья. Он был полон гордости за свою сестру, Краснокожую Пантеру!

И, немедленно перестроившись, я визгливо и жадно заорала:

– Не сто, а двести рублей! Понятно!? И чтоб один! Нет, два! Телохранителя! Стояли по обе стороны! И если! Хоть один! Посетитель! Скажет! Еще хоть! Слово! Вы! Меня… Больше… не увидите… Фу…

Панаев послушно и счастливо кивал и кивал головой.

И понеслась наша с Юлькой работа в ресторане. И это были одни из самых счастливых страниц в моей жизни…

Мы не сразу поняли с Юлькой, почему нас так сразу невзлюбили многие работники . И администратор, такой молодой, важный, со страшно волосатой грудью, Игорь, и прыткий диск-жокей Рома, и эффектные официантки, и еще… там кто-то… Скоро это выяснилось.

Оказывается, прижимистый хозяин в те дни, что мы выступали, всем понижал зарплату. Чтобы мы были ему не в убыток. И тем самым он нас с Юлькой столкнул со всем коллективом лбами.

Как бы нас не любили, своя рубашка ближе к телу. И вот диск-жокей Рома стал нам намекать, что, мол, неплохо и делиться, а то всякое может быть. То есть платить ему за то, что он нас объявляет. Мы с Юлькой хи-хи да ха-ха и отказались. И вот что из этого вышло.

Надо сказать, что танцевали мы с Юлькой разные танцы. И костюмы у нас были разные, и музыка. Она танцевала цыганские танцы, я – арабские.

И вот пошла такая свистопляска. Рома объявляет цыганский танец, выходит Юлька, он включает – мою. А мне наоборот, цыганскую. Или поставит кассету с середины. Мстит, в общем. Уж как мы только не выкручивались!

И пытались танцевать, как попало, и ругались с ним – бесполезно.

Пожаловаться хозяину? Можно, тем более что меня он, вероятно, обожал. Телохранители не отходили ни на шаг, даже ходили за мной, когда я выходила в туалет. Видно, им Панаев так пригрозил, что они, опережая грубые слова посетителей, так и метались к ним при каждом намеке на угрозу. Правда, это было совершенно напрасно, публика относилась к нам хорошо.

И что было самым удивительным, в нашей комнате еще переодевалась пародистка Лариса. Она была малюсенького роста, вся тонюсенькая-тонюсенькая, и пела под Пугачеву, Лайму Вайкуле и Машу Распутину. У нее были тонкие, как паучьи лапки, пальчики.

Так вот эта Лариса часто приходила из зала вся в слезах. То один ее во время песни лапнул, то другой матом обозвал. Мы с Юлькой выходим – все отлично, люди как люди, будто о разной публике речь идет.

– Врете вы все, – ныла Лариска. – И вас лапают, только вы не признаетесь.

Ну вот, старая песня. И на рынке всех поизлапали, и в ресторанах!

– Лариска, – наконец догадываюсь я. – Да ты, поди, публику эту не очень-то и уважаешь?

– А чего их уважать-то? Пьяницы, они и есть пьяницы!

Ну что тут ей скажешь! Лариска эта доплачивала и Роме, и Игорю! «А куда деваться, – говорила она. – Иначе мне здесь такую жизнь устроят – мало не покажется. Погодите, скоро по­смотрим, какие вы будете храбрые. Дождетесь. А то вам все одни цветочки, а поешьте-ка кислых ягодок».

Так вот, жаловаться хозяину нам не хотелось. Это было вроде как, по нашим понятиям, подло.

– Юлька, – говорю я. – Да ты понимаешь, кто ты есть, или нет? Ты – дикая степная цыганка, поняла? Ну очень дикая и очень степная!

Юлька слушала и кивала головой. И вдруг я увидела, что она наконец поверила! Я и сама испугалась ее дикому выражению лица! В нем так и вспыхнул далекий вой волков и дым костра! И она метнулась в зал! Я за ней!

Юлька совершенно расхристанной вихляющей походкой мимо вылупившего глаза Ромы направилась к микрофону.

«Я сама буду себя объявлять, – развязно обратилась она к публике. И пустила развратный воздушный поцелуй Роме. – Вот, например, сейчас я станцую вам… такой вот танец… Похлопаем мне весело!»

Рома закрыл глаза. Я знаю, что он прошептал. Он прошептал: «Мама моя, вот бляди-то…»

Но дело уже было сделано. За Юлькой объявлять себя пошла я. И постаралась от нее не отстать. Публика хохотала. Поварихи все тоже. Им хозяин зарплаты из-за нас не понижал.

Ромка умолял нас прекратить. Он испугался, что до хозяина дойдет слух, что все в его ресторане с ума посходили. А Виктор Николаевич посещал свой ресторан хоть редко, но метко. Нам с Юлькой было абсолютно начхать на то, что нас могут уволить. И она, и я зарабатывали хорошие деньги. Ребята явно просчитались. Про нас с Юлькой пошел слух, что мы… не то, чтобы совсем ненормальные, а так… Непонятные.

Но поварихи нас любили. Им хозяин строго запретил подсматривать из коридора, когда мы выступали. И тогда мы приходили к ним на кухню в перерывах и плясали прямо возле плиты, где жарились блюда.

Администратор Игорь тоже перестал нас трогать, но совсем по другой причине.

Было у меня раз превосходнейшее настроение. И самое удивительное то, что в начале вечера оно было ужасным. Меня в этот день на рынке особенно донимала тетка Полина. Я была не в злобе и ярости, что было бы гораздо лучше… Меня вдруг охватила тоска. Грустная, как скованный морозом лед, я вышла к публике,  для профессиональной танцовщицы это было просто недопустимым…

И публика в этот день, как назло, была весьма и весьма серь­езной. Сидели двое непробиваемо-умных студента, большая мужская компания с севера, еще несколько важных господ… и одинокие женщины. Воздух был безнадежно испорчен унынием. Я никому не могла помочь.

После танца я откланялась и вышла. Мне никто не хлопал. «И не надо», – думала я с ненавистью о зрителях. И пошла в туалет. И надо рассказать здесь об одной- весьма пикантного характера- подробности. Юбок у меня много, и все они до пят. И пока их все поднимешь. А пол-то холодный. И танцевали мы босиком – так положено. И вот добежишь до туалета… Короче, сильно намочила я или обмочила юбку. А мне в зал выходить надо. И переодеться некогда. Вышла я в сырой юбке.

И тут меня будто черт ущипнул! Как взглянула я на всех этих господ! Вот сидят они и относятся к своему сидению за этими столиками, ко всей этой еде, разговорам и взглядам с бесконечной серьезностью!

И если б они только могли представить, что в таком солидном заведении… перед ними танцуют… в подмоченных юбках!

Я танцевала и хохотала, хохотала до упаду. Я вся развинтилась окончательно! Я махала юбками во все стороны и задыхалась от хохота! Слава богу, что на них не брызгало!

И зал! Хлопал мне! Стоя!

«Ну, наконец! – ревели с севера. – Вот это по-нашему!»

Непробиваемые студенты хлопали, как оглашенные. Я влетела к себе в комнату и упала, еле дыша, на диван. Юлька танцевала в другом зале. Постучав, вошел Игорь. Он выдавал нам каждый день деньги. Я взглянула на него, и у меня хищно сощурились глаза.

Он отсчитал деньги и протянул мне ручку, чтоб я расписалась. Я отложила ее в сторону и закатила глаза. Я еще не отошла от восторга по своей юбке.

«Игорек, – низким гортанным голосом прошептала я. – А правда говорят, что у тебя волосатая грудь?» Он обалдело кивнул.

«А можно посмотреть?» Я медленно-медленно приоткрыла губы и подсела к Игорю. Он икнул.

«Ну… расстегни тогда рубашку… Я хочу… посмотреть».

Игорь зачарованно расстегнул рубашку. Он хотел ее снять, но я остановила его мягким движением руки. Я положила ему руку на грудь, и стала вкрадчиво гладить по кругу.

Мне было страшно любопытно. Я никогда не трогала волосатых грудей. Вот таких, как у диких обезьян. Меня обуяла гордость. Вот сидит передо мной почти незнакомый, огромный молодой мужчина, и я вытворяю с ним, что хочу.

«Хорошая, очень хорошая грудь», – застегивая ему рубашку, очень серьезно, как про корову, сказала я. Игорь закрыл глаза.

– Чего вы тут вытворяете? – влетела радостная потная Юлька.

С того дня Игорь по мне сильно «заболел».

Вот так мы с Юлькой работали в ресторане у Панаева. Назывался он «Россия». Нас еще там хорошо кормили…

 

 

Я открыто объявила…

 

Я открыто объявила о своем уходе из школы йоги гуру Рубина. Такого еще не было. Все знали твердо: поступившему туда обратной дороги нет! Я не верила больше никаким придуманным богам . Но я боялась того, что если школа прикрывается бандитами, то меня за открытую пропаганду запросто могли убить.

Должен был приехать Учитель, и к его приезду нужны были деньги. Мне настойчиво звонили то Лариса Петровна, то Валька, и все не просто просили, а требовали денег.

– Ты не имеешь никакого права уклоняться от ответственности, даже если ты ушла из школы, – говорила Лариса Петровна.

– Ты не имеешь никакого права не почитать Учителя до конца своей жизни, даже если ты ушла из школы, – вторила ей пуче­глазая Валька.

– Ты в конце концов сгоришь ярким пламенем, так как еще никто не посмел пойти наперекор Учителю, – повторяли они вместе.

– Пошли вы все ! – орала я от страха. – Вместе со своим учителем! И никому я ничего не должна! Все долги себе я выдумаю сама! Никто не вправе вешать их на мою голову!

«Тебя приговорили», – предупреждал тихий голос по телефону. Я боялась спрашивать… Было о страшно…

Олег увез меня в лес и поселил в палатке. Я жила в лесу и целыми днями пила красное вино. Как –то незаметно я к нему пристрастилась. Деревья шелестели листвой. Я тихо летала между ними и удивлялась: «Надо же! А ведь есть другая жизнь, в которой есть только птицы, листва и небо!»

Один раз Олег привез ко мне в лес Александра Васильевича по настоятельной просьбе последнего. Мы сидели с ним за столом и молчали. Мне нечего было сказать ему. Никогда я еще не видала такого глубокого выражения лица его. В нем было смятение, вина и даже, или мне показалось- отчаяние.

-Александр Васильевич, вы никогда не слышали зов голубых облаков?- спросила я его.

-Зов? Голубых облаков?- удивленно переспросил он.- И куда это они должны звать?

–Они окропляют иссопом из голубых цветов.

-Иссопом?- еще больше удивился он .-Какое необычное слово. Какая странная фантазия.

-И вовсе нет. Есть такая молитва: »Окропи меня иссопом из голубых цветов, убели как снег грехи мои, сотвори меня заново…»

-А причем тут  голубые цветы?

-Да что ж тут непонятного ? Иссоп-это душистый полукустарник с розовыми, белыми и голубыми цветами. Если окропят этим напитком засохший ствол, то вырастут ветви и распустятся листья.

-Кустарник-это понятно. Хотя, вероятно, он был еще в древности, когда сочинялись молитвы. И зачем нужны облака?

-Как вы упорно пытаетесь все объяснить. Разве можно..Смотрите -есть место на земле, высоко в горах, где тучи влажно-синим брюхом задевают острую пику горы и проливаются на землю голубыми цветами.

Я позову Его -и он непременно придет. На руках возьмет меня прежде, чем я приткну о камень ногу мою. Мне надо только немножко потерпеть. Совсем чуть-чуть.

-Кто «он»?-испугано переспросил Александр Васильевич.

Я молча смотрела на него. В душе была пустота. Он выглядел усталым. А я была пьяна. Я пила каждый день…

 

Это свалилось на меня так неожиданно…

 

Это свалилось  так неожиданно, так стремительно, что я и ахнуть не успела. В таком возрасте я влюбилась, как девочка.

Я не помнила ни что я, ни где я, когда он просто приближался ко мне. Мне казалось- на меня несется огромное солнце, оно ослепляло меня, в его лучах я не видела никого, я забыла про все на свете. Как я увидела его в первый раз?

Я вошла в маленькую комнату в большом оптовом 16-этажном здании, где продавались бусы, перстни, четки из индийских самоцветов. Это было в Москве. Я не знаю, какие тут надо подбирать слова, но если не мучиться и не подбирать их вовсе, то было так – у меня ноги подкосились.

И парень-то был не очень красивый, совсем молодой, не то индус, не то грек, но ноги у меня ослабели настолько, что я даже на стол, за которым сидел он, облокотилась. А он в ту же секунду схватился за голову, она у него так внезапно заболела, что он вскочил, извинился… и ушел.

Вот так все и началось. Невиданной силы воздействием на меня обладал он. Такое чувство, что при моем появлении он просто стрелял в воздух из мощного газового баллончика, и ядовитые пары мгновенно окутывали меня и лишали всякой возможности спасения. Я помню, что говорила часто-часто, прямо безудержно сыпала словами, как непрерывный водопад стремится изо всех сил спрятать обнаженную гору. Но вот руки, они страшно выдавали меня. Они тряслись, тряслись, бессовест­ные, и во рту сильно пересыхало. Я, не переставая, что-нибудь  записывала,  копалась в сумочке,  перекладывала на столе бумажки.

О боги, как я тогда одевалась! Все просто диву давались! На базе, с грязными, заваленными окурками лестницами, с обшарпанными, обколупленными стенами, где беспрерывно, как дикие муравьи, туда-сюда сновали грузчики с огромными нагруженными тележками, где дым стоял столбом от сигарет и пыли, – так вот, на этой базе порхала смешная женщина в белых прозрачных одеждах. И это была я.

Весть обо мне разнеслась очень быстро. Может, и подсмеивались надо мной втихомолку, но мне это было совсем неважно.

Помню, выхожу из комнаты, где он сидит, – и мир раскрашивается передо мной в неземные расплывчатые краски, как нежная акварель на мокром листе. И еще эти краски звенели, не передать мне словами этого звука.

И в этом необычайной стороной повернутом ко мне мире надо было заниматься довольно реальным и практичным делом – закупать для моего первого магазина всевозможные камни и украшения из самоцветов. У меня было двадцать тысяч, это довольно приличная сумма.

Трудность заключалась в том, что делом этим я занималась впервые, и процесс закупки строился не на автоматизме. Мне надо было думать и прикидывать… Это было невозможно…

Что спасало меня? Я полностью доверилась своей судьбе, доверилась людям. Я шла туда, куда несли меня ноги, куда окликали и зазывали, покупала только то, что советовали и предлагали черноволосые и белозубые продавцы из далеких стран.

И судьба не подвела меня. Все, что я привозила, мгновенно, как в сказке, раскупалось. Я не успевала ездить в Москву.

Странно было еще то, что почти в каждой поездке я забывала свои сумки с товаром, где попало оставляла их, забывала про все на свете. И в следующий раз все находилось, возвращалось в целости и сохранности.

Дорогие мои индусы и афганцы выделили мне на складе специальный шкаф, куда складывали забытые мною сумки. Они назвали его «Тамарин шкаф». А еще они знали, почему я забываю эти сумки. Непостижимо, ну как, как они могли меня понимать- молодой Рам, тоскующий по матери, бородатый толстый Шах, перебирающий янтарные четки, проказливые братья-близнецы Амаюн и Измаил, старый Сану в голубой чалме ? У них на родине все было по-другому, и женщины ходили до бровей закрытые, и девушки до свадьбы с парнями не встречались…

Бизнес в это время у меня просто мистическим образом удавался, деньги лились, как река, может быть, они лились потому, что для меня это не имело никакого значения… А вот любовь…

Вел себя Искандер (так звали его) совершенно непонятно. Когда я приходила, он радостно выбегал мне навстречу, сам снимал с меня пальто, усаживал за стол и поил чаем. И когда он приближался ко мне, я думала – это летит солнце.

Один раз, стоя сзади, он протянул мне бусы через плечо, какие я попросила, и это вынужденное полуобъятие совершенно одурманило меня. Я закрыла глаза…

Искандер все время переживал за мои деньги. Он думал, что у меня их вытащат, или я сама их потеряю, или попаду в какую-нибудь историю. Но никогда не провожал меня до поезда с моими сумками.

Любил туманно намекать, что скоро навсегда уедет в Ленинград, потому что Москва страшно надоела, чем пугал меня невероятно. Один раз я не выдержала и расплакалась на глазах у всех, кто был в комнате. Одной рукой я закрывалась от него, другой махала перед лицом в такт дрожащим от рыданий словам: «Я буду скучать по тебе… Я буду скучать по тебе…»

Мое отношение к нему невероятно расширяло его самолюбие.

Искандер держал меня в постоянном ожидании. Каждый раз, ссылаясь на неожиданные дела, он твердо обещал: «В следующий раз я тебе все скажу, все».

Этого «все» я готова была ждать бесконечно, но шли недели, месяцы…Тело больше было не в силах сдерживать чувства, и меня совершенно неожиданно все чаще и чаще охватывали рыдания. Это случилось опять на глазах у всех, но в другом офисе, я забилась за стеклянную витрину, мне заботливо подставили стульчик, и я досыта наревелась, пока трое испуганных индусов в белых чалмах растерянно топтались рядом, я нечетко видела их очертания сквозь прижатые к лицу пальцы. Один, пожилой, гладил меня по голове и все время спрашивал: «Что, так любишь? Что, так хочешь?»

На все я отвечала утвердительно.

Искандер был достаточно крупного телосложения, разворот плечей просто потрясал меня, но все это можно было найти где угодно, а вот выражение глаз…

Он видел меня всю, он чувствовал меня и в любой момент знал, о чем я думаю и где нахожусь. Живя в другом городе, я могла четко общаться с ним мысленно, ни секунды не сомневаясь, что это правда.

Однажды, находясь на рынке, посреди толпы, я, ко всеобщему ужасу, громко заговорила с ним вслух, а он потом, в Москве, смеясь, спрашивал, не поскользнулась ли я, услышав его голос.

Вот так все это было. Краем глаза я все-таки видела, что он здорово накручивает мне цены на товар, чуть ли не в три раза, твердо зная, что с ним я не стану торговаться. Рядом, в двух шагах, я могла бы купить все намного дешевле, но он также твердо знал, что я этого не сделаю.

Я просто погибала от нежности, а она была беспредельна…

Помню, я уезжала на вокзал, и Искандер  решился проводить меня до метро. Мы стояли возле ступенек, ведущих в глубину, он привычно пугал меня тем, что скоро уедет навсегда, а я так хотела в этот день просто погулять с ним по улицам, так било со всех сторон солнце, так кружил и закруживал ветер, так понятно было каждому листу, что это наш день. Так же ясно, как то, что я существую на свете, я отчетливо видела, как миллионы цветов пробиваются сквозь землю и расцветают в этот миг от моей нежности.

Но он не видел. Он ушел. Боясь разорваться от безнадежности, я попросила в метро сидящего рядом парня в спортивной куртке просто поговорить со мной несколько минут. Парень читал книгу. Он взглянул на меня, быстро встал и пересел на другую сторону.

Очнулась я на краю города возле закрытой наглухо церкви. Она была темна собой и не открывалась. Я заколотила в дверь ногами…

Дверь бесшумно открылась, и на пороге, из сумрачного, таинственного шевеления теней, как в сказке, возникла горбатая старушка. Ничего не спрашивая, она взяла меня за руку и молча повела вглубь церкви к маленьким свечкам. Еще раз очнувшись, я увидела себя лежащей на широкой, крашенной в зеленый цвет лавке. Рядом стоял деревянный столик, а на нем – два бутерброда с колбасой, которые я тут же в два счета проглотила.

Я чувствовала себя прекрасно, как больной после долгого оздоравливающего сна. Появилась снова эта сказочная старушка, опять, ни разу не проронив ни слова (может, она была немая), отвела меня на вокзал (он оказался рядом) и посадила в поезд.

В поезде я ехала, полная удивительного спокойствия и тишины. Цветы, созданные мной в этот день, дарили мне со всех сторон свой сладкий шелест и аромат. Темнота не давила на окна, а тихо проплывала по своим делам мимо. Я никогда еще не сожительствовала с ней так мирно, как в эту ночь.

Еще вспоминаю один день в Москве, когда, находясь в обычном для тогдашнего времени состоянии, которое моя бабушка охарактеризовала бы как «белены объевшись», я вдруг увидела летящего на меня огромного мохнатого паука. Я завизжала так, что сбежалась толпа, и даже успели вызвать и «скорую», и милицию.

Но паук так и не упал на меня, он был на веревке и пластмассовый.

Так любил шутить Искандер. Ему страшно понравилась моя реакция. Он прикрепил этого паука к потолку на память о моем испуге.

Когда, набравшись мужества, я сказала, что больше не приеду, он хохотал до упаду.

В один из этих дней, в Москве, меня забрали в милицию. Я неслась с вокзала в таком возбуждении, что у меня тут же спросили документы. Я запуталась в бумажках, забыла взять у проводницы билет… И вот я уже еду по Москве. В машине с мигалками. Я была так рада, так счастлива, что сидящие рядом милиционеры переглядывались.

На улице подобрали еще одну без документов. Это была перепуганная насмерть девчонка. Она всю дорогу сморкалась и просила прощения. Я никак не могла ее понять: ну когда представиться такая возможность – покататься по Москве и посидеть в отделении. Любопытство разбирало меня.

Нас, вдоволь покатав по городу, привезли в отделение милиции. Ревущую  девчонку тщательно обыскали и чуть не волоком посадили за решетку, где сидели разные оборвыши. На меня вообще никто не обращал внимания, будто я стеклянная. Я покрутилась-покрутилась на месте, увидела телефон и пошла к нему.

Дежурный, сидящий рядом с телефоном, сонно поглядел на меня и, кивнув, отвернулся.

Я набрала номер, услышала голос Искандера, несказанно обрадовалась… и, ничего не ответив, медленно положила трубку. «Кто там, кто там…» – звучал в ушах его голос. А значит, в мире все было в порядке.

Сажать за решетку меня явно не собирались. Странно… Я встала и пошла туда самостоятельно, слава богу, дверь была открыта. Ну и кино.

На лавке, в мирной кучке, мне быстро расчистили местечко. С одной стороны сидел светловолосый парень с блаженным выражением лица, он сразу предложил мне кольнуться. С другой стороны – пухлый и безбровый мужик стал уговаривать выпить. Я отказалась. Мне и так было хорошо. Соседи и двигались-то как-то осторожно, когда хотели закурить, пошарить в карманах или просто почесать в голове. Нарушала покой только моя соседка из машины. Она сидела в углу, свернувшись в калачик, и орала,  не переставая. Откуда у нее и силы-то брались.

Подошел милиционер и сообщил, что всех до выяснения личности оставляют до утра. Девчонка завизжала еще громче, а меня в ту же секунду позвал вошедший милиционер. Я вышла. «Тут у нас, девушка, не место для практики. А вы, как видимо, журналистка, материалы для газеты собираете. Проходите поскорее». Меня чуть ли не под ручки из отделения выпроводили.

Яркий дневной свет ослепил меня. Я села в траву у дороги…

Жучок на листке никак не мог взлететь и упорно лез вверх, скатывался и снова лез. Когда он наконец взлетел, я быстро встала и пошла опять в отделение милиции.

«Везите меня, – говорю, – откуда взяли, и все тут». Они мне со смехом ответили: «Милая, мы не возвращаем, мы только забираем…»

Сзади отделения было бесконечное поле, а слева – такой же бескрайний, как поле, серый бетонный забор. Я и побрела вдоль него, ища дырку. А вскоре и увидела ее у самой земли, будто огромный крот прогрыз кирпичи. Я легла на траву и пролезла в эту щель… Залитое солнцем, передо мной, будто в сказке, стояло здание, где работал Искандер.

Закончилось все так же внезапно, как и началось. Искандер провожал меня до вокзала.

До поезда было еще часа полтора, я сдала сумки в камеру хранения, и мы спустились к речке, что лилась за Павелецким вокзалом. Темнело, и луна серебрилась в воде прямо у наших ног. Так хорошо было молчать, глядя на нее, но мы почему-то говорили. И разговор строился в виде причудливого нежилого здания, готового рухнуть от первого порыва ветра. И ветер дул и дул, я мерзла. Хотя я бы тогда замерзла и под самым жарким солнцем – ледяные мурашки покрывали всю мою кожу, зубы зябко стучали, – моя душа в предчувствии беды потеряла путевую нить и болталась в воздухе, как патина под проливным дождем.

Наконец я отважно решилась… Попросила  обнять меня… Ведь так холодно… у речки…

– Вообще-то, от холода это не спасает, – быстро ответил он и даже для верности отодвинулся на полшага. Я подумала, что ослышалась, но, боясь переспросить, умирая от унижения, изо всех сил рассмеялась, и начала лихорадочно рассказывать  пошлейший  анекдот, ужасаясь каждому  своему слову.

Вконец запутавшись (Искандер все время молчал), потеряв все силы, я заторопилась на поезд. Уютное купе, стук колес и стакан чая в железном резном подстаканнике уже виделись мне раем. Но до этого еще было далеко, а судьба в этот день решила позабавиться со мной на полную катушку.

Я расплачивалась за сумки в камере хранения, когда Искандер спросил:

– Ты мне сейчас деньги отдашь или у поезда?

Мое желание видеть мир сказочным не принималось в расчет. Искандер просил деньги за то, что помог донести сумку до вокзала. Вторую я несла сама, она была тяжелее.

Мир останавливался. Бесконечно долго я протягивала ему целую пачку денег… Вот пошла вверх его рука… Он берет сто рублей… Ноготь большого пальца у края белеет… Рука застывает…

– Женщина, ну вы хоть лягте, в конце концов, вы уже шесть часов сидите и смотрите в одну точку, – казалось, и этот голос звучит, когда я смотрю на эту руку, зажимающую деньги.

У меня осталась на память о нем небольшая картина. Все пространство на ней занимает огромное ночное море. Справа – темная гора из драгоценных камней, мерцающих зеленоватыми иглами. На том берегу – сверкающий город из чистого золота, искры которого безнадежно тают в непостижимой пучине моря. Основной свет города уходит за гору, и только по ослепительной яркости камней на краю горы можно судить о силе скрытого света. На этом берегу недалеко друг от друга стоят две пальмы со странно белесыми прозрачными листьями, причудливо летящими вниз, к морю…

Эти горы, опоясанные золотыми жилами, до которых никогда не дотянуться,  и сверкающие самоцветы, которых никогда не раскопать, и мутные блики луны на изумрудных мхах ночных корней, которые никогда не поймать…

И эта странная непонятная жизнь. Ты все равно ее покинешь…

                               Боже праведный…          

 

Боже праведный!

И пройдут века, и имя мое, и прах мой растворятся в синеве твоих небес…

И погибнут города и народы, и возродятся новые… Померкнет образ человека сегодняшнего, истлеют фотографии, исчезнут киноленты…

Через несколько миллиардов лет Солнце взорвется и погибнет Земля.

И будут бессмертны лишь мысли, единственные из миллиардов, нетленные по одной лишь причине – они сотворены из материи Звездного мира, неподвластного Солнечной системе…

Вот они: «Я приходила в отчаяние от ревности, гнева и зависти, но, о Боже мой, на этой странной, непонятной планете я выжила благодаря единственной просьбе к Тебе:

 Боже милосердный,

                   Не лишай меня

                                           Любви…»

 

Я сидела посреди зала…

 

Я сидела посреди зала на коврике. Напротив меня – Учитель, по бокам его – Александр Васильевич и Олег Борисович, а сзади – все ученики со всех курсов. Я была вызвана на расправу, как наглядный урок тем, кто посмеет из йоги выйти.

Когда-то я уже была «наглядным уроком» и сидела в таком вот кругу. Только это было в детском саду, и там были дети. Мама наказывала меня так жестоко потому, что я ходила в ее группу, и она боялась «расхолодить в коллективе дисциплину».

– До нас дошли слухи, что ты не только сама покинула нашу школу, но и мужа, который двенадцать лет у нас прозанимался, забираешь, – неторопливо начал свою речь Учитель. – А ведь ты знаешь, что бывает с теми, кто перекрывает дорогу в духовном развитии… Они сгорают, но не в виде буквального пламени, а изнутри. Постепенно, но очень страшно.

На меня смотрела огромная толпа. Она напряженно следила за нашим поединком. От него зависело очень многое. Я осознавала всю ответственность, что легла на мои плечи. И когда я поняла это, то все глубоко личное, весь мой страх за свое гнездо, которое я охраняла, раскрыв над ним свои крылья, за своего мужа, весь этот страх, который вынудил меня покинуть школу йоги, куда-то ушел, отодвинулся. Я взглянула на моего Учителя глазами Учителя и ощутила равное с ним право. У него была своя Правда, Правда, которую он завоевал долгими годами, отстаивая свою школу, школу, на которую он положил всю душу свою. И в зале сидели его ученики, которые были листвой Его дерева.

У меня была своя, глубоко выстраданная Правда. Я заслужила ее путем долгого исследования, изучения трудов академика Вернадского.

Наша планета существует благодаря сверкающей силе Солнца, космической энергии  миллиардов звезд и планет. И все это непрерывно льется, клубится, сталкивается, переплетается молекулами, атомами.

Нас пронизывает темная материя, а ее ученые ни изучить , ни постичь не в состоянии. А мы практически из нее состоим! Из космоса  на нас идут излучения разной длины волн,  от десятимиллионных долей миллиметра до длинных, измеряемых километрами. Все пространство ими заполнено ,этими излучениями разного рода- они идут сквозь нас и кругом нас. Они передают нам состояния, информацию…которую принять мы не в состоянии. Да-да, просто не в состоянии!

Огромнейшая область таких излучений составляет  сорок октав. Из которых известны- четыре с половиной. Это только лучи одного Солнца!  Неизвестное, неизученное, объяснить которое мы не в состоянии, вечно и непрерывно льет на лик Земли мощный поток сил, меняя нас. Об этом писал в своих трудах  академик Вернадский.

Познать мир невозможно. Это противоречит самому  Принципу Жизни.

Потому у любой Истины миллионы граней, неизученных, неисследованных.

По поводу любого утверждения можно с уверенностью доказать явно противоположное.

Именно наш примитивный человеческий мозг  искажает небесные послания.

Как же можно тогда верить учителям, несущим зацементированный набор слов? Разве может ли какая-либо религия отразить в своем учении  всей истины?

          Лишь спустя годы я получила право выпустить свои чувства на волю…

Ибо у меня была Правда женщины, выпускающей когти, если появляется малейшая опасность ее семейному гнезду.

Правда женщины, которую веками держали в иллюзии, что она не имеет собственной силы и целиком и полностью зависит от мужа.

Право женщины выбирать себе учителей и право отказываться от них.

Право жить по своим собственным, а не выдуманным никаким гуру законам природы.

 Если бы я не побывала в секте, я никогда не познала бы себя в такой полноте. Я не сразу поняла, что руководители для того и создают свои партии, чтобы воплотить в жизнь свои собственные мечты о власти, реализовать свои собственные сексуальные фантазии.

Постижение этой тайны помогло мне впервые задуматься: а каковы же мои собственные мечты?

Мои мечты оказались исключительно моими. И претворить их в жизнь мог только единственный человек на этой планете – Я.

Не фальшивые боги, тревожащие душу ласками мнимой вселенской любви, не фальшивое братство, в котором следят друг за другом похлеще тюремных надзирателей, не фальшивые души, послушные чужим командам, которые очень незаметно и очень проворно поглощают  живые, бессмертные- измученные немыми криками о помощи…

Закаляясь в борьбе с сомнениями, чувством вины, ненависти, злобы и ярости, я не сгорела, а закалилась и получила свой Дар – саму себя. Наследство, принадлежавшее мне  по праву рождения. И это ставило меня рядом с Богами.

Взгляды наши схлестнулись. За мной стояли мои небесные Боги, породившие меня. За ним стояли его небесные Боги, породившие его. Мы были равны. Его сила была подобна холодной стали, моя – огненному вулкану. Я могла опрокинуть его и сжечь, он мог затушить мой огонь своей стужей…

Перестав судить и обвинять, я  с глубоким уважением взирала на человека, в котором лишь теперь  была в силах признать великого Мастера. . Мы были одной крови. И это ясно видели и все небо, и звезды, и солнце.

Стены зала, в котором сидели мы, задрожали. Потом задребезжали и посыпались стекла. Они падали медленно, кружась и звеня, и еще в воздухе раскалываясь на множество кусочков, в которых вспыхивало солнце. Стены дрожали все сильней и сильней. Казалось, они рухнут под напором огромного великана, раскачивающего дом из стороны в сторону. Дом уже казался огромной горой.

– Она Посланница! – вдруг взмахнул руками Учитель, как тогда, на африканских танцах, закрывая меня от всех. – Она еще сама не понимает, что с ней происходит… Время ее еще не пришло.

Я не знаю, кто на самом деле был и есть этот удивительный человек. Авантюрист? Учитель?

И чем на самом деле являлась та организация, в которой я занималась восемь лет. Секта? Сексуальная банда? Великая Йога? Религиозная организация?

Пусть на эти вопросы отвечают другие. Мне было гораздо важнее познать себя.

Ясно лишь то, что кем бы этот человек ни являлся, он дейст­вительно был Великим. И совсем неважно, в какую из книг «Сто великих» он попадет».

Мы провожали наших учителей в Москву в последний раз. Александр Васильевич сказал, что «приезжать к нам больше нет никакой надобности». И когда они уже зашли в поезд, а мы махали им руками, Александр Васильевич вдруг замешкался… и вышел. Он подошел ко мне и обхватил руками. Я прижалась щекой к его мохнатому воротнику.

– У меня все хорошо, Саша, – сказала я.

– Я знаю, – ответил он. – Береги себя. И держись за Олега.

И он поцеловал меня в первый и последний раз…

***

 

И можно было поставить на этом точку. В наш город они больше не приезжали. Но история на этом не закончилась. Прошло совсем немного времени, как приехал Бени Заж. Он владел искусством уклоняться от пуль, сжимать сковородки в маленький кусок железа и прыгать без всяких последствий для жизни с высоты 12-этажного дома. Само собой разумеется, эти чудеса он «не имел права показывать». Бени Заж набрал в нашем городе много учеников, преимущественно из молодежи.

Вслед за Бени Зажем наш город посетил Чунь Хек. Он всю жизнь прожил на Тибете и решил перед смертью посетить Россию с целью передачи нам великих знаний.

Группа людей, назвавшись «Великий Путь», пообещала обучить таким искусствам любви, после которых ученики не захотят больше оставаться на «этой грешной земле», а уйдут вместе с братьями в «вечную даль»…

Можно было посмеяться над этим. Но это было не только не смешно, это было очень страшно. Потому что эти «братья» навсегда забрали мою Юльку.

– Юлька моя, ненаглядная моя! Жива ты? Уже Илюшка твой пошел в школу! Он так вырос! А Алешка – вылитая ты! Такой черноглазый. Он уже дружит с девушкой. Дети стали тебя забывать. Муж твой спрятал все твои фотографии. Я приезжала вчера к ним…

И Юлька, Господи, почему во всех комнатах уже нет твоего дыхания!?

Из школы йоги, в которой я занималась, несколько человек тоже решили открыть свои школы, так как неожиданно нашли в обучении гуру Рубина немало ошибок. Свои школы они тоже назвали Школами Йоги, но программы в ней были немного изменены и под ними стояли другие Вселенские Имена. Ради интереса я посетила одну из этих школ.

В зале было холодно. Окна школьного спортзала были выбиты… Коврики были прежними. Разница состояла в том, что тогда я была в носках, а здесь это было строго-настрого запрещено. Ученики стояли босиком и ежились от холода.

Когда я выходила из раздевалки, мелькнула седая голова… и на миг… мне показалось… это просто… ностальгия… по прошлому… – сказала я.

«Юлька, я так скучаю по тебе… Моя дикая степная цыганка. Как смогла ты поверить тому, что тебя называли «Святой Марией»? Я так скучаю по тебе…»

 

Я рву зубами, руками и когтями…

Одному испепеляющему дотла состоянию, вытеснившему всю остальную жизнь, весь мир, вновь слепо отдалась я. Казалось, даже при дыхании своем я изрыгала целые языки пламени. В этой необузданной стихии огня я почувствовала что-то жуткое и дикое, поглощавшее, как океан.

И тогда я отчетливо поняла- пламя моей ярости будет вечно гореть в небесах алыми брызгами -так после гибели звезды миллионы лет льют на благословенную Землю свой несокрушимый свет…

И настанет, обязательно настанет благодатное время дождей, развеявших мрак, станет свежо от облаков и обновленное Солнце, уходя с небес, загасит дотла все грехи человеческие….

Я рву зубами, руками и когтями все те позолоченные картинки с придуманными именами, историями жизни и «великими поучениями». Рву и разметаю в клочья, а потом смываю хрустальной родниковой водой, чтобы высветлилось истинное лицо Твое, Отец наш небесный, Сотворивший нас. Ибо неизбежно и торжест­венно ступающая на землю новая эпоха, Эпоха Возрождения России, будет одновременно означать Конец Майи, Иллюзии и Заблуждения. А Россия удержит весь мир, стоящий на грани пропасти. Силой своей страсти – ликующей музыки жизни…

Боже, как хороши  наши  хвойные леса, дивно – сумрачные , и березовые, светло-храмовые, все в бликах чистого дождя! А над ними-  разноцветная  радуга из небесных колокольцев, поющих голубые песни, из сладкого шепота алой земляники, хмельного запаха медовой шелковицы, живого и теплого, светлым золотом сияющего –колокольного звона…

А наши древние сказания, ликующие и переливающиеся светом, поля с тугими колосьями, а люди, исполненные силой…

 Администрация города

Администрация города поднатужилась и разогнала все палатки на рынке. А у меня было законное место на улице 60 лет СССР. У Лешки не было ничего.

Он лежал дома с  потухшим лицом. Его ничего не интересовало. Я молча смотрела на него и думала. В комнате, кроме развалившегося дивана с синей рваной обшивкой и двух детских кроваток, больше ничего не было. Кисло пахло пеленками. На подоконнике стояли бутылочки с протухшей кашей. На полу – облупленная машина без колес. Вместо люстры болтался разлохмаченный шнур с лампочкой.

Если время от времени неожиданно появлялся телевизор или магнитофон, то они также тихо и незаметно исчезали. «Мы как познакомились, Лешка был должен, – призналась его кроткая и глубоковерующая жена Любка, – так и сейчас: десять лет прошло, но ничего не изменилось».

– А может, у тебя вовсе другое предназначение, чем трусами торговать– утешала я друга. – Давай искать.

– Давай! – радостно согласился Лешка. – Ищи.

– Хорошо. Ты будешь, Лешка, психологом.

– Кем? Кем? – удивился он. И даже  слез с дивана. – Каким таким психологом?

– Таким. Помнишь, как ты женщин из администрации очаровывал? Метлой их потом с рынка было не вымести! А женщинам много и не надо. Слово ласковое молвить да веру в себя укрепить. А потом она сама все свои проблемы решит. Будешь брать с них по пятьдесят рублей.

Глаза у Лешки вмиг загорелись. Стали мы по городу помещение искать. Нашли. Возле родного рынка. Директор продовольственного магазина сдала нам за шестьсот рублей одну захудалую комнатушку. Кое-как в ней дыры замазали, по стенам я птиц с цветами нарисовала, диван старый принесли, и стал Лешка целителем. В России это запросто. Бумажку фальшивую на компь­ютере отобьешь – и всего делов-то.

Прошел месяц. Решила я зайти к Лешке на работу и по­глядеть, как там дела. Пришла … и ахнула. Комната была на втором этаже. Народу внизу – не продохнешь! Одни женщины! Стоят, толкаются, проверяют какие-то списки. Разноцветные платья, шляпы ,от духов голова закружилась . Смутные подозрение закрались мне в душу. «А не Лешкины ли это пациентки?» – подумала я и стала сквозь толпу прорываться. Куда там!

– Вы записывались? Какой ваш номер? – строго спросила меня необъятная женщина с плотной грудью и преградила дорогу. Я с досадой отступила. И уже собиралась уходить, как вдруг все голоса внезапно умолкли, женщины повернулись и обратили восторженные взгляды вверх. На втором этаже стоял Лешка.

Он был в белом халате. Брови его были хмурые. Весь вид его выражал величие. Ему не хватало одного – царской короны. «Надо вырезать ему из фольги и принести», – подумала я и прикрыла рот рукой, чтобы не расхохотаться. Женщины смотрели на него с великим страхом и обожанием.

– Подходившим сообщите, чтоб на сегодня очередь не занимали, – грозно сообщил поганый Лешка. – Пусть записываются на послезавтра.

Я порадовалась за него и ушла. Несколько месяцев Лешка, а вернее Леонид Николаевич, с ошеломляющим успехом лечил людей от всех болезней . Скоро к нему стали приезжать из разных областей. В одно прекрасное утро я узнала, что разъяренная директор магазина выгнала Лешку и выбросила на улицу и диван, и цветы, которые мы развесили по всем углам комнаты. Лешки дома не было. Я пошла к директору за разъяснениями.

– Безобразие какое-то, – сообщила мне интеллигентная дама в белой блузке со стоячим воротником. – Люди идут в магазин толпами и все спрашивают какого-то целителя. Мы все недоумевали. Люди из деревень приезжали – и прямо ко мне в кабинет. И все требовали Леонида Николаевича. Работать продавцам мешали. Я думала – ошибка какая-то, недоразумение. Пока  не догадалась на второй этаж подняться. Боже мой! В центре города! Без всяких документов! Объявился великий «женский утешитель»! Так ведь кто-нибудь пожалуется! В газету напишет! Наш магазин на весь город прогремит! Боже мой!

– Нет, ну что у нас в России за люди! – бушевал Лешка. – Спокойно работать честным людям не дают! Люди мрут, как мухи! Я тут столько жизней спас! А меня, как паршивого щенка, – прямо в снег выбросили!

– Леша, мы найдем новое помещение, – успокаивала его я. И мы вскоре действительно его нашли. Комнату сдавала гостиница, и плата была гораздо выше. Деньги требовали за полгода вперед. Я помогла Лешке оплатить аренду и надолго потеряла его из виду.

Время проходит, думаю  – дай друга навещу. Пришла  к Лешке на работу – и снова ахнула. Во-первых, на двери внушительная табличка: «Кадровое агентство». Дверь открыла – мама моя! Туда ли я попала! Столы полированные, новые, на столах тех, как самовары- компьютеры распузырились, за распузыренными теми компьютерами девахи сидят нафуфыренные, пальчиками с длинными ноготочками по клавишам стук-стук. «Вам кого?» – надменно меня спрашивают. «Мне бы Лешку», – отвечаю я вовсе не уверенно. «Вы не туда попали», – отвечают мне девахи, и снова к своим клавишам стук-стук. Собралась я было  уходить, смотрю- у окна Лешка стоит. В черном костюмчике, при галстуке, даже ботинки начищены. Морда бритая. Сытая. К нему то и дело подходили молодые чистенькие парнишки в одинаковых черных костюмчиках, Лешка им отдавал разные распоряжения, они кивали головами и немедленно исчезали. Не успела я рот открыть, как вошел посетитель. Снял он большую шапку и низко поклонился Лешке.

– Вот прослухали у нас в деревне, – начал он свою нескладную речь, – что у вас можно доходное местечко в городе выхлопотать. Бабы меня и спровадили. Сальца вот, курей забили.

Мужичок торопливо выкладывал на стол нехитрые свои гостинцы, и курей, завернутых в холщевую тряпицу, и три бутыли первачка, и маслянистое, с розовыми прослоечками сальце.

– А вы уж уважте. Уся деревня просит. Детный я. Уплочу усе, как положено.

Лешка (меня пока не видит) бровки сдвинул, подарки неторопливо в ящик сграбастал, еще больше насупился.

– Да-а-а, – как бы в тяжком раздумье заговорил он, – местечко, оно, того- дело непростое. Но да уж ладно, – наконец великодушным жестом Петра Великого завершил свою речь самозванец Лешка. – Выпиши ему, Татьяна, самое лучшее в городе место!

На трясущихся от радости ногах подходил навеки осчастливленный мужичок к курносенькой Татьяне, та чирк – выписывает ему буковки, потом шлеп – ставит печать, отливающую странной красноватой синью. Нате вам работенку, а нам – сотенку. И мужичок, продолжая кланяться, задом шел к двери, ударялся попой и с тысячью извинений выбирался на свет божий. Тут меня и увидел Лешка.

– Пойдем, пойдем в коридорчик, – сразу заторопился.

– Леш, – сразу спросила я в коридорчике, – откуда у тебя компьютеры? Ты что, разбогател, что ли?

– Да нет, – зашептал мне на ухо Лешка. – Компьютеры эти я вместе с девками на работу взял. Они у них дома зазря простаивали, видимо, в хорошие времена купили, а времена-то меняются…

– А как ты, Леша, про работы узнаешь?

– Да из газет местных объявление выписываю. Население то у нас темное, газет не читает. Я вот по всему городу афиши расклеил: «Кадровое агентство, улица Ленина, дом 7», народ валом идет. Еще из бегущей строки по телевизору выписываю. Все сгодится.

– А как же ты деньги берешь, вдруг они на ту работу придут, а там уже приняли кого? – наивно расспрашиваю я безнадежного афериста.

– И тут у меня все продумано, – широко, как своему любимому дитяти, улыбнулся Лешка. – У меня на направлении внизу малюсенькими буковками приписано: консультационные услуги. Всего лишь консультация, понимаешь. Кон-суль-та-ция. А значит- никаких гарантий.

И чистый, как слеза, Лешка добродушно развел руками.

– А зарплату-то ты, зарплату какую людям платишь, Леша?

– Какую зарплату? – он даже глаза от возмущения округлил так, что брови под челку уехали. – Что ты? Все по-честному, все по-честному. У нас уже полгода, как такой договор действует – работаем на перспективу. Да. И только на нее. А вот когда кадровое агентство раскрутим, как следует, тогда да- деньги мои люди лопатами грести будут. Все по-честному.

– И что, все-все и эти ребята в галстуках тоже работают «на перспективу»?

– Ну конечно. Они ведь безработные. А здесь им сразу дают надежду.

– Леонид Николаевич, – выглянула из кабинета  одна девица. – Вас посетители ждут.

– Домой приходи , – махнул на прощанье Лешка и исчез.

Пошла я к нему домой. Любка, жена его, с радостью рассказывала.

– А мы долги отдавать начали. Леша в солидное учреждение директором поступил. Жить как люди стали.

«Да, ждите-ждите своей зарплаты «на перспективу», – злорадно подумала я о надменных девахах. – Долгов у Лешки немерено».

Что и говорить, порадовалась я и снова подивилась на своего друга. Чего только предприимчивый человек в России не придумает? Одно только было мне странно: в квартире Лешкиной ничего не менялось.

Возвращаюсь как-то из Москвы. Ехала я поездом. Газетки чин-чинарем почитываю, пивко попиваю. Вдруг – бах! – вваливается мужик. Да такой озлобленный, такой лохматый, что я даже в угол скамьи отодвинулась. А мужик на мою бутылку с пивом как уставится! А глаза-то, как у волка голодного, посверкивают. «Ох, – думаю, – влипла я. Мужик-то, поди, убивец».

Протягиваю ему бутылку, чтоб как-то оттянуть момент нападения, он жадно к горлышку присосался, даже не отрывается. Только в горле – бульк, бульк. Выпил мужик, закашлялся. На лавку рядом со мной рухнул.

– Ох и сволочи! – по столику кулаком стукнул.

– Кто? – спрашиваю не из любопытства, а от страха.

– Да хто! Агентство гребное! Вот хто! Послали! В столицу! Черт дери ее!

– А какое такое агентство послало? – сердце мое недобро екнуло.

– Да они! Черти! Ленина семь! Сволочи! Еще девки там, как порядочные, за компьютерами сидят! С челками! Грабители! Всю кровь выпили!

– Да вы успокойтесь, успокойтесь, – стала я несчастного мужика по спинке поглаживать. Когда он согрелся и успокоился, то рассказал мне печальную свою историю.

– Ну вот. Выписал мне направление на работу главарь ихний, Леонидом Николаевичем его кличут. Черт его дери. Пятнадцать человек водителей в Москву послал. Зарплату пообещал двенадцать тысяч. Питание, проживание бесплатное. Мы рты и раззявили. С каждого по три сотни взял. Жена, спасибо, на дорогу тысчонку дала. Мало ли  как, говорит, в Москве-то будет. А многие и вовсе без денег поехали. Куда там, если такие деньжищи обещаны. Я сразу с работы уволился – две тысячи всего платили. Правда, бензин можно было приворовывать.

Ну, думаю, поработаю годок в столице, домой буду на выходные ездить. Детишек приодену, жену, меблишку какую прикупим.

Приехали. Адрес, что был на бумажке, нашли. А там такое же кадровое агентство шулеров оказалось,  как и у нас. Мы  сразу-то и не скумекали. С нас -еще по четыреста рублей, у кого было, содрали, еще по бумажке хрустнули, поехали мы по тому адресу – новое агентство кадровое. И  тоже денег требуют. А то, говорят, адреса автобазы не дадим. Я как бумажку увидел – позеленел весь. Хрястнул стулом по столу: «Долго вы будете, кровопийцы, с рабочего люда последнюю копейку жать! Ведите немедленно на автобазу, пока целы!»

А куда вести? Ночь на дворе! Переночевали в этой чертовой конторе кое-как, на стульях. Утром злые, как собаки из берлоги, на свет божий выползли. Приезжаем на эту автобазу. Нас там водители как выслушали- хохотать начали. «Вы что, – говорят, – ребятки, какие двенадцать тысяч? У нас с новыми- то машинами по две тыщи платят. Общежитие, правда, есть- двести пятьдесят рублей в месяц. Клопов там! Страсть! А питаемся  мы сами».

В общем, обманул нас тот Леонид Николаевич. Даже бензин у них в столице не поворуешь, все каналы давно перекрыли. А мы все, простаки, с работ поувольнялись. Бредем по Москве, клянем всех на свете. А  менты регистрацию на каждом углу спрашивают. А нас разве кто предупреждал? Последние копейки- и те стибрили. Кого вовсе забрали. Кто стал друзей по Москве искать, кто родне звонить, чтоб деньги на билет выслали. Трое на вокзале подметать устроились, чтоб на билет денег насобирать. Я неделю в Москве пожил, на лавках ночевал, все надеялся работенку подыскать. Да разве Москва слезам верит? Что жене я скажу? А детям?

Приеду, первым делом на Ленина семь схожу. В морду тому главарю дам. Компьютеры побью все к ядрене-фене. Вот.

Так закончил речь свою обозленный мужик, лег и заснул беспробудным сном.

Приехала я домой и сразу Лешке звоню. Так, мол, и так. Может, он и не в курсе вовсе, что с людьми творится.

– Да надоели они мне, –  не удивился Лешка. Возвращаются все, деньги назад требуют. И чем им столица не нравится? А что я им сделал? Взрослые все люди, понимать должны, что у меня лишь консультационные услуги. Ус-лу-ги.

– Леша, да у тебя мужик грозился компьютеры побить!

– Да ерунда все. Я охрану нанял. Все как у людей. Некогда мне с тобой лясы точить. Я сегодня сто человек в Москву отправляю. От людей отбоя нет. Чуть не в драку за моими направлениями. Девчонки устали их печатать. За меня уже охрана расписывается.

И я даже не стала спрашивать, сколько платит Лешка своей охране. Я и так знала, как они работают. На перспективу.

Позвонил мне Лешка через месяц. Я обрадовалась, что он до сих пор жив.

– Да жив я, жив, – удивился он. – Чего ты так спрашиваешь. Я вот о чем звоню тебе. Пора бы и здоровьишком своим заняться. Я тут психолога  себе классного на работу нанял. Она с людьми перед поездкой в Москву работает. Люди-то ехать боятся. Из деревень особенно. Тетка здоровская. Я тебя к ней на прием записал. Как со своей, всего полтинник. С рабочих моих она по сто пятьдесят берет. А куда деваться, платят, иначе их секретарши ко мне в кабинет не пропускают. Я так ввел, чтоб была подпись психолога. Как положено.

– Да не нужен мне никакой психолог!

– Нет, нужен, – твердо ответил Лешка. – Ты эмоциональная такая. Моя тетка тебя подкорректирует, как следует.

– Ладно, – с трудом согласилась я. – Как-нибудь забегу.

Пообещала ,да и забыла. А Лешка через три дня опять звонит и, как оглашенный, в трубку орет, чтоб я немедленно к трем часам подходила- да чтоб не опаздывала. Все очень серьезно, а не ширли-мырли.

Начала я: то да се. Дела, мол. Лешка взвыл:

– Ты что! Сама согласилась! И в кусты? Да я ее еле уговорил! Ты так меня подвела! Все бросай и вызывай такси! Кстати, она сейчас не у меня принимает, а вот по такому адресу…

Бросила я все дела и поехала, чтоб друга не подвести. Еле-еле адрес нашла. Оказалась- это местная психбольница. Да к тому же зданий штук пять. А в каком сидит эта драгоценная Марья Степановна, Лешка сказать позабыл. Обошла я все здания, Марью Степановну отыскала. Боялась я, что опоздаю, друга подведу.

А кабинет закрыт оказался. «Идет прием! Тихо!» – висела на двери табличка. Оттуда лилась ясная музыка, бодрым мотивом похожая на детскую песню «Солнечный круг». Через два часа дверь распахнулась – на пороге стоял прыщавый подросток с недобрыми глазами. Он заелозил лопатками, шмыгнул носом. Потом подтянул штаны и ушел.

Я вошла в кабинет. За столом сидела пышная женщина с совершенно несчастным лицом. На столе лежала книжка «Гипноз». Звучала уже тихая барабанная музыка.

– Тамара Александровна, – торжественным голосом пионервожатой на линейке обратилась ко мне эта  женщина с безнадежно высохшими от многократной химической завивки волосами. – Мне все про вас рассказал Леонид Николаевич. Я все, все про вас знаю. Ну, садитесь же поскорей. Вон туда. В кресло.

Села я в скрипучее кожаное кресло, руки-ноги скрестила и на Марью Степановну уставилась.

– Ну, давайте, давайте, – одобрительно помахала мне руками Марья Степановна. Глаза ее при этом оставались вовсе не приветливыми. – Рассказывайте мне обо всем –представьте, что я ваша лучшая подружка.

«Вот влипла,» – подумала я.

В кабинете нависла напряженная тишина. Она сгущалась и сгущалась. Я, не мигая, смотрела на растерянную Марью Степановну, она – на меня. Я ясно видела- она люто ненавидит меня за то, что я замужем и зарабатываю приличные деньги. Голова моя мгновенно вспухла и загудела. Будто в медном котле смола пучилась, черные маслянистые пузыри надувались и лопались с противным чавкающим хлюпом.

Психолог уставилась на мои крепко скрещенные руки, и выражение глаз ее неожиданно стало совершенно беспомощным. Она испуганно хлопала своими белесыми ресницами и была похожа на огромную моль после сильного дождя. Мне стало жаль ее. Я широко зевнула и сказала:

– Да, я очень эмоциональная. Что правда, то правда. – Глаза у Марьи Степановны вмиг засверкали, и она что-то радостно черкнула у себя в блокнотике.

– И еще я пью вино, –  тихим и вкрадчивым голосом ,стараясь войти в образ задушевной подружки, произнесла я . – И гуляю напропалую с мужиками. Со всеми, кого соберу по городу.

Марья Степановна громко икнула и стала лихорадочно записывать, время от времени поглядывая на меня белесыми глазами в страшном испуге. «Давай, давай, – злорадно думала я. – Пиши, пиши. Интересно, это что Лешка про меня понарассказывал?»

Досыта написавшись, Марья Степановна отложила ручку в сторону и сложила губки в трубочку, как строгая мама. Потом гордо встала, набрала с большим запасом воздух в крупную грудь, откинула со лба сухую, как мочалка, желтую прядь и заговорила взволнованным и торжественным голосом. О том, как плохо и стыдно пить водку и гулять от мужа, неприлично так сильно краситься, непременно надо расправиться с эмоциональностью- правда, не научила, каким способом. Свою речь она неожиданно закончила строчкой из работы Ленина: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя!».

– Спасибо, – сказала я. – Сколько я должна вам денег?

– Пятьсот рублей, – ответила Марья Степановна и, увидев мои испуганные глаза, добавила:

– А вам разве Леонид Николаевич не говорил? Мы ведь с ним работаем на пару. Мне 250 рублей и ему. Все честно.

«Пригрела змею на груди», – злобно думала я о Лешке, судорожно выгребая из сумки все деньги. Их оказалось всего сто пятьдесят  рублей, ведь Лешка говорил о полтиннике. Мне было ужасно стыдно приносить тысячу извинений, срочно звонить мужу, чтобы он привез деньги.

– Да не беспокойтесь так, – уговаривала меня психолог. – Мы ведь не последний день видимся. Вам необходимо, как минимум, походить ко мне четыре недели, чтобы полностью восстановиться. Закрыть все дыры в пробитой ауре.

Смола в голове угрожающе булькала. Я нуждалась в немедленной помощи. Дверь расплывалась, и ручка никак не нащупывалась. Марья Степановна, проворно кинувшись помогать мне, неожиданно оказалась в проеме двери вместе со мной. Ее большое жаркое тело мешало мне вырваться на улицу. «До свидания, до свидания, –дико растянув рот, кричала мне вслед эта полоумная тетка. – До скорой встречи!»

«До скорой, до скорой, – угрюмо бормотала я, спускаясь по лестнице. – Представляю, как ты у Лешки рабочих обрабатываешь!»

Чтобы снять все тягостные последствия этого посещения, я посетила сауну, массажиста и посидела в хорошем ресторане. Съела четыре свиные ножки в чесночном соусе и выпила две большие кружки пива. Ножки были большие и сочные, нежная кожица лопалась, и видны были розовые прослойки молодого мяса. И тогда голова моя стала ясной и светлой, как крыло голубя, и я пошла разбираться с Лешкой.

Не успела я рот открыть, как Лешка радостно хлопнул меня по плечу и доверительно сообщил:

– Представляешь, ты самой Марье Степановне понравилась. Она о тебе очень хорошо отзывалась. Я считаю, месячишка два надо походить обязательно. Деньжата у тебя есть, а себя любить надобно. Мне психолог о тебе много интересненького поведала. Пока не скажу, не скажу…

 Смотрела я на Лешку, смотрела…

 

Смотрела я на Лешку, смотрела. И вдруг увидела… сквозняк. Ветер, сначала легкий и незаметный, постепенно набирал силу, закручивался в кольца и обвивал ими нас с Лешкой. Потом кольца стали леденеть, покрываться инеем- мы стояли уже в полной пурге, я даже лица Лешкиного разглядеть не могла. Было так холодно, что щеки перестали ощущать прикосновение острых ледяных колючек.

«Если вы хотите, чтобы вас разлюбили друзья, – писал один мудрец, – сделайте их зависимыми от своих денег».

Недавно я прочитала в местной газете, что Лешка организовал местный профсоюз с целью проникновения в городскую думу. Я ни капельки не сомневаюсь в том, что скоро увижу его по телевизору в Государственной думе.

Торговля китайскими сувенирами

 

Торговля китайскими сувенирами – золотое дно. Покупаешь в Москве маленьких золотых Хотеев по пять рублей –продаешь по тридцать. Разумеется, все надо делать грамотно– повесить на витрине красочную бумажку, повествующую о том, что Хотей – это китайский бог счастья, и если его триста раз погладить по животу – он исполнит любое желание. Покупатели безумно хотят не только счастья, но и денег, здоровья, любви и удачи.

Да пожалуйста, чего только ни пожелаете! Есть китайская жаба на трех лапах – так она к деньгам. Есть  Шоу – Син с персиком бессмертия – для здоровья. Об этом столько книжек написано– как можно сомневаться! Это целая наука,  «фен- шуй» называется.

Золотые были времена, а не торговля! Это тебе не фруктами на рынке торговать!  Мы с Олегом открыли  по городу несколько отделов с восточными бусами, амулетами – и закрутились, как белки в колесе! Закупали  на Черкизовском  рынке  китайских богов, набивали ими клеенчатые  голубые сумки , и развесив их гроздьями по обе стороны туловища, переваливаясь с боку на бок, как пингвины, спешили к своим автобусам. Продавцы штудировали книги, чтобы порасторопней объяснить , какой бог что вылечивает- счастливые и выздоравливающие прямо на глазах  покупатели  прижимали к груди заграничные целебные игрушки…

И тут обида меня взяла. Захотелось… Чтоб русским духом пахло! Чтоб стояли в русских магазинах русские Боги! Богатыри в красных косоворотках и могучие кони с золотыми гривами!

Решили мы с Олегом открыть производство русских сувениров . До сих пор не могу понять – какой шальной бес укусил  в ребро?

Поехали  в Москву – объездили все магазины, перерыли все библиотеки – ничего нет. Я имею в виду книги о гипсовом производстве. Как же делать игрушки из гипса? Какой марки нужен гипс? Какими красками раскрашивать? Поехали подглядывать да подсматривать – ведь делали, делали те игрушечки и в Москве, и в Воронеже делали .Почуяв недоброе, никто из русских соотечественников на порог не пустил.

-Пошли, пошли отсюдова, ишь, высматривать приехали!- как девчонки в первый день рынка, выпроваживали нас .-Да подскажите хоть что-нибудь? -Двери с грохотом захлопывались.

О-о-о, это чудо! Какая удача! На пустили на производство ,в Москве! Кто пустил? Конечно, армянин! Его звали Рафик. «Да без проблем «,-широко развел он руками на наше бесконечное канюченье : «ой, ну хоть что-нибудь…» Безуспешно объехав несколько производств, мы не верили своему счастью…

Спустившись в глубокий подвал первой, я вздрогнула и попятилась к двери. Мне показалось, я попала к рабовладельцу на каторжный рынок труда. В полутемном пространстве, наполненным едким удушающим дымом, туда-сюда сновали вонючие люди в противогазах.

-Нет, нет,- заметив наши обезумевшие от страха лица ,-успокоил   жизнерадостный Рафик. Это действительно, гипсовое производство . Пройдемте дальше. У нас большие объемы. Игрушки раскупают, как горячие пирожки. Видели фуры у ворот?

За длинными столами, покрытыми грязной клеенкой гнулись русские мужики над смрадными ведрами, мотая замурованными головами,   и с остервенением  купали  там белых ежиков .Едкая маслянистая  жидкость растекалась лужами под резиновыми сапогами. Один рабочий внезапно снял противогаз , и стоял неподвижно, и глядел на хозяина голодными глазами …Рафик  вздрогнул и поспешил увести нас подальше, в свой кабинет, куда почти не проникало зловоние.

-Хотите открыть производство ?- улыбаясь от всей души, спросил он нас, угощая кофе. -Я вам не советую,- здесь голос его перешел  на испуганный шепот.

Вы что думаете, я -монстр? И так выглядело мое производство пять лет назад? Нет – я уверяю вас. Были и белые халатики, чай и сахар, а также микроволновки – я все старался сделать, чтобы женщинам было комфортно . И что получилось? Налоги, большая аренда за помещение, воровство, постоянные проверки- поборы.-Тут он скрестил волосатые руки на горле,- я не смог. И вы не сможете. А вот то, что вы видели – о да, это реально работает.

У меня  одни бомжи да алкаши. Текучка страшная! Но каждый день приходят новые- документов я никаких  не спрашиваю. Налоги  больше не плачу. Производство нигде не зарегистрировано. Краска ядовитая, но дешевая,  ложится ровно и блестит – не надо дополнительно лаком покрывать. Сохнет мгновенно – а это, потом поймете, дорогого стоит. А противогазы – чтоб не упасть.

Мы с Олегом переглянулись. Мы не поверили Рафику. Ясно было, как божий день, он нас специально запугивает. Это был хитрый и подлый рвач, наживавшийся на труде несчастных людей. Он пугал нас от зависти. Понятно, что в своей стране -то уж мы развернемся.

И тогда таким производствам, как у него, придет конец.

Лживо улыбаясь и желая ему успехов в дальнейшей работе,  мы вышли на свет  божий.

Такого производства у нас не будет никогда. У нас все, все будет по-другому.

-Только очень  прошу, не покупайте работникам кофе ,-внимательно глядя в глаза, загадочно попросил на прощанье грустный Рафик. Когда мы отошли достаточно далеко, я оглянулась. Он по-прежнему стоял, устало прижавшись спиной к двери, ведущей в кошмарный подвал, и смотрел нам в след…

Таких производств, как у Рафика, в Москве было полно. Нас туда всегда гостеприимно пускали нерусские хозяева. А что скрывать-то, господи? Где взять  несовместимую с жизнью краску, бомжей ? Любой рынок в Москве любезно предоставит  какой- угодно товар из живой или неживой материи.

Русским хозяином оказался лишь старичок со следами былого  величия. Звали его Владимир Александрович. Он отличался  тем , что платил налоги -раз. Помещение в центре Москвы ему, как бывшему директору какого- там завода , удалось приватизировать в лихие девяностые- два. Помещения были большие и светлые. Потолки огромные. На длинных столах в железных ведрах булькала и вспузыривалась , играла зловонным золотом знакомая  краска. Рабочие были без противогазов . Но что-то было не так…Мы стали к ним внимательно приглядываться. Это  явно не бомжи, не алкаши…точно…один идет- высоко на ходу подпрыгивая, двое нам усиленно подмаргивали да подмаргивали…

-У меня общество инвалидов,- с гордостью сообщил Владимир Александрович.- Поэтому от налогов я почти  освобожден. Ведь я делаю благое дело- обеспечиваю больных людей  работой .От меня еще никто не ушел.

«Да, все- таки алкаши- более жизнелюбивые люди,» -сказал Олег .Вернулись мы домой. Патриотический дух придавал огромную силу.

Мы никому не поверили.

Сняли помещение в подвале под шахматным клубом. Закупили  столы, стулья, ,краски, кисточки, халаты, гипс ,два компьютера, ведра ,стеллажи, обогреватели -всего не перечислить.

Акриловые краски на водной основе, которые безвредные, оказались дорогими. И лак без запаха – недешевый. Заменить золотую краску, которая была разлита у Рафика в ведра,  можно было только на итальянскую.  Сто двадцать грамм стоит 180 рублей. Покрыть этой краской можно ровно десять кошек высотой 48 сантиметров, а это значит- на каждую кошку идет 18 рублей краски, не считая лака.

Мы не знали много  вещей -сколько для начала платить рабочим, кто будет носить на упаковку игрушки, сколько закупить  картона и бумаги, какой марки -и  как за всем этим следить, как вести бухгалтерию…

Профессионализма в этом деле не было и в помине- лишь одна обывательская интуиция.

Скоро по объявлению пришли первые специалисты. Дизайнеры-скульпторы потребовали большую оплату. Что  делать, выхода другого мы пока не видели- пошли на все их требования.

Вскоре были созданы наши русские игрушки- Дед Мороз и Снегурочка, Майя-Златоглавка  и Азовушка, Иван -Царевич и Жар- птица…

Наняли художников и отливщиков- плату положили достойную .Вышли наши игрушки краше некуда -жаром горят краски русские. Липецк-то город художников, у нас и хохлома, и дымковская игрушка , лаковая миниатюра процветала… Пока в девяностые фабрики благополучно не закрыли. И вот у нас не бомжи какие-то, а опытные художники . Изголодавшись по работе, у Кота на сапогах даже гвоздики вырисовывают- да что там и говорить. Жар-птица и так всеми красками играет- мы ей хвост еще стразами украшаем.

Десять сувенирных отделов у нас в то время  было-  горяченькие еще игрушечки на витрины любовно выкладываем. Ждем.Неделя, вторая проходит.

А никто не покупает нашу русскую красоту. И цена у нас  подходящая, народу доступная, да спрашивают хотев по-прежнему.

-У нас в городе нет иностранцев- сказал Олег .- Надо ехать на международные выставки в Москву, там мы себя покажем. Сказано-сделано. Позвонили в Москву, попасть на выставку -да ради бога- плати только денежки!

Заплатили мы денежки (около ста тысяч),и вот мы в Гостином дворе, что с Кремлем рядом. Глупость сразу наделали- гору целую игрушек накрасили, а на витрине надо аккуратно по одной расставить и ждать оптовиков-покупателей. А у нас игрушек видимо-невидимо, тридцать коробок ,в каждой- по десять штук. Рассовали мы их кое-как по всей выставке, даже в туалет пронести умудрились. Плохо запомнила я ту выставку- девочки с лакированными ноготками чай у своих товаров распивают- мы с Олегом бегаем да бегаем- игрушки распродаем. Выставка три дня, уже на второй день ясно стало, что за нужную цену мы их не продадим. В последний день  по дешевке отдали, почти даром -никто наши русские сувениры покупать не хотел.

-А делаете ли вы хотеи, жабчи, или, по- крайней мере, хотя бы собаки и кошки ?-спрашивали покупатели.

Возвратились мы домой несолоно- хлебавши. И еще долго не могли поверить, что наша исконно-русская продукция спросом никаким не пользуется. Пришлось наступить на горло своей патриотической песне.

 Потеряв Веру отдельного человека в собственное предназначение, от села до погоста, от реки до моря, от дороги до перепутья  потеряла Россия  культуру свою, царство духа свое…

 Исчезли исконно русские искусства, узоры, игрушки, ткацкие полотна. Оскудели наши выставки- на Вернисаже, на Красной площади –одни китайские сувениры… 

Стали копировать такой желанный для потребителя товар. А как с китайцами по ценам-то конкурировать? Такой маленький хотей ростом четыре сантиметра через десятые руки по пять рублей покупаешь, а у нас на производстве- как ни тужься -рублей десять  по себестоимости. Что делать? 

Нашлась, нашлась таки  лазеечка да потайная тропочка,- китайцам выгодно нам мелкий товар возить, а вот игрушки пообъемистей- им  перевозка недешево получается. Делаем хотеев- но больших!

Инфляция растет, рабочим два раза в год зарплату повышать надо .Чай, кофе, сахар, печенье -чтоб люди пообедали. Кому совсем плохо, взаймы даем. У людей кредиты, свадьбы, поступления детей в институты. Хотелось создать крепкий коллектив.

Стали чувствовать- разоряемся.

 Содержим производства на средства от отделов.

Торговлю стали высасывать. Отделы наши, лавки восточные ,которые из других городов снимать приезжали, скинули свои злато-жемчужные одежды и тускнели, скудели…Денег закупать товар не было. И почему-то опять выручали люди других национальностей, с которыми я на рынке столкнулась .И Саид деньги взаймы давал, и Халим, и даже красавец Зураб, в которого Любка была влюблена.Отдадите,  мол, когда сможете. И почему русский народ так разобщен? Когда случилась эта беда?

Отступать было некуда. В производство столько денег вложено.

Методом проб и ошибок догадались,(сколько сувениров оказалось неходовыми, а ведь на изготовление новой  формы уходит от десяти тысяч и три месяца работы)что русские люди любят кошек. Их и стали лепить всяких разных. Белых, черных, серых и бежевых .Сиамских, персов ,худых и толстых. Мы твердо верили, что выдержим. Пройдут  лютые времена.

Вторая выставка в Москве была удачнее. Кошки понравились. Посыпались хорошие заказы. Мы купили машину в кредит за 1,5 миллиона и стали возить игрушки в Москву.

До Москвы бесплатно -а там транспортной компанией по всем городам. Работников уже было сто человек.

Тут и началось самое трудное. Когда было десять, двадцать человек- все на виду . Кто что делает и сколько .Работа  сдельная. На окладе водитель, три грузчика, два бухгалтера, управляющий и пять работников на упаковке.

Беда заключалась в том, что люди не привыкли к частному производству и хотели работать как раньше, на государство. А как это – раньше?

Это прятаться от работы, по- возможности воровать, приносить липовые больничные и прогуливать. Никому не было дела до того, что у предпринимателя деньги не печатаются.

Кофе и чая с печеньем катастрофически стало не хватать. Такое чувство, что каждая работница прямо-таки заглатывала каждый день целую банку кофе. Я не могла поверить, что игрушки, которые мы работникам выписывали по себестоимости, будут так разворовываться. Слухам не верила и сумок ни у кого не проверяла. Пока  Светка Дорохова не рассказала, что и как.

Светка эта к нам из деревни приехала, у нее двое детей малых, и кисточку она отродясь в руках не держала. Была безнадежно-деревенской и могла только полы мыть. Но больно мне приглянулась- я решила жениха ей найти. Написала совершенно нелепое объявление в газету от своего имени- я вот, мол, так и так директор фабрики сувениров, а у нас есть работница- пальчики оближешь. Хоть и деревенская , но дюже работящая и нрава спокойного- таких в городе отродясь еще не водилось.

Как мужики повалили! Не все, конечно, были путные, но хороший мужичонка все же нашелся .Отдали мы Светку замуж. Мужичонка тоже из деревенских- кашу варил исправно и девчонок из садика забирал. На радостях, Светка из уборщиц в художники перевелась- рисовать стала лучше всех, хоть и медленно. Тайну мне ужасную поведала.

-Как вечер наступает, -рассказывает,- художницы игрушки спокойно в газетку заворачивают и в сумочки да и складывают -в коридорах их мужья дожидаются. Не верите – обыщите сейчас сумку у Нельки Федякиной.

Обыскать работника…Боже мой! У этой Федякиной тоже две дочки- чего только она не выпрашивала? И денег взаймы ей давали, на Новый год детям подарки собирали…Тяжело идти – а надо. Никто этого не сделает. Подхожу, беру у Федякиной сумку – она домой собиралась- растерялась,  стояла, как каменная. Открываю замок – там петух золотой лежит. «Уходи «,-говорю. А злости  нет. Одно лишь отчаяние.

Пришла кабинет, села, глаза закрыла. И вдруг как рассмеялась!

Давние, будто в забытом сне, шальные деньги обернулись змеиным ядом .

Воровать в России легко, зарабатывать трудно.

 Есть время алое  и алчное, похожее на пасть льва, а есть жесткое и болезненное, как мозоли…

Художники у нас еще –милость, многие с образованием, а вот отливщики….Работа тяжелая -целый день игрушку, чтоб отлить как следует, надо в руках  понянчить -сила нужна богатырская. Шли на эту работу только пьющие, да в прошлом судимые- об этом разве сразу догадаешься? Люди и документы выправляют как надо.

Управлять таким коллективом… Первое время, когда не знали, какие расценки вводить за работу- советовались с женщинами, ведь люди много лет проработали на фабриках узоров.

Это было непростительной ошибкой. Самой грубой из всех, что мы с Олегом допустили.

Во-первых, расценки они, ясное дело, сильно завышали, и красили помедленней ,во-вторых, (и это было гораздо хуже) у них появлялась твердая сопричастность к общему делу. Ведь с ними советовались.

Одному человеку производство не вытянуть. С друзьями и родственниками – не знаю случая , чтоб люди из-за доходов не переругались и не развалили даже удачно начатое дело.  Не говоря уж о том, что в девяностые годы 80 % смертей предпринимателей в России было на совести  лишь друзей – партнеров .

У семейного бизнеса свои проблемы. Чтобы сохранить семью, женщине надо завязать в железный узелок свои мечты о власти, гордо давя слезы ,стать за мужем и твердо знать только это место. А коллектив-то женский!  Если ступать царицею грозной супружеским благоразумием не велено, то каждая работница рано или поздно захочет попробовать себя на этот трон.

Наступали лютые времена. Йога под руководством гуру Рубина уже казалась  цветочным раем. Она растворяла личность, как кусок сахара ,в воду  брошенный, но  давала красочные балы, арабские танцы, учила искусству выживать…

Производство в России , как огромный удав высасывало деньги ,энергию, отупляло почти до животного уровня, превращало жизнь в одно существование ради работы- и ничего не давало взамен.

Мы обрастали с Олегом  многочисленными дипломами ,российскими и даже международными, похвальными грамотами .Я аккуратно складывала их в ящик, где уже лежали: шелковая шапочка с разноцветными камушками, ордена и крестики на алых ленточках…

Кофе и чай пришлось отменить в первую очередь…

Ох, Рафик, Рафик, как же ты был прав. И если тебя еще не убили наши бомжи в противогазах и ты прочтешь эти строки- почему же мы не послушались тебя, Рафик?

Краски мы не заменили. А дорогие сохнут  долго, пришлось построить сушилку- обошлась она нам недешево.

Хозяйка помещения, бывшая ткачиха Раиса Михайловна(тоже не растерялась в свое время- выкупила за гроши ткацкую фабрику), почуяв, что мы хорошо вложились в ее подвал, и уйти нам не было никакой возможности, аренду стала повышать до неприличия. Работники  требовали повышения зарплаты за то, что работали в подвале без окон. Где-то существовал такой закон .Оформить всех было просто нереальным делом -невозможно представить, чем руководствовалось правительство, взваливая на нас такой непосильный оброк…

Отпускные и больничные надо было как-то выдавать .Тут пошла борьба ни на жизнь а насмерть, люди привыкли брать липовые больничные. Стали оплачивать, если человек лежал в больнице –и  это можно было проверить. Поставили на выходе человека, чтоб сумки проверял, потом выяснилось, художники с ним смогли договориться…

Началась классовая ненависть.

Лучше что-либо не вводить, чем потом отменять. Нас с Олегом ненавидели , как самых настоящих капиталистов. И это несмотря на то, что люди получали зарплату, как на  Металлургическом комбинате. Никто не увольнялся. Человеческое отношение к работникам привело к тому, что появились звезды. Пятеро дизайнеров требовали нанять дополнительных работников, чтобы помогали им выполнять всю грязную работу. Одна из них, самая талантливая, запросила отдельный кабинет по причине психологической несовместимости. Отдельный кабинет потребовала еще  отливщица больших  фигур-Татьяна Докарева. Она одна уловила какой-то секрет и легко отливала большое количество игрушек- секретом ни с кем не делясь. И мы поначалу выполняли эти самые требования!

Незнакомый вид деятельности вызывал растерянность и страх – а вдруг без этих ценных работников мы не справимся? Аренда росла. Росли с катастрофической скоростью стоимость гипса, красок, картона. Росла зарплата. Игрушки – ведь это не хлеб, каждый день их не покупают и есть определенный предел, после которого ни одну, даже золотую игрушку, покупать не станут. Вон- китайский товар- много лет одни и те же цены .

Мы крутились с Олегом, как заведенные, не в силах остановить нами же и раскрученный моховик. Тяжелые времена  были летом. Заказов не было. А как быть с профессиональными художниками? Наши игрушки отличались высоким качеством ,и потому пользовались  спросом. Если отпустить на лето художников- как их потом собрать?

Мы брали кредиты. Самое легкое -в Русском стандарте. Берешь пятьсот тысяч ,а отдаешь миллион. Зато получаешь за один день. Никакого льготного кредитования в реальности не существовало.

Помещения, любезно предоставленные администрацией города, которые мы наивно кинулись осматривать- являлись чистой воды фикцией. Более или менее подходящие были давным -давно куда надо распроданы -а разваленные, без крыш и отопления, без окон и дверей- требовали огромных вложений и еще к тому же в собственность туманно обещались  лет эдак через пять-семь.

Вперед, бодрый трудяга, не бойся трудностей, ведь именно ты закален, как никто- бери и отстраивай заново  развалюшку, работай в ней и плати городу аренду, примерно такую же, как у частника .Через семь лет, возможно, тебе продаст государство этот дом -но по рыночной стоимости, а с учетом вложенных тобой денег эта стоимость будет сумасшедшая.

Хорошее здание под производство стоит от двадцати  миллионов и выше. Ни один банк даже в долгосрочной программе не рассматривает , как у нас в России можно дать такие деньги без залога и на длительный срок. Замкнутый круг…

Предприниматель в России ,задушенный арендой, обложенный налогами, обессиленный в неравной конкуренции с зарубежным товаром, не защищен почти никаким законом.

Истина всегда имеет два конца. Работник, приходящий на такое производство, реально не защищен. У него, правда есть право выбора- уйти или остаться, золотых гор ему никто не обещает ,голова ни о чем после работы не болит. Мы, влипнув в эту паутину долгов, вложенных колоссальных средств, заложив жилье, правом выбора уже не обладали.

-Что делать ,когда производство гипса в Самаре иногда приостанавливается на все лето? Где взять деньги, чтобы закупить гипс с запасом и где его хранить? Где брать деньги на зарплату, когда многие оптовики не могут сразу переслать деньги? Оптовиков, расплачивающихся сразу, наличными- один, два человека…

Летом брали грабительские кредиты под зарплату .Производство летом работал, сувениры в коробках накапливали . Думали- зимой, под праздники продадим и вернем долги. Но сувениры за это время теряли актуальность и продавались по более дешевым ценам .Прибыль на производстве составляет 25 процентов. Деньги  растворялись, как в бездонной бочке, долги росли. Придумали ездить летом на ярмарки в Москву.

Художники рисуют –художники и продают. А разместить их в Москве надобно.Ярмарки в Москве- выбирай любую! Тут уж производителям есть где развернуться -сам Путин приказал лучшие места отдавать. Что правда, то правда, расскажу все как знаю, как видела- отдавали нам места лучшие. На Коломенской, на Щуке отдавали…..Олег с водителем рано утром палатки по Москве выставлял -товар продавцам помогал раскладывать, я тоже весь день за прилавком стояла -вечером всех собирали, деньги считали и зарплату выдавали. Уставали- земля пред глазами вертелась , смотрю на своего Олега- а он зеленый …

Все лето работали на ярмарках в Москве…

«Россияне!!! Поддержите российских производителей! Наши игрушки из экологически чистого гипса, прически из льна, ручная работа! За прилавком стоят художники!».

Наступал год Быка.

Коровки у нас были с золотыми рожками, на шее – серебряный колокольчик . На бочку – рябинка алая, или клубничка со смородинкой. К нам выстраивались очереди. Бабки покупали игрушки как картошку.

Но ,несмотря на все наши отчаянные попытки, денег мы с Олегом на этих ярмарках не зарабатывали, ни одной копейки. Долги отдать по-прежнему не могли, а вот коллектив сохраняли, что правда, то правда…

Но вот тут-то , на этих ярмарках, и появились вопросы, на которые надо было срочно держать ответ.

Я вернулась опять на рынок и торгую в палатке- зачем?

Я уже научилась торговать в палатке -что я тут делаю?

Тогда я  зарабатывала деньги, нарабатывала новые качества. Что происходит сейчас?

Мы сохраняем коллектив? Даем возможность зарабатывать людям? Государство нами гордилось бы?

Жестокие слова летали в воздухе  злобными коршунами и били в  слепые глаза.

Я  что-то делаю не так. Что-то делаю не так .Помогаю заработать деньги людям ??

Так бывает, когда долго идешь, сухие травы начинают казаться синими цветами.

Глаза раскрылись. И я сразу увидела правду- никому из художников дела нет ни до какого коллектива. Очутившись в Москве, все крутились, как могли, работая лишь на собственный карман. Очень трудно было все учесть- палаток  много, игрушки постоянно подвозились, бились .Художники-продавцы  накручивали цены -игрушек продавалось гораздо меньше, но в кармане звенело. Водитель тоже суетился, как мог, объединяясь с продавцами в общем доходе. Уследить за всеми было невозможно.

Вернулись домой. Мы были вымотаны до такого предела, что не могли   разговаривать. Раздражение нарастало , как огромный тайфун, готовый поглотить в любую секунду- и был он порожден тем, что силы брались уже из резервного запаса. Ни о каком творчестве не могло быть и речи. Была единственная мысль, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не приходила ко мне на рынке- как бы выжить ,отдать грабительские долги- и больше ничего, ничего не надо…Совсем ничего.

Разливалась ненависть по всему сердцу ,по телу…Кто нашептал заговор на любовную остуду? Где найти ключ, чтобы его расколдовать?

Пока  были в Москве, даже самые преданные работники, которые получали хорошую зарплату, как горелые леса, расшатались. В стране начался кризис, выручки в торговых отделах резко упали, заказы на игрушки сократились, а аренды на торговые площади резко подскочили. Работники стали требовать  повышения зарплаты. Это было нереально. Чтобы спасти производство, нужно было сократить работников и понизить зарплату. Это известие коллектив встретил с вполне понятной агрессией,  в суд подала многодетная мать, художница ,проработавшая у нас три года. Она требовала компенсацию за моральный ущерб, причиненный работой «в невыносимых условиях в подвальном помещении»,принесла справки о тяжелом состоянии здоровья, об отсутствии кормильца. Именно ей мы шли на многие уступки, мирясь даже с невысоким качеством ее работы.

Суд затянулся…В коллективе воцарилась нехорошая тишина. Все ждали- кто кого.

И сила моя рухнула. Я испугалась. В своей стране мы почувствовали себя с Олегом совершенно незащищенными законом. Даже судья  об этом сказал. Казалось, мы были зажаты в угол- коллектив обступал со всех сторон и скалил зубы. Если проиграем процесс- жалеть никто не будет.Мы будем разорены. Давно я не испытывала такого страха, такого ужаса…

Закручинилась я в тоске неведомой , в тоске непрошенной…

Российскую беду-неуважение людей к чужому труду, к чужой собственности ,рожденную еще в школе ,на уроках истории, когда изъятие собственности у помещиков и капиталистов, у зажиточных крестьян -воспринималось великой доблестью , ошибочно приняли мы с Олегом как свою вину ,свою несостоятельность.

В этих страницах жизни, кроме печали и разочарования ,я не смогла  прочитать ничего…

Именно на работе, проходя мимо зеркала, я впервые увидела свои потускневшие волосы, невесть откуда появившиеся морщинки. Несмотря на то, что я резко похудела, красоты мне это почему-то не прибавило. Глаза бегали, как у затравленной зверушки…

Особенность именно российского бизнеса заключается в том, что больше всего у тебя воруют именно  знакомые, предают только друзья…

Позвонил  Максим, Юлькин муж и пригласил в гости. Я так давно, (после Юлькиного исчезновения ) не видела его, что сильно обрадовалась.

Дом без хозяйки угасал и разваливался. Собака давно сбежала. За столом сидел Максим  и незнакомые ребята. Максим  был пьян и смотрел недобро. Я подумала, что-то случилось. Ему было явно неприятны мои сердечные вопросы. Он почти не отвечал и упорно цеплялся к словам. »Манька замучила?»-снова и снова будто выхаркивал он слова и в такт им стучал по столу кулаком. Молодые ребята сидели с напряженными лицами, глядя то на своего вожака, то на нас с Олегом.

Юлька нашлась? Мертвая? Я ,холодея душой, машинально выпила со всеми стакан водки.

-Я собираю с предпринимателей!- наконец  рявкнул Максим, и решительно встал.

-Чего собираешь?- не поняла я.

-Собираю. С таких как вы – капиталистов. Наживаетесь на труде бедных работяг! Мы вам Маньку-то маленька поутрем, чтоб все по- справедливости было. Три дня сроку и деньги на стол.

-Какие деньги? Какие капиталисты? Да ты знаешь, как нам тяже….

И вдруг я увидела совершенно отчетливо- нам с Олегом никто не поверит. И никому не нужна наша правда. Ни-ко-му.

Максима волнует сейчас только одно – не сойти с дороги таким трудом собранной искусственной ярости.

Можно только надорвать горло, рассказывая , что заработать деньги на производстве в России- иллюзия. Никто не поверит, потому, что людей, столкнувшихся с этим- единицы.А этой  компании нужна только своя правда.

У нас –производство. А значит, мы- капиталисты. Гребем большие бабки. С нас надо брать деньги- чтоб все было по-честному .Об этом- лучшие боевики ,в которых герой -непременно бедный, но добрый, храбрый и щедрый. А богатый- обязательно жадный  ,подлый и трусливый.

И вдруг все внезапно встало на свои места. Это не друзья. Это уже были не друзья. Как с такими разговаривать- учил Сергей Степанович .В этот раз я позволила себе немножко сымпровизировать- для создания эффекта.

-Максим, я сегодня же куплю топор и зарублю тебя прямо на твоем огороде. Это и будет моим ответным человеческим фактором.

Все же заявление в милицию я написала. А чего церемониться? Максима в своей жизни мы больше не видели. А комсомольские песни у костра, задушевные разговоры на фоне всеобщей нищеты – на то она и юность. Далекий дым…

Максим хоть особо овечью шкуру-то не надевал. Все было почти «по-честному.»

А вот Мишка Маковкин ходил  да ходил, носил мятные пряники  да калачики .Это мой одноклассник. Он нам с Олегом –ближе друг, чем Максим. Мы у него свидетелями на свадьбе были, он с женой Катериной – у нас. Детей  крестили, пили  и плясали ,ссорились и плача ,мирились.

Через неделю после встречи с Максимом врывается к нам на производство Мишка (пришел не один- пятеро за спиной мужиков толкались)и  радостно кричит:»А мы вот что придумали- вы не представляете, какая для вас удача!.Мы вас присоединим!»

-В смысле ?- не поняли мы с Олегом. Куда присоединим-то?

-Да к себе, к себе, конечно! У нас ведь уже одно производство есть – глиняных горшков!

-И что?- продолжали  мы самый нелепый из всех разговоров, в котором довелось когда-либо участвовать.

-Ну вот. Вы будете вместе! -важно подытожил Мишка, сел за стол и выложил какие-то документы- видимо, чтобы утвердить на бумаге это самое воссоединение.

Я помнила, что горшки делали в селе Добром, что было далеко от Липецка.

-Так далеко же, -недоумеваю,- мы здесь, в Доброе не поедем.

-Да ехать никуда не надо. Вы тут, они -там,- разгорячивался от моей непонятливости одноклассник.

-Да что такое? -вскипела наконец  .Я понятливая. Объясняй конкретней. Ты что, тоже хочешь делать гипсовые игрушки, в Добром?

-Нет. Мы охраняем глиняные игрушки .И будем охранять вас тоже. Одно производство и второе. Очень удобно и хорошо.

-Кому хорошо? -начинаю догадываться я .Слово «крыша» уже запрещено. Это статья .Его заменили словом «охранять». Мишка привел ребят, чтоб подписать договор. Все ясно и понятно. Платить до конца жизни. Раз Мишка навел- ему половину. У него трое детей .Три дочки. Все по-честному…

Я оглохла и захлебнулась собственным криком, злыми и безжалостными словами . Давно сбежал , ударившись лбом о притолоку, ошалевший Мишка, почему-то спрятались наши работники, улизнул водитель, а я все кричала и кричала, будто хотела закрыться этим воплем от собственного бессилия что-либо изменить в этом разрушающемся мире, лишенном любви…

Основная трудность зарабатывания денег в России…

Основная трудность зарабатывания денег в России того времени заключалась не столько в столкновениях с милицией, налоговой и бандитами, сколько в преодолении той опустошающей, ощущаемой душой и телом враждебности, что шла от многих знакомых, и что самое страшное- от близких друзей.

В эпоху перестройки все люди, дерзнувшие раздвинуть привычные рамки и кропотливо воплощавшие в жизнь свои великие надежды, неожиданно столкнулись с противостоянием общества. Так и не решившись покинуть привычные службы, которые обеспечивали  крохотную пенсию, которой едва хватало, чтобы не умереть с голоду, люди были не в силах  справиться с той лавиной чувств, которую вызывали в них эти безумцы. Безумство храбрых не вызывало поддержки, потому что тем самым был бы подписан смертный приговор собственной жизни, наполненной обидами на государство, правительство и все на свете. Обиды поддерживали тлеющее существование, как сырые дрова в нетопленом доме. И клубящийся дым, застилавший глаза, был полон несбывшихся надежд и покорности судьбе…

Дети из династии владеющих богатством из глубины веков не вызывали возмущения такой силы, потому что всегда можно было облегчиться хоровыми фразами: «Если б нам такое досталось, мы и не такое сумели бы…»

В небольшом городке мы окончили одни и те же учебные заведения, одинаково жили и в незнакомом мире бизнеса, куда рванули, как в пропасть, с колотящимся от ужаса сердцем, начинали с нуля.

В пору существования палаток с хозтоварами, что расставили мы с Олегом по всему городу, а потом и отделов с самоцветами знакомые еще  сравнивали свои потенциальные возможности на такой же полет дерзости. С появлением же собственного производства русских сувениров  общение с прежним миром превратилось в печальную карнавальную ночь с масками.

И я не надела судейскую мантию по одной простой причине – я была счастлива. Новый мир очаровывал не только возрастающим количеством материальных благ, а той наполненностью существования, когда душа стремится к единственности и безумно рада редким минутам одиночества.

И возлюбленные лица друзей моих, растаявшие в дыме неверия, часто приходят ко мне во сне, наполняя ночь светлой радостью встречи, а утро – божественной печалью по безвоз­вратно ушедшей юности…

С моей душой стряслась беда…

 

 «С моей душой стряслась беда… С моей душой стряслась беда… И сверкнули лезвия очей зелеными искрами, и вонзились в тело мое когти ангела Зла… Хруст черно-синих крыльев в бездне ночи… Алая россыпь слез на ветру – да найди по ним, ангел Света, заблудившуюся душу мою…»

…Как дивно шелестит ночь… Бокал сверкает изумрудными искрами… Всего один глоток… Разве он что-либо сможет изменить? Так много вина… Это божественный нектар… Забывается невыносимая боль в спине…

Разве кто подсказал мне, что таскать неподъемные ящики на рынке – это так страшно? Разве я знала? Какие дикие боли! Я не в силах больше выносить их! Забери меня, Бог! Если ты не смог уберечь меня, то забери меня к себе на небо! Я больше не хочу жить! Так странно смотрит на меня Олег! Я не в силах выносить больше его взгляда! Он, вероятно, давно разлюбил меня, да и как можно любить такую развалину, как я! Почему я не могу выносить его ребенка? Почему, Бог? Тогда забери меня! Я не в силах справиться с твоими испытаниями! Они не по силам мне!

Какая удивительная синева у этих черных крыльев! Шелест дивной синей черноты! Вот так- я хочу, чтобы они закрыли меня совсем… Зачем мне нужен этот просвет… Так режет глаза… А-а-а, это для того, чтобы просунуть руку за бокалом вина!

О-о-о, как сладко изогнуть горло, как дивно льется кровь… Я могу ее дать сколько угодно моему черному ангелу… Мне она уже больше не нужна… Это мертвая кровь… А как чудно засверкали его очи…

Постой, тогда ли, когда хрустел снег под моими валенками, и я погружалась в него по самые уши, сражаясь за каждый ящик с мандаринами?.. Я тогда победила, и мне досталось сорок четыре ящика под реализацию, и я быстро волокла их по снегу… и радовалась их тяжести… Быстро, чтоб не украли… Тогда ли… с хрустом снега я не услышала другого хруста – внутри себя…

Отдохни, отдохни… Я не хочу так больше жить…

– Ты заслужила покой… Закрой глаза. Бога больше нет, он покинул тебя еще тогда, когда забрал к себе твоего батюшку… Выпей вина… Мы зорко следили, ибо твой батюшка мог изрядно повымотать нас… Пей, вот так, я оботру твое лицо своими крыль­ями…

– … Батюшка, батюшка родненький! Ты пошто ушел так ранехонько? Не дал вырасти крыльям девичьим? К небу синему взлететь не по силам мне! Не пускает земля к тебе, батюшка! Оплела сорняками все ноженьки! Ты пошто оставил меня, батюшка?!

С моей душой стряслась беда… А может, и никогда не было Бога?

– Вы сможете идти сами? Вот ваши тапочки… Вымойте хорошенько руки, они у вас все в крови… Вот кран.

«Это не моя кровь! Это не моя кровь! Чья же это кровь? Вся рубашка в крови!»

– Это ваш муж? Тогда он и доведет вас до палаты. Вас оперировали без наркоза, вы сможете дойти самостоятельно…

Ландыши, разбросанные по кровати… Это Олег принес их мне… Значит, уже наступила весна. А я живу здесь. Тогда была осень…

Когда-нибудь, через века, я пойму, почему это случилось… Когда-нибудь, через века, я пойму, зачем это все случилось…

А когда они пройдут, эти века?

Как сверкает бисер росы на этих крыльях, я могу трогать их руками, нанизывать в снежные бусы… Такие хрустальные мерзлые бусы… Их я развешу вот так: под жестким пером такой нежный черный пух… Пахнет древними монетами и сырой землей…

Каким погребально-белым покрыты леса! Как безнадежно оплакивают кого-то мокрые ветви! Высокие древние ели уныло шепчут отходные молитвы – будто чужие бабки, зарабатывающие на похоронах кусок хлеба… Скрипят ржавые сосны… Крупные холодные слезы мягко падают в соленую фиолетовую листву… Какая длинная похоронная процессия! Как много слез! Если остановить время, я бы собрала  эти застывшие капли и нанизала бы их в бусы… А бусы повесила на эти дивные темно-синие крылья… Как сверкали бы на этих крыльях хрустальные бусы! Кого оплакивает эта листва?

Время хохочет надо мной. Время хохочет надо мной. Время сошло с ума…

Мои ноги согнуты в коленях и разведены в стороны. Медсестра надевает на ноги зеленые мешки и привязывает ноги на столике, прямо передо мной аккуратно выложены блестящие железки.

«Сейчас, сейчас, через мгновенье этот кошмар кончится… Останутся только воспоминания… Останутся только воспоминания. Сейчас только миг – и все превратится в сплошное воспоминание…»

– Наркоз давать не будем. Слишком сильное кровотечение.

«Значит, вот какое Бог приготовил мне испытание… Видеть и слышать, как убивают моего ребенка… За что, Бог?»

Медсестра вцепилась мне в бок. Врач, молодая, голубоглазая, похожая на куколку, вся в белых кудряшках, подняла руки в белых резиновых перчатках и стала надвигаться на меня, надвигаться, пока не очутилась близко-близко…

– Женщина, не дергайтесь! Расширитель 15-й номер, пожалуйста… Спокойно… Не подходит. 16-й номер… быстрее… Нет. Странно, очень странно… Такой большой ребенок. Расширитель 17. Нет? А где есть? Бегом к Марине Михайловне! Женщина истекает кровью! Зовите всех, кто там есть! А это кто? Мужчина, кто вы такой? Чей вы муж? Немедленно покиньте операционную!

«Это Олег, это Олег… Он здесь, потому что погибает наш ребенок…

Господи, что за день сегодня… Куда запропастилась медсестра!»

– Женщина, откройте глаза… Женщина, откройте глаза. Говорите со мной. Откройте глаза.

– Отпусти меня, ангел Тьмы! Дай мне шанс! А вдруг у меня получится?

– Ха-ха-ха! Как смешно тебя слушать!

– Что смешного сказала я?

– У тебя проблемы с памятью… Ты забыть о многом хотела бы…

– ???

– Ты забыла всего лишь об одной ночи…

– Что за ночь ты мне хочешь напомнить?

– Ты приехала только что в город… Деревенская милая дурочка.

– Довольно!

– Мать дежурила ночью… Ты поехала к подруге на дачу…

– Нет! Я не хочу тебя больше слышать!

– Вы пошли на дискотеку… Музыка слышна была по всему лесу… Ты так была хороша в том летнем сарафане в горох…

– Не-е-т!

– Ты тогда тоже так кричала… а потом стояла на коленях, и иголки хвои впивались в кожу… Сарафан так легко было сорвать одним движением пальчика…

– Не-е-е-т!

– Я не буду зажимать тебе рот, как было тогда, в лесу… Я всего лишь хотел напомнить.

Ты плачешь… Не правда ли, веселую сказку я рассказал тебе на ночь? Ты тщетно все эти годы грызешь скорлупу своего одиночества… Десна твои давно кровоточат, а зубы стерлись по крошкам. Лишь только ты пробьешь ее, я расскажу всему миру о том, что ты навсегда осталась маленькой, трясущейся от страха девочкой… Время застыло для тебя навсегда – ты вкусила кровь пустоты…

Раненая гордость… Эта рана самая смертельная из всех  ран… Редко кому удается справиться с ней… Как кончик иголки, застрявший в коже… Много лет проходит, и никто не помнит… А иголка блуждает в теле, не принося видимых разрушений… Пока среди ясного дня на фоне всех земных благополучий она неожиданно прорывается к сердцу… Раненое сердце долго не бьется…

Воображаешь- если на тебя хлынет свет Мира, то он закроет проклятую дыру твоего незаконного появления на свет и тайну твоего бесчестия? Ха-ха-ха! Какая наивность! Я же немедленно найду возможность оповестить об этом весь Мир! И свет  померкнет для тебя навсегда!

Ты должна принадлежать мне одному! Мне! И больше никому!

Ты плачешь… Неужели встреча сама с собой для тебя так страшна? Забавно…?

Ты увидела себя… лицом к лицу… Неужели ты не готова была принять такую жалкую курицу? Потоки туши под глазами, морщинки вокруг губ – в них растекается помада – очаровательно…

Ты думаешь, ты выползла тогда из леса на четвереньках? Ничего подобного, дорогая! Ты навсегда уткнулась в колючую хвою, ты навсегда осталась в том лесу… А вся твоя жизнь после – это бессмысленные попытки обрести душу… Она в моих когтях, она в зубах моих… Потерянная душа твоя – это мое сокровище.

– Женщина, не дергайтесь, я никак не могу подцепить плод. Вот он, наконец…Теперь потерпите совсем немного… Мы почистим стенки матки… Сейчас вам станет легче… Считайте до 10… Начинайте с 0. Когда будет десять, все кончится…

«Когда же, наконец, пройдут века и все это кончится. Когда же пройдут эти века? Эта боль?

Этот горячий комок между ногами! Он живой, потому что он бьется! Олег, ты слышишь, как стучит сердце нашего ребенка, покидающего эту планету! Это наш ребенок! Это мой сын…»

Один… Два… Три… Сейчас, сейчас, сейчас…

– Какой колокольный звон идет по лесу! По ком плачут эти мокрые ивы? Кого отпевают эти далекие церкви? Не может быть! Меня?! Меня!

– Тебя… Тебя уже давно нет в мире живых… Давно…

– Когда-то я уже слышала эти слова… Ты тоже говорил их мне, но был в другом обличье…

– Я знаю не только, о чем ты мечтаешь, но даже то- почему ты  мечтаешь! Ты воображаешь, что напишешь великую книгу и станешь знаменитой на весь мир. По твоей книге поставят фильм, у нас в России, конечно- твой любимец Никита Михалков, на Западе – Голливуд… Знаешь, как называется эта болезнь?

– Нет! Я не хочу ничего слышать!

– Эта болезнь называется шизофрения… Все твои мечты, эти танцы в ресторане, нечеловеческий труд на рынке – это всего лишь жалкие попытки компенсировать огромное море униженности, эту дыру… Тебе кажется, если весь мир восхитится тобой и расхвалит на все лады, то это, как пучок соломы, закроет пробоину в твоем раненом сердце.

Это такая иллюзия, наивная моя… Все твое карабканье вверх…Ты смогла заработать кучу денег- и что? Теперь тебе ясен мотив, всем движет «мотив», как говаривал великий Кант. Теперь тебе ясна причина и следствие… Причина и следствие…

Тебе оказалось по силам заработать столько денег в России… В России! Где год за десять! Ты проявила всю свою силу! Смекалку! Но тебе не по силам оказалось одна лишь мелочь. Встреча сама с собой…

Не ты одна заблудилась в этом лабиринте… Сколько великих людей, сколько звездных судеб… Первыми в сеть попадаются такие, как ты- незаконнорожденные. Незаконное появление на свет обрекает несчастных на безумную, ничем другим не утоляемую жажду известности, славы. Только когда весь мир подтвердит, что этот человек действительно существует, тогда и он сам поверит в истинность своего существования. Леонардо да Винчи, Пушкин…

Да, Саша Пушкин для меня – всего лишь самолюбивый мальчик, так и не примирившийся со своей участью потомка черномазого арапчонка, волею судьбы ворвавшегося в мир русской царской элиты… Презрение со стороны знати несмываемым пятном передавалось из поколения в поколение, на лбу потомков оставался этот несгораемый пепел униженности… Мы лишь ждали самого самолюбивого из рода, чтобы раздуть пожар. Пришлось изрядно потрудиться, подшептывая на ухо о том, что Саша не очень-то и русский. И все… Саше захотелось стать не только Великим русским при жизни, но и на века… А мысль, как известно, вещь сугубо материальная…

Разве мы кому отказываем в таких просьбах? Эти вопросы решаются лишь в наших ведомствах… Леонардо да Винчи, незаконнорожденный сын простолюдинки… Гитлеру, Муссолини, Сталину надо было немногого – порцию порядочной униженности в детстве… Ох уж эта униженность… Самая сильная наживка для ловцов Рыб. Клад находится в глубине вод, и все пытаются отыскать его. Все.

Сколько крови людей стоило… А что  плохого в незаконном рождении? В унижении? Наши люди… И развитие идет гораздо стремительнее…

Ведь к ней и только к ней- этой черной дыре устремлены все силы души… Назови хоть одного из известных людей, чья гордость изначально не получила серьезного ранения? Я бы многотомники о Великих озаглавил бы: «Раненые с детства».

Адольф Гитлер, хоть и не сразу, и не без помощи наших, но догадался- для достижения настоящей власти надо пройти величайшие унижения. И власть свою взращивал искусственно… Да-да, это возможно… Он заставлял падших женщин, которых презирал больше всего на свете, унижать себя самыми немыслимыми способами .О-о-о, подробности опускаю -Сальвадор Дали уморил меня, забрызгав свои картины этими «подробностями» сверх всякой меры.

Одного лишь не поняли  эти Великие: они изначально забредали в лабиринт, из которого никто и никогда не вышел счастливым. Лабиринт иллюзии… Наш изумительный лабиринт. Сколько бродило там народу, а сколько еще бродит, не замечая друг друга…

Ты можешь назвать какого-нибудь счастливца из прославленных имен? История не любит баловать разнообразием вариантов. Все они продали годы счастливой жизни в обмен на иллюзию.

Пророки, писатели, художники… Михаил Врубель… Не скрою, лиловая синева – возлюбленный цвет мой. Он навевает на меня грусть… Я даже позволил Мише рисовать меня в одну из таких минут. Чудесное полотно! В награду я шепнул ему на ухо, что он Великий пророк… Какая безумная ошибка! Исчезла та легкость кисти, которую я обожал! Пришлось пойти на крайности – забрать его сына,  потом  жену… Досадно… Мастера ничего не спасло… Обжигающие лучи славы… Для тех, кто воспринимает их слишком серьезно… Безумие и слепота…

Начало и тупик. Все изначально известно. Предназначение начертано в самом рождении. Родившиеся в нищете стремятся к роскоши, незаконнорожденные – к известности, униженные – к славе и власти. Рожденные в роскоши- подсознательно стремятся к разрушению, к неизведанной, а потому и вожделенной нищете. Вот урок заботливым родителям! Из последних сил старающимся обеспечить счастливое будущее своим детям, которым нужно для счастья- совершенно обратное! Обратное!

Зеленый свет вспыхивает всем, но почему-то из-за неверия людей выносит на встречную полосу… Удар… Клочья судьбы… Неизбежность…

Лишь малая горсточка разгадала секрет и прорвалась к свету. О том нельзя мне говорить, о том я говорить не стану… Вероятно, встреча  с самим собой их не всех ошеломляет, как тебя…

Да, кстати, Елизавета Английская, так и ушедшая в вечность девственницей… с глубокой трещиной в душе… Кому-то до сих пор, вероятно, снится это прекрасное шелковое платье цвета… А впрочем, к чему эти воспоминания…

Иди ко мне… Ни один из смертных не в силах наполнить тебя своей любовью! Иди ко мне без всяких разговоров…

Четыре… Пять…

«Какой страшный сегодня день… Ночью мне приснился сон: я нарвала целое ведро зеленых яблок.

– А почему яблоки зеленые? – спросила покойная бабушка. Она стояла со мной рядом. Я оглянулась и посмотрела вниз. Ведро, только что доверху наполненное маленькими зелеными яблоками, было пусто. Только на самом дне копошились длинные влажные черви…»

Я в ужасе проснулась. Невыносимо болел живот… Простыня была мокрая, с закрытыми глазами я провела по ней ладонью . Как поднести руку к лицу и посмотреть, какого она цвета? Какого она цвета…

– Боги мои, спасите и сохраните моего ребенка!  Синева небес моих, сила солнечного света! Весь мой род до последнего колена! Не забирай моего ребенка, Бог!

Бабушка покойная моя, помоги мне! Боже, отпусти мне грехи, как я распускаю свои волосы…

Что я сделала не так? Что?

Отрекаюсь от всего, что мне дорого на этой земле, кроме любви к тебе, Бог! Не забирай у меня ребенка! Не смей это делать! Не смей!

Какое огромное пятно на кровати… За что? Почему Вы не забрали ребенка раньше, когда я еще не приросла к нему всеми костями? Это ведь так бессмысленно… Я не в силах понять этого наказания…

Боль уже просто нестерпима… Боги огромны, и они склонились надо мной в молчаливой скорби… По их невидимым лицам я чувствую, что мой приговор неумолим… А если я не дотянусь сейчас до трубки телефона.., они заберут и меня…

…Время сошло с ума. Времени больше нет. Шесть… Семь…

– Постой, постой, почему так холодна вода и так голы мои плечи? Нептун, ты зачем погрузил меня в свои ледяные воды? Отпусти меня, коль не смог спасти! Не мучь мою память надеждою! Не хочу смотреть твои рыбины! И зачем разбросал на дно столько камней? Ты смешон, самый волшебный- это черный цвет перьев! Твоя вода такая мутная! А эти тусклые лица утопленников? Чьи это мертвецы? Ты забрал моего отца! Его лицо – одно из них! Он не умел плавать! У него были больные ноги! Его, дурачась, сбросили с обрыва… В твои воды, Нептун! И ты не дал ему шанса на спасение!

И что ты дал мне взамен его любви! Я до сих пор ищу его – во всех лицах, его любовь- во всех Любовях! Никто не в силах дать мне его нежности! Мой страх, моя безнадежность – твоя вина!

Зеленый свет из глубины… На лица легли тени и длинные соломины… Почему не водоросли?.. Какая мрачная, гибельная магия этого светло-зеленого… Где лицо отца моего? Не за этим ли заманил ты меня в воды свои? Выпусти меня из своего плена немедленно! Сколько мертвых огней в твоей луже! Мне был нужен живой отец!

А что это за красные камни, такие крупные? Ты нарочно положил их с желтыми? И пустил столько изумрудного света? А эти рыбины – они мне когда-то снились… И так чуден был сон… А это что за древние знаки, высеченные на зеленом камне!.. Так хорошо сохранились в воде буквы…

«Боже-ми-Боже, Боже- арине , арине-саипе, саипе-ажине, ажине-ми-Дине, ми-Дине-у-Вышне, Вышне-талине, сан-ми-адине!»

Какие снежные лучезарные звуки! Что за дивные звуки? Как сверкает наверху солнце! Какая изумительно теплая вода! Эта ослепительная чистота неба, чистота тени на воде, это моя тень! Какая ослепительная чистота вселенной!

Какой гневный рокот за спиной! Кто это? И почему я стою, уронив голову, как провинившаяся маленькая девочка?

– Проснись, дочь моя, от страшных чар? Забыла свое происхождение? Я каждую ночь являюсь к тебе во сне! Окатываю тебя самыми ледяными своими водами – ты не пробуждаешься! Погружаю тебя в самые глубокие бездны морские- ты спишь! Морская волна шепчет над тобой святые молитвы- ты не слышишь!

Проснитесь, Великие дети Великой цивилизации! Атланты! Дети мои! Силою мысли своей вы взмывали к далеким звездам! Вы создавали сказочные миры, лишь махнув рукою! Дети мои! Ваш Отец- я рыдаю веками! Всех, всех детей моих забрал ангел Тьмы… Разворотил незабвенные души, выдул из них остатки света… Какими чудесами владели дети мои, каким обладали могуществом! И каждому было подобрано свое роковое слово!

Преступница ты! А не дочь моя! Мои молнии разорвут тебя в клочья и рассеют пепел по воздуху! Уж лучше погибнешь ты от руки моей, не позволю чахнуть в когтях дьявола!

Самая величайшая из бед человечества – это потеря мужест­ва.

Смотри: на дне морском яркие камешки. Это твоя жизненная сила. Ты разбрасывала ее на разных дороженьках, я собрал и принес в свое царство. Посмотри, как много камней… Ты разбрасывала их легко, теперь, чтоб собрать все до крошечки, тебе придется надорвать все жилочки. Я морской царь, и знаю- почему вытекает жизненная сила, ибо она сродни моей стихии. Отягощенная страстями, иллюзиями, чувством вины, страхами…

Ты изрядно подзадержалась в образе бедной сиротки… Вспомни свое детство…

Я слыхал речи про униженность… Это нашептали ангелы Тьмы, чтоб удержать души  в своей власти, в Природе стихии такой -не существует… Это клеймо «унижения» люди сами себе ставят  несмываемой краской. А женщину- невозможно унизить, ибо сила ее – в полной беззащитности и открытости миру. Это ее обидевший – изгой в мире живых. И наказание ему выдадут по полной программе. Напрасно вы, женщины, берете на себя ярмо чужого возмездия. На всех вас за это – особая отметина, вы мучаетесь женскими болями, и боль твоя – тот же пепел…

Вырваться из твоего лабиринта не так уж и сложно… Делай то же самое: зарабатывай деньги, славу, известность… Но не потому, что ты хочешь поразить весь мир и по-другому никак не можешь…Это Твой свободный выбор, не зависящий ни от каких обстоятельств.

Вспомни свое детство…

Гораздо легче потушить в душе свет, чем рассеять тьму!

Твоя воля несвободна – вот твой грех. Вот что придавило тебя насмерть. Ты ограничила свою волю местью. Кому ты мстишь?

Какую еще пробоину в душе жаждешь закрыть ты? Ты – это не закрытая система, ты – это целая Вселенная! В ней никогда не было дыр! Ты знала об этом, живя в Атлантиде! Потому и могла взмывать к звездам! Погружаться на дно морское! Горе мне, Отцу, растерявшему Великих детей своих! Превратились вы в ненасытные Черные дыры , потому что очень ярко горели!

Ты не смогла захлопнуть двери прошлого…

Почему Вселенная обрушила на тебя все эти испытания?

Твой Дух еще спит, он не разбудил в себе Божества, не познал собственного пути -и потому Вселенная, оберегая тебя , ставит всевозможные преграды на всех путях твоих слепых порывов.

Что, если  предназначение, которое должен исполнить человек, не потребует от него полной перестройки личности? – тогда человек проживет целую жизнь, и никогда не ощутит ледяного дыхания своего демона…

 А если потребует? И потребует гораздо больше ,чем вам, слепым и глухим, хочется, и, чтобы вырвать вас из комфортной жизни, безжалостно протащит голым животом по колючим кустам и глухим оврагам, пока вы не издерете в клочья всю свою кожу?

Повернет стрелки и столкнет лбами судьбы сотни овец, чтобы хотя бы из одной единственной выбить божью искру света ?

Еще древние мистики, пророки и ясновидящие, а позднее Достоевский , нашли роковую тайну человека- каким бы благородством, мужеством и чистотой духа не обладал он- все это обращается в прах и не имеет для Бога или небесных сил никакой цены. И  человек может быть отдан на посмеяние и унижение толпы только по одной причине, роковой для него- он не смог распорядиться собственным даром небес, не нашел своего предназначения, не открыл в этом мире ничего нового. Новый звук, слово, или новую форму. Бог жесток к своим детям -он может дать злую судьбу…

Если человек не прозрел, не осветил ослепшую душу поиском своего предназначения -Боги не тратят силы зря и не посылают благовонных дождей на дерева, лишенные корней.

Боги не посылают благовонных дождей на цветы, лишенные корней…

Ты не смогла закрыть двери прошлого.

Этот сквозняк проникает сквозь неплотно закрытое. Он незаметен, но морозит  душу…

Разве в сосуд, до отказа наполненный обидами, проникнет луч света? Разве в сосуд, до отказа наполненный гневом, проникнет хоть капля любви? А ты хотела сотворить в себе маленького человека – целую Вселенную! Для этого нужно очень много любви! Твой малыш задохнулся в твоих мутных водах отчаяния…Ты надеялась, что похоронила прошлое в своей памяти. Ты накрыла чувство обиды прочным колпаком… А этот клубок жил внутри тебя, выл, стонал и кровоточил. А ты делала вид, что ничего не слышишь… Избегала заглянуть в глубокий колодец души своей…

Не суди себя за это. Это требует слишком большого мужества и по силам лишь немногим.

Ты потеряла дух. Душа, потерявшая себя- уходит в воду, к тому мрачному отражению, что погребено в самой глубине. Потому ты в царстве моем.

Наберись мужества. Чтобы обрести огненную вершину – рухни на самое дно бездны моей. Клад – на самом дне. Редко кому из смертных удается поднять его.

  Не познав тайную, бесноватую часть души, женщина никогда не обретет целостность. На пути к царству духа, как плотина на реке- твоя непостижимая сексуальность. Первобытная страстность…

Желать ребенка – это слишком мало. Что стоит за желанием твоим? Хочешь

ли ты спрятаться от самой себя, заполнив себя заботами? Какие свои проблемы хочешь ты решить с его помощью?

Имеешь ли ты Право желать его?

Победила ли ты? Преодолела сама себя? Освободила душу свою от гнева и страха?

Лишь твоя Победа над собой имеет Право страстно желать ребенка!

 

Смотри- на том дереве тебя ждет ангел Тьмы. Но он же – часть Бога.  Я скажу еще: это с повеления Божьего ты очутилась в когтях Дьявола…

Встреча с самой собой… Возможно, до нее остались мгновения…

И все зависит только от тебя. Твоя опора – лишь сила собственного духа.

Собери с подушки эти дивные ландыши… Возьми в  руки  этот факел.

В палате тепло и солнечно…

                                                                                                        « О слепая душа! Вооружись факелом…»

                                                                                                                                                                    Книга мертвых.

В палате тепло и солнечно. Шесть коечек. Испуганные глаза, со всех сторон устремленные на меня. Какие молоденькие девчонки…Одна протягивает мне банан. Я не могу его взять: руки мои заняты. В одной руке – прохладные ландыши, которые принес мне Олег, в другой руке – горящий факел, что дал царь Нептун.

Ступени вниз сырые, скользкие. Свет освещает всю глубину, которой нет конца. Какая могильная, страшная чернота! А если повернуть назад? Что заставит меня идти вниз, в этот мрачный ужас? Что я смогу постичь там, в этой бездне?

Зачем мне знать- что таится на дне души моей? Ведь у меня все есть,  что я хочу… Что гонит меня, какая беда, какой ужас?

Все бросить и повернуть назад… Я не сумасшедшая. Я еще не сошла с ума.

Восемь… Девять…

Нет, душа покинула меня. Я чувствую это.

Ни одно человеческое существо на земле не заметит, когда покидает душа.

Какая тишина. Была ли я когда-либо так близка к себе.

К Своей Тишине. Самый Тихий час моей жизни.

Наступает ли он в жизни других людей? Какая мне разница…

Я так отчаянно сражалась за жизнь. Была горда тобой. Там, на рынке- как же было  трудно. Иногда не хватало сил даже причесаться ,хлюпала вода в валенках.  Танцы в ресторанах.   Воевала с бандитами ,милицией…

Зубами выгрызла свое гнездо, свою семью. Какая самоуверенность!

Попала в лабиринт. Всегда в нем была? Или не заметила, как попала? Было ли известно изначально- когда ты опускала руки в глубину пруда? Да или нет? Выходит, все, все- было предопределено?

Я карабкалась вверх не потому, что так велело Мое Сердце и Моя Свобода.

Именно моя Несвобода заставляла совершать  подвиги. Я даже не осознаю, кто Я и зачем появилась на этой земле.  Чего  Жаждет Душа Моя.

Если она есть. А может, ее  не было? Возможно, нас целая армия биороботов. У каждого – своя программа. Этот будет Великим. Бац! Изваляют его в грязи в самом детстве, он и зашагает- доказывать всему миру. Что он чистый.

Искалеченные дети искалеченной России.

Стоп. Ты не обвинять сюда пришла. И наплевать тебе на весь мир. Ты разберись с единственным на всей Земле человеком. Сама с собой.

Никто. Никогда. Делать это нас не будет. Государству это не на руку- чтоб каждый человек сам с собой разбирался. Если все поймут, что они и почему- такое начнется… Никто не захочет на всех работать. Голодных и рабов. Потому у нас всегда будут секты. Государству они на руку- чтоб все как один. И один как все.

Еще несколько ступенек вниз…

Какие же чувства руководили мною всю мою жизнь?

 Я хотела всех удивить и удивляла. Я хотела быть лучше всех и была. Я хотела поразить весь мир, и до этого осталось лишь рукой подать…

А почему? И зачем мне все это было нужно? Зачем так неудержимо рвусь я к славе, к богатству? Рвусь так неистово? Надрываю все жилы?

Я нуждаюсь в признании всего мира – значит, так велика дыра души моей..

Как, когда и почему? Почему я не смогла полюбить себя просто так? Ни за что? Просто потому, что я есть…

Слово найдено. Ключ к замку. Я не полюбила себя.

Я не знаю, почему так случилось. Когда случилась со мной эта беда?

А разве можно вычислить людей, не полюбивших себя? Выхватить их из толпы, как меченых?

Вряд ли. Вполне возможно- они лучше всех одеты. Занимают самые высокие посты. Известны всему миру. А иначе- зачем они всего добивались? Во имя чего? Ведь счастливому человеку так мало надо…

Счастливый наверх не полезет. Доказывать никому ничего не станет. Удивлять тоже. Зачем, если он сам себя любит? Неужели весь мир стоит больше любви к самому себе? Гроша ломаного не стоят ни деньги, ни слава, если сам себя не любишь… Надорвешь пупок, прыгая перед всем миром, как обезьяна…

Господи, как страшно погружаться в эту глубину! Ни одной светлой мысли! Какая беспробудная тоска! Стоило ли!

 

Так просто? Все-все великие – несчастные, не полюбившие себя. Без исключения?  Почти все.

Сальвадор Дали из лабиринта вырвался. Гала его спасла. А он спас ее. Он был счастлив каждую секунду, каждое мгновение своей  жизни. Поэтому она и была у него удивительна, что жил он исключительно осознанно. Вырвал зубами  все свои ужасы, всех своих мертвецов- и с любовью разместил на полотнах. А весь мир до сих пор смотрит и изумляется, ищет великий смысл- а смысла никакого нет. Просто Дали, который любил себя.

Кто говорил мне такие слова: «Вспомни свое детство?» Кто?

Еще несколько ступенек вниз… Как странно… Красный ковер на деревянных светлых полах. Солнечный свет из огромных окон с белоснежным тюлем… Запах манной каши, крашеных кубиков и шепот детских молитв…

Неужели оно так бывает? Возможно, всех только запугивают страхом познания? Вот оно- какое светлое, как в далеком сне моего детства!

Дверь в большой зал неплотно закрыта. А там старательные детские голоса выводят песню- про белые кораблики. Чистый мальчишеский голос звонко и картаво звенит колокольчиком, общий хор недружно подхватывает припев (знакомый строгий голос взрослого человека делает замечание)…

 

Я осторожно открыла дверь

 

Я осторожно открыла дверь… и оказалась в плотном кольце злобно хохочущих детей, из которого мне не вырваться. Крепко сцепившись руками, они водят вокруг меня хороводы и громко, на весь музыкальный зал, поют: «Рева-корова, дай молока! Сколько стоит? Три пятака!» По моему лицу неудержимо текут слезы. Я уже не могу различать цвета костюмов и платьев, мокрыми солеными пятнами проплывающих мимо меня, а мама… Мама строго следит за стрелкой часов, потому что время моего наказания еще не вышло.

И если меня не могла спасти мама, то созданные в моем воображении сказочные феи и принцы спасти меня не могли и подавно…

 Когда мама смогла устроиться в городе воспитательницей в детском саду, она забрала меня из деревни. Снимать квартиру было очень дорого, и заведующая детским садом разрешила нам ночевать в группе. Из воспитательных соображений мама решила, что будет лучше, если она будет относиться ко мне строже, чем к остальным детям. Ведь я ходила в ее группу, и заведующая предупредила: «Смотрите, если дети заметят, что вы ее больше любите, это может сильно расхолодить группу». Боясь потерять работу и ночлег одновременно, мама изо всех сил старалась «не расхолодить»…

На черном блестящем пианино стоят огромные песочные часы.

Песок сыпется и сыпется, а время сошло с ума. Время остановилось. Время пошло назад. Время моего наказания никогда не кончится. Время моего наказания никогда не кончится… Я не смогу вырваться из этого круга живой… Я могу попасть лишь в еще больший ужас. А кто меня сможет спасти?

Никто. Ровным счетом никто…

Я захлебнулась в ядовитых туманах из бездны души моей, я захлебнулась той ненавистью, что копилась годами и вырвалась наружу… Я изрыгала из себя мутные потоки дет­ских обид и гнева, я изнемогала от усталости, а им не было ни конца, ни начала…

А кто меня сможет спасти?

Никто. Ровным счетом никто…

 

Я шла по весеннему желтому лугу…

 

Я шла по весеннему желтому лугу и удивлялась. А может, Боги все же услышали  детские молитвы? Я шла и смотрела на ослепительно ясное небо…Еще несколько шагов…

Прямо передо мной в желтых живых одуванчиках лежал, свернувшись калачиком, новорожденный ребенок. Казалось, он спал, прижав кулачок с маленькими прозрачными пальчиками к голубому треугольнику рта. Ребенок лежал совершенно голый, но на голове у него было золотое украшение, поразившее и ужаснувшее меня. По белому лобику шла тяжелая золотая цепь,  с нее густо свисали маленькие золотые крестики, на тоненькой голубоватой кожице остались следы, будто по мокрой земле пробежал воробушек…

И от этого старинного золота, от неподвижного малыша шла такая страшная потусторонняя сила, что у меня перехватило дыхание. Я опустилась на колени и хотела взять ребенка  (это был мальчик) на руки, но воздух засиял черным звоном колоколов , а руки застыли на коленях…

Чей этот мертвый ребенок? Откуда он? Почему мне? Это мой неродившийся сын?

 

Никакой свободы мне не надо и никакого рая!

Нет, только не это! Не-е-е-е-ет! Я не хочу! Я хочу обратно! Я ничего не хочу! Никакой свободы не надо мне и никакого рая!

 

Какие чувства овладели Богами, в которых я так верила?

Какое дьявольское провидение заставило их отвернуться от меня и не протянуть руку помощи?

А может, никогда и не было Бога? И даже тогда, в далеком детстве, когда я опускала руки… Куда?

Как отследить тот космический миг, когда я совершила роковую ошибку, которая неудержимо, как лавина, несет меня к гибели?

…Неужели когда-нибудь, когда я, целая Вселенная, живая, страдающая и непостижимая, неужели когда-нибудь меня не будет? И останутся только эти строки, и кто-либо будет равнодушно их проглядывать, а меня, может быть, уже много лет не будет на этой планете… Эта мысль ужасает и потрясает меня.

24 сентября. Люди! Знали ли вы когда-нибудь такую муку, люди! Я уже целых четыре дня не принимаю наркотики! Боги мои! Неужели когда-нибудь кончится эта мука? Я близка к тому, чтобы продать душу самому дьяволу, лишь бы не испытывать таких страданий!

5 августа. Даже сам листок, на котором я начала записывать эти строки, измят так, что я не понимаю, почему… Мысли путаются. Руки дрожат так, что я не могу вывести ни одной буквы. Я дошла до такой черты физической муки, что жизнь сама по себе уже не имеет никакого значения… Лишь одна мысль бьется о стены, тело уже с душой не имеет ничего общего. Да, вот она, эта мысль: неужели я не справлюсь?

7 августа. Борьба не имеет никакого значения. Я приму дозу. Ничего больше не имеет значения…

Если когда-нибудь в другом измерении…

 

Если когда-нибудь в другом измерении пространства Они предоставят мне такую возможность – встретиться (а я знаю, это случится, ведь все случается по Вере нашей), упаду пред Ними на колени и молча буду плакать от счастья… Разве смогут какие-либо земные слова выразить благодарность? За возможность испытывать такое отчаяние…

 

Нет избавления душе, умерщвленной страстями…

 

 Нет избавления душе, умерщвленной страстями ,обуреваемой жаждой жизни ,которую не оживят и все реки мира…

Как слепые воды неизбежно бьются в весеннем водовороте, так и я – покорная мраку, по своей  или чуждой мне воле рухнувшая в эту земную сеть «счастья несчастья», расставленную немилосердными богами  , выбраться из которой, не загасив яростного огня своего сердца невозможно даже сотнями человеческих уловок…

И как? Как мне найти покой на этой планете? Когда сам ветер, разрывая дикие волны океана, вздымается к небу  и не находит покоя?

И ты знаешь, что я ,наконец, поняла ,Олег?

Что я никогда не спасу твою душу, живя рядом. Что я никогда не вырву ее из-под власти демонов, дыша на одной планете рядом с тобой.

Ты знаешь, жить без тебя – это бродить без конца и края по каменистой земле , лишенной небес.

Жить с тобой – это  задыхаться в раскаленных, железных небесах, невозвратно опаливших мою любовь к жизни.

Что мне делать? Что делать?

И я не в силах спасти твою ослепшую душу ,как не могут возродиться слившиеся  звезды с вымершей материей, утопающие в ведре новорожденные щенки, молитвы матери по мертвому ребенку….

Ты – вечно скользящий в страшном закруженном танце по черному льду, без веры, ведомый лишь одной волей , создающей бесконечные миры иллюзий; и я- целиком потерявшая волю, в полной отчужденности от мира ,застывшая в ледяном океане твоей души.

И мы одни на этой планете скорби и вечного плача,- олицетворение нашего разрушающегося мира ,лишенного любви…

Что мне делать? Что делать?

И ты знаешь, даже тот мир ,сияющий лилово-фиолетовыми льдистыми искрами , с его страшной невозвратностью и жгучей тоской по настоящему телу, по мягкому теплому миру- уже не пугает меня…

Говорят, есть место в аду, куда не долетает даже искра света. Откуда не принимается  ни одна молитва…

И низверженные туда души, омраченные умом в житейских страстях, испытывают невыразимую тоску по Любви, по потерянной Вере. И эта смертная тоска, и неописуемая отверженность  от спасительных страданий – уже не пугают меня…

И канула в бездну надежда, что пройдут годы, и небо, с его благодатными дождями и благовонными ветрами оживят ослепшую  мою –твою душу…

Я покидаю эту страшную планету, захваченную демонами, из-под власти которых я так яростно и безнадежно пыталась освободиться, эту непостижимую планету с ее беспробудным мраком ночи, с ее никогда не наступающим рассветом, с ее черной влагой печали в каждой горсти сияющего света…

И ты, насладившись этой ужасной и безжалостной Землей,  ее лучезарным небом и мрачными водами морей и океанов, которые не в силах утолить даже сотую часть человеческой жажды  счастья, ее самоцветами и золотыми жилами , ее мутными бликами луны на изумрудных  мхах ночных корней- ты все равно ее покинешь.

Как река ,впадающая в океан, теряется в нем, утрачивая свое название, так и я потерялась в этом отчаянии.

И мы одни на этой планете скорби и вечного плача,- олицетворение нашего разрушающегося мира , лишенного любви…

У меня не хватило мужества…

 

И знаете, Валерий Петрович, у меня все же не хватило мужества на встречу с самой собой. Боже, как я была самоуверенна! Ведь и прошло совсем немного времени, но как мне сейчас смешно вспоминать все свои жалкие попытки! Как я не понимала тогда, что все они изначально были обречены на провал! Я переоценила свои возможности.

Разве это так просто- вернуть свою душу?

Обдирая руки в кровь, ползла я по этой Земле ,цепляясь за все ведомые и неведомые, зримые и незримые корни, пытаясь выскрести из этой земли побольше самоцветов, и чем ближе и ярче был этот блеск ,тем больше я утопала в этой иллюзии ,как гора в снежных облаках.

Я искала их где угодно и исчерпала в этом поиске себя- единственную и неповторимую, божественную дочь небес, сотворение вечное, сияющее невечерним светом своих камней…

Теперь я отлично понимаю утверждение одного мудреца о том, что это испытание по силам лишь единицам. Окунувшись в самый омут души своей, я испытала такое отчаяние и ужас, что сильно пожалела о своем намерении обрести утерянный рай. Возможно, моей ошибкой являлось то, что я очень спешила. Спешила обрести утерянный рай раньше времени. Если кто-то куда-то спешит, он уже опоздал. Я опоздала…

Я сполна наказана за то, что хотела избежать страданий, которые мне были уготованы свыше. Урок, преподнесенный мне Богами, гласил: «Никогда не суди тех людей, кто не смог… Каждый находится на том отрезке пути, который ему по силам».

И была весна. Хорошо было покидать этот мир именно весной… Я не справилась. И не хочу себя больше винить. Довольно. Я сделала все, что могла, на этой странной планете. Но у меня ничего не получилось. Я чувствую себя глубокой старухой. Теперь меня может спасти только покой… Покой я обрету там, куда я направляюсь…

От остановки до монастыря надо пройти четыре километра. А потом еще два до двухэтажного кирпичного дома, где я буду жить. Монастырь совсем молодой, назван он в честь одной святой старицы, я знаю только то, что при жизни она была очень «прозорливой». Что означает это слово, я не понимаю. Зато я узнала, чем отличается монах от батюшки. Батюшке разрешено жениться, иметь семью, и он еще почему-то называется «белым», монах же раз и навсегда отказывается от личной жизни, все равно ,что евнух в гареме, только не подвергается никакой операции.

За советом я обратилась к старенькому священнику, что работал в церкви. Церковь эта расположена на краю нашего города, и мне  очень редко удавалось  посещать ее. А если не было отца Геннадия, я вообще туда никогда не ходила бы. Многочисленные старухи в черных платках, будто мухи, облепляли ее снаружи в качестве назойливых и подозрительных нищих, а еще гуще облепляли они церковь изнутри. В маленьких, глубоко посаженных хитрых глазках этих старух таилась нескрываемая злоба, жилистые грязные руки напряженно держались за засаленные, давно потерявшие цвет фартуки. У многих в руках были сетки, в которых свешивались набок банки молока- видимо, бабки были торговками и забегали сюда с рынка, который был расположен неподалеку. Зимой погреться, летом от скуки. Проворными сорочьими глазами бабки высматривали молодежь, особенно тех, кого горе занесло сюда впервые. Тогда бабки, радостно икнув, кидались стаей на новичка и, перебивая друг друга, шустро работая острыми локтями, чтобы очутиться поближе к жертве, галдели: «Почему без платка, срамная? Почему крест не клала пред входом? На колени, на колени сразу надоть, безбожница! Губы-то, губы, глянь, срамотница, в божьем храме-то, прости господи, губы утри, гульная!»

Многие женщины, особенно молодые, обескровленные каким-то одним им ведомым несчастьем, пришедшие сюда с последней надеждой, не выдерживали и поворачивали со слезами обратно. Старухи удовлетворенно возвращались на привычные места и весело переговаривались: «Опять чуть былочи божий храм не осквернили. Слава богу, пока есть у нас силушка чистоту блюсти здеся…»

Так вот, батюшка Геннадий, выслушав мою просьбу, сначала задумался. Потом тихо заговорил: «Монастырей, открытых у нас, свыше 600. Но ни один из них не соответствует предназначенному пути по спасению души. Особенно тяжелое положение в женских монастырях. Тебе придется выживать похлеще, чем в тюрьме. Никто тебе не поможет, кроме Бога и самой себя. Если решение твое окончательное, ищи монастырь, где правит монах. Белые священники – совершенно исключено. Хотя и истинного монаха в наше время встретить трудно, почти невозможно…»

Я не поверила отцу Геннадию. Я не хотела ему верить. Но напоследок спросила:

– А почему, отец Геннадий, вы позволяете этим старухам в церкви бесчинствовать?

Седой священник с правдивыми, слезящимися от старости глазами наклонился к самому уху моему и прошептал: «Церковь моя давно одержима дьяволом. Я не в силах ему противоборствовать, слишком стар. Когда-то сил было побольше… Тогда не было такой темноты… И уйти не могу – это крест мой до гроба…»

Надежда покинула старого священника, поэтому он не верил уже ни во что. И никому. У меня же оставалась последняя надежда…

Я выбрала монастырь с монахом Лукой. Мне понравилось это имя. Когда-то давно я читала, что в первом веке жил апостол и евангелист Лука, которому удалось запечатлеть образ Божьей Матери еще во дни Своей земной жизни. Эта икона сохранилась до наших дней и называется Иверской. Она творит с людьми, верящими в нее, чудеса…

Еще мне понравилось, что монастырь расположен очень далеко от моего города…

Сухо светит солнце. Неприятно голы деревья, когда снег уже совсем сошел, а листья не распустились. Серая дорога, серые камни и серые прошлогодние листья. Они похожи на прошлогодние мысли, не вызывают ничего. Почти ничего…

Странным образом обострились запахи, я даже чую где-то неподалеку мышь. Она под землей. Не может быть. Я ведь не вижу ее . Я чую ее крыльями носа, чую теплый острый запах ее потной шкурки, и он, мой нос, находится в таком напряжении, что воздух входит вполне ощутимыми густыми толчками. Господи! Неужели ты превратил меня в зверя? И что это: проклятье или спасение? Компенсация за утраченные чувства?

Только не это… Все, что угодно, только не мысли. Если Богу угодно превратить меня в зверя, значит, так тому и быть. Я буду воспринимать мир через запахи. Покой и тишина. Вот все, что мне нужно… А может быть, моя душа, как церковь отца Геннадия, одержима дьяволом? Ведь не зря же во мне умерли все чувства. А как, как же тогда изгнать из души этого дьявола? Какой ловушкой он воспользовался, чтобы завладеть моей душой?

Дорога была мне знакома: я шла по ней во второй раз. Первый раз я спрашивала разрешения у монаха Луки на поступление в послушницы. Лука, на мое неописуемое удивление, оказался молод и на редкость красив. Очень высокого роста, с длинными каштановыми волосами, он сам, казалось, сошел с иконы. Волосы волнистые, собранные сзади в хвост. Но эта прическа совсем не напоминала современные, потому что выражение глаз Луки делало весь его образ древним, иконным, неземным. Лет ему было 35, выражение глаз мальчишеское, юное. У меня тогда не было еще восприятие мира посредством запахов. Лука мне очень понравился. Он дал разрешение на мое поселение в монастыре и ни о чем меня не спрашивал, чем обрадовал меня несказанно.

– Монастырь у нас совсем молодой, – сказал он мне на прощание, – построен на деньги одного бизнесмена. Первое время после открытия он еще оказывал посильную помощь, но потом и она сошла на нет. Поэтому монастырь довольно беден, если у вас есть какая-либо возможность оказания нам помощи, мы ее с удовольствием примем. Если нет, мы принимаем многих не то что без денег, но частенько без всяких документов…

Деньги, которые приносят так мало счастья, у меня были. Первый раз я не стала знакомиться с помещением, где мне надлежало жить: я слишком была переполнена встречей с Лукой. «А ведь ошибался-таки отец Геннадий, говоря, что истинных монахов найти невозможно, – думала я. – Вон монах Лука, например, 35 лет, а выглядит, как мальчик. Ведь неспроста это. И глаза какие чистые. И девчонки-послушницы, с которыми я поговорила, рассказывали, что Лука им как брат родной. Посоветует, утешит…»

Теперь я здесь навсегда. Дети уже выросли, учатся в институтах, у них своя личная жизнь.  Олег найдет себе молодую девчонку, и та нарожает ему кучу детей. А я никому не нужна.  Этот бизнес в России ,иссушивший всю мою душу…

Дом, где я буду жить, находится в двух километрах от монастыря. Я еще не знала, что каждый день надо вставать в пять часов утра и отправляться в монастырь на утренние молитвы…

Послушницы называют дом обителью. Я никогда не видела обители, но явно они выглядят по-другому. Этот же дом был серого цвета и, несмотря на видимую завершенность, производил на меня четкое впечатление какой-то недостроенности, будто отсутствовали в нем важные составные части, например- фундамент. Вполне может быть, что впечатление это шло от оголенных, не прикрытых штукатуркой кирпичей…

На первом этаже была расположена трапезная, вроде столовой. В комнатах принимать пищу было нельзя, запрещалось также получать «из мира» продукты, которые в монастыре не полагались. За всем порядком в этой обители следила старуха Марфа. И  злющая эта старуха была как Баба-Яга. Явными достоинствами ее были – удивительная чистоплотность и необыкновенная для старухи энергичность. Только мелькнет она рано утром в трапезной, а там- глядь, уже и в монастыре поклоны кладет. И непонятно, когда она успела два километра быстрее нас пробежать. Днем на огородах развевается ее длинная сатиновая юбка, а вечером –сложив на груди костлявые руки, смиренно шевелит губами пред горящими свечками. Говорят,  она и священнику Сергию по дому управляться помогает. Про священника я позже рассказывать буду…

Столы в трапезной длинные, деревянные. Скатертей, или еще каких следов украшений на столах и стенах не было вовсе. Завтрак в пять утра состоял из чая, настоянного на травах, которые летом собирали послушницы, и куска черного хлеба. Чтобы дотянуть до обеда, я приноровилась хлеб смачивать в чае и посыпать сахаром. Хлеба, если попросить, давали два куска.

В обед был овощной суп. Суп бывал вкусен, если варил его старый Фомич, который был одновременно и конюхом, и сторожем, и плотником, и столяром, и еще бог знает кем. Он не ленился и мелко-мелко нарезал в суп много репчатого лука и варил его очень долго, а потом уж добавлял морковь и картофель, не жалея ни того, ни другого. Суп получался душистый, густой, на его поверхности  плавали оранжевые жиринки, и им можно было наесться. Но Фомич часто и беспробудно пил, и еду готовили по очереди по­слушницы, за которыми зорко следила жадная Марфа. Почему она выделяла так мало овощей на обед, никто не знал. Ходили слухи, что она была родственницей женатому священнику Сергию. А вот почему не в Марфиной власти было  Фомичом командовать, было непонятно. Он беспрепятственно ходил за овощами и никакого ответа перед Марфой не держал. Даже более того, увидев ее,  пьяный ли или трезвый, смешливый Фомич- маленький, в грязных шароварах, исхитрялся-таки хлопнуть ее, выше его почти в два раза, по тощему заду. Марфа злобно, как кошка, шипела и быстро шмыгала подальше от Фомича…

Обед я уже описала, мясо мы не ели никогда. Рыбу – по великим праздникам, обычно на Пасху. Меню иногда разнообразилось кислой капустой и тертой морковью. Ужин ничем не отличался от завтрака. Хлеба часто не хватало (монастырь содержался на жалкие пожертвования), овощи же выращивались и обрабатывались послушницами. Позднее я узнала, что на жалких складах монастыря, где хранились овощи, были довольно большие и постоянные запасы красного вина – кагора. Откуда он поступал и почему в таких больших количествах, когда мы частенько не могли вволю поесть хлеба, никто не знал. Так и не узнала об этом и я, всю свою жизнь отличавшаяся большим любопытством…

Дом пах сырой известкой, краской и мышами. В комнатке, где я жила, было еще три женщины. Одну я видела редко, она часто надолго уезжала куда-то , вроде бы по своим делам. Говорили, что это вранье, нет у нее никаких своих дел ,но толком никто ничего не знал. Она уезжала тихо, как мышка, появлялась внезапно и ни с кем не разговаривала. Лицо у нее ничего не выражало, хотя, скорее, ему была свойственна доброта, но Галину (так ее звали) почему-то не любили и очень боялись. Одежды она носила черные.  Пугала еще жуткая бледность ее лица, будто его вымазали зубной пастой.

Тумбочка в комнате была одна, и я чуть было в первый же день не сцепилась из-за нее с пухлой Аленой. «А че, а че тебе, ну!» – набычившись, пошла она на меня. Я неожиданно рассмеялась, потому что про себя сравнила ее с маленьким львенком, такая густая и вздыбленная была ее рыжая шевелюра. Алена растерянно остановилась…

Она одна из всех послушниц, невзирая на предупреждения Луки, продолжала ежедневно густо красить ресницы -синей, а губы -алой краской. И, удивительное дело, вместе со всей  огненно-рыжей гривой и этой неумелой косметикой- ресницы слипались, а дешевая помада расплывалась за контуры губ, лицо ее вовсе не было испорчено, даже наоборот. Алена пахла коровьим молоком, навозом, кислым запахом гнилых овощей и… акварельными красками. Почему она пахла навозом и гнилыми овощами, я узнала позже, а вот про краски поняла сразу, как только началась борьба за единственную тумбочку. Там Алена хранила краски, кисточки и детские альбомы для рисования. Рисунки она никому не показывала, но их было много, из-за них тумбочка была забита. Почему Алена оказалась в монастыре, я не спрашивала, как не спрашивала другую женщину с косым ртом. Мне они тоже лишних вопросов не задавали и я поняла, что это был один из монастырских законов.

Женщину со скошенным набок ртом звали Татьяной. Шрам тянулся от губы по шее и змейкой юркал под одежды. Видимо, была какая-то неудачная операция, после которой лицо стало совершенно уродливым. Шрам был старый, а Таня до сих пор вся была пропитана запахом какой-то до боли знакомой мне операционной, резиновыми перчатками, спиртом… Будто ноздри ее, один раз вобрав в себя этот запах, не в силах были расстаться с ним.  При всем своем лице она была удивительно женственна своими округлыми бедрами, мягкими руками и удивительно испуганным выражением глаз.

Тяжелы были ночи… Эта комната и весь дом напоминал мне больницу, а больниц я боялась с детства… Всю мою храбрость, всю волю, желание начать жизнь заново как рукой сняло. Я ощутила себя еще беспомощней, чем раньше. Я почувствовала себя маленьким брошенным ребенком. И еще очень сильно хотелось выпить. Хотелось выйти из этого страшного дома и не уходить совсем, а бродить, бродить всю ночь напролет по бескрайним полям, что простирались вокруг, а потом свалиться от усталости где-нибудь замертво. «Возможно, тяжелый труд, о котором меня предупреждали девчонки, высосет из меня всю способность мыслить», – думала я с надеждой. Я смутно догадывалась, что, вполне возможно, монастырь не даст мне того спасения души, на которое я рассчитывала. С первых дней я убедилась в правильности  предупреждения мудрого отца Геннадия. Никому здесь до меня не было дела. Все были озабочены работой и своими проблемами. Лука, может, и мог бы, но он настолько был занят, что надежда выкроить хоть минутку его времени таяла с каждым днем. Послушницы… Между собой с удовольствием общались лишь совсем молоденькие девочки (их было человек десять). Я догадывалась, что главным предметом их разговоров был Лука. Что сказал Лука, на кого  взглянул Лука и т. д. Неудивительно, что в скудной жизни, бедной впечатлениями, единственным развлечением была всеобщая влюбленность в монаха. Каждая девушка создавала себе, вероятней всего, иллюзию надежды, что и он, Лука, когда-нибудь оценит ее послушание…

Я завидовала им. Пока тело мое не успело хронически устать от работы, голова усиленно искала возможности умиротворения. При монастыре была небольшая библиотека, но книги были преимущественно церковного содержания. Молитвы, жизни святых. Я открыла одну наугад. Святитель Феофан, Затворник Вышенский. Интересно: «…духовного руководителя лучше всего найти до вступления в святую обитель, так как в монастыре найти его будет уже затруднительно…». XIX век. Надо же. А проблемы все те же.

Еще одна иллюзия покинула меня. Неужели я действительно рассчитывала на духовного наставника? Но я никогда об этом не думала. Хотя, судя по разочарованию, которое я испытала, вероятно, эта надежда все же не покидала меня.

Эх, отец Геннадий, отец Геннадий. Остался один Бог и я сама…

Я уже говорила, что вставали мы рано, в 5 часов утра, зав­тракали и отправлялись в монастырь на утренние молитвы. По дороге в церковь мы обязаны были читать «Молитву идущего в церковь»: «Господи, настави мя правдою Твоею…»

Храм новый, светлый. Рисованные иконы на стенах, художник неумелый, лица очень строгие. Три огромные иконы: Господа Вседержителя, Божьей Матушки и Николая Чудотворца. Светлые свечи, светлые стены… Первый раз, переступив порог храма божьего, я разрыдалась. Потом осудила себя за невоздер­жанность. На меня оглядывались. Шла проповедь. Читал сам Лука. Голос высокий, звучный. Удивительное дело, я никогда не понимала смысла молитв, воспринимаемых на слух от других людей. Благотворное влияние на меня оказывали молитвы, которые читала сама.

Часто утренние молитвы читали другие служители. Кем они работали при монастыре и получали ли вообще зарплату, я не знала, но все они (их было трое) были на одно неопределенное лицо, женственное, лишенное всякой растительности и совершенно бескровное. Иногда мне казалось, что я никогда не узнаю, сколько их на самом деле, может, всего лишь один человек, а может, и десять. Было даже странно вообразить себе, что к кому-либо из них можно подойти и спросить совета, настолько бестелесными существами они казались. Но все-таки один раз я решилась попробовать, а вдруг я слишком категорична? Я обратилась с незначительным вопросом к одному из них – удивленный взмах белесых ресниц, густой запах ладана и плесени, глухой, будто из глубокого подвала, голос: «На все воля Божия».

Утренняя молитва, или проповедь, длилась иногда двадцать минут, иногда два часа. Мы слушали молча, потупив глаза. Первое время очень тяготило долгое рассматривание крашеного пола, дешевых тапочек стоящих впереди женщин. Как я уже говорила, слова на слух я не воспринимала. Потом стало легче, потому что я приноровилась вставать после Марфы и одной молодой послушницы. У чистоплотной Марфы удивительным способом были штопаны юбки, я сразу поняла, что у Марфы явный дефицит черных ниток. А потому дырки штопала она разными цветами: фиолетовым, зеленым, темно-синим. Она изо всех сил стремилась добиться черного цвета, и это почти удавалось, но заплатки получались выпуклыми, как пузыри на воде. Я любила нюхать Марфу: она пахла дешевым стиральным мылом и хлоркой, удивительным образом эти запахи напоминали настоящий дом. А молодая послушница пахла медом, чаем и ванильными ватрушками, кроме того, она тайком вышивала свою черную юбку черными же нитками, чтобы никто не заметил. А я видела. Видела диковинных птиц, пузатых рыб и лица… Мне казалось, заморских принцев.

После проповеди послушницы, каждая сама по себе, шепотом каялись в грехах своих и просили бога о помощи, многократно крестя себя и кланяясь. Подходили к Луке спрашивать благословение на исповедь. Вообще в монастыре ни одно действие не происходило без разрешения Луки. На все полагалось спрашивать благословение: на уборку, на молитву, на рисование, на работу.

Для того, чтобы исповедоваться, нужно было готовиться заранее, читать надлежащие молитвы и каяться. Исповедоваться каждый день было необязательно. Но все послушницы исповедовались каждый день. Это была единственная возможность общения с Лукой.

Я подходила к нему и клала руки на грудь крест-накрест. Правая рука должна быть сверху. Опускала глаза и каялась. Грехи мои были многочисленны, я долго и монотонно бубнила их. Лука меня, как и всех, внимательно выслушивал, неторопливо осенял крестным знамением и говорил: «Раба Божия Тамара, во оставление грехов и в жизнь вечную. Аминь». Давал мне прихлебнуть из чаши кровь Христа (кагор) и маленькую просвирочку, которая олицетворяла тело господа. После этого я была допущена «под крест»: целовала большой крест на груди Луки и его белую, пахнущую хвойной смолой руку.

Послушниц было около 30 человек, и вся процедура исповеди и причастия длилась довольно долго. Потом все женщины поздравляли друг друга и снова по очереди подходили к Луке испрашивать благословение на работы. Все текло как-то само собой, и послушницы сами себе находили занятия: уборка храма, работы на огородах, в коровниках.

Огороды были огромные; прополка, поливка овощей занимала все время. Мы работали, не разгибая спины, и постепенно мой надорванный тяжелым трудом на рынке позвоночник начал давать о себе знать. Все следили друг за другом, и отдохнуть не было никакой возможности. Я не понимала, куда девается молоко от коров, которых мы доили, – нам его никогда не давали…

С пяти часов вечера начиналась вечерняя служба. Длилась она не 5 – 6 часов, как утром, а наполовину меньше. После вечерней службы мы ужинали и убирались на кухне.

Лука советовал постоянно про себя читать молитвы. Сначала мне никак это не удавалось. Потом я постепенно втянулась и даже нашла в постоянных молитвах недостающее мне умиро­творение.

Я стремилась к свободе. И потому сотворила собственные молитвы. Они шли по дорогам, входили в города, останавливались передохнуть. Они несли Всевышнему мою просьбу и мольбу о помощи…

Я вливала в них силу собственного духа. Свое дыхание, свой звук и даже запах. Когда наступала тишина, я отчетливо слышала их.

«Окропи меня иссопом из голубых цветов, убели как снег грехи мои, сотвори меня заново, Боже всещедрый»

«Как по капле дождик собирается, как по крошке пчела свою поноску носит, как звезды ночью загораются, так собери по песчинке мою душу заблудшую Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный.»

Я постепенно привыкала к жизни в монастыре, и тяготы ее скрадывались молитвами. Постепенно смирение наполняло мою душу, и из нее медленно, очень медленно, но все же уходило все недоброе, что переполнило мою душу. Однако в самой глубине души своей я чувствовала какую-то неестественность этой жизни. Будто я находилась в защищенном чреве матери, который давал мне безусловную безопасность, но не решение моих проблем…

И я, как ни хотела этого, но все же неизбежно чувствовала, что наступит момент- и сама жизнь, которую я не выдержала и которая принесла мне столько страданий,  властно позовет меня. Я поняла, что в монастырь пришла лишь за временной передышкой. Шли недели за неделями, месяц за месяцем, но понять и решить свои проблемы я по-прежнему не могла. Жизнь между послушниц между тем текла сама по себе и как бы мимо меня. Я не хотела и не принимала участия в общении, и рано или поздно от меня отстали, тем более что я была достаточно терпелива и не отвечала злом на насмешки.

Я как бы была – и вроде как меня не было.

И в то же время я чувствовала и видела, как ни хотела я видеть этого, что послушницы дерутся из-за Луки, редко – за кусок хлеба, что Марфа невзлюбила некоторых и постоянно нагружает дополнительной работой. Я слышала, что священник Сергий побил палкой одну из молодых послушниц за то, что она плохо подоила корову… Я чувствовала, что жизнь все так же бурлит  вокруг меня, но не хотела ее замечать и жила тихо, погрузившись сама в себя…

Душа моя постепенно зачерствела. Иногда плакала по ночам косоротая Татьяна, я не только не хотела помочь ей, но даже плач ее, детский и почти бесшумный, вызывал у меня раздражение- я отворачивалась к стене. Частенько уходила куда-то по ночам Аленка, у двери она медлила, и мой затылок загорался, я чувствовала- она хочет мне что-то сказать и вообще нуждается в помощи – я от злости стискивала зубы. Единственное, что я жаждала всей душой, – чтоб меня весь мир оставил в покое…

И все же, отрекаясь от любви…

 

И все же, отрекаясь от любви, я просила у Бога Любви. Любви, утерянной безвозвратно, не к мужчине, нет, я просила яростной любви к жизни, к этому небу, к этим удивительным звездам…

Как жить без нее, без этой Любви?

Бог не слышал меня… Бог не слышал меня… Бог не слышал меня…

«Пламенем любви распали сердце, Боже, Боже всещедрый…»

«Помоги же мне, Боже, помоги…»

Монастырская зима пахла горькой полынью и черным хлебом. Полыни Марфа насушила много (от всякого супостата) и развесила в трапезной, и хлеба было теперь, на удивление, довольно много. Приезжало какое-то  монастырское начальство, которое решило поддержать молодой монастырь. Сначала приезжие и помогать не хотели, и уехать хотели в тот же день. Но неожиданно остались и прожили в огромном доме священника Сергия пять дней. Весь монастырь встал на уши. Фомич не успевал выкатывать из погреба бочонки с кагором (вот тут-то я и узнала об их существовании). Даже привычный ход службы был бесповоротно нарушен, причем самым странным образом. В какие-то дни совершенно растерянный Лука сокращал службу чуть ли не втрое, в другие дни послушницам  было велено целый день проводить в монастыре в молитвах, причем самые молодые женщины отсутствовали (Марфа говорила, что они приезжим «прислуживают»). Отсутствовала три ночи и моя соседка Аленка.

А я, воспользовавшись монастырской неразберихой, которую вызвал приезд начальства, впервые в этой новой жизни совершила грех.

Вдребезину пьяный Фомич, весело взмахивая руками и понося самыми несусветными словами «всю небесную рать», тащил бочку. Тащил он ее долго, потому что время от времени прихлебывал из своей запазушной бутылочки. Наконец Фомич споткнулся о камень и с радостным воплем рухнул в желтый от солнца снег. Когда я подбежала к нему, Фомич умиротворенно  прихрапывал, на седую его бородку покорно ложились снежинки. Зачарованная, смотрела я на счастливого мужика, и зависть, густая зависть, как ядовитый туман с болота, клубами входила в мое сердце. А бочечка-то, бочечка – вон она, предо мною…

Оглянулась по сторонам – нет никого. Оттащила в тенечек бочоночек (если что, на Фомича спишут) и вволю напилась красного, как кровь, крепкого вина. Черпала вино я миской, которая валялась неподалеку и из которой ели собаки, пила и не могла напиться, а вино текло по бороде, заливало одежду, и снег вокруг меня скоро стал розовым.

Я шла в обитель и совершенно не чувствовала себя пьяной, но стало страшно весело и одна фраза не давала мне покоя: «Розовый снег, ах, розовый снег». Как странно, что в мирской жизни вино уже давно вызывало у меня еще большее озлобление, а именно это, ворованное, из собачьей миски питое, вызвало в душе давно забытый восторг и опьянение именно жизнью, острым воздухом и солнцем…

С трудом  дошла я до койки и повалилась в нее. «Видел бы меня Лука… Ах, раба божия, раба божия… хи-хи-хи – во оставлении грехов… хи-хи-хи… и в жизнь вечную… ха-ха-ха …Аминь… Ой, не могу, ха-ха-ха…»

Дверь отворилась, и на пороге появилась, слава тебе, Господи, не Лука, а круглая Аленка, и лицо ее качалось предо мною из стороны в сторону. Из-за страха, что она быстро поймет, что я пьяна и нажалуется на меня Луке, я неожиданно вскочила и заорала на нее изо всех сил: «Ты где была? А? И почему ты пьяная? А?!»

Аленка вдруг испугалась, встала  по стойке «смирно» и испуганно залепетала: «Нет, я не сильно… Это Танька пьяная лежит. А я пришла. За тобой. Лука послал. Мы прислуживаем у батюшки. Туда иди. К Сергию отцу».

Я с трудом оделась и пошла. Не знаю, шла ли за мной Аленка или нет, но я почти бежала  и все время прокручивала в голове оправдательную речь. «Я вовсе не виноватая… Фомич мне сам сказал: «На, пей…» Нет, не так. Я шла и попросила воды. Фомич рассмеялся и дал мне большой стакан. Я не взглянула в него и выпила… Господи, прости меня».

Дом отца Сергия был двухэтажный, с колоннами. Служил он в церкви священником, и церковь, наполовину из красного кирпича, наполовину из дерева, была на краю села. А потом кто-то поджег ее,  скорбная и обугленная, она пугающе выглядывала весной из белой сирени, зимой – из белых сугробов. Отец Сергий остался без работы, переезжать куда-то не захотел: во-первых, дом хорош, бросать жалко, потом хозяйство, да сын у него «без мякушки в голове», разговаривать  так и не научился, хоть двадцать годов уже, мычит все и слюни по бороде текут, дюже неприятный парень. А жена , Евдокия, сказывают- похлещи Марфы в пять раз будет.

Вот и остался Сергий при монастыре- хоть, вроде, и отношения к нему особенного и не имел. Монастырь построили уже после того, как церковь сгорела, бизнесмен тот уперся- не желаю церковь пожженную реставрировать, хочу монастырь, чтоб все как положено, и монах был, чтоб все при всем.

И еще замечала я- несмотря на то, что Лука главный в монастыре был,( он и зарплату получал как положено, а отец Сергий нет,) все равно создавалось твердое впечатление, что монастырем правил-таки не Лука. Уверенной походкой, как к себе домой, входил он в божий храм , с лоснящимися румяными щеками , крест клал пухлыми руками небрежно, как бы нехотя, потом шел к женообразным послушникам и устраивал им разгон. За что, всегда находилось. И смиренные послушники каялись перед ним и каялись, а отец Сергий багровел и находил все новые и новые их согрешения. Кричал он на всех и всегда, и голос его, переходящий на визг, разносился по всему храму. Ругался с послушницами, которые работали у него в доме, даже на Луку, на Луку умудрялся голос повышать… Насколько я понимала в церковной иерархии, монах- выше белого священника, потому что у него есть возможность продвигаться по пути служению богу дальше, он может стать иеромонахом. А священник женатый- нет, он так и останется священником. Лука за монастырь и перед начальством отчитывался и на все у них благословения спрашивал, однако какая-то глубокая интеллигентность или нравственность не позволяла ему противостоять грубому, почти безграмотному отцу Сергию.

О, как  я не хотела видеть это, как не  хотела.  Россию тоже упустили из рук великие люди, не умеющие защищать свое добро. А шудры, простолюдины, не скованные никакой моралью, легко взяли чужое, не принадлежащее им по праву, вытравили из страны весь цвет русской интеллигенции и взяли на себя право вершить судьбы великого русского народа.

Монастырь посещали даже иностранцы и оставляли дорогие подношения. Кто-то умело пустил слух, что в храме покоятся целебные мощи старицы, в честь которой монастырь назвали . Правда, никто из нас мощей этих ни разу не видел.

Отец Сергий про подношения узнавал моментально, да ему и Марфа могла доложить, и он тут же властно накладывал на все свою толстую лапу.

Занавесочки у священника белые, чистенькие, наглухо задернутые, свет приглушенный. «Если будет орать, уйду сразу», – решила я. Двери дубовые, ладные. В сенцах тепло, пахнет парным молоком, птичьим пером и солеными грибами. Пахнет  сытостью.

Я отворила дверь в комнату… Никого нет… В кухне никого… А сколько рыбы! И сушеные огромные рыбины со вспоротыми брюхами и желтой пахучей икрой, и простые жирные селедки с налипшими крупинками укропа, крупно нарезанные на тарелках и присыпанные сочнящимися кружками лука… Блины… Блины желтой стопочкой, залитые медом ,блины ноздреватые-с малиновым вареньем, блинцы почти прозрачные –с красной икрой…о-о-о…сколько блинов!

Потные бутыли со светлой жидкостью…

У меня закружилась голова, и хмель с новой силой ударила в голову. «Если заставят подносить блюда, то непременно проглочу кусок вон той селедки…ах, да что мне терять-то теперь …» И я неожиданно для самой себя молниеносно  выхватила  и сглотнула огромный сладкий кусок вместе с костями и прозрачными кусочками лука…

Да, вот скажу я вам- есть все же рай на земле. И стала искать я людей в этом огромном доме, и губы мои были несказанно вкусны…

Первой, кого я увидела, была Марфа. Она стояла возле маленькой комнатушки, у которой двери не было , а колыхалась лишь ситцевая занавесочка( в глазах, у меня, рябит,что-ли) . И Марфа, слегка отогнув эту легкую шторочку , сердито, как кошка, шипит в глубину темной комнаты: «Ах,да срамница эдакая, богу служить отказываешься?»

Любопытство толкнуло меня под бок, и я уже, стоя позади увлеченной, ничего не видящей Марфы, глядела в комнатку…

Незнакомый мужчина  в длинной темной рясе, тяжело дыша, что-то торопливо делал с молодой послушницей, совсем еще девочкой. Она лежала на железной койке, покрытой пуховой периной, и, закрывая лицо руками, умоляюще просила: «Батюшка, господи, стыд-то какой, батюшка…» Мужчина, которого она называла батюшкой (я видела его складчатый затылок, красную влажную щеку и часть длинной бороды), никак не мог справиться с ее ногами, она то- обессилено раскидывала их в стороны, то пружинисто  отталкивала батюшку. Грудь девушки была обнажена, маленькая, она бесстыдно белела в темноте… Марфа, как хищный хорек, кинулась помогать и навалилась всем своим юрким телом на девочку… Вскинулась ряса- плотное немолодое тело жадно припало к юному и невпопад заспешило, задвигалось, а потом приладилось, всосалось, вхлюпалось, и по спине сладострастно задвигались крупные лопатки…

Я икнула и прислонилась к стене. Чувства, овладевшие мной, были так смутны и противоречивы, что я не в силах описать их.

Одно я знала отчетливо: когда-то я уже это видела…

Я не могла отыскать ни одной двери. Страх, овладевший мной, лишил меня разума. Мне казалось, что во всем доме потушили свет и закрыли все двери, а многочисленная толпа мужчин с определенными намерениями, вытянув вперед руки, ищет меня в темноте…

В другой комнате я увидела хозяина дома, отца Сергия. У него на коленях сидела пьяная женщина со спущенными чулками. Лицо ее было так искажено, что я не понимала, знакома ли мне она, хорошо ли ей или очень плохо. Священник елозил своими пухлыми руками по ее груди и хлопал женщину по пухлым бедрам: «Ох, сладка, сладка баба, сынок, ох, хорошо! Давай, давай, не робей!» Похожий на гориллу сынок с бессмысленными глазами и влажным красным ртом, что-то мыча, стоял напротив и перебирал кривыми ногами…

Долгожданный морозный воздух ударил мне в нос. Я покачнулась, упала в сугроб… Он ничем не пах. Все, что я увидела, удивительным образом трансформировалось в моей душе… в способность мыслить ясно и светло. «Вот ведь недаром говорят: клин клином вышибают, – думала я, лежала в сугробе и глядела на звездное чистое небо. Чудеса какие на земле случаются…»

Я впервые за долгие месяцы увидела такое удивительное небо с большими влажными звездами и ощутила небывалую вкусноту ночного мороза.

Там, по древнему небу ,шел Бог. Он нес на руках свою Дочь и на запрокинутое лицо ее светила луна. Он шел все выше и выше, к голубым облакам-тем, что окропляют иссопом из голубых цветов, от которого даже засохшие ветви распускают свои листья.

Он шел и плакал о ней…

И еще ночной ветер донес до меня тоску покинутого мной Олега и слезы моих детей… Они скучали по мне, ждали меня и любили меня. И я, не переставая, любила их все это время…

Я перестала верить в Силу Жизни, а без этого -ни одна душа на свете выжить не сможет. Я разучилась выражать свои чувства, а без этого -ни одна душа на свете выжить не сможет.

Великая сила – Вера – оставила меня. И сердце от любви закрылось. А жизнь, она вот такая, неподвластная никакому объяснению. То белое, то черное, то Бог, то Сатана. Мечешься, как бабочка меж пылающих снопов сена, и без конца обжигаешь крылья…

Я хочу любить! И  буду любить! И пусть  сто раз провалюсь в эту яму отчаяния- это же сама Жизнь, ну куда, скажите- куда от нее спрячешься!

Попрошу у Бога любви… Всегда и во веки веков буду просить одной лишь Любви! Он никогда и никому не отказывает в этой просьбе! И не ведая Ненависти, как познаешь Любовь?

Опущу руки в чайные розы, заблестит на пальцах нежная краска, разотру ей свои груди и бедра – каждая ведьма знает, как это делать.

Искупаюсь в озере из диких лилий, оботрусь звенящими белыми цветами- и раздеру на две части пространство, чтобы вырвать своего Олега  из бездны!

Господи, как хорошо…Как свежо от дождей! И ведь всегда наступит рассвет и закричит на заре петух!

Да святится имя Твое! Да святится имя Твое! Да святится имя Твое!

Я возвращаюсь домой весной… Хорошо уходить и возвращаться в этот мир весной… Вот ведь какая удивительная весна в этом году! Взять бы хоть, например, вот эти первые крокусы, что выросли вокруг монастыря. Как крылья бабочки, такие прозрачные, сиреневые, а на них темно- фиолетовые разводы. И такие причудливые, будто по цветку водили тонкой беличьей кисточкой. А внутри этого удивительного бутона – оранжевый махорик, крошечная бархатная шапочка, будто теплым светом слегка согрели прохладные лепестки. А стебель пушисто-белый и мягкий. Жаль, что ранней весной еще не разбужены все запахи, хотелось бы мне знать, какой будет запах у этого маленького чуда…

Да будь благословен монастырь, затерявшийся на краю России и давший приют мне в тяжелую минуту моей жизни…

Ночь перед рождеством.

 

Это  случилось в ночь под Рождество.

Рождество отмечали на даче. Вдвоем. Я старалась, как никогда, накрывая на стол, наготовила всего-всего, и свечи были золотые, и белоснежная накрахмаленная скатерть , и дорогое шампанское  ,и удивленные глаза Олега. Я хлопотала, как девочка,  и салфеточкой вытирала губы его и подливала золотистое шампанское. И платье  одела  совсем девчоночье, белое -в голубой горошек, и глаза горели , и щеки.

Мне не спалось. Что-то шельмовато танцевало в  душе, какой-то чертик, и не давал  покоя, и просился на свободу, на снег, под звезды и огромную луну. После пребывания в монастыре меня все изумляло, восхищало и вызывало почти блаженный восторг…

Я  вышла на улицу, держа в руках две высокие зажженные свечки.

Снег блестел под луной, и было такое сказочное очарование этой ночи.

«А ведь это ночь Рождества…Родился Христос. ..Был ли он или нет. Такая красота…»

Как зачарованная шла я по саду и то ли ждала, ожидала какого-то чуда, то ли собственное сердце казалось огромным , мешали свечки, огоньки расплескивались на ветру, как очумелые и грозились погибнуть -я присела на корточки , осторожно   воткнула свечи в сугроб и пошла дальше, как во сне .Сердце стучало на весь сад. Заснеженная дорожка, искаженная светом луны производила полную путаницу мыслей и чувств, властно влекла все дальше и дальше в незнакомый мир, где сам воздух хохочет и молит -и сводит с ума…

Неожиданно сад стал высветляться, будто резко наступило утро. Я испугано  и радостно оглянулась- свечи, которые  я оставила, вытопили снег вокруг себя и плавно , будто по открывшемуся золотому туннелю, скользнув вниз, ровно и крепко встали на землю, будто приклеились, и безумно полыхали уже  внутри большого сугроба. Он искрился в ночи алыми травами, россыпью крупных и мелких бриллиантов, брызгами звездной пыли…

«Господи!  Господи, Господи!» Я неистово перекрестилась , и  вся содрогаясь от какого-то божественного ужаса , рванула в дом, взлетела по лестнице на второй этаж и подбежала к окну, выходящему в сад.

От сильного света, что шел из горящего сугроба, будто туда упал с неба осколок звезды, искрился весь сад. Этот огонь и этот блеск были и в моем сердце.

Снова и снова отходила я и подходила к окну – горели свечи, сад сверкал. Горели свечи и тогда, когда наступил рассвет и снег стал серебристо –голубым . Я упала на диван и закрыла глаза. Живым и теплым золотом сиял колокольный звон – он раздавался повсюду. А я шла в другом мире – среди огромных светящихся хрусталей- бирюзовых, гиацинтовых, изумрудных…

« Значит, действительно в эту ночь родился Христос. Раз такое колдовство, волшебство такое. Сын божий. А я кто? Кто же на самом деле Я?»

В завороженном, заколдованном этой ночью разуме  наконец прорвалась какая-то  плотина , я сильно захотела заглянуть внутрь себя – ведь горело сердце и должно быть светло… .» Я иду в свою душу,»- громко, для верности сказала я. И как в далеком детстве сильно-сильно зажмурила глаза .

И увидела я…какие-то шестеренки и железные колесики, какую-то сложную машину. Где все вращалось, вертелось, тикало …будто внутри огромных часов. И ничего, ничегошеньки человеческого не было и следа в этом страшном железном механизме. И ахнула я и дико закричала. Тогда погасла свеча, что-то лопнуло в каком-то винтике и отскочило, часть машины разладилась, что-то заскрипело, и я -то ли проснулась, то ли, наоборот, провалилась в беспамятство этой новой жизни…

Изумленными глазами посмотрела я на свою жизнь через это новое окно, что открыла  рождественская ночь.

Я и не поняла сразу, стало ли жить проще или сложней.

Все потеряло свою ценность- все , к чему я стремилась-была лишь пустота зияющей тьмы..

Что же такое – душа ? И как это – когда ее нет? Когда только одно кладбище колесиков и винтиков – привычно повторяющихся мертвых событий  и мыслей.

Когда нет полета?  Нет – не то…

Нет того, кто внутри тебя правит вдохновением,                                                                       

 непостижимым волшебством и тайной этой жизни.

Кто наполняет  бессмертным и великим бесстрашием, которое не колеблется во мраке и идет через все испытания .

 Кто постоянно шепчет: по праву рождения тебе даны возможности реализации всех желаний.

Шепот такой тихий – так в полдень поют бабочки. Услышать его – почти что чудо. «Но все прекрасное так же трудно, как оно редко  …»1

А ведь я могла даже погибнуть…

Все живут  и никто не умирает…

Я не о том, не о том, не о том…

 

                                    Прощание с Христом…

 

-Прощай, Отец. Благослови меня в путь.

-Не ходи туда , сын мой, не ходи. Ни один из моих сынов не вернулся оттуда назад.

Прощай отец. Благослови меня в путь. Мою волю никому не отменить.

-Не ходи туда сын мой, не ходи. На воротах этой Земли не написаны мои слова. На воротах этой Земли не написана – правда о ней.

-И не вспомнишь, в плоти и костях, происхождение свое на небесах

-И не вспомнишь, в боли и страстях, происхождение свое на небесах!

Как блаженны земные дары, благозвучны земные слова, и не вспомнишь в благовонных лесах происхождение свое на небесах!

Слаще молока материнского будут ее уста, жарче Солнца ясного будет ее красота – и не вспомнишь в благоухании юности происхождение свое на небеса.

Все    входящие в ворота Земли выпивают вино забвения.

Тебя встретит всеобщее дыхание по взмаху одной руки. Будет лишь один общий вздох и один общий выдох.

И тогда Тебе будет казаться, что сердце остановится в этом мраке.

И ты забудешь, что Твое сердце выдержит ненависть всего мира.

И ты забудешь, что Твое сердце выдержит проклятье всей планеты.

Ты забудешь, что все твои желания уже существуют на небесах.

Ты – мое вечное и лучезарное – растворишься в мутных водах отчаяния.

-Как найти мне среди сотни слов – те единственные ,чтоб не пошел ты сын мой, не пошел , ведь ни один из моих сынов не вернулся оттуда назад.

-Велика беда – не забыть  небеса…Отец, отпусти меня.

***

 

-Но что для Вселенной – жизнь? Не прошел даже один век, не свершили звезды ни один вздох, как прилетел с Земли голубой конь, и от крика его содрогнулись небеса.

И принимал с коня своего сына Отец, и ослепли его глаза – и отсюда повелась на Земле ночь, и за тьмой по древнему небу пошел Творец.

На руках его был сын и на запрокинутое лицо его светила луна. Он шел все выше и выше – туда, где вершины гор задевают голубые облака, и они проливаются – синим вином.

 

И кричал от горя Творец, и миллионы лет звенел по Вселенной  божественный гнев, преодолевая мили и мили космического пространства, видоизменяясь от столкновения с огромными звездами….

Никогда на Земле не родится, Истина, за которую следовало бы умирать!

Никогда на Земле не родится Заповедь, в которую следовало бы свято верить !

Никогда на Земле не родится Вера, которая избавляла бы от людских страданий!

 

 

В голове шумело…

В голове шумело так, будто рядом работал вентилятор. Но в комнате было тихо. Я села, прижала одеяло к лицу и разрыдалась…

Сразу проснулся Олег, обхватил меня руками и с тревогой спросил:

– Что? Что? Тома?

– Я не знаю, не знаю… Но это просто невыносимо! Каждую ночь я просыпаюсь от этого странного плеска воды… Так страшно.

– Маленькая моя, ты устала, ну что во сне может быть страшного ? Давай-ка я укрою тебя потеплее, вот так… Скоро лето, и мы уедем с тобой далеко-далеко… А хочешь к морю?

– Нет, Олег, ты послушай-ка. Только очень внимательно слушай. Будто потеря какая-то, ностальгия по прошлому. Меня невыносимо тянет в детство. Будто я хочу закрыть какую-то дыру… И почему именно сейчас, столько лет спустя?

– Это бывает, у многих бывает. И это непременно пройдет, поверь мне.

– Нет, нет, Олег. Все гораздо печальней, чем ты думаешь… Это предчувствие беды. Беды такой неумолимой… На меня надвигается такая бездна. От нее нет спасения.

У меня руки мокрые, думаешь, от слез? Нет, я только сейчас вынула их из воды… И так уже три ночи подряд…

Отпусти меня, отпусти насовсем , даже если я никогда не вернусь…

– Не пугай меня так, что с тобой? Ты спишь подряд уже трое суток… Вода на руках, мало ли что может присниться. Помнишь, врач сказал после обследования на компьютере, что у тебя слишком много энергии Инь, то есть чисто женской. Женское – это много воды, холода, темноты.

– Значит, у нас все время зарождались мальчики? И им не хватало света, тепла и сухости? Поэтому они не смогли жить во мне? Как же мне вырваться из этой воды? Какая вода поглотила мой свет?

– Успокойся, мне нужна в этом мире только ты…Ты одна.

– Нет, я знаю, ничего невозможного нет. Я чего-то никак не могу понять, осознать что-то… Мне нужно вернуться в прошлое.

– Ну, тогда тебе надо было почитать ту заметку в газете. Не помню, как называется. Там о деде одном пишется, что колдует со временем. Живет где-то… у Мичуринска. Деревня интересно называется – Мышиное. Мне кажется, там царство мышей.

– И что он, дед этот, делает?

– Да это одни только глупости, неужели поверила ты, моя дурочка? Один из шарлатанов, вероятно… Пишут, что умеет возвращать людей в прошлое. Какая-то фамилия у него паучиная, не запомнил совсем. Наверное, он и сам похож на паука…

– Ты знаешь, как я ждала знака какого-то. Верно, это то, что мне надо…

– Если ты не перестанешь меня пугать, я запру тебя на сто замков и сам, как паук, сяду у двери. И не спущу с тебя глаз.

– Нет, нет, Олег, я пошутила. Вероятно, мне хочется съездить в деревню, где я выросла. Как-нибудь если я задержусь вечером, не волнуйся. Я одним днем – туда и обратно. Хочу одна… Побывать на пруду.

– Обещай мне одно: ты непременно должна вернуться… Да и пруд твой, вероятно, давно уже высох. Ты говорила, он был совсем маленький…

                           Разница между температурой…

Разница между температурой воздуха и воды была потрясающей. Воздух пах жаркой пылью и солнечными лягушками. Зеленая вода пруда, что находился в самом низу лога, была по-зимнему холодной и таинственно мерцала изумрудно-желтыми искрами. Когда опускаешь руки по самые локотушки, от них медленно-медленно, как во сне, расходятся волнистые круги. А по ним, отталкиваясь от воды ломаными лапками, обгоняя друг друга и серебристую ряску, радостно прыгают сумасшедшие пауки.

«Вот интересно, – думала я, глядя на них, – пауки тоже как-то по-своему, но воспринимают этот мир. Я вот, например, кажусь им огромным чудовищем. Я также несовершенное существо, вижу этот мир уже по-другому. Но мир от разного восприятия различных существ не может меняться. Каков он на самом деле глазами Богов, сотворивших его?»

Неожиданно поток моих мыслей прервал хлесткий удар по рукам чего-то огромного и скользкого, похожего на гигантский рыбий хвост. Вода заволновалась, тревожно запучилась, огромные прозрачные пузыри беззвучно лопались и рассыпались на белую пену. Неподвижные до этого темно-зеленые мохнатые водоросли волнисто изгибались, все сильнее и сильнее, будто что-то пытаясь стряхнуть со своих листьев.

Я зажмурила глаза от ужаса и склонилась над водой. Руки обхватили что-то волшебное и скользкое, я отчаянно тянула, выдергивала из воды огромную рыбину, изумрудно-мокрые искры с шумом летели во все стороны.., а я прижимала к груди маленького ребенка с горячими ручками, немедленно обхватившими мою шею. Белоснежную от пушистых, как степной ковыль, нежных волосиков головку ребенка украшала причудливая золотая цепь с маленькими золотыми крестиками…

Маленькие ножки жгли, как угольки. И вдруг на меня дунуло морозным ветром. Я подняла глаза.

Передо мной стояла высокая женщина, одетая во все белое. Она была такой высокой- я поднимала и поднимала глаза, чтобы разглядеть ее лицо. И я вспомнила, вспомнила, когда я уже встречалась с ней, и крепко прижала к себе ребенка.

– Ты пришла за мной?

Она безмолвствовала.

– Почему именно сегодня? Почему?

Но поблизости никого не было. Одна я. И еще этот странный маленький мальчик в царском украшении, которого я прижимала к себе изо всех сил, будучи не вполне уверенной в том, что он существует в действительности…

– Я пришла за тобой, – наконец глухо произнесла эта женщина. – Сегодняшний день должен стать последним в твоей жизни. Так было предначертано Богами.

Но я опоздала. Ты успела изменить свою судьбу. Ты смогла обнять Свою Душу. За всю свою жизнь (а ведь ты знаешь, живу я вечно) мне лишь несколько раз посчастливилось увидеть Это.

Я бессильна пред тобой… Ты вольна теперь покидать и возвращаться в этот мир лишь по собственному желанию.

Обнимавший Свою Душу знает свое предназначение на этой Земле. Это одна из семи Тайн Мира.

Позволь мне задержаться на несколько мгновений в том обличье, которое не напугает тебя…

И она откинула с себя погребально -белое покрывало и оказалась молодой, совсем еще юной девочкой, не спускающей с меня жадных глаз, погружаясь в гибельную бесконечность которых, я познавала женскую зависть к непознанному материнству и непостижимой земной любви…

– Это правда -Моя Душа?

– Ты только прикоснулась к ней. Тебе предстоит еще постигнуть Свою Душу. Тогда, в детстве, ты всегда была с ней, но не осознавала это. Никто не осознает Это.

«…И в земной ночи ты откроешь свой сияющий Двойник, твою Небесную Душу. Следуй за этим Божественным Руководителем и да будет Он твоим Гением!

Ибо Он держит ключ к твоим существованиям, прошедшим и будущим …»2

Для того, кто обрел Свою Душу, не может быть никакого Учителя и никакой Истины.

Только сила Собственного Духа.

И я преклоняю колени перед этой могущественной силой…

Как странно, странно именно для тебя, что союз души и тела на санскрите называется йогой. Мы всегда находим именно там, где  много теряем…

Каждый твой день теперь – это радость открытий. Я завидую тебе. Но не забывай о том – чем светлее в душе Бог, тем сильней Демон. И в мире людей -таких как ты, принято называть сума­сшедшими.

                            В этом каторжном труде

В этом каторжном труде на производстве, которое достало нас по самое горло, которое захлестнуло тошнотворной тиной по самое не могу -оказался большой плюс.

Я больше не хотела работать  как прежде.

Государство будет снова и снова доказывать ,что благополучие общей массы людей должно стоять на первом месте ,а собственное счастье отдельного человека- на втором. . Заставит чувствовать угрызение совести за собственный успех. Нас, предпринимателей, пытаются заставить вращаться в механизме ,призванном  работать на толпу, из которой лишь немногие жаждут служить праведно.

Еще Рэнди Гейдж ,мультимиллионер ,начавший с мойщика посуды, писал:»люди, которые тратят свое существование не на собственные нужды, а на удовлетворение потребности других, не являются ни благородными                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                    ни великодушными, ни нравственными. Они психи…Вашей высшей моральной целью должно быть собственное счастье.»

Производство иллюзий закончилось.

Заплатив хорошие деньги адвокату, мы выиграли суд.

И теперь я знала – чего хочу. Я хотела  вкусить жизнь во всех ее проявлениях- почувствовать жар белого песка и прохладу бирюзовых морей , скользящий шелк белых платьев и сочную мякоть румяных плодов.

И вы мне помогли, гуру Рубин . Отрицая в вас право на претворение в жизнь собственной мечты о власти, я отрицала тем самым собственное  право на то же самое .

Старые работники ,друзья и подруги, безнадежно испорченные и заворовавшиеся до полного неприличия, были безжалостно изгнаны.  Были уволены  также все «звезды» ,дизайнеры, директор, два бухгалтера- одна поганая овца все стадо портит. Поставили видеокамеры.

Набирали и вновь увольняли людей, пока не создали новый коллектив. Противогазов, правда, закупать не стали. Подарки на Новый год отменили. Ввели премию за творчество- две тысячи.

Мы остались без профессиональных скульпторов и опытных работников ,без людей, уже втянувшихся в этот незнакомый вид бизнеса и овладевших его секретами .Удивительное дело – а ничего не случилось. Ни-че-го…

Начиналась новая эра. Она называлась- Процветание. Реализация собственного творчества.

Приходили и обучались новые художники и отливщики. От директора требовалось лишь одно – строгое претворения в жизнь наших фантазий .

На дворе был кризис. А значит, нужна была сказка и яркие краски. Я слепила кошку – Маркиза Денежное дерево .На спине у нее были раскинуты ветви с золотыми монетами. На груди висела табличка -«принесет  вам материальное благополучие и успех».На международной выставке она заняла первое место. На нас с Олегом посыпались заказы…У меня выросли за спиной крылья- высокие и сильные…

Из печки выходили невиданной красоты кошки. Я прижимала их к себе – горячие и влажные, еще безглазые и безымянные.  И были они мне светлее солнца жаркого, милее дня ясного, роскошней неба голубого…С яблоневыми ветвями, сулящими здоровье, виноградной лозой- веру и долголетие, алыми розами- любовь. Это наши исконно-русские символы .Не побывала бы в монастыре- никогда б об этом не узнала. Колонны его, увитые виноградными ветвями, розовые цветы яблони на своде, белоснежные ландыши – на иконах.

Не теряя ни одной драгоценной минуты, я создавала коллекцию жемчужно- белых ангелов , благословляющих дом на счастье, русских богатырей Данилу Никитича и Алешу Поповича, хранивших от ветра буйного и черта одноглазого, былинных коней с золотыми гривами, кота Баюна в рубахе русской, узорчатой.

Родина гремела и славилась надо мной золотыми колоколами, раздольными песнями, всплесками шального ветра над ветвями с осенними яблоками…

Мы слетали на остров Бали. Я вонзала зубы в нежное мясо зеленого крокодила и пила алую кровь кобры.  И  начинала привыкать и вливаться в эту первобытную жизнь со всеми земными яствами, с ее прелестью почти животного насыщения  ярким солнцем, соленым  океаном…Из головы уходили все мысли о прошлом и будущем. Вот они – сладкие плоды – оранжевые, красные, желтые; проходящие торговки несут их в высоких корзинах на головах, по взмаху руки они опускаются в песок, достают фрукты, аккуратно нарезают их ровными ломтями и кладут на твой столик. Манго тает во рту, меж пальцев медленно течет густой и сладкий , липкий сок. Ананасовый , светло-желтый, струится быстро, как вода. Другие фрукты просто с хрустом разламываешь и высасываешь  скользкую мякоть, пахнувшую хвоей. Ой, как же это я забыла про хну?! И вспомнила, лишь вспоминая про липкие от сока пальцы. А они все – и пальцы, и ладони, и руки по самые локти расписаны чудесной, рыжей местной хной! То есть – это я так себя расписала, выдавив из блестящего тюбика тонкую струйку краски.

Я сижу, хожу, ем, размалеванной обезьянкой  разнузданно танцую  среди орущей, вопящей толпы,  шлепаю босыми ногами по огненному песку, плюхаюсь в голубую, соленую воду, хлопаю кого-то по тощему заду, хохочу вместе с черными до жути женщинами с огромными сахарно – белыми зубищами. Какие же классные у них эти зубищи! Я сама черная и почти дикая.   Душа расцветала как малиновый куст-вся в алых и спелых ягодах. Как же прекрасна эта жизнь!

Торговля (то есть закупка и перепродажа товара) и производство-это несоизмеримо разные вещи и по количеству вложенной энергии и по количеству материальной отдачи. И единственное, что оправдывает, что вдохновляет и не дает овладеть полному отчаянию -на производстве- ты Творец. После тебя останется след на Земле -в виде новой формы, нового цвета…

 Как солнце из-за туч, возвращалась любовь к людям.

Если, прочитав эти строки, государство закроет наше предприятие – ну что ж , так тому и быть. Мы с Олегом не пропадем-привезем из Москвы хотейчиков по пять рублей, а будем продавать –по тридцать.

Жаль только  кошку по имени  Маркиза Денежное Дерево…

 Я мчалась по всей Москве…

               

Иногда, чтобы встретиться лицом к

лицу с истинным Я, требуется вся

жизнь, иногда достаточно одной

секунды..

Я мчалась по всей Москве как угорелая. Ну, вот еще, только этой пробки мне и не хватало! Черт! Провалиться на ровном месте! Ратиб уже заждался меня со своим янтарем! Не позвонить, ничего…

Пытаясь вырваться из пробки любой ценой, я немножко не подрассчитала… Совсем немножко… Звон разбиваемого стекла и собственный крик оглушили меня одновременно, я потеряла сознание… Трудно сказать, что я ничего не помнила, все было, как в замедленном кино… Какие-то люди плотным кольцом окружили меня, все они мелькали отрывочно разноцветными пятнами, кричали громко, так громко, что я провалилась от страха в какой-то туман, потом в тошную яму, потом все опять высветлилось.., и я… снова стояла посреди музыкального зала в кольце злорадно поющих вокруг меня детей: «Рева-корова, дай молока, сколько стоит – три пятака!».

   Время моего наказания еще не вышло… Время моего Высшего наказания еще не вышло…

Тысячи раскаленных ледяных иголочек впиваются  в мозг. Тикают огромные космические часы, вместо цифр – звезды, вместо стрелок – века… Я чего-то никак не могу понять! Что я должна понять в этой жизни, что?!

Я снова в плотном кольце разъяренных орущих мужчин. Возврат в прошлое полностью лишил меня воли и способности к сопротивлению. Я дала возможность этим людям посадить себя в какую-то крутую машину – и ни к кому не обратилась за помощью. Хотя людей вокруг было много…

Ехали мы довольно долго. «Москву уже, кажется, проехали, – мысли шли вяло, скучно. – Кажется, меня убьют». Но я  не верила не только в то, что могу погибнуть, но даже в то, что реально еду с незнакомыми, страшно молчавшими людьми (их было шесть человек). Машину вдруг стало подбрасывать, и я поняла, что мы съехали с проезжей части. Стекла в машине тонированные, и я с трудом разглядывала бьющие по стеклу ветки ели. «Сейчас грохнут и закопают в этом лесу», – думала я  будто и не про себя. А потому и совсем равнодушно.

Ворота, большие. Вот вышел человек в ватнике или в каком-то толстом костюме, что-то спросил, ворота открылись…

В темном коридорчике я пошатнулась, меня подхватили. Грубые руки, сильные… В глаза ударил свет – я зажмурилась. Огромная хрустальная люстра, необычная, старинная, как в каком-то средневековом дворце. А комната простая, почти деревенская. Стены обиты деревянной реечкой, в углу большой камин из красного кирпича, огонь, видно, горел долго, сейчас тлело много оранжевых углей с седыми хохолками. Они мигали, искрились, мерцали. От них веяло домашним теплом, сказкой.

– Ну, ты что, девочка, думаешь, отдохнуть к нам приехала? – вернул меня в действительность и этот голос, и последовавший за ним дружный гогот. Я оглянулась. Сзади напирали какие-то люди, они толкали меня в спину, обтекали со всех сторон, громко переговариваясь и хохоча, облепляли длинный деревянный стол, стоящий посреди комнаты, который я сразу не заметила, потому что он был пустой.

Я стояла перед этим столом, и вдруг недобрая тишина, как по команде, внезапно обрушилась со всех сторон. Мужчины за столом, их было человек двадцать, молча и странно рассматривали меня…

 И тут я захотела ,наконец- жить! О, как я хотела жить! Жить, просто жить! Дышать этим воздухом, жить любой ценой! Радоваться солнцу и целовать по утрам детей!

Меня хотят всего этого лишить! Это видно как божий день, это нарисовано на всех этих лицах! Надо же, все-таки крысы из моего детства добрались-таки до меня! Они подгадали момент и настигли меня, прорвав время! Я думала, что уже справилась с ними, с крысами своих детских страхов! Что я еще должна понять и искупить в этой жизни, что?

 

«-Это Я- твой Ангел Тьмы…Захотела от меня спрятаться ?Но я-то  жив, от меня никуда не уйдешь.

Ты можешь немножко побунтовать – но совсем чуть-чуть…

Поиграть в свою любимую игру «Найди свою душу»-но понарошку…

Ведь ты -признайся, ничего не нашла- это был сон. Это был сон…

А вот я – реален. И я сейчас тебе это докажу -я так подгадал ,и так гениально выстроил сценарий твоей смерти -чтобы ты от меня никогда, никогда не ушла. И ты сама, сама мне помогла .Ведь ты имеешь программу самоубийцы, ты бессознательно расставляешь все так, чтобы никогда, никогда не разорвать свой круг…»

 

«Ну что, девочка, за все надо расплачиваться (голос тихий, спокойный от страха, охватившего меня, говорившего я не видела,) все лица размывчато проплывали передо мной). Ты разбила слишком дорогую машину, и вряд ли у тебя есть такие деньги. Но у тебя есть кое-что другое, и ты должна этим с нами поделиться… Если ты поделишься легко и с удовольствием, у тебя есть шанс остаться в живых – не такие уж мы и кровожадные, как нас расписывают. Но если у тебя будет вид несчастной, обиженной сиротки, о-о-о… Извини, мы этого так не любим, так не любим. Зачем оставлять в живых растерзанную нами жертву, погубленную душу? Мы просто вычеркнем из памяти этот незначительный эпизод, как чужую, нерешенную задачку – у нас, слава богу, хватает своих…

Гораздо приятнее отпускать осчастливленного, благодарного человека… К сожалению, сия психология тебе вряд ли понятна, хотя вы, женщины, должны не понимать, а чувствовать… Но женщины еще ни разу не порадовали нас этим искусством… Пустые, никчемные глупышки, они не находили ничего лучшего, как взывать к нашей жалости, и густо орошали наши ноги слезами, от глупости не понимая, что этим только губят себя безвозвратно… А ведь все так просто, так удивительно просто, как и все гениальное.

Мы не привыкли, дорогая, к таким длинным монологам, но если решается чья-то жизнь, то отчего бы и не поговорить на досуге? Нас не будут мучить совершенно ненужные угрызения совести, раз тебе все так популярно объяснили, а у тебя есть шанс не совершать небезупречные поступки.

Да, а теперь самое последнее (голос неузнаваемо изменился, и почти ласково – отеческие интонации перешли на жесткие, наглые – так, наверное, волк разговаривал с козлятами в одной сказке): у тебя есть одно право – выбрать среди нас первого…»

Допрыгалась. Конец.

Я хотела вернуться в утерянный рай раньше времени. Я хотела избежать тех страданий, которые уготованы мне Богами. Кто поможет мне избежать этих страданий?

Никто… Ровным счетом никто…

Я никогда не выберусь отсюда живой.

Не смей! Прекрати немедленно! Думай, думай или, как тебе говорят, чувствуй, но ни в коем случае не впадай в панику, если хочешь жить, не впадай в панику… Я не выберусь отсюда живой… Ноги дрожат, черт с ними, с ногами, скоро ты перестанешь вообще что-либо чувствовать… Я не выберусь отсюда… Слезы текут, жалко себя, да? Перестань немедленно, какая тут жалость, она тебя сейчас погубит, забудь несчастный тот круг, забудь себя всю, забудь себя всю. Закуси намертво губу и забудь себя, слышишь…

А сейчас спокойно посмотри на всех, спокойно, поняла, спокойно, и выбери вожака этой стаи… Вожака.., поняла? И только от этого будет зависеть твоя жизнь… А почему вожака? Я не выберусь отсюда живой.

Кто это говорит: я или не я? Или я уже схожу с ума? Сколько уже прошло времени – вечность, миг? Может, мне все снится, я сейчас напрягусь и проснусь, обязательно проснусь… Нет, это не сон, и у тебя больше нет времени, совсем нет времени. Соберись и ищи вожака, ищи вожака… Главное – не опоздай.

 

Главное – не опоздай…

 

Где он должен сидеть? Конечно, в центре, где-нибудь там, откуда меня хорошо видно! А значит, пропускаем этих и с другой стороны вот этих… Остается  человек восемь или девять… А зачем нужен вожак? Мне зачем-то нужен вожак… А значит… Он мне действительно нужен…

Толстый какой… Наверное, килограммов под двести. Улыбается, а зубы передние – через один. Курносый, на поросенка похож. Ноздри раздуваются: рад без памяти, что с братвой сидит. За станком пахать не надо. Видно, в детстве не наелся манной каши как следует. Родители ограничивали: боялись, что лопнет. Зря боялись. До вожака ему как до луны… Пальцами по животу постукивает. Свои руки, кстати, спрячь за спину. Сколько же во мне злобы.

Господи, ну и горбун- вот уродятся же такие на свет, прямо Квазимодо вылитый! И сам, наверное, чует, вот даже и не смотрит на меня. А какие знакомые черты. Где же я могла его… Глаз не поднимает, а они сверкают сквозь опущенные веки… Такие черные… Такие жесткие. Нет, на него нельзя смотреть долго…

А вот! Лукавый, спокойный, на меня смотрит вприщур, глаза чистые, как слеза, – полное отсутствие всяких ценностей. Неужели он? Смотри, смотри внимательнее! Руки белые, тонкие, спина прямая, с достоинством – настоящим ли? Взгляд, взгляд, что-то с ним не то, что именно? Видно, что заболтать, лапши на уши повесить сможет сколько угодно, для вожака, в общем-то, черта допустимая. Что-то спрашивает у соседа, голос. Голос! Это он говорил со мной! Это не вожак! Вожак не будет разговаривать в такой ситуации, он будет простым наблюдателем – это не он!

Плечистый какой… нерусский. Глаза какие дивные – видит меня будто насквозь. Молодой совсем… Уж если начинать, то с него… Как жаль, что он не вожак… Больно жадный до денег. На все пойдет ради них. Через любовь переступит запросто… Как жаль, что он не вожак…

Здоровенный какой мужик; не торопись, отбрось представление о мудром и хитром, которые редко бывают богатырями, вожак может быть каким угодно! Ох, и хорош мужик… Прямо русский богатырь, борода каштановая,  косоворотка красная, грудь волосатая, глаза сверкают, все при всем. Нос прямой, без курносинки, благородный, губы яркие, жизненная сила так и бьет ключом, даже ноздри раздуваются.

Стоп, ноздри… Почему ноздри… Да он хочет меня! Смотри, глаза, они блестят от желания, в них словно ртуть плещется! Дай ему волю, он разорвет меня, в любви он такой дикий – это не вожак! Вожаку не к лицу такие страсти, это не он!

С виду не очень, но вполне… Интеллектуал. Глаза хороши… Спокоен… И возраст подходящий. Некрасивый, но обаятельный, романтичный даже, губы полноваты… Но кто из главарей не романтик, а Робин Гуд? Смотрит на меня с интересом, не с таким, как тот богатырь, а, мол, как ты собираешься выкрутиться? Оценивает… Доброжелательный… Вполне вероятно- будет рад, если я найду выход. Вожак? Очень может быть, очень… Глаз с меня не сводит, о чем это говорит? Ни о чем! Ни на кого не смотрит. Это тоже ни о чем не говорит. Умен , это очевидно. Руки ухожены, ногти аккуратные. Он? Чего-то как будто не хватает, но чего?

Вот повалили интеллигенты! Кто же в бандах резать-то будет? Еще один, белоручка! Похож на попика, лысина посредине, волосики жиденькие, по сторонам свисают, но приятный на вид, и даже очень… Лицо узенькое, глаза огромные, ясные- ну Иисус Христос вылитый! Вот ведь  бытует мнение, что в бандах одни звериные лысые морды, а ведь ничего подобного! Вот этот, например, как спаситель человечества! Ни похоти, ни жестокости..

Стоп… Да он чем-то похож на живого фашиста! Просто мороз по коже, но я именно его, с этим благообразным личиком, представляю убивающим и оправдывающим убийство какой-нибудь религией… Точно- он верующий, вон какое-то одеяние необычное, черный балахон болтается на худосочной груди… Да он страшнее всех вместе взятых! Сколько человек может за свою жизнь убить каждый из сидящих? Ради собственной наживы, даже ради своих сексуальных прихотей? Ну, сорок, ну, сто человек! А этот поведет за собой миллионы и убьет тысячи! За веру, за идею, которую он сам себе выдумал! Выдумал потому, что у него это единственный способ примириться с собственной ненавистью! Ненавистью к миру, потому что его задавили в детстве собственные родители! О, у этого только два выхода: заточить себя в монастырь и всю жизнь провести в молитвах или убивать, убивать, убивать… Сталин, несмотря на просьбы матери, выбрал второй путь…

Я не хочу, чтоб этот был вожаком, я не выберу его, потому что даже если это он, шансов у меня никаких… Я не выберусь отсюда живой…

Зубы стучат… Как холодно здесь… А камин так горит…Стоп. Никого не смеешь ты судить.  Сейчас тебе надо спасти собственную жизнь, поняла?

Единственную и неповторимую собственную жизнь! Когда ты, наконец, поймешь, что она у тебя единственная и неповторимая! А  такой, как ты- больше нет на земле  и не будет!

Неужели тебе надо было попасть в такую передрягу, чтобы это понять? Ощутить любовь  к себе! Неужели только ради этого… А если я поняла… Я буду жить! Я буду жить! Да иначе и не может быть! Иначе в мире один только хаос! И нет никакого Бога! Никакого смысла!  Я скоро это узнаю, буквально через несколько минут! Если я останусь жива ради этой единственной истины- то этот мир существует в потрясающей гармонии, и я кровная часть этой божественной симфонии под названием «Жизнь»!

 

Восточный тип, лет шестьдесят пять… Похож  на какого – то гуру… Опять верующий? Нет, не похоже, скорее, косит под верующего, просто авантюрист «на пенсии». А не в секту ли я попала? Вряд ли, слишком много сексуально озабоченных, хотя -что я? Самый потрясающий легальный вариант для маньяков – это секты! Есть где реализоваться сексуальным фантазиям закомплексованных неудачников! Здесь запросто проведутся в жизнь идеи «о чистой и большой групповой любви», великая честь участвовать в ней окажется лишь «избранным», которым еще повесят на груди знаки отличия «свободного божества»!

Не отвлекайся, Тома, перед тобой просто сладострастный старик, изображающий какого-то гуру. Наверняка его сильно мутузили сверстники. Вряд ли он получил какое-то приличное образование, но в этой банде он, скорее всего, сидит в совете. Представляю, как он мусолит какую – нибудь трусливую дурочку в своих объятьях! Наверняка она чувствует себя после этого «ограбленной средь бела дня». Брр… Это не он!

Что-то я становлюсь все более и более безжалостной к «своим друзьям». Этот, слава богу, последний, лица остальных просто невозможно рассмотреть… Глаза голубые, глубокие. Лоб высокий, волосы острижены под горшок. Добрый. Безвольный. Интересно, как он сюда попал? Видно, что человек семейный, порядочный, нравственный, ох уж эти нравственные, лучше б воровали, вреда бы было меньше. Детей у этого не меньше трех, кормить их надо, а взяток брать не научился, чистоплюй, легче здесь за «спасителя человечества» закосить! Это не вожак!

Постой, все! Я всех прошла! А где вожак? Не может быть! А вдруг он болеет или в отъезде? Но не сегодня, не сейчас! По­стой, а  тот, романтичный! Вот он… Но что-то в нем не то… Отпечаток какой-то власти.., кабинетов.., бумаги… Точно – это бывший мент! Как я сразу не догадалась! Несбывшиеся мечты о карьере… Интриги коллег… Достаточно стоек, что не брать взяток, но слаб на чужой достаток… Пришел, чтоб пройти «реабилитацию»! Это не он, а жаль…Тогда попик? Нет, лучше я умру сразу! Тогда кто, кто, кто?

А… я? Почему ты, такая из себя благородная принцесса, в этом списке космических персонажей пропустила себя? Сделала вид, что тебя он не касается? А почему же ты попала сюда, если не такая, как эти люди? Тебя бы небесные сани сюда не закинули, если бы ты не была одной из них, ты бы просто никогда не очутилась в такой ситуации! Ах, попики, ах, менты… Посмотри, посмотри на себя -во всех них! Все эти люди – это Ты! Ах, ты и не догадываешься, чем похожа на них?

Да ты такой же Убийца! Какая разница, кого вы все убиваете, они – других, ты – себя! Забыла, как все эти годы себя уничтожала? Винила, казнила, ненавидела! Да какое ты имела право так с собой обращаться!  Да по закону небес ты преступница! А перед тобой – твои братья, братья по крови! Оставайся с ними, если они тебе позволят, и убивай с ними, ничего не изменится, потому что на лбу у тебя и так клеймо – «Убийца»!

Везде тебе сексуальные маньяки чудятся! Все жертвой секты йогов себя считаешь! И что самое интересное – невинной! Как бы ты притянула к себе этих людей? Принцессой среди Бармалеев себя считаешь? От страха потерять Олега ты готова была взорвать Академию йогов в Москве! Погибло бы столько людей!

Просто так даже волос с головы не упадет… ТЫ – ЭТО ТО, ЧТО ВОКРУГ ТЕБЯ! Если ты безупречна, да вокруг одни птицы петь будут.

Если нет внутреннего правителя, бессмертного, всегда найдется тот, кто будет руководить ,и кто будет ломать тебя или крушить…

А если ты сможешь выйти отсюда, значит, это уже будешь не ты… Сможешь сейчас родиться заново, значит, будешь жить! Не сможешь – винить тебе некого, НЕ ВИНОВАТЫ ЭТИ ЛЮДИ, ПРОСТО ЛИШЬ ИХ РУКАМИ ТЫ БУДЕШЬ УБРАНА С ЗЕМЛИ НАШЕЙ, А ЗНАЧИТ, ВРЕМЯ ТВОЕ ПРОСТО ИСТЕКЛО…

Если я сейчас поступлю, как раньше, то и сама останусь точно такой же…А как я поступала раньше?

Пока не истлели руки твои – заслони от беды свечу мою мама...

Все повторяется. Только хуже. Я только что вырвалась из прошлого – и тут же упустила настоящее, и оно тут же воспользовалось моим мимолетным отсутствием и вцепилось кровавыми когтями.

Бога нет. Бога  тогда нет.

.Выдумывай его или не  выдумывай, а что я сейчас со своим призрачным божком? Почему в точности повторилось то, что причинило мне столько страданий?

Для чего?

Чтобы я поступила по-другому?  Взглянула на это по-другому? Что-то поняла? Тогда что?

А будет так. Душа всегда со мной. Я -бессмертное, лучезарное проявление великого Бога. Через миллионы лет я снова  вернусь .Бог спешит мне на помощь. Мне надо потерпеть всего лишь несколько мгновений.

Как же я устала! И сколько же прошло времени? Вечность или миг? Как все напряженно смотрят на меня…Чудится ли мне или взаправду это, но лица всех вдруг неуловимо изменились. Будто все мне и впрямь братья родные. Да не сошла ли я с ума: мне привиделось, будто все как один за меня готовы сейчас жизнь свою отдать… Да где вожак их, где главный брат мой?

Не может быть! Быть этого не может! Квазимодо!

Господи, Боги мои! Как… Возможно ли это?! Как я не почуяла сразу! А ведь я женщина… Это ты, главный Вожак, и ты сейчас спасешь меня, ведь я тебе сестра родная… Не может быть, чтобы Ты этого не понял…

– Он будет первым, – властный взмах руки, незнакомый  голос. Нарастающий восторженный вой моих волков подтвердил – я угадала!

– Нет, я не играю в эти игры, – не поднимая головы, ответил главный мой Брат.

-О-о-о, еще бы ты играл в них! Тогда бы я тебя не искала! Тогда бы ты не был вожаком!

– Что, брат, за базаром не следишь? – киваю лукавому с достойной спиной (боже, ну и голосочек у меня – хриплый.., хищный). -Жизнь моя на кону, а ты блефуешь? Нет уж, брат, раз правила игры на лету меняются, то давай вместе подумаем, как красиво и элегантно исправить положение.

Осторожно, как рысь, сажусь на свободный стульчик. Вроде как со всеми за столом, вроде как своя… Взглянуть на всех, незаметно так… Невзначай… О-го-го! Да на меня смотрят с восхищением! Ничего себе! Вот это да…

– Ну что ж, тогда мне придется чуть-чуть подкорректировать момент (голос моего главного Брата, боюсь на него и смотреть, коленки дрожат от счастья), я согласен, но у меня в таком случае свои условия, надеюсь, их некому и не к чему оспаривать. Если ты выбираешь меня, то я у тебя буду только один, но в таком случае ты выбираешь смерть. У тебя есть шанс остаться с моими ребятами, и тогда тебе сохранят жизнь, это решение негласное, ребяткам моим ты почему-то приглянулась (одобрительный вой).

– Я выбираю тебя.

– Ты плохо слушаешь, малышка.

– Я отлично слышу тебя.

– Хорошо ли ты поняла?

– Да.

– Иль ребятишки мои тебе не понравились? Иль ты боишься, что обидят тебя?

– Нет, я не боюсь. И они не обидят меня.

– Тогда что?

– Я выбираю тебя.

– Ну смотри, – встал. – Тогда отдыхай пока. Потом тебя ко мне приведут.

 

Странные вещи происходят со временем…

 

Странные вещи происходят со временем, когда  жизнь идет на считанные минуты… Время не просто исчезает, приходит понимание, что его никогда не было. Века, часы, секунды сливаются в одну реку, река замирает у одного берега и превращается в одну точку. В центре этой огромной- маленькой точки – Я. Я и Ты.

Ты сидишь рядом, между нашими взглядами на горящий в камине огонь небольшой угол. В огне – пещерный городок. Узкие раскаленные улочки наполнены маленькими железными человечками, они жадно поедают горящие угольки и спешат дальше. Из-под маленьких ножек поднимаются целые облака седого пепла… Он окутывает меня с головы до ног и медленно оседает… Прямо на глазах появляются твои новые черты…

 Я иду по небу, подо мной – звезды, под звездами – великий огонь, но он не обжигает мои ноги, я сама огонь…Тысячи раскаленных ледяных иголок впиваются в голову…

По той стороне Млечного пути – город, в том древнем городе – замок, в том замке – королева в нежно-розовом шелковом платье. Это мое самое любимое платье, я надевала его в те редкие дни, когда виделась с ним…Через несколько мгновений я увижу его, но где взять силы, чтоб выдержать эти мгновения… Желание мое… Какой стыд для королевы… Королевская честь… Но я изнемогаю от любви… Господи, какой стыд! Голос отца, он крушит в клочья стены замка!

– Да как ты посмела, дочь моя, полюбить простолюдина! Да как не побоялась ты гнева небес! Проклятья богов! Честь твоя – она принадлежит Англии!

Господи, и пришла я в церковь… Она вся светилась… И поставила я десять свечек… За спасение души родных людей…

И повалилась в дальнем углу на колени и попросила перед всем миром прощения… Господи, прости мою душу, прости за все. Что делала не так… Прости за всю боль, что причинила отцу родному… Прости меня, мой возлюбленный.., я сама не ведаю, что творю, а душа моя вся обливается кровью, ибо страшнее смерти оказалась любовь моя…

И стояла я долго под иконой, а лики святых жгли укоризной… А рядом с коленями стояла железная коробочка, окрашенная в желтый цвет, и лежали в ней большая кисточка, белая тряпочка и огрызки свечей… По брошенной неподалеку розовой шелковой накидке таинственные тени шевелились… переливались на складках… Гасли свечи…

– Простите меня, люди, кажется мне, что неудержимо качусь я в черную, глухую пропасть… И не могу остановиться… А если и остановлюсь, то как смогу я жить без него, господи… Будущее мое все перекрыто… Одно спасенье – в монастыре всю жизнь молиться за спасение души моей…

А солнце в окна церкви льется так светло… Господи! Может.., все будет… хорошо?

Огонь в камине разгорается. Гудит плотное тугое пламя…

Желанье мое… Вот когда ты настигло меня… Тысячекратно пережив гибель человеческой плоти, преодолев Млечный путь… Творенье мое, замурованное в монастырских стенах, забитое насмерть «святыми молитвами», ты вернулось ко мне… Как волшебно сияет свет… Как много веков назад.

Как хочу я тебя, Квазимодо, как хочу. Как дивно, как первозданно звездно… Как внезапно…

Свет от огненного города мерцает на твоем лице, Квазимодо. Почему оно так угрюмо? Как чист звериный твой взгляд… Почему ты молчишь, Квазимодо? В каких далях-веках ты блуждаешь со мной… Ведь времени нет, Квазимодо! Кто, когда говорил мне «навеки с тобой»? Отвечай, не молчи, Квазимодо! Пробудись… Это я… с тех далеких миров… Я вернулась к тебе… Позабыла лишь шелковое платье…

О боги мои, что со мной, не хочу, я боюсь… Помогите! От губ ли твоих, от рук ли, от звезд.., от огненных искр я гибну… Я гибну… Я истинно ваша…

О-о-о! Поздно! И я уж не я, а змея иль волчица, тугая, подземная… Я просыпаюсь… Упруго встряхнулась – земля задрожала… Собрала все кольца – всю страстную силу! Веками копила! Веками боялась!

Меня больше нет… Я рассталась со всеми… Я – Небо! Я – Солнце! Я – Звездная сила! Я – в огненном небе! Отсюда – все чисто! Все белые угли! Сильней не бывает! Расправлю все лапы! На все мое небо! На все мои страхи! Кто мне помешает?

Взрывается время – я огненной лавой плыву выше неба! Лечу прямо в бездну – так разве бывает?

Я ударила лапами тебя в грудь? Или ты опрокинул меня, Квазимодо? Я сожгла тебя дотла своим дыханьем? Или ты сотряс рычаньем всю землю? Я погибла или только родилась, Квазимодо? О-о-о, поспеши, ибо я сгораю от любви… Спаси меня, мой возлюбленный…

Эти руки твои, долгожданные, нежные… Какие мужские, такие же страстные… Как я могла жить в иллюзии радости, не вдыхая ноздрями твой запах… Такая покорная. Надо мною глаза твои – черные звезды. О-о-о, как чудесно! Как празднично! Никто! Никогда! Не трогал меня так сильно… Так нежно… О-о-о, как прекрасно! Королева иль прачка, разницы нет… Как стыдно, как дивно, как сладко… Стонать иль кричать.., царапать.., кусать… Как стыдно, как дивно, как сладко…

Твое плечо – гора жарких созвездий. Как я могла столько веков прожить без тебя… Отказаться от любви. Такой любви… В ней, только в ней, моя сила, моя страсть, моя нежность… Как я прекрасна в твоих руках! В твоих зрачках – черных звездах – вся я, такая косматая, такая покорная! Я – сама нежность! Имя мне – ведьма! Дом мой – все звезды! Все, до единой! Сила моя – твой восторг, восхищенье! Я все вбираю, я наливаюсь, бьет через край! И я снова взрываюсь!

О, ледяные зимние ветры, обрушьте на меня всю свою стужу – я сгораю от любви! Все, до одной, реки, ополоумевшие от весны, окатите меня с головы до ног – я сгораю от любви!

 

Ты сидишь в кресле, обхватив мои плечи…

 

Ты сидишь в кресле, обхватив мои плечи… Я в ногах твоих…  Отдыхаю… Огонь не трещит… Весь мир – одна нежность… Серебристый ручей.., а в нем стоит облако…

Заверни меня в эту волчью шкуру, Квазимодо, обхвати всю своими руками… Я засыпаю… с тобой… Как ты прекрасен, мой возлюбленный! Эти волосы… С синим волшебным блеском, просто трогать их – ты не представляешь, что это для меня значит… Твой запах… Гляжу и не могу наглядеться… Вдыхаю и не могу надышаться…

В лесу горестно, сыро. На мокрых темно-фиолетовых ветках наливаются, тяжелеют капли… Медленно отрываются… Тяжело бухают… в голубую листву… Стволы шершавые, древние, мудрые… Сквозь ветки – небо… Беззвездное, скорбное…

Я прощаюсь с тобой… Недалеко ждет машина. Ты сказал, так надо… Не могу заставить себя взять твои деньги… Ты сказал, так надо… И я беру их. Это всего лишь деньги. Ты подарил мне гораздо больше. Ты подарил мне – меня…

Сотканная из сплошных крайностей, я погибала между небом и землей….

Воспитанная на одних запретах, я чуть не сошла с ума, стирая с лица земли себя истинную – чувственную и страстную.

 

Сошедшая с далекой звезды…

 

Сошедшая с далекой звезды, до предела заряженная светом ее электричества, я не сразу осознала свое предназначение на этой безумной планете – вызывать любовь и отдавать ей свою звездную силу…

Почему ты так торопишься проститься… Как дрожат твои пальцы… Ты ушел, а забыл взять свои глаза… Влажные звезды… Они тают в ветвях черными каплями…

А через несколько дней я получила письмо. Вот оно: «Невероятно, но страх за тебя ежесекундно разрывает мне сердце… Если я когда-нибудь предстану перед Богом, то, как самый страшный грешник, ведь терять мне совершенно нечего, со своей малой горсткой добрых дел (а что я еще там буду иметь) пойду на любые хитрости -за возможность невидимо быть рядом и хранить тебя даже от ветра… О, как бы я был счастлив! Я знаю, ты когда-нибудь напишешь потрясающую книгу, ты всегда мечтала о ней… Вспомни меня таким, каким видела только ты».

Спустя месяц мне на глаза случайно попались строчки из «Московских новостей»: «Вчера, 24 января, в подмосковном лесу в результате разборок была расстреляна крупная преступная группировка. В числе опознанных трупов найден знаменитый главарь банды по кличке… Дело передано на рассмотрение…»

Я сдержала слово, данное тебе, Квазимодо. Я написала книгу и описала тебя таким, каким видела только я… Я писала ее, когда подо мной рушился мир и сгущались страхи. Но и ты сдержал свое слово. Ты всегда был рядом… Помоги мне еще немножко.

Ты знаешь, если производство – это заблудиться в незнакомом городе ночью, то прорваться в литературном мире, это заблудиться ночью в самых непроходимых джунглях, растянувшихся на тысячи километров. Я не знаю, куда мне идти. Что сделать, чтоб эту книгу увидели люди? Ни фонаря, ни компаса, и ни единой тропинки…

Но ведь ты мне говорил- если не ставить перед собой великих задач, то прервешь свой полет… Помоги мне, Квазимодо, помоги со своих небес…

 

                                    Спустя много лет…

 

Спустя много лет мне попался на глаза дневник Бонни Паркер. Знаменитые на весь мир возлюбленные и преступники Бонни Паркер и Клайд Барроу, на их счету много человеческих жизней. Они были с трудом пойманы и расстреляны 23 мая 1934 года. О них создано и показано множество фильмов. Фильмы я не смотрела, а строчки из дневника Бонни меня потрясли: «Помню, я была совсем маленькой, мы с мамой однажды зашли в дорогой магазин. Мне очень понравилась какая-то безделушка, кажется, блестящая заколка. Я схватила ее и понесла к кассе. Мама говорила, что мы не можем себе этого позволить, но я только крепче сжимала заколку и плакала… Мама в конце концов купила мне ее. С тех пор всю жизнь я хватаю все, что приглянется, не смотря на цену и не думая, что придется платить… Мне холодно. Я боюсь».

Я не понимала, какое отношение ко мне имеют эти слова, но чувствовала всей душой, что имеют… В то время, когда я сама была такой же преступницей и хватала с прилавков все, что мне приглянется, и воспринимала себя героиней… Спустя десять лет я также считала эти поступки геройскими, потому что редко бы кто отважился на подобную дерзость… Более того, я восхищалась собой. «Что бы сказала моя мама, – думала я с гордостью. – Она бы упала в обморок…»

Сколько мне потребовалось лет, чтобы осознать, что мои «подвиги» были не чем иным, как реакцией, протестом на мою мать. Сколько лет я затратила , чтобы доказать всему миру, что я – это не моя мать.

Все, буквально все мои взрослые поступки были продиктованы запоздалым подростковым бунтом. У меня совершенно не оставалось времени на то, чтобы познать себя саму, ведь наш истинный образ гораздо ярче и богаче простой реакции на поведение других людей. Но до этого мне еще было очень, очень далеко… Пока же мне предстояло сражаться до последней капли крови лишь с «ветряными мельницами».

Одно лишь утешает меня сегодня- многие люди до конца своей жизни так и не вышли из подобных сражений. Вся жизнь Гитлера тому пример. Одна строчка, одна единственная – красной нитью проходит через всю его исповедь: «Я не хотел стать государственным чиновником!»

Мать и отец его просто бредили идеей, что их сын станет государственным чиновником…

Слава Богу, что в мой подростковый бунт не входило уничтожение мира… Слава Богу…

 

Я писала и писала…

 

Я писала и писала и не в силах была остановиться. Это было равносильно гибели. Только я выходила на улицу – немедленно падала на ровном месте и снова была прикована к рукописи. Как узница в концлагере. «Хоть бы кто-нибудь помог мне», – злобно шептала я, не переставая печатать.

На экране компьютера тут же высветлилось лицо… Сальвадора Дали. Он приветливо улыбался и махал шляпой с огромным страусиным пером.

– Да ты-то, зачем пришел? – с досадой спросила я. – Ты ведь художник!

Сальвадор Дали гневно сверкнул очами… и исчез.

Сердце мое кто-то сжал, будто хотел выдернуть с корнем… Я рванула в библиотеку. Подозрения мои оправдались. Дали оказался прекрасным писателем. Я читала его дневники, вдыхала безумный аромат строк… «Ты ни за что не простишь меня, Дали». Он больше не приходил. Я ждала его каждый день. Все было напрасно. «Бог с ним, с его помощью, лишь бы  простил меня», – думала я. И придумала…

Заказала мастеру десять тысяч деревянных яиц. Выкрасила их золотой краской. Залезла на крышу своей двухэтажной дачи. Золотые яйца, сверкая на солнце, устремились в небо. «Это тебе, Дали, – кричала я,  – Прости!» Деревенские бабульки стояли кучкой, неистово крестились и что-то шептали. Я знала, что они шепчут. Но Дали любил яйца- они вдохновляли его на новые шедевры.

В ту же ночь явился Сальвадор Дали. Он был в том парадном мундире, который надевал лишь в исключительных случаях. Дали милостиво улыбался. Я была прощена.

Дали стал моим неизменным помощником. Именно он – показывал мне целые тексты, которые я старательно списывала. Иногда- необычайные картины – с неровными, труднопроходимыми землями , небесами, покрытыми густым слоем пыли. Меня они поражали и казались странными, от них исходил шепот молитв , смысла которых я не понимала. «Дали, – спрашивала я, – но вот здесь вроде простая и реальная жизнь, а ты обрамляешь ее… Ты описываешь какую-то планету?» Он гневно сверкал очами. «Прости, прости!» – в страхе вопила я.

Прилежно, высунув кончик языка, я продолжала сочинять.

«Боже небесный- но как, как избежать всех страданий ?Ведь эта же сама жизнь- ну куда, куда от нее спрячешься?

Да разве не отстаивает в борьбе, не возрождает свое счастье Вселенная, когда каждая частица атома ежесекундно подвергается нападению со стороны себе подобных, и, чуть замешкавшись, она так же, как и мы, грешные, может навсегда потеряться в этом мире вечности…

И должна быть лишь моя личная печать на всю эту бесконечную и непостижимую Вселенную с одним единственным словом: « Согласна».

Любовь и ненависть, восторг и полное отчаяние нужны были моей душе, чтобы ощутить совершенство Вселенной, всю ее мрачную и лучезарную красоту…

 

Раздался треск. Большое страусиное яйцо с шумом обрушилось на мою голову… По всему лицу растекался свежайший огромный желток… Он затекал даже под платье. Дали хохотал, как безумный.

-Довольно, – сказал он, внезапно оборвав смех. – Перестань строчить. Комедия окончена. Ставь точку немедленно! И ступай!- Я послушно закивала и поставила точку.

Голова от удара сильно гудела. Казалось, в ней закипала смола. Когда влажные черные бульки стали с шипением подпрыгивать и разлетаться во все стороны, прожигая насквозь платье, голова окончательно треснула. Глаза выскочили из орбит и встали напротив. Из образовавшейся трещины на самой макушке выпрастывались дивной красоты бутоны. Их было невиданное количество, и перед тем, как раскрыться, они упруго хрустели, а потом выбрасывали ослепительной белизны лепестки, которые стремительно наливались спелостью. Из снежных лепестков сложился цветок в виде царской короны. Голова уже не болела. Ее просто не существовало. В самом низу, где когда-то была я, упруго встряхивалась ото сна древняя змея – во все стороны падали комья забвения. Тяжелые золотые кольца матово поблескивали в сине-лиловой темноте неба. Змея, звеня, как монистами, золотой чешуей, устремлялась вверх. Ее стремительный полет слегка затормозил дивный цветок, она, будто ловя его царский аромат, зачарованно пошевелила головой – атласно-белые  лепестки, полные благония, так зазвенели, не передать мне словами этого звука.

Древняя змея устремилась ввысь, к солнцу. Я раскрыла свои руки во все небо и закружилась с черными влажными звездами. Куски бывшего тела бесшумно отваливались, будто они были из папье-маше, и падали в бездну. Небо ликовало! Пели звезды!

К вершине Олимпа была приставлена деревянная лесенка. Перекладины кое-как перевязаны гнилой веревкой. «Давай, давай!» – нетерпеливо кричали Боги, маша мне сверху руками. Я догадалась- они подшучивали надо мной. «А кем я средь вас буду? – деловито торговалась я, успешно поднимаясь по гнилым уступам. – Афродитой?»

«Нет! – хохотали Боги. – Афродита у нас давно есть! Ты у нас будешь…» Слов я больше не слышала, потому что их заглушила торжествующая музыка Солнца.

Ха- Ха- Хо, Ха- Ха- Ху ! – ликовало все Небо, и пело мне свои древние песни…                       

 

                               Собрав ароматы…

 

Собрав ароматы чужих Вселенных, я смешала их в одной лишь мне ведомой пропорции и создала свои собственные духи под названием «Исповедь русской грешницы».

 

-Тебе не холодно? – Спросил Олег, уже одевшись и глядя на меня, прижимающую к груди золотой пузырек.

-Холодно,- притворилась я и прикрыла глаза ровно настолько, чтобы видеть эту озабоченную складочку – закладочку , что всегда появлялась меж его бровей, когда я капризничала. Я не переставала удивляться, как трепетно он хлопотал, с какой солидной серьезностью ликвидировал все до одной – даже глупые и смешные причины, по которым я волновалась. Вот как сейчас – в светлом костюме,  серебристом галстуке и белых носках, такой важный и благовонный , он искал теплое одеяло, осторожно накрывал, подтыкал его со всех сторон, закрывал форточку, а я мысленно  торопила его, чтоб он поскорее ушел, побыстрее ушел и я открыла бы форточку, сбросила бы теплое одеяло и прижалась к тому месту на подушке, где остался след его руки…

 

«Я искала, и плакало сердце мое. И все , что искала, обрело свою плоть.»2

«Я вернусь к изначальному влажному трепету мира»…3

 

                                 Я благодарю своих Богов…

 

Я благодарю своих Богов за то, что получила от них долгожданную посылку.

Слава, богатство и известность, как я и мечтала, пришли ко мне.

И в самую последнюю секунду, вся дрожа от нетерпения, руками и зубами разрывая сверкающую хрустящую упаковку, разбрасывая во все стороны алые банты ее и ленты, я уронила свою шальную голову на эти жемчуга и каменья и, жадно вдохнув  божественно-тленный аромат этого поистине царского одеяния, дико расхохоталась…

Ибо только в этот миг я наконец поняла то, о чем всегда знали мои всемогущие Боги.

Самое дорогое, что только возможно получить на этой прекрасной планете, у меня давным-давно уже было. Разве можно отнять то, без чего невозможно прожить?

Это мой божественный дар-Вера в силу Жизни, пахнувшую свежим дождем, и Любовь, звенящую золотыми хрусталями.

Это мои дивные дети, единственный возлюбленный Олег и только что родившийся на Земле мой сын Егорка…

1 Спиноза

2Священная книга Египта.Книга мертвых.»   

3«Живое небо.» Фредерико Гарсиа Лорка.

4Карл Юнг.»Божественный ребенок».

 

 

 

 

 

 

 

 

                

 

 

 

 

 

 

 

 

               

 

 

 

 

 

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.