Официальный сайт липецкой
писательницы

 Исповедь русской грешницы

                          (Как заработать деньги в России)

 

    Я любил эту женщину… До сих пор не могу понять, откуда берется такая нежность.

Она была тяжело больна. Врачи ставили тяжелую форму шизофрении. Долгие годы я был ее психотерапевтом…

Она рассказывала мне удивительные вещи. О том, как она научилась летать, преодолевать время и общаться со стихиями древней воды… Не могу понять, зачем она так унижала себя, опускаясь до лжи. При жизни она смогла добиться всего, о чем только может мечтать человек: любви, богатства, известности… Я твердо знаю одно: почему-то это не стоило ей, девочке из маленькой деревни, особого труда. Будто она владела некими тайнами, недоступными простому смертному. Мне пришлось изменить ее имя – она довольно известный человек…

Все свои силы она отдавала преодолению своего недуга. Она боролась сама с собой так отчаянно, что у меня сжималось сердце от страха за нее. При всей своей необыкновенной, какой-то неземной силе она порой была так беспомощна перед жизнью…

Я собрал все ее рукописи, все тетрадки, которые она при жизни тревожно оберегала от всех – совершенно случайно представилась такая возможность. Я верю, что она простила бы меня за то, что я тайком делал записи наших бесед.

Если бы не эти записи, меня, психиатра с большим стажем, давно оглушила бы та пустота пространства, в котором отсутст­вовал тот единственный голос, та властная магия звука, когда обращенное ко мне «Валерий Петрович» наполняло все мое существование смыслом и непостижимой тайной…

Она каялась, крутила, сжимала тяжелую подвеску на груди и каялась…

Я никогда не верил некоторым шарлатанам, утверждающим, что можно оживить навеки ушедших от нас…

Первые строки – дыхание твое – будто сильно встряхнули мокрый куст лиловой сирени. Нежность моя весенняя… Откуда вернулась ко мне, с каких звезд снизошла до меня, обычного человека? Голос твой, запах твой оживший, за что же мне такая мука?

И я даже не в силах гарантировать, что остался вполне здоров, прочитав до конца эти порой совершенно бредовые записи…

А иногда, это случается обычно глубокой ночью, окна мои выходят прямо на сияющие звезды – с головы до ног залитый их мерцающим светом, я смотрю на них и, холодея душой, думаю: «А что если именно она была совершенно здоровым человеком? Всегда была, с самого рождения? И действительно, как она уверяла, по лунной дороге сошла на нашу грешную землю с одной из этих звезд?».

Я взял на себя такую дерзость – оживить ее образ, ее мысли, ее дыхание, вопреки смерти, вопреки вероятности повреждения Мироздания. Ради единственной веры моей: история этой женщины – это история целой Вселенной. А я всегда буду рядом, буду хранить ее, ожившую из вечности, возлюбленную мою, грешную мою…

В. П. Орловцев

В том лесу ходили звери –

Черти все трехглазые.

В том лесу жила и я –

Ведьма черноглазая.

Тамара Алексеева,
1984 г.

 

 

Все, что нам известно о мире, – всего лишь воображение человека.

Иммануил Кант,
1771 г.

 

Откуда тебе знать, что истинно существует, а что нам только кажется?

Генри Хаггард,
1889 г.

 

 

Я была воровкой…

 

Я была воровкой, авантюристкой, танцевала в ночных ресторанах и завлекала мужчин.

Я обвешивала на весах, обманывала и прошла весь рынок со всеми его контролерами, бандитами, милицией и налоговой…

Я была убийцей, так как часто убивала себя мыслями за то, что не в силах была осознать и принять ту ошеломляющую женскую силу, что неудержимо рвалась из меня.

Как и все женщины, я мечтала о любви. Но я и предположить не могла, что на пути к своей мечте будет столько испытаний.

Демон самоутверждения, под видом жажды познания ослепил мою душу. И я рухнула в этот мрак, куда не долетала даже искра света, откуда не принималась  ни одна мольба…

И низверженные туда души, омраченные умом в житейских страстях, испытывали со мной невыразимую тоску по Любви, по потерянной Вере. И эта смертная тоска, и неописуемая отверженность  от спасительных страданий – уже не пугали меня… Потеряв свою душу, и не чувствуя беды, я задыхалась в этом чуждом мне воздухе, я даже следила за стуком своего сердца – мне казалось, оно остановится в этом аду…

И много лет я искала ту силу, на которую могла бы опереться и те молитвы, которые бы меня воскресили.

Люди разных национальностей – грузины, армяне, азербайджанцы, – помогали мне вырваться из этого страшного закруженного танца по черному льду. Мы все молились разным богам, но просили у них одного, и матери у всех были женщины. Судьба нас столкнула на рынке, о котором я раньше не имела никакого представления. Я будто ночью попала в незнакомый город, блуждая по скользким переулкам которого неизбежно потерялась бы – даже не взирая на свою остервенелую храбрость.

Сошедшая с далекой звезды на эту прекрасную, неповторимую планету, я благодарю своих Богов за то, что они предоставили мне все возможности постигать этот мир во всем его неслыханном многообразии, за неиссякаемую бездну прощения. За то, что я дышала и не могла надышаться этим Божественным воздухом, за то, что я любила и была любима, за неповторимый запах новорожденных детей, за искры солнца на фиолетовой синеве неба…

 

Разница между температурой…

 

Разница между температурой воздуха и воды была потрясающей. Воздух пах жаркой пылью и

солнечными лягушками. Зеленая вода пруда, что находился в самом низу лога, была по-зимнему холодной и таинственно мерцала изумрудно-желтыми искрами. Когда опускаешь руки по самые локотушки, от них медленно-медленно, как во сне, расходятся волнистые круги… А по ним, отталкиваясь от воды ломаными лапками, обгоняя друг друга и серебристую ряску, радостно прыгают сумасшедшие пауки.

Когда руки перестают чувствовать холод, колдовская вода, будто по взмаху неведомой силы приходила в движение. Движение шло из самой глубины. Вода волновалась, тревожно пучилась, огромные прозрачные пузыри беззвучно лопались и рассыпались на белую пену. Неподвижные до этого темно-зеленые мохнатые водоросли волнисто изгибались все сильней и сильней, будто что-то пытаясь стряхнуть со своих листьев.

Я так боялась пропустить, но всегда пропускала момент, когда тяжелые пузыристые бока подземных чудовищ, сверкая перламутровой чешуей, хлестко били по рукам…

И было больно. И так страшно билось сердце, а потом и вовсе оно не стучало, когда на поверхности воды появлялись пуче­глазые головы древних чудовищ… Они, эти головы, отсвечивающие холодным мраком синего и фиолетового, поворочав выпуклыми, подводно-ореховыми, чувственными глазами, тут же с хлюпаньем скользили обратно- я выдергивала из воды склизкие, пахнувшие тиной, темно- зеленые руки и обхватывала голову – изумрудные брызги с шумом летели во все стороны.

А усталая, будто после родов, вода замирала, круги таяли… Испуганные пауки, растягивая пружинки дрожащих лапок, по очереди выглядывали из-под береговых камней, густо покрытых голубовато-пепельным мхом. Медленно хлопая крыльями и осыпаясь желтой пылью, собирались в стаи прозрачные, безбожные бабочки и улетали прочь. Малахитовые лягушки заводили свои вечерние молитвы, и особенно старалась одна старая лягушка с хриплым дрожащим горлом в, пупырчатой выцветшей мантии…

Солнечные искры, отороченные по краям алым,  вдруг вспыхивали огненными перьями, пух от которых плыл по воде, не касаясь ее. Когда невидимая ладонь осторожно гасила красные перья, на небе зажигались черные звезды, похожие на спелые гроздья черемухи… А я бежала домой…

Бабушка, выслушав мою историю, бранилась: «Врушка ты, вот что я скажу тебе… Да в той луже и лягушки все давно передохли, а ты говоришь – рыбины. Двенадцать годов уже, прости Господи… Как же ты у меня в городе жить-то будешь?»

Бабушке просто некогда спуститься к пруду, она все время работает. Она сама бы увидела эту воду и этих чудовищ. Вон, гляди, бабушка, от рук моих до сих пор исходят перламутровые искры, пахнущие вечерней синевой…

Как жаль, что бабушка не слушает меня, а, как та лягушка в пупырчатой мантии, старательно шепчет свои долгие молитвы… Света бабушка из экономии не зажигает, и темнота в деревне – самая страшная на свете темнота, самая огромная на свете темнота, самая черная в мире чернота…

Как хорошо, что у меня так много друзей, и они с нетерпением ждут меня…

Мои друзья огромны и выложены на огороде так, чтобы отделить бабушкин огород от тети Полининого. Камни были натасканы с карьера еще в ту пору, когда были живы дедушка и мой отец. Они и натаскали камни, которые со временем наполовину ушли в землю. Эти ноздреватые, с сырым холодом и каменным кружевом глыбы никогда не стали бы моими друзьями, пока в один прекрасный день, раскачав самый большой из них, я случайно не опрокинула его на бок… Боже подводный!

Причудливые травы, лишенные солнца, все-таки жили, но странной, белесой жизнью. Они оплетались древними узорами и хранили могильное молчание. Меж этих белых корней струились длинные змейки с множеством паутинных ножек. И сверкали те змейки влажными синими шкурками. Огромный жук с твердыми перламутровыми крыльями сидел посреди своих владений… и не шевелился.

И шел от этого подземного королевства такой запах… такой запах… Вот когда я заболевала, мне непременно перед этим снился сон: я выкапывала из сырой земли древние железные монеты. Они были ржавые, и незнакомые буквы едва различались… И было страшно. И сейчас пахло этой ржавчиной, напополам смешанной с запахом сырости… И ушедшими веками, и смертью пахло от этого мира… Еще омытой дождями черной ежевикой… И никем не разгаданной тайной…

Два мира, подводный и подземный, две тайны просачивались в меня… Или я вливалась в эти царства, не встречая никакого встречного сопротивления… Кто кого сотворил по своему подобию – они меня или я их?

В доме тоже пахнет сыростью, а еще сушеной луговой мятой и одним старым паучком, который живет под печкой.

Бабушка все так же монотонно шепчет молитвы, и в кромешной темноте избы мне чудится, что взмывает кверху огромная кисть руки ее с бугристыми голубыми жилами. Будто ручьи с горы бегут. И шевелятся сухие губы…

Моя кровать – за печкой. Ее делал еще дедушка, он гладко отшлифовал доски. Бабушка все жадничала, жадничала, а потом взяла да и отдала мне перину пуховую, что прятала  на чердаке до свадьбы. А Паутиныч нет – так и остался скрягой. У самого руки – перстнями унизаны, да с разноцветными каменьями. Только важничает ими да хвастается, а как до дарения дело доходит, брови супит и говорит:

– Этот камень, что полюбился тебе, бирюзой называется. Она уже набралась, как следует, спелости, потому такой ярко-синей окраски. Когда придет пора жениха искать- подарю тебе этот перстень – он как раз для этого случая будет. А вот бирюза –  еще совсем молодая, вроде тебя. И потому она бледно-зеленая. А это изумруд, очень дорогой камень – смотри, как он сверкает густыми искрами! Это не совсем чистая порода камня – фиолетовые струйки мерцают, а должны быть прозрачно-зеленые. У меня есть настоящий изумруд, не сомневайся, но я никак не починю перстень.

Паутиныч – это домовенок, что живет на деревянной полке, прибитой над моей кроватью. Самой чистой голубизны неба была у деда чалма, что торжественным облаком клубилась у него над головой. Такого же точно цвета и его рубаха, только чалма-то шелковая, а рубаха – льняная. Волосы Паутиныч под чалму не забирал, и они мягкими прядями струились за ушами, и пахли те пряди душистым сеном и были ярко-желтого цвета, как весенние лютики. И эти живые цвета неба и солнца усиливали друг друга и от переизбытка радостной силы, казалось, звенели.

Бабушка не верила не только в существование подземных чудовищ, но и про Паутиныча слушать ничего не желала. Вот и сейчас, только я зашепталась с дедом, она грозно шикнула: «Кто там?» И сердце так забилось колокольным звоном, так заколыхалось под рубашкой, и чтоб его не услышала бабушка, я крест-накрест закрыла грудь руками и взмолилась:

– Бабушка, расскажи мне сегодня про боженьку!

И поверила мне наивная бабушка, ибо была та любимая сказка ее.

«Иду  домой я в сумерках из дальнего села, – неторопливо, с достоинством заговорила она, – да вдруг и заблудилася. Тропку спутала, испугалася. Кругом темень лютая, совы ухают, хрустят ветушки – дьявольщина одна начинается. Шла я садом-то яблоневым, розовели в темноте цветки божие, запах голову кружил по-весеннему. Тут Господь осенил меня разумом, зачала читать я «Отче наш». Не успела и трех слов вымолвить – зажигались на цветочках яблоневых да малюхонькие свечечки, скоро стало их видимо-невидимо. Вокруг цветов белоснежно-чистых ангелочки летают малые, крылышки- нежнее пуха лебединого.  Разгорались те свечи небесные по велению Христа-великомученика . Пошла, пошла я по светлой дороженьке, да скоро к дому-то и вышла. Помолилась на ясный месяц Господу, за подмогу его благодарила все…»

– А дальше, дальше, бабушка, – уже взаправдашним голосом взмолилась я, почувствовав, что голос бабушкин уже гаснет, как свечка. – А про Анютку покойную забыла ты?

«Когда Анютка покойная еще в девках хаживала, – продолжала ожившая бабушка, – купалась в пруду она былочи, да ненароком утопла. А все потому, что стирала на Троицу, в праздник такой грешить вздумала…

Так вот- на дне самом Анютка очнулася да к Пречистой Деве обратилась за помощью. Дева Мария ко всем великодушная – очнулась Анютка в церквушке. С перепугу решила, что мертвая – на столе большом лежала вся мокрая, в волосах запутались водоросли. А кругом горели все свечечки, зажигали их ангелочки малюхонькие, крылышки нежнее пуха лебединого…»

Да уже спала я. Снились мне ангелочки малые. Личики у них были озорные, как у ребятишек малых, курносые. Как ребятишки малые они и были. Дрались меж собой за огонечки – фонарики. Особенно драчлив был один конопатый ангел, волосы у него были пшеничного цвета, и одним глазом он мне странно подмаргивал. «Я с тобой на пруду встречусь», – шепнул он мне на ухо, зажигая перед зеркалом свечечку. Я взглянула в то зеркало и ахнула. На меня смотрела незнакомая девушка, и красота была та как зловещая. Глаза сверкали, как у ведьмы, а губы налились вишневым соком, похожим на кровь. Колдовская сила была в незнакомой той девушке, и я силилась и не могла понять ее происхождения…

 

И сон мой, дивный и снежный

 

 И сон мой, дивный и снежный, длился веками. Звенели ветра, пели травы, и сплетались корнями погребенные на краю земли люди.

Снилась мне женщина, она все время смеялась, и по щекам ее струились слезы. Но эта женщина была не Я.

Прикоснуться, всего лишь прикоснуться к тайнам Вселенной возможно лишь в детстве.

Что стряслось с моей душой после того, как я проснулась солнечным утром далекого детства? Какая непостижимая беда, ушедшая в такие дали веков, что милосердные Боги отняли у меня память о ней?

Я хочу вернуться в утерянный рай раньше времени… Я хочу избежать тех страданий, которые уготованы мне Богами. Кто поможет мне избежать этих страданий?

 Никто… Ровным счетом никто.

 

Я уехала в город…

 

   «Тогда ль душа моя забыла память и тихо спряталась в коробке из-под колбасы…»

Я уехала в город… Вышла замуж… Волшебные рыбы мне никогда не снились. Да я и не нуждалась больше в этих снах…

Мы с мужем снимали маленькую комнатку в двухкомнатной квартире. Хозяева наши, ярко-красная Любовь Петровна и сухой, как хворост, Сергей Петрович, были сильно пьющими и часто грозились, что поставят меня с детьми на кон в карты.

Аленке было всего шесть месяцев, сыну четыре года. Я сидела с ними в комнате и дрожала от страха, обхватив детей руками. К хозяевам приходили гости, и начинались веселые гульбища. Муж был на работе. Чего стоит выбить облупленную, ходуном ходящую дверь в нашу комнату? «Ха-ха-ха, – ревели за стеной, – ну как бы нам взглянуть на эту бабенку?» «Да ничего особенного, – отвечала заплетающимся языком Любовь Петровна. – Просто худющая училка. Да еще ставит из себя. Интеллигенция хренова…»

В окно бил дождь. По стене ползали тараканы. Лампочка на длинном шнурке медленно качалась. Из-под двери тянулась тягучая змея запахов кислой капусты, копченых кур и перебродившего кваса…

Поздно вечером веселая компания таяла, и приходил с работы муж. Он усталой, тяжелой поступью шел на кухню и там долго ел. На кухне не было занавесок,  по стеклу ползли  мокрые листья. Если на них долго смотреть, они на глазах наливались сначала синевой, а потом чернели, будто умирали. Я не любила осень.

Муж работал на тракторном заводе слесарем и мечтал поскорей стать начальником. Он вырос в семье, где отец и мать были начальниками.

Начальником его не ставили, и он уходил с работы. И даже не приходил за теми деньгами, которые ему полагались. За ними ходила я.

Денег не было. Когда я потихоньку начинала говорить, мол, пора бы и работу начать подыскивать, муж, трагически воздев полные, белые руки к потолку, восклицал: «Я тебе детей поднимать помогаю!». И так он певуче выводил это «помога-а-а-ю», взмахивая руками и закатывая глаза, что я тайком в кулачок прыскала. Недаром муж, когда учился в институте, ходил в театральный кружок! И даже был его президентом. А я с той давней поры разлюбила слово «муж». У меня с этим словом связалось представление какого-то длинного-длинного пыльного коридора, который никогда не кончается и который весь завален старым, ненужным хламом. По углам паутина свисает пыльными клочьями, на ней висят дохлые мухи… Ржавый утюг с разлохмаченным шнуром. Хочется вроде вырваться на свежий воздух, а почему-то нельзя. Как в дурном сне.

Муж из-за своей полноты все время потел, и было ему очень жарко, и потому он бегал в подвал и отключал зимой отопление. Хозяевам было все равно, а дети простывали, я была в отчаянии.

Один раз, помню, муж уходил на работу, я умоляла его не отключать батарею, тем более что его целый день не будет. На руках у меня была Аленка, сын держался за ногу.

Муж слушал, слушал меня, потом вырвал из рук Аленку, положил ее в кровать… да как дал мне по лицу! Если б сильно ударил, то, наверное, убил бы, мужик он здоровый, а так я просто отлетела в угол, ударилась головой о стену, кровь из носа так и хлынула. А потом как вскипела!

Я, больше всего на свете боящаяся остаться одна, уже ничего не боялась… Заметалась в ярости по комнате, все вещи его собрала да с лестницы и спустила ,и его самого за дверь спровадила. Иди, мол, и одна проживу. Сама села на кровать, подперла кулаками горящие щеки… да как разревелась!

Я бы долго ревела, да дети сильно испугались. Аленка ко мне ползет, ползунки по дороге соскочили, пухлая попа туда-сюда смешно так прыгает, сама кричит, сопли по лицу размазывает. Вовка солидно так, баском свою ноту выводит, будто на важной работе находится, сам меня за коленку цепко держит. Смешно мне стало.

Успокоила я детей. Загрустила.

Увидела старые, выцветшие обои, кольцами свисающие по углам чужой квартиры. Стала строить печальные планы: устроюсь на работу дворником, нет, лучше уборщицей. Ничего, ничего. Дети когда-нибудь все-таки вырастут. Я покажу ему… да. Стану вот красивой, знаменитой. У меня будет много денег. Ничего…

А время шло. Муж не возвращался. Деньги кончались. Я стала искать работу. Но ни дворником, ни уборщицей не брали, потому что у меня было высшее образование. Это были восьмидесятые годы.

В одном месте вроде повезло- взяли уборщицей, но дом оказался слишком далеко, детей оставить было не с кем. Деньги кончались, кончались, уже не хватало на молоко. Аленку еще напою молоком вдоволь, маленькая еще, а Вовка рядом стоит, смотрит так- сердце разрывается.

Поехала на работу попросить в профкоме помощи, а мне Ольга Михайловна, завуч наша, язычком так пощелкала, пощелкала, будто в горле у нее чесалось, и говорит: «Что ты, что ты, мы матерям-одиночкам помочь не в силах, а ты тут, при живом-то муже…» Поплелась я домой несолоно хлебавши.

Заболела Аленка. Криком вся исходилась, в животе у нее все время бурчало, температура держалась высокая. Вызвала врача, она сказала: стафилококк, такая вот болезнь, давать антибиотики нежелательно, лучше полноценное питание, витамины, тогда организм сам справится.

Пришла свекровь, Марья Тимофеевна, муж у нее жил. Принесла она две пачки печенья, кусок мыла «Земляничного» и такие вот причитания: «Ну, денег у нас не воз, сама знаешь, помогать тебе мы просто не в силах. Одежда зимняя у нас вся поистрепалась, ахо-хо, покупок столько надо сделать, а цены-то, цены… Да ты гляди, мужики-то на дорогах не валяются, приглядит кого- и детей позабудет, гляди, гляди…» Ушла свекровь, напоследок  стрельнув вокруг  змеиными своими глазенками.

Испугалась я. В глубокой задумчивости ходила по комнате, погруженная в размышления, ночью долго лежала без сна. Мысли, полные уныния, копошились в голове, как куча муравьев. Одна, с двумя детьми, без денег, без мужа. Напугала меня еще хозяйка моя, румяная и пышная Люба. «Останешься одна, – говорит, – локотки кусать будешь. Кому ты нужна, такая тощая, да с двумя хвостами в придачу».

Да, что делать. Действительно, что я из себя представляю? Сушеная селедка. Надо мужа возвращать. И как можно быст­рей. А потом разберемся.

Тут я как раз получила на детей ежемесячное пособие. Купила мужу синие брюки, широкие, как два парашюта.  (У него между ног любые штаны за месяц истирались, появлялась такая восьмерка, дырявая, как решето.) А он все равно норовил купить в обтяжку, почему ему так хотелось?

Звоню мужу, чуть не плача, извиняюсь, прошу вернуться- а куда деваться. Вернулся муж, не запылился. Довольный и гордый, смотрел он на меня, наполненную безнадежным страхом, и все вроде ничего, жизнь побрела дальше, да впала я вдруг в тоску смертную, сейчас это называется депрессией. Ничего меня не радует, ни дети, ничего… И солнце светит тускло, и окна мыть не хочется, даже причесаться сил нет. А было лето. Август. И вот что случилось…

Была я с детьми на овощном рынке. Аленка на руках, Вовка, как положено, за юбку держится. Стала в очередь за дынями – денег как раз на маленькую дыньку хватало. Стою последняя, передние покупатели эти лакомые плоды мнут и щупают, а мне Аленка мешает, на руках виснет. Продавец, похожий на многоножку, волосатый-волосатый такой грузин, покрикивал: «Пачиму, ну па-а-ачему мнэшь, а? Зачэм! Дына така магкая, така…» – тут он пальчики в горстку бережно сложил, горстку – ко рту, чмок, чмок губами, – «мна, мна, кака дына!»

А у меня вдруг все вокруг так и расплылось перед глазами-  грязно-желтые, духовитые шары стремительно помчались  вглубь рынка, а волосатый грузин вырос до самого неба , и оттуда гремел его голос, эхо шло по всей площади. Так захотелось мне хоть малюсенькую дыню взять -да и проглотить целиком с грязной шкуркой, слюни  ручьем потекли.

В чувство меня привели сильные тычки  в спину, оглядываюсь-  древняя старушенция, как креветка ,в три погибели согнулась, ее на том свете с фонарями обыскались, а она- тут, проворно работая костлявыми локотушками, целую сетку дынь насобирала, крючковатый нос грязным платком старательно вытерла, губами шамкнула… и пошла себе не спеша… денег не заплатила…

Оглянулась я на продавца – ничегошеньки он не видит, знай себе- ножом взмахивает, тот на солнце посверкивает, а волосатый грузин с упоением дыни взламывает, сочнящиеся светлой, прозрачной кровью, куски выхватывает ,и с восторгом, как знамя, высоко поднимает. Я осторожно взяла дыню и положила в сумку. Потом еще. Сердце колотилось бешено, по голове будто били колотушками. Я была как во сне. До этого тяжелая, как бревно, рука, на которой сидела Аленка, стала легкой и невесомой, да и все тело как-то размылось, высветлилось, как после бани. Я вся наполнилась ужасом… и восторгом.

Сколько я так набирала дынь, не знаю, но сумка сильно потяжелела. Одернула я Аленке платьице… и пошла. Никто меня не окликнул, никто в спину не выстрелил. Из памяти выпало, как я добралась до дома, зато хорошо помню, как высыпала на пол кухни дыни, их оказалось целых семь штук  (как я их смогла донести?). Дети визжали от радости. Дыни мне показались такие яркие, солнечные. Будто в черно-белом изображении, где я жила, впервые появилась цветная краска. И была она желтая. И это было хорошо. Будто первый день создания мира… Угрызений совести я пока не испытывала. Легко и бездумно я отдалась новой жизни-  я хотела видеть мир цветным. Как его раскрасить другим способом, я пока не знала.

Я накормила детей. Мордочки их блестели от сока. Особенно много съела Аленка, хотя, что я говорю «съела», зубов-то у нее еще пока не было, она целиком погружалась в дыню и, шумно всхлипывая, всасывала ее, как удав. Наверху торчали белые, как ковыль, пушистые волосики. У самых щек они намокли  и слиплись от сладкого сока. Я боялась, что она лопнет, боялась, что у детей будет аллергия, ведь дыню они до этого не пробовали. Ничего подобного- все обошлось.

Не знаю, отчего я больше всего получила радость, от того ли, что дети были сыты, или потому, что  смогла совершить нечто небывалое. Скорее от второго.

Мама моя пришла бы в ужас…

Во мне, как в омытом ливнями дереве, вновь зажурчали жизненные соки, они устремились вверх, к ветвям, ветви мои блаженно раскинулись, почки звучно и вкусно лопнули, и зашумела яркая весенняя листва. На этом отрезке жизненного пути своего я обрела себя в… воровстве. Мне показалось, что судьба посылает мне спасение, и благословляет свыше на безвинные детские приключения…

Откуда-то пришли небывалые силы- я перемыла всю комнату, общую кухню и коридор , перестирала все белье, перекупала детей и до ночи играла с ними в прятки. Дом ходуном ходил, мы еле уснули.

На неделю дынь хватило, бесконечно долго тянулись дни, вся дрожа от нетерпения, от предчувствия новой и радостной жизни, я еле дождалась субботы. Заблаговременно приготовила большую вместительную сумку, полную хитростей- она плотно застегивалась, и еще сверху надежно прикрывалась толстым куском ткани.

Я и не знала раньше, что воровать так легко, главное ни о чем не думать и ни в коем случае не смотреть на того, у кого воруешь. Иначе он почувствует напряжение нутром. А если набирать спокойно, не торопясь, без суеты… еще уверенно, да, обязательно уверенно… потом плавно уйти… это целое искусство. Никто меня ему не обучал. Хотя почему же, та старуха, похожая на бабу-ягу, и была моим невольным учителем. На рынок я входила, как в сон, где можно брать, что хочешь, и ничего тебе за это не будет.

Фруктов я набирала, сколько могла унести. Клала их в сумку аккуратно, самые нежные, например, мохнатые, со вкусом крыжовника, киви, или крупные бархатные персики я располагала  сверху, а на дне сумки лежали дыни, апельсины и яблоки. Я чувствовала себя не воровкой, а богатой леди, которая может выбрать все что угодно. Меня так и распирало от важности, от возможности нарушить все правила этой жизни…

В ту светлую пору детства, когда все мои сверстники воровали клубнику и яблоки с чужих огородов, мама, чтобы избежать пагубного влияния улицы, держала меня дома и никуда не отпускала. «Пойдем, пойдем,» – упрашивала меня полная и румяная Света, живущая в моем подъезде, – «мать на работе, ничего все равно не узнает».

У нее были два здоровых и дерзких брата-хулигана, тихий алкоголик-отец и веселая гулящая мать. Светка ничего не боялась, а я боялась своей матери.

Один раз я все-таки не удержалась и пошла с ней воровать розы. Рядом с нашей пятиэтажкой, за высокой оградой , находились свои дома, и возле одного из них вездесущая Светка выследила чудесные красные розы, которые выращивала на продажу высокая и тощая, всегда одетая в черное, баба Зоя. Вот туда мы и отправились.

Главное было – перелезть через деревянную ограду. За ней была другая- железная и колючая, но мы, не спеша, помогая друг другу, справились. Светка заверила меня, что в это время баба Зоя торгует на рынке яблоками, и дома никого нет. Не спеша, пригнувшись, мы обошли ржавые корыта, ведра, грязные банки, и подкрались к маленькому кирпичному домику.

Они стояли под солнцем, как в сказке, эти кусты, и сгибались от тяжести роскошных – бардовых, пурпурных, нежно-розовых и белых цветов. Какой шел от них запах – чудесный и чистый, как блестели  хрупкие лепестки! Зачем надо было их рвать? Мы в растерянности смотрели друг на друга, курносая и голубоглазая Светка с толстыми светлыми косами, и я- худенькая и бледная, с пепельными кудрями.  Но надо было делать свое дело, крушить, топтать и ломать эти ни с чем несравнимые цветы, и мы, тяжело вздохнув, принялись за работу.

Светло- зеленые стебли были покрыты острыми коричневыми шипами, как бы мы не исхитрялись, сломать их не могли. Пробовали даже перегрызть, рот наполнялся горечью, в зубах застревала плотная кожица. Долго мы так провозились, изранив все пальцы, я буквально выдрала из искалеченных и смятых кустов две розы, Света – три,  как откуда ни возьмись на нас молча кинулась какая-то громадная собака. Мы рванули к забору.

Светка была уже на ограде, когда я провалилась в вонючую канаву, которую мы сразу не заметили, она была тщательно прикрыта сухими ветками .Перепачкавшись каким-то смрадом,  я выбралась из ямы, буквально взлетела на забор и рухнула с него в песок, в клочья изорвав колготки и платье. Подружки нигде не было. Еле успела добежать до дома, сбросить дурно пахнущие лохмотья и цветы в ванну, как пришла мама.

Она была с соседкой, доброй болтушкой тетей Шурой, которую я любила. Мать была чем-то озабочена и ничего не заметила. Только мы сели пить чай, как раздался звонок. Ничего не подозревая, я пошла открывать… На пороге, с перекошенным от злости лицом и большой палкой в руках, стояла всколоченная и разгневанная баба Зоя…

Потом был дикий и кошмарный сон: мать, найдя в ванне розы и рваную одежду, кричала так, что в окнах звенели стекла, а в углах дрожала и рвалась паутина. Потом было самое стыдное – я лежала на диване, мать без устали хлестала меня прыгалками, и голосила на весь дом: «Воровка! Воровка!». А рядом стояли растерянная тетя Шура и злорадно улыбающаяся баба Зоя. Больше я не гуляла…

Рядом с овощным рынком находился вещевой. Народу там было еще больше – было время великих дефицитов. Рынок был один на целый город, с Украины, с Прибалтики привозили одежду, которой в магазинах и в помине не было. Народ толпился у прилавков и гудел, как пчелиный рой. Если  не покупали, то просто стояли, одни- в беспомощной растерянности, другие- ощупывали и оглядывали тряпки, приценивались и отчаянно торговались. Даже воздух вокруг разноцветных клочков возбужденно густел, попадавшие в это пространство им заряжались и начинали вращаться, как спицы вокруг блистающей оси.

Стала и я в очередь за шерстяными колготками, они стоили три рубля. Смотрю- женщины то одни примерят, то другие, за всеми разве углядишь, народ сзади напирает, все толкаются, кричат. Продавцов всего двое –   потные тетки с одуревшими от усталости глазами.

Подошла и моя очередь – взяла я четыре пары и уверенно махнула головой, мол, примерять пошла. Надо сказать, времена  были другие и нравы, люди и фильмы были полны  социалистического света, и были наивны , бесхитростны, и доверчивы, как дети.

Мне казалось,  что если не считать ту выжившую из ума бабулю, на рынке никто не ворует. А вор вора чует издалека. Были, конечно, оборвыши- мальчишки, но у них так сверкали голодные глазенки, так откровенно грязными были их детские ручки, что добраться до прилавка им было довольно трудно. Они налетали воробьиной стайкой, хватали все, что попадало под руку,  потом долго где-нибудь отсиживались, скорее всего, на крышах.

А вот от  дамочки в соломенной шляпке, в белой учительской кофте, отороченной  атласными рюшами, и черной, узкой в талии, крупными волнами струившейся книзу шелковой юбке – вот от такой дамочки злого умысла никто не ожидал.

Отошла я с колготками всех размеров и цветов в сторонку, аккуратно сложила их в сумочку… и снова встала в очередь. Если на меня кто из продавцов и взглянул, то решил, что я уже заплатила. Набрала я так много колготок – сумка распухла, изо всех сил прижимая края, я с трудом ее застегнула. Что же делать дальше?

Испытывая внутреннее беспокойство, я пробралась на другой конец рыночной площади, не сдерживая жадного любопытства, вынула колготки и стала их взволнованно пересчитывать. На меня тут же, чуть не сбив с ног, налетела толпа: «Сколько стоят?». Я, недолго думая, незнакомым хриплым голосом, совсем тихо произнесла: «Два рубля.» У меня их вмиг расхватали. Дрожащими руками я вытаскивала и разворачивала колготки, дрожащими руками торопливо брала деньги, не считая, бросала их в ту же сумку. Столько денег, Господи. Я почти не осознавала, что с прежней жизнью  окончательно простилась, и это произошло здесь, на краю рынка. Куча денег на дне сумки шелестела и хрустела купюрами, звенела и бренчала монетами, я несла ее несколько шагов, потом останавливалась, чуть расстегивала замок и беспокойно заглядывала в чудесный просвет, непередаваемо пахнувший и шуршащий.

Судьбу я в этот день больше не искушала, накупила продуктов и решительно пошла домой, славя ясный день и всемогущих богов. Внутри меня все пело и ликовало, я наполнялась жизненной силой и уверенностью, что все смогу, все, буквально все. Главное – это вовремя остановиться даже в самый удачный день. Наверное, такой закон есть у игроков в карты, да и вообще у всех игроков и воров на свете.

Удивленному мужу я сообщила, что деньги дает мать, мол, полная недобрых предчувствий, она сняла их с книжки. Сочно и красочно, не запинаясь, я на разные лады повторила эту историю, он быстро успокоился и уткнулся в телевизор.

На рынок я ходила каждые выходные, так ходят в разведку или на праздник, садятся разгадывать сложный ребус или писать новую картину.

 Насыщенное красками, передо мной расстилалось полотно рынка, и я, не обдумывая и не взвешивая, интуитивно искала на нем манившие меня прилавки. Я превращалась в жидкое и скользкое зеркало, которое легко принимало любую форму. Прозрачными пальцами я цепляла одежду и втягивала ее в себя, как в раковину.

Сколько времени это продолжалось? Год, два, или  несколько месяцев? Я ничего не помню – в памяти мой зияла дыра…

Был такой знаменитый футболист, звали его Пеле. Однажды он сказал журналистам, что может забить мячей столько, сколько захочет. Если бы у воров брали интервью, я бы сказала то же самое.

Я справила сыну добротное зимнее пальто. Купила Аленке отдельную детскую кроватку. У меня были свои деньги. Я покупала свежее мясо и сливки. Какие же тогда были сливки! Густые и сладкие, их можно было макать в булку, и это было вкуснее пирожного.

Тогда молоко и сливки продавались в одинаковых стеклянных бутылках с крышечками из серебристой плотной фольги, которые легко протыкались. На одних крышечках было написано «Молоко», на других – «Сливки». Можно было крышечку не протыкать, а осторожно, подковыривая ногтем, снять, она останется вся целенькая. Одурманенная неясными мыслями, я долго смотрела на бутылку с молоком…

Собрала я этих крышек штук шесть и пошла в магазин. Было там самообслуживание. Поставила в корзину шесть бутылок сливок и медленно везу ее к кассе. А сама по дороге незаметно крышки от молока достала и накрываю бутылки со сливками. Пальчиками по сторонам прижимаю, чтоб не оттопыривались. Благополучно заплатила, как за молоко, бутылки в сумку переложила – и домой. Сливки в то время дороже молока были в два раза.

Беспокойство и муки совести меня не одолевали – была лишь злобная и  шалая радость .

У моей мамы на работе появилась возможность купить двухкомнатную кооперативную квартиру. Она стоила три тысячи. Проблемы с деньгами не было- я была уже опытной воровкой. Но была одна загвоздка, времена были такие, что на одного человека полагалась одна комната. Мама моя была незамужней. А в этом льготном доме однокомнатных квартир не было.

– Тебя надо замуж отдать, – сказала я матери. И стала искать ей жениха, чтоб она заключила с ним фиктивный брак и получила бы мне квартиру.

Найти «жениха» оказалось делом нелегким. А в городе- почти невозможным. Надо было из своей квартиры выписаться, а все этого боялись и ни за какие деньги не соглашались.

Я стала искать женихов по деревням. Для того, чтоб мужиков уговаривать, нужна была водка. Очень много водки.

Я вшила  в шубу потайной карман. Шуба была коричневой, из искусственного меха, длинной и широкой. Карман – вместительный и удобный. Туда я в магазине самообслуживания складывала водку. За раз – три бутылки. Не суетясь и не оглядываясь по сторонам, я прижимала маленькую бутылку к животу, она терялась в густой шерсти и легко скользила по ней в приготовленное место. Здесь надо было лишь приноровиться, ведь когда на дне потайного кармана уже лежала бутылка, бросить туда следующую было невозможно, они бы звякнули друг о друга и вполне вероятно, разбились. Вот здесь надо было достоверно, вроде разглаживая шубу- не загрязнилась ли где? провести по ней рукой, придерживая невидимую четвертинку.  Чтоб не примелькаться, приходилось ездить по всему городу.

Кидалась я из магазина в магазин, бросалась от прилавка к прилавку, спешила побольше заграбастать продуктов – и не боялась ничего. Это тайная опасная страсть заменяла мне любовь…

Прятала консервы и бутылки, колбасу и конфеты, и когда я шла к кассе, ощущала приятную тяжесть. Консервы назывались «Сельдь иваси» и стоили рубль. Очень были вкусные. Сочные, все в прозрачном душистом масле. Сейчас таких не выпускают.

И с целой авоськой, набитой водкой продуктами, я ездила уговаривать очередного «претендента».

Одинокие мужики в деревнях никак не могли понять, что это за фиктивный брак. Они решительно думали, что я просто сватаю мать. И, в глаза ее не видя, выпив стаканчик-другой, с превеликой радостью соглашались.

– Это невзаправду жениться, а так, понарошку, – пыталась я их охолодить. Все было напрасно. Мужики обижались и распрямляли плечи, подтягивали штаны и начинали на все лады расхваливать свое хозяйство. Своих кур, гусей, сараи. То, как они пекут блины и как растят картошку. Я ничего не могла поделать.

Наконец мне повезло. Сельский почтальон быстро все скумекал. Был он склада не деревенского, руки мыл в воде с марганцовкой, огородами после смерти жены не занимался. Был у него сын двадцати годов, звали Архипом. Тоже был смекалистый.

– Соглашайся, батя, – уговаривал он отца, не спеша потягивающего халявную водку. – Магнитофон мне купишь.

Отец не спешил. Переговоры затягивал. Сладка была чужая водка с консервами. Я ездила к нему долго. И хоть он ничего в этой сделке не терял, но любил, гнусаво так  слова растягивая, говаривать:

– А что. Мало ли? Разве чего угадаешь. Все так и норовят… объегорить.

Наконец порешились на тысяче рублей.

Отдала я мать замуж. Накинула ей на плечи шерстяной платок с алыми маками и всю мокрую от страха повела в загс. Мать боялась, что над ней будут в загсе смеяться, ведь «жених» был моложе на семнадцать лет. Но все обошлось.

Расплатилась я и с «женихом», и за квартиру, в которую мы вскоре благополучно и въехали. Была, правда, в этой истории небольшая заминочка. Сельский почтальон вдруг заартачился и не захотел с матерью разводиться.

– Хотца в городе пожить, – нагло заявил он на суде. – С жаной своей.

На великое счастье судьей оказалась женщина, что водила дочку к маме моей в детский садик. Она грозно припугнула ушлого почтальона тюрьмой –ведь он сознательно в фиктивный брак вступил. Он насмерть перепугался и немедленно подписал нужные документы.

Воровство затягивало, как болотная вода или внезапное проклятье. Восхищаясь своей  дерзостью, я видела в зеркале лицо – настороженное и недоброе, с каким-то жестким и хищным выражением глаз. Казалось, я исчерпала все запасы своей женственности, и запустила руку в недозволенные тайные закрома. Воли что-либо изменить не было. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы не случай…

Муж, наконец, что-то почуял и заволновался. Он вообразил, что у меня появился богатый любовник. Замучил допросами и стал угрожать. Я решилась сказать правду. Он мне не поверил. Долго крутил пальцем у виска. Грозился убить вместе с любовником. Тогда я предложила взять его с собой на рынок…

С детьми  первый раз согласилась посидеть свекровь. Она взяла с нас твердое обещание вернуться ровно через час. Мы дали торжественную клятву, и естественно, ее не сдержали.

Была поздняя осень. Дул сильный ветер. У меня не было никакого головного убора. Я померила норковую светло-желтую шапку. Муж стоял рядом. Так и сяк, вертя головой, я гляделась в зеркало. Шапка шла мне необычайно. Я повернулась и… ушла. Муж в тупой растерянности разинул рот – я чувствовала это всей кожей. Он не сразу меня догнал – ходила я быстро. Наконец, весь запыхавшись, он подбежал и заговорил, тяжело и часто дыша мне в ухо: «Ух-ты, вот здорово, ну ты молодец! Во- даешь! Как профессионал! А давай, знаешь, вместе так работать, а с детьми мать посидит, да я ее ради такого дела уговорю как-нибудь, а?»

Лучше бы он меня на месте избил. Я бы не сопротивлялась. Может, я только этого и хотела, кто бы меня остановил. А так… Я видела его сверкающие радостью глаза, он весь дрожал, как в лихорадке и казалось, даже подпрыгивал, как маленький мальчик. Забегая вперед, подобострастно взглядывал на меня, шмыгал носом, и не мог сдержать своего восхищения. Мне было так тошно, так пакостно… Хотя вором была я, а не он.

И тут на меня обрушилось новое зрелище: по рынку вели вора. Процессию сопровождала большая толпа- воры были в диковинку. Огромного молодого мужика, скрутив ему руки за спину, вели два милиционера. По бокам бежали две  разъяренные торговки и непрерывно били его палками и кулаками. Из их криков я поняла, что парень украл у них брюки. Милиционеры торговок не останавливали.

Парень шел, спотыкаясь, низко склонив голову. Он был один против негодующей толпы. Я  была сродни ему – это меня безжалостно били торговки, это меня крушила лютая тоска  ,да змеей жалила в сердце. Он поднял голову – мы встретились глазами, это продлилось лишь несколько мгновений. Меня ожидала тюрьма и потеря близких. Я становилась изгоем, в меня вселялся страх. Два эпизода, последовавших один за другим, скрестились в моем сознании, как две молнии. Дерево вспыхнуло и загорелось. И я внезапно очнулась.

Сумасшедшие боги шепнули, что больше не будут хранить меня. При первой же краже меня поймают. Время, зачем-то отпущенное на эти приключения, истекло.

Я больше не ходила на рынок. Но все не так просто, как кажется…

Выхожу я после декретного отпуска на работу – боже мой!

У меня одно-единственное платье, безнадежно синтетическое, темно-синее, с плиссированным низом и глухим стоячим воротником. Ко всему прочему, на груди – огромный красный цветок- вроде розы в стоге сена.

Уже после двух уроков  (окна я старалась не открывать, боялась застудить еще слабых первачков) я просто задыхалась, пот ручьями лился под платьем. Когда за детьми  приходили родители, я с большим достоинством выходила к ним в коридор в образе несчастной мокрой курицы.

Совсем меня выбила из сил случайно подслушанная фраза : «Ну и учительница у наших детей! В одном платье почти год проработала! Видать, дела у нее совсем неважные…»

Внутри меня как огонь вспыхнул! Такого стыда я давно не испытывала! Щеки мои полыхали, лоб горел, я взглянула в зеркало – не лицо, а бредовый мак!

Видно, суждено было этому эпизоду случиться, чтоб толкнуть меня на отчаянную авантюру. Хотя я еще не поняла в тот миг, на какое именно приключение отважусь: у меня созрел лишь решительный план – Москва! Почему именно Москва, как у чеховских героинь, явилась мне в образе спасения в тот миг, я сейчас поясню.

Было время страшных дефицитов. Что-либо приличное достать в магазинах было просто невозможно, приходилось либо покупать у спекулянтов по бешеным ценам, либо ехать в Москву и простаивать огромные очереди, чтобы купить хотя бы пару хлопчатобумажных трусов. Первый вариант- у спекулянтов, для меня отпадал, как веник в прорубь, второй тоже был невозможен по той причине, что я могла поехать в Москву только одним днем, а следовательно, если крупно повезет, привезти две пары носков или трусов.  (В одни руки полагалась лишь одна вещь, а на дефицитный товар записывались за неделю.)

Перед моими глазами неожиданно встали душистые оранжевые апельсины  (мои дети их ни разу не ели), и я выбрала второй вариант.

Сейчас странно и удивительно слышать о тех временах, когда в Советском Союзе за апельсинами и колбасой ездили только в Моск­ву, достать их иначе, чем за бешеные деньги, было невозможно.

Я скопила триста рублей, у спекулянтов хватило бы на одну кофточку, а в мои планы входило самой прилично одеться, мужу  свитер купить и две рубашки, детям – апельсины, всем вместе – колбасы и ярко-желтые обои на кухню и коридор.

Купила билеты туда- обратно, собралась, и тут на тебе, муж – ни в какую. «Не поедешь, – говорит, – ты ни в какую Москву, сто пятьдесят лет там тебя не видели и никогда не увидят!»

Я так и ахнула! «Ты что,» – ору, – «выдумал, я уже и билеты купила!» Муж уперся, как бык (он и по гороскопу то же самое животное): «Не поедешь, и все тут, где я тебя потом искать буду!»

А у меня как на грех -то ли от волнения, то ли еще что- начинался грипп. Уже недобро  гудела голова, слякотно ломало кости, и вся я, как восстание, наливалась жаром. Если бы муж охотно отпустил меня – я бы с превеликой радостью осталась, так как силы уже таяли. Его неожиданное сопротивление выработало необходимую для дела энергию.

«Если уедешь без моего разрешения – домой не пущу!» – подвел итог угрожающей речи муж и ушел на работу. Дело было утром в понедельник, в школе были зимние каникулы, я быстренько написала записку, что детей из садика забрать не смогу по причине отсутствия в городе вообще, кое-как укутала детей, отвела в детский сад, наобещав  целую гору бо-о-о-ль­шущих апельсинов.   И  стала собираться.

Собралась я быстро, но основательно. Обула валенки с калошами (авось не замуж выходить), шубу с тремя шерстяными кофтами, и довершил мой наряд огромный пуховый платок, который надевать я не хотела, но платок этот в благодарность  (он был бабушкин и за ненадобностью много лет пролежал в диване, обсыпанный нафталином) оказал мне в Москве неоценимую помощь.

Денежки, как положено, завернула в носовой платок, положила за пазуху -и в путь-дорогу.

Со мной в поезде ехали две женщины-украинки, они тоже в Москву за покупками снарядились, мать и дочь, всю ночь они обсуждали, что купить, где, да почем. Я хоть и не заснула, зато узнала, что сразу надо поспешить в ГУМ, что недалеко от Красной площади  (в Москве я не была ни разу).

А грипп давал о себе знать, давал. Нестерпимо резал глаза свет, его почему-то забыли выключить в поезде на ночь, виски давило, да и лоб тоже. Но я как была в шубе и валенках, так и не сняла их- лежала на полке, как медведь, обливаясь потом. Зато становилось понемногу легче. А уж как вышла я утром рано в сверкающую снегом и надеждами столицу, то и вовсе позабыла, что есть на свете такая болезнь под названием «грипп»!

Боги мои, что за Москва! Апельсины продаются прямо на улице, всего три рубля кило, правда, очереди – мама моя! Рядом с апельсинами бутылки с  ярко-оранжевой водой. «Фанта» называется, два рубля стакан, ее можно пить без очереди, желающих немного – дорого. Я выпила стакан. Потом еще один. Походила, походила вокруг, плюнула… и еще один выпила. Губы облизала. Фыркнула. И почувствовала себя здоровой как лошадь. И поехала тогда в этот ГУМ.

В метро! Пока шла в этот ГУМ, по дороге попался продовольственный магазин. Зашла. Боже, где я? Да не сон ли это, в самом деле? Колбаса-то, колбаса: мясисто-розовые тельца  плотно охвачены маслянистыми шкурками!  Колбаса всяко- разная: с жирком крупным и мелким, и совсем без жирка, и сухая . А палки-то, палки -какой пожелаешь  длины и толщины –откусить бы какую! А запах ,запах-то густой, мясо- чесночный ,хоть ложкой воздух ешь!  Сгущенка в маленьких баночках, засахаренные орешки в круглых железных коробочках ,прозрачные леденцы разных цветов и еще такие пакетики – их разводишь водой и получается лимонад! Я рассказываю о тех продуктах, которые меня сразу ошеломили, но там еще было навалом лакомого добра! Я стояла да все разглядывала: тянулась на цыпочках, низко кланялась и упиралась носом в стекло. Барабанила пальчиками по витрине да лоб морщила. Но одолела искушение змеиное – покупать пока ничего не стала. Сначала самое главное – одежда и обои, продукты – вот они, никуда не убегут.

ГУМ охладил мои восторги, угомонил кровожадный трепет. Подтвердились самые страшные опасения, навеянные рассказами бывалых путешественниц. Если занять очередь за какой-нибудь маечкой, то шанс ее купить, хоть небольшой, но есть, но можно легко опоздать на поезд, который уходит в 9.30 вечера.

Встала я посреди этого ГУМа и чуть не плачу. А Москва-то слезам не верит! Гул вокруг, как на заводе. А время-то идет. Ванга великая любила говорить: «Из всех ситуаций обычно есть три выхода, но надо искать четвертый – гениальный!»

Первый выход – купить себе платье, чтоб родители учеников больше не смеялись, второй – мужу свитер, чтоб домой пустил, третий – детям апельсины, чтоб не болели, а четвертый – всем все купить.

Вытерла я злые слезы и пошла в туалет.

Туалет красивый, чистый, зеркало огромное, во всю стену, в золотой рамке. Сняла я пуховый платок, шубу расстегнула, платок завязала на поясе. А куда девать его? Положишь куда – утащат, стою перед зеркалом, как кадушка, пот со лба утираю. Думу свою думаю.

«Вот, – думаю, – стоишь ты кадушка кадушкой, и похожа ты на беременную бабу, и толку от тебя никакого, и муж тебя домой не пустит, и поделом тебе, дуре, и сидела бы ты дома, раз склепалка у тебя не работает».

И вдруг я к-а-а-ак подпрыгну! Платок мой разлюбезный как свалится! Я его поднимаю и расцеловываю! А от меня все к-а-ак шарахнутся! А я еще да как прыгну!

Ну конечно- беременная баба! А как же иначе! Несчастная беременная баба, которую в роддоме с фонарями обыскались, а она как шальная по ГУМам разгуливает! Которая- чуть толкни, вмиг разродится на месте! На мерзлом полу, на глазах у всех!

Процесс перевоплощения так захватил меня, что я на какое-то время вообще забыла, зачем мне надо изображать беременную. Я сняла все кофты, сунула их огромным комом в гамаши на живот, сверху пуховым платком обмотала, шубу сверху надела – ну и ну, никак тройня будет! Но для большего эффекта я спустилась на первый этаж, купила тени, и опять в туалете перед зеркалом нанесла специфические коричневые пятна на лицо, чуть синевы под глазами и даже губы мазнула синим, глянула напоследок на себя и чуть не прослезилась от жалости!

Я так уже вошла в образ, что из туалета выползла еле-еле, держась за стеночку- откуда-то появилась одышка… С трудом добрела до отдела, где только что поступили в продажу чудесные мохеровые кофточки нежно-голубого цвета, с  жемчужной отделкой спереди. Толпа взревела и рванула вперед. Раздались вопли. Четыре здоровых милиционера с большим трудом навели порядок, проверили надписи номеров на руках  (люди записывались ночью) и, встав по обе стороны входа в отдел, стали строго по одному пропускать покупателей.

Я  незаметно кралась к входу. Женщины, как волчицы, вмиг меня учуяли и заорали, как сумасшедшие: «И не думай, не мечтай! Много вас тут! Топай в свой роддом, пока не затолкают, ишь, ходит, постояла бы с наше -то ночью на морозе!» Я терпеливо, опустив глаза , стояла, не сдвигаясь с места ни на сантиметр. В очереди находились и защитники, их было немного. «Да пустите, бабы, ну не звери же мы, все рожали, гляньте, она же совсем не в себе! Синяя какая!»

Умоляющий взгляд я перевела на милиционеров, они, совсем еще молодые ребята, растерянно смотрели то друг на друга, то на толпу… Потом решительно взяли меня под руки и осторожно провели в отдел, где меня тут же подхватили продавщицы и вмиг подобрали кофточку нужного размера. Потная, с горящими от счастья глазами и блестящим свертком в трясущихся руках,  я выплыла из отдела . Не став долго предаваться радости, тут же поспешила в соседний, где в продажу поступили мужские рубашки по цене всего 14 рублей. Здесь я проникла в отдел на удивление быстро, потому что в очереди было много мужчин, и они пустили меня без долгих разговоров. А продавцы вместо одной дали целых три рубашки: в синюю, черную и зеленую клеточку. Рубашки были бесподобные, льняные, огромные, как и мой муж.

Не успела я на них налюбоваться, как раздался крик: «Кофты!». И все рванули на третий этаж – и я вместе со всеми, перепрыгивая через три ступеньки, одной рукой прижимая к груди драгоценные свертки, а другой – живот, чтоб не выскочил. Слава богу, на меня никто не обращал внимания, глаза всех были уст­ремлены вверх. Правда, как назло- мимо меня то и дело сновали те тетки из поезда, хохлушки, – будто в Москве больше мест других нет. Но им тоже было не до меня, они то и дело вытирали пот со лба и поправляли сумки, которые у них свисали огромными гроздьями по обе стороны туловища.

На третьем этаже завезли просто волшебные шерстяные кофточки  (почему-то платья в ГУМ так и не поступили.) Кофточки были снежно-белые, с эффектным черным орнаментом на груди. Самое то, что надо, для школы. А та, голубенькая- для выхода. Кофту белую я тоже купила легко. Видно, масть пошла, я входила в образ.

Глаза мои метали безумные искры восторга, щеки пылали, пробивая алым цветом нарисованные тени под глазами  (время от времени я забегала в туалет, чтобы проверить, в каком состоянии находится живот). Пахло духами »Сирень».Зеркало было гладким и холодным на ощупь. А рама- шершавая и золотая…

Я заметила одну удивительную вещь. Несколько моих «коллег», то есть настоящих беременных, тоже делали отчаянные попытки прорваться без очереди, но все они были  напрасны. Женщины опасались за свои животы, суетились -и в результате были откинуты безжалостной очередью.

Как же я отличалась от них! с таким огромным животом не было ни одной. На меня хоть и орали и матерились, но трогать и толкать боялись.

Купила я себе еще белую шерстяную юбку, мужу – хоть и тоненькой вязки, но довольно приличный серенький свитерок, и поехала в магазин обоев.

Перед входом в магазин была невообразимая очередь, пропускали по одному… Как  прошла – не помню, а раз не осталось никаких воспоминаний – это означает, что проникла я в магазин достаточно легко.

Обои- просто дух захватывало, атласные и ворсистые, с выпуклым рисунком. Я и представить себе не могла, что бывает такая красота. Купила, как и загадала – яркие и солнечные.

Увешена покупками я была уже основательно. Люди на улицах оборачивались, жалели меня, а кто и ругал почем зря.

Но я была счастлива. В груди моей звонко распевали дивные птицы. И были они ярко-красные. И это было хорошо.  У меня было много апельсинов, три палки колбасы. И еще много всяких вкусностей. Обои и наряды. Пора было выбираться из этого города, полного невиданных нарядов и яств.

Я не могла заснуть в поезде, потому что сердце мое разодрало платок, три кофты (на этот раз я сняла шубу) и неистово летело домой, к детям, опережая поезд.

Муж дверь долго не открывал – выдерживал характер, но дети выли и выли под дверью, а я стучала и стучала и совсем на него не обижалась. Наконец дверь распахнулась- я с сумками рванула в переднюю, дети с ревом обхватили мои ноги – апельсины оранжевыми пятнами брызнули во все стороны. Дети бросились их поднимать, буйно запахло Новым годом, елкой. Муж долго сопел, сидел на диване и сопел- я хохотала и забрасывала его новыми рубахами , а дети прыгали , вкусно и громко грызли колбасу, глотали апельсины вместе со шкурками… И крепость рухнула.

За три дня мы быстро обклеили всю квартиру, и она засияла залитыми солнцем пшеничными полями. Я вставала по ночам и трогала обои. Включала в коридоре свет – и не верила глазам своим!

В школу после каникул я явилась, как царица Екатерина Великая. Величавая и важная, проплывала я мимо толпящихся родителей – они дружно смотрели вслед. Пушилась, искрилась на солнце мохеровая голубая кофта с жемчугами и шерстяная белая юбка…

Была осень…

 

Была осень. Я находилась в состоянии удивительной благос­ти. После всех воровских и авантюрных  приключений это было удивительно. Невероятно, но факт – опустившись на дно с точки зрения человеческой морали, я вошла с миром в необыкновенную гармонию.

Я дышала и не могла надышаться этим воздухом. Смотрела и не могла насмотреться небом. Воздух был вкусный, звучный, дивный. Небо- первобытным, разноцветным и праздничным. Никогда я не видала раньше столько красок на одном отрезке пространства. Воспитанная на романах Жорж Санд, Стендаля и Грина, я составила себе еще в юности определенную картину мира, населенную лишь принцами и принцессами, у этой картины, к сожалению, была прочная железная рамка. Вселенная не принимала в расчет никаких картин, тем более с рамками, она была населена не только представителями голубых кровей. Я должна была или принять ее условия игры, или погибнуть. Небесные братья предоставили мне все возможности спасения – я должна была просто не упустить шанс. Моя заслуга лишь в том, что я с радостью хваталась за любую возможность, чтобы сломать свои выдуманные идеалы.

Вселенная – гармоничное созвучие неповторимых звезд, святых и падших. В каждом короле живет последний бомж, в благовоспитанной принцессе дремлет куртизанка, в великом праведнике – разнузданный разбойник. Причем несовместимые личности сожительствуют одновременно в одной ослепительной звезде. Не принимать этой истины способен лишь безумец. Кем же мне еще придется побывать в этой жизни, чтобы обрести вселенскую полноту? Воры и авантюристы – теперь мои родные братья. Но железная рамка не разрушена даже наполовину. Какие еще испытания подбросят мне небесные силы? Кого и что я еще не могу принять? Боже, как интересно жить!

Я шла по городу. Листья медленно шлепались в лужи, в лужах дрожало разноцветное небо. Я тоже дрожала от переизбытка чувств, от радости бытия, от предвкушения всего, чем одарят меня небеса. И вдруг я увидела чудо! Я должна была его увидеть в этот день непременно, но действительность превзошла все ожидания!

Седой старик продавал цветы. Но это не те слова. Старик продавал не цветы. Он стоял, держа в руках чудо, которое некоторые люди по ошибке называют гладиолусами.

Тугие, двухметровые стволы были увешаны снежными гофрированными колоколами цветов, и они были огромны. На фоне осеннего буйства огненных красок эти ослепительно белые цветы казались слепленными из прозрачного фарфора и припорошены сверкающим инеем… Казалось, они вот-вот растают, видит бог – я слышала, как они звенели, постукиваясь друг о друга волнистыми юбками.

Я стояла как зачарованная. Эти снежные цветы, и снежный старец, и лужи, в которых они отражались, сливались в одно, ослепительной белизны, совершенство вселенной.

Наверное, времени прошло много. Наконец, очнувшись, я, заикаясь, спросила молчаливого старца:

– Я куплю у вас все цветы. Только скажите, ради бога, где достать семена?

Старик улыбался. В глазах его стояли слезы.

– Этот сорт очень старый. Называется он «Агриппина, дочь Настасьи». Мою жену звали Агриппиной. Ее больше нет. Цветы раньше были меньше, намного меньше. Они были розовые. Я стал скрещивать их с другими сортами. Жена любила белый цвет. Ее больше нет.

Он помолчал, глядя на цветы.

– Жаль… Дети мои не хотят заниматься цветами. Они продают яблоки. Я вышлю тебе луковицы. Только скажи свой адрес. И не меняй названия цветов. В них живет моя жена. Когда я вхожу в белый сад, то всегда говорю: «Здравствуй, Агриппина».

Я дала адрес. Старик подарил мне цветы.

Прошло много времени. Целая зима. Я забыла и того старика, и его необычные цветы. Весной пришла большая посылка. Я разорвала бумагу. На стол высыпались луковицы разной величины. Их было много. И еще была бумажка. Я ее прочитала: «Мой отец умер под Новый год. Он просил переслать луковицы по этому адресу. Я вас не знаю. Но отец очень просил. Еще он написал, как за ними ухаживать. Женя».

На другой стороне записки совсем другим, круглым и дет­ским, почерком было подробно описано, как надо ухаживать за цветами. Я с любопытством узнала, что луковицы гладиолусов сажают весной, а осенью выкапывают и в песке хранят до следующего года.

Как посадить столько цветов? Где взять столько земли? Я работала в школе учительницей и  хотела посадить немного цветов в клумбе возле своего дома. Но желтые восковые луковицы лежали на  столе и терпеливо ждали решения своей судьбы. Они были похожи на сирот.

Я погрозила пальцем небу… и пошла выяснять в школьный профком, как у нас, учителей, обстоят дела с землей. Неожиданно выяснилось, что неплохо. Оказывается, уже с неделю шла раздача земельных участков в четыре сотки в тридцати километрах от города, в деревне Плеханово. Там была расположена областная психбольница.

Я написала заявление. Директор для первой поездки выделил автобус. И уже в следующее воскресенье мы набились в него с лопатами, ведрами – кто с картошкой, а я – с целым мешком цветочных луковиц, – и поехали осваивать пустошь.

Когда вылезли из автобуса далеко за деревней, взору предстали большие, сплошь заросшие лопухами и крапивой просторы. Пахло свежим воздухом и навозом.

Замерили и поделили землю. Я наивно выбрала участок поближе к дороге, чтобы быстрей добраться от остановки. Оказалось, что я сильно прогадала, так как далеко было до речки, а другой воды поблизости не было. Ничего не поделаешь. Я вздохнула и принялась за работу.

Земля оказалась жирной, но очень каменистой. Крупные камни, поднатужившись, из земли я выковыривала, а были места, где земля была светло-желтого цвета от мелкого песчаника. Камни рассыпались под лопатой, я выбирала их из травы и ссыпала в ведро – они стучали, как картошка.

Куча камней за моим участком росла, росла и скоро превратилась в гору. Спина болела. Быстро вспухли мозоли. Пот лился по спине, по лицу. Каждую минуту я решалась все бросить, и уехать домой, и никогда сюда не возвращаться. Я не хотела быть каторжницей, отбывающей пожизненное заключение на этой земле. Согнувшись в три погибели, я злобно шептала злые слова, которые непонятно кому были адресованы, и выбирала, выбирала, выбирала желтые камни…

С соседней деревни, где была психбольница, быстро сбежались деревенские ребятишки. Они подсмеивались над нами и обзывали городскими фифами. Подошли и женщины в фуфайках и резиновых сапогах.

«Жаль, что не привели психбольных на экскурсию, – с нарастающей злобой думала я. – «Вот, знакомьтесь, – сказали бы им, – героические труженицы-учительницы и ваши будущие соседки по койкам».

Наконец, когда совсем стемнело, я выпрямилась и убрала с лица волосы. Высвобожденная черная земля дышала и благодарила, благодарила. Я не шучу – прижавшись щекой к земле, сквозь травы и камни я слышала ее шепот. От нее, как от парного молока, шел сытный запах.

Земля отплатила мне за освобождение от долгого забвения. Луковицы, что приняла она в свои объятья, быстро выбросили нежные новорожденные стрелки, которые наливались спелостью прямо на глазах. Моя земля хранила малых детей и не допускала до них сорняки.

Лето, правда, выдалось жарким, и мне приходилось носить много воды. Выяснилось, что листья будущих цветов капризны – от холодной воды жухнут и покрываются белыми пятнами. Я приносила сразу несколько ведер и ждала, пока вода нагреется на солнце. Когда стволы цветов стали подниматься к солнцу, у меня появились опасения, что они собрались вырасти выше, чем были у хозяина. Стволы опасно покачивались, будто грозясь, что тяжести предстоящего пополнения могут не вынести. Пришлось каждое растение подвязывать к длинной палке, как делают с помидорами.

Учителя со смеху надо мной покатывались – они насажали огурцы, клубнику и картошку.

Я поливала, поливала, поливала и понятия не имела, что буду делать с этими цветами. Меня только разбирало огромное любопытство – поглядеть на снежные колокольца…

Последнюю неделю лета приехать не удавалось –  готовила детей к школе. А когда я приехала… то остолбенела сразу, как вышла с автобуса.

Я стояла вверху, на дороге, а подо мной колыхалось душистое море. Когда набегала ослепительной чистоты волна – до меня долетали запахи. Боже мой, что это были за запахи! Только в глубоком подземелье , в малахитовом царстве -вдали от человеческих глаз, его могли сотворить гномики в хрустальных башмачках.

Я спустилась вниз – море медленно превращалось в большой лебединый сад. Вокруг сада стояли деревенские мальчишки и несколько женщин.

«Мы назвали его садом Любви, – рассказывали мне эти женщины. – Мы приходим любоваться на него  каждый день. Никогда не видали таких цветов».

Я почти не слушала. Я села в траву и смотрела на цветы снизу.

Цветов было видимо-невидимо! Стволы, почти как у де­ревьев, только нежно- салатового цвета, почти без листьев, были увешаны атласно- белой роскошью раскрывшихся бутонов. Лепестки были  гладкими и блестящими, и лишь по краю шла волнистая бархатная кромка, края волнушек загибались.

«Здравствуй, Агриппина!» – сказала я.

Колокола качнулись и зазвенели…

«Все кругом повыдергивали, поворовали», – не спеша рассказывали женщины (за это время еще подошли), – «а ваш стоит, упаси господи – такая красота. Мальчишки, и те дежурство уст­роили, боялись, из Борисовки придут, там шпана- хоть куда. А местный наш батюшка сказал: это цветы Господа нашего, Христа-великомученика».

Очнувшись от блистающего наваждения , я стала думать, что делать  с этими цветами. «Ох, дак неси их на рынок, через два дня первое сентября, – будто прочитав мои мысли, заговорили все женщины. – Ребятишки есть? Ну, так гостинцев купишь – поди, заслужила, таку красоту вырастила. А то, неровен час, выдернет кто- дак семена и погибнут. А мы на следующий год любоваться будем».

Женщины помогли срезать цветы, сколько я могла унести, и посадили в автобус.

Автобус приехал на вокзал, и не успела я выйти – меня окружила толпа, быстро выстроилась очередь. Я стояла, прижавшись к автобусу с охапкой цветов, а водитель сверху смеялся: «Продавай, продавай поскорей, пока я тут, а то разорвут на клочки…»

Цветы продала я мигом и тут же поехала обратно. Возила их и возила – деревенские женщины ждали меня. Я даже подняла цену до десяти рублей (столько стоила бутылка водки). Очередь увеличивалась, и те, кому цветы не достались, терпеливо ждали, пока я за ними съезжу.

Когда я продала последний цветок, у меня была куча денег, она не помещалась даже в пакете. Цветов больше не было, а люди стояли и молчаливо смотрели на меня. «Все, – сказала я, – до следующего лета».

И пошла домой. Я задыхалась от счастья, от запаха, что шел от моих рук! Я прижимала благовонные ладони к губам…слезы сами по себе струились по щекам моим.  Никогда еще деньги не приносили мне столько радости!

И это было так хорошо!

Луковиц стало больше. Я аккуратно вытерла их тряпочкой, смоченной в марганцовке, как писал мне дед Иван, высушила и положила в песок. Ящики с луковицами хранились у свекрови в сарае. Сарай на зиму мы утеплили. И какой я испытала ужас, когда на следующую весну луковиц там не обнаружила!

«Они все перемерзли, вот я их и выкинула», – сжав губы, сообщила мне свекровь.

«Как перемерзли? Почему вы мне не сказали? С чего вы решили, что они замерзли?» – я не могла поверить, я спрашивала и спрашивала. Несколько раз обыскала весь сарай. Луковицы нашлись за оградой. Они лежали в луже воды и были безнадежно погибшими. Их глянцево- желтый цвет потух.

До сих пор не могу понять, почему так поступила моя свекровь. Какие чувства овладели ей, почему она не смогла с ними справиться…

 

Я распахнула окна

 

«Я распахнула окна – над Землей нависла огромная Планета,

она слегка ударялась о Землю и отскакивала от нее, как мячик.

«Олег! – закричала я в страхе. – Просыпайся!

Нам грозит катастрофа!»

Не открывая глаз, Олег устало ответил: «Эта Планета висит над землей уже много веков, не причиняя вреда…»

Я не поверила ему и рванула в другой, более древний сон…

…Я провожала тебя на войну, конь в нетерпении бил копытом о камни, а нежность была, как Планета, и билась о Землю, и была огромней Земли и Вселенной и грозилась повредить Мирозданье…  Чтобы предотвратить катастрофу, не поднимая глаз, я молилась: «Поскорей уезжай, чтоб могла я преклонить на дорогу колени и поцеловать небесную траву, на которой осела синева твоего дыхания»…

А вдруг я смогу… испытать наяву эту нежность…

 

Заболела Аленка…

 

Заболела Аленка. Она сильно испугалась, посмотрев фильм о Фреде Кригере, который убивал детей во сне. Дочь стала плакать по ночам, боялась оставаться дома одна… Даже врачи советовали найти хорошую бабку. Я стала ее искать.

И тут моя подруга Юлька заверила, что знает ,как помочь беде. У ее мужа есть друг. Зовут его Олег. И вот у этого Олега, мол, открылись такие необыкновенные способности- он стал видеть внутренние органы человека. И лечит от любых болезней. А уж Аленку мою от испуга – проще простого. Я обрадовалась. «Юлька, поговори со своим мужем, пусть он нас познакомит».

Оказалось, не так-то это просто – поскорее. У этого Олега больных было – пруд пруди. И все дни у него буквально по минутам расписаны. Меня разбирало страшное любопытство. Надо же, такой молодой и уже видит всех насквозь. Но, несмотря на мои просьбы, даже Юлька ничем не могла мне помочь. «Жди,» – говорила она, – «вот придет он к нам в гости – я тебе быст­ренько позвоню, и ты будто случайно к нам и заглянешь».

Случай долго не предоставлялся: то я была на работе, когда этот неуловимый Олег к ним забегал, то я примчусь на Юлькин звонок –его след простыл. Уж и Аленка выздоровела и перестала плакать по ночам, как звонит Юлька и орет в трубку как ненормальная: «Быстрей, лови такси – и к нам! Олег сидит!»

А я была в ванной. Да еще что-то мне всплакнулось в тот день,  уж не помню и почему, но это совсем не важно. А вот то, что я рванула на улицу не накрашенная, с распухшим красным лицом, да еще вырядилась наспех – вот это было очень и очень нехорошо. Но делать было нечего. Заявилась я к Юльке далеко не в самом лучшем виде. В каком-то белом растянутом свитере и полинялых, на размер больше джинсах.

В зале на стуле сидел молодой парень лет двадцати пяти. Он был худой, высокий, с  отрешенными от всего мира глазами. Глаза были светло-зеленые. На меня он даже не взглянул. Будто в комнату влетела муха. Хотя эта муха имела свойство здороваться.

«Задавака», – подумала я. И села на диван, далеко от него.

Юлька стряпала на кухне. Оттуда шел запах жареной картошки. Ее муж Максим увлеченно разговаривал с этой «звездой». Я упорно смотрела на свадебную фотографию, которая стояла на книжной полке- с нее смотрели безумно счастливые и юные Максим и Юлька. Юлька была в белой шелковой шляпе.

Выглянула Юлька и под каким-то предлогом заманила на кухню мужа. Сама подошла к Олегу и, что-то шепнув ему на ухо, кивнула головой в мою сторону. И вышла, помахав  украдкой пальчиками. Олег встал, взял свой стул и сел напротив…

Как полагается великому магу и целителю, он закрыл глаза. В комнате было тихо.  Шелестела от ветра занавеска. В комнату ворвался запах талой воды, что-то неясно бередило сердце, какая-то неловкость и смутная тревога.

«Интересно, какие у меня органы… А вдруг он умеет читать мысли… А вдруг он их сейчас читает. И что подумает? А он так, ничего из себя. Серьезный… Интересно, как он целуется… А шея такая сильная, и чего Юлька говорила, что он совсем мальчик. Ничего себе мальчик, такие руки… И плечи… И губы».

Олег поднял глаза. Они были полны… изумления. «Неужели прочитал, что я о нем думала?» – у меня  от стыда вспыхнули щеки. Он смотрел мне прямо в сердце. В глазах не было и следа от недавней отрешенности. Казалось- он  что-то вспомнил. Будто много лет не видел… и встретил. И я… тоже.

Но мы до этого не встречались . У нас была разница в возрасте десять лет.

«У вас вокруг головы – такое необыкновенное свечение. Я никогда и ни у кого не видал подобного. Такой золотистый свет бывает только у святых. Я так изумился, что на физическом плане вы совсем не соответствуете этому свету. По всем данным вы должны были родиться красавицей».

Вот это да! Ну и хам! Чего угодно я ожидала, но только не этого! Чтоб вот так, средь белого дня, ни за что ни про что! Обозвать уродиной!

От ярости и обиды я не в силах была вымолвить ни слова. Сидела, опустив глаза, как провинившаяся школьница перед классным руководителем. Выручила меня Юлька. «Олег,» – защебетала она, – «Тома хотела, чтоб ты посмотрел ее дочку. Когда мы сможем к ней прийти?»

Олег пообещал через три дня. Я холодно простилась и сразу ушла.

Купила себе розовый шелковый халатик. Он был такой тонкий, что если оденешь его на голое тело, то голой и останешься. У него еще был такой замах на груди, что при любом движении он распахивался. Накрутила локоны. Три часа ресницы наращивала. Губы мазнула перламутро-малиновым. Ставку сделала на туалетную воду французскую, обменяла флакон на кофту жемчужную. Брызнула на волосы- будто  провалилась в куст лиловой сирени. Никогда так не готовилась. Безумно хотела «сделать» этого Олега. Он задел мою женскую честь. Я не могла вызвать его на дуэль, так как была женщиной, и расквитаться с ним решила по-женски.

«Вот завлеку его, увижу его восхищенный по-другому взгляд… и все».

Муж был в командировке. Юлька пришла с Олегом поздно, дети уже спали. Восхищенный его взгляд я увидела сразу, как только открыла дверь. Игриво тряхнув локонами, пригласила гостей на кухню. Юлька трещала не переставая. Я молча смотрела на Олега, а он – на меня. Победа была такой полной и такой быстрой, что стало даже обидно. Старалась, старалась, халат вон купила, кудри накрутила, а он лишь вошел – и готов. Будто я в него из пистолета выстрелила.

Но в глубине души я торжествовала. Женщина во мне ликовала! С меня не сводил восхищенных глаз молодой, сильный мужчина! И от него бурно пахло весной, всеми ее зелеными реками и пьяными грачами! Я сильно позавидовала той девушке, которой он достанется!

Гости ушли. Олег не спросил о дочери ,и я  о ней совсем забыла. В комнате было темно.  Подошла к окну, отодвинула занавеску и прижалась лбом к холодному стеклу. «Господи, как хочется любви» – попросила я и сама изумилась своим словам.

Мне стало стыдно. Это было невозможно. Я была замужней женщиной ,с двумя детьми.  По-старушечьи замотала в пучок завитые волосы, вздохнула… и легла спать. Дело было сделано, честь осталась при мне. Но его яркие губы, чуть обветренные… Его губы… «Этого не может быть», – мелькнула последняя мысль…

На следующий день прямо с утра ворвалась Юлька и завопила  с порога: «Представляешь, Олег! В тебя! Влюбился! Я его таким никогда не видела! Да он сошел с ума!»

У меня сердце как екнет! Да так сладко! Но я еще держалась. «Ну и что такого,» – небрежно так отвечаю, – «что, у меня самой глаз нет, что ли?»

– Да ты не понимаешь! – орет еще громче эта ненормальная Юлька. – Он ведь сказал… Да знаешь ли ты, что сказал он?

Юльку так переполняли чувства, что она задыхалась и бегала по кухне. Я, как зачарованная, не спускала с нее глаз и машинально жевала и жевала булку, и уже дожевала ее и медленно взяла следующую. Наконец Юлька набрала в грудь побольше воздуха и злорадно выпалила:

– Что как бы сильно не полюбил, спать с тобой все равно не будет, поняла?

– Как не будет! – я так и подавилась сдобой. – Как это не будет?

Я так возмутилась, что даже забыла о том, что сама с этим Олегом никаких дел иметь не собиралась.

– Да так! Он дал такой обет, там что-то связано с какой-то религией, не знаю, что там. Но ты понимаешь, как он сказал: «Этого не может быть никогда». Вот это да! Воля какая!

Я так и вспыхнула от ярости! Да как это он посмел так заявлять! Будто я-то, мол, всегда готова- никто и не сомневается, а вот он, его величество- ни под каким видом! Ну ничего, ничего, ты попляшешь еще у меня, попрыгаешь! Да ты сгоришь еще от страсти! И забудешь про все свои обеты! Мальчишка такой дурацкий!

Забыла я про замужнюю женщину. И про двоих детей, и что…

Как вскипевшее, вовремя не выключенное молоко, я неистово вырвалась из своей разумной оболочки.

– Юлька, – вскричала я с нетерпением, – когда там с этим «волевым» можно встретиться?

– Завтра, – с готовностью, радостно сверкнув глазами, отозвалась такая же безумная Юлька. – Завтра у моего мужа день рождения.

И на меня… хлынула весна. Хоть до нее еще было далеко. Я поразилась, что не замечала раньше такого ослепительного снега… Такого буйного неба! Из длинного пыльного коридора я взлетела прямо в это небо! И жадно распахнула руки!

Мы катились с Олегом по сугробам и целовались… А рядом  кувырком катилась церковь, на солнце ослепительно сверкали ее золотые купола. Мы останавливались- она  замирала, и купола были внизу, а высокие ступеньки уходили в небо. «Смотри внимательно,» – серьезно говорил Олег, – «сейчас кто-то спустится с неба». И  закрывал мне глаза горячими руками…

Мы сидели на высоком дереве и грызли хрустальные сосульки. Хрустальными  (только, по-моему, это когда прозрачное переливается с синим и изнутри сверкает) были ветки деревьев, крыша беседки, земля и сияющее солнце…

Я  не знаю,  кто кого соблазнил… Сначала я… медленно расстегивала пуговицы на груди, а потом брала его ладонь. Прижималась к ней сначала губами, а потом несла, несла и клала на свою грудь. Было как во сне. Как древний ритуал на незнакомой планете…

– Неужели это возможно…

– Так разве бывает?

– Да…

Я тянулась губами и все не могла дотянуться до завитка его волос на шее…

Как же прекрасен ты, мой возлюбленный, как прекрасен. Руки твои, как золотые рыбы, плещущиеся на дне моря, запах твой- лесная малина, растертая между пальцев. Оторваться от тебя, что прервать полет лебедя…

Я попала в другой мир, где сам воздух переливается разными красками. Будто танцевал в небе прекрасный и огромный, сияющий драгоценный камень с тысячей граней, от которых литыми каскадами струились вниз серебро и золото…

Разве можно в этом мире остаться прежней?

Муж часто ездил в командировки. Приезжал обычно поздно вечером, когда дети уже спали. Я лежала на диване и слушала стук лифта. Лифт часто стучал на нашем этаже. Каждый раз жутко замирало сердце. А потом билось и билось, как связанный цыпленок под рубашкой. И я заранее «делала» себе лицо. Растягивала губы в улыбку и «рисовала» радость. Но когда по лестнице тяжело звучали его настоящие шаги, все, с трудом нарисованное, будто резинкой стирали. В двери медленно поворачивался ключ. Помоги мне, Господи, помоги…

Я выходила в коридор и улыбалась. Улыбалась… И, не переставая ни на минуту, говорила как безумная, судорожно кидаясь на все темы, которые могли его заинтересовать. Дети, работа, его мать, снова дети, и опять дети…

Муж молча слушал, тяжело шел на кухню, много ел, опустив голову,  шел спать.

«Почему он молчит? Он все знает. Зачем же нужно так жестоко мучить? Конечно же, ему все рассказали… Мы ходим с Олегом по всему городу. Он все знает. Но почему  молчит? Он все, все знает…»

Но тогда еще муж ничего не знал. Он просто сильно уставал. У него не ладилось на работе. Он влез в огромные долги. Проценты росли. Отдавать было нечем. Надо было скрыть от меня правду.

Но я ничего не знала… Его тяжелый взгляд я истолковывала по-своему. Его напряженное, постоянное молчание было хуже самой страшной пытки…

Он часами сидел на полу и гладил нашего кота по кличке Бандит. «Ты один в этом доме любишь меня», – говорил ему муж, испытывая безграничную  жалость к себе.

Чувство вины разрасталось и скоро приняло размеры невиданного монстра. Избавиться от него не было никакой возможности…

На работе я стала частью телесериала «Санта-Барбара». Моя личная жизнь  стала объектом пристального внимания.

– А ты, тихоня, оказывается, слаба на передок! –  встречали меня в учительской. Хотя сами то и дело спокойно обсуждали между собой своих любовников.

Даже завуч Ольга Михайловна, у которой дочь в девках нагуляла и преспокойно работала у нас в продленке с огромным животом, так и стремилась унизить меня при любом удобном случае.

Обижаться нечего. Это был обыкновенный женский коллектив… Таких у нас в стране тысячи. Проблема была во мне – чувство вины душило, и я слабела с каждым днем, чувст­вуя себя великой преступницей…

Муж все узнал. Он не скрывал своего злорадства. То ему бы пришлось виниться за огромные долги, которые он умудрился наделать, а тут – на тебе, подарок просто!

– Когда я! Надрывая пупок! Все жилы! Порвав! В рваных кроссовках! На кусок хлеба! Ты! Шлялась по всем кустам! Из-за тебя я влип по самые уши! Ты, ты во всем виновата!

Хотя я работала в две смены, сама кормила детей. И даже давала мужу деньги на его «дела», связанные то с продажей сахара, то дрожжей по деревням, то еще чего… И только сейчас я твердо знаю, что если взрослый мужчина ходит в рваных кроссовках, то это ему – огромный стыд.

А тогда…

Однажды, не сдержавшись, муж ударил меня. Я отлетела в угол. Он ушел жить к матери,  для него это было просто безумием. На прощанье он крикнул мне уже из коридора:

– Кому ты нужна? С двумя детьми! С тобой поиграют, как с куклой, и бросят! И тогда  приползешь ко мне на коленях!

Но все ,все изменилось. Если раньше, когда он уходил, меня охватывал такой ужас, что я чуть ли ни на коленях ползла и просила прощенья за то, в чем была совсем не виновата.

Сейчас меня любил мужчина. И хоть он был молод, Олег никому не дал бы меня в обиду. И, увидев на моем лице синяки, тут же потащил меня в суд подавать на развод. И тут со мной произошла одна из тех удивительных историй, что случаются только в жизни и которые при всем желании очень трудно выдумать.

Я еще была не готова на развод. На новую жизнь с молодым мужем. Разводиться меня заставил Олег. Я же подумала так: «Развод – дело долгое. Тем более что у нас – двое детей. Пока он будет длиться, многое может измениться…»

Судья оказался молодым мужиком с совершенно испитым лицом. По всему было видно, что попал он сегодня на работу прямо с большой попойки. Волосы у него на затылке свалялись нечесаным пуком. Ему было очень и очень худо. Он смотрел сквозь меня совершенно тупым взором. На его лице, как и на моем, красовался огромный свежий синяк. Время от времени он трогал его рукой и удивлялся чему-то. Казалось- из всей моей речи он моментально включился в жизнь лишь на такие слова: «И тогда… Он ударил. Вот синяк».

Судья даже вскочил от негодования. Лицо его побагровело. Кто в этот миг предстал перед его мстительным взором, знает один лишь Бог.

– Как! – взревел он. – Тебя кто-то ударил?

– Да, – печально подтвердила я. – Муж.

– И он еще будет ее бить, – вставил свое слово  Олег. – Если вы ее не разведете.

– Так давайте немедленно документы! – судья стучал от нетерпения кулаком по столу. И документы были ему поданы.

Тут выяснились «маленькие, но легко устранимые загвозд­ки», как выразился разгневанный судья. Муж должен представить свое согласие на развод. Но судья думал всего лишь мгновенье. Потом решительно схватил ручку, бумагу… и размашисто от имени моего мужа написал согласие на развод. «Я, мол, так часто нахожусь в разъездах и так люто ненавижу свою жену, что готов ее убить при первой же возможности, и умоляю судью спасти меня от возможной тюрьмы тем, чтобы развод был оформлен как можно скорее».

И, поставив точку, судья злорадно прибавил: «А пусть он потом попробует… с судьей… посудиться…» И приказал явиться на другой день.

Я пришла, ни о чем не подозревая. Судья торжественно выдал  документы о разводе, и сердечно поинтересовался:

– Какую вы предполагаете взять фамилию? Я советую оставить фамилию бывшего мужа. Мужей у вас еще будет много, фамилии менять устанете. А дети-то одни…»

На улице была слякоть. Я была одинокой, разведенной женщиной. Будущее было расплывчато. А настоящее ясно, как божий день.  Муж ничего не знал.

Меня охватила ненависть к Олегу. За то, что он вломился в мою жизнь. За то, что разрушил ее. Я  забыла о том, как все  начиналось…

Я ненавидела мужа за то, что он запросто позволил чужому мужику увести свою жену буквально из-под носа. И ничего не сделал, чтобы спасти свое логово, как это делают звери. Ведь он терял не только меня, но и детей. Их будет воспитывать другой отец, и  возьмет за них полную ответственность. Такой был мой Олег.

Я ненавидела себя за то, что не смогла вовремя остановиться… Не в силах была ни расстаться с Олегом, ни уйти от мужа. И плыла, плыла, как щепка на волнах, потеряв волю свою, силу свою…

Поделать было нечего. Муж не возвращался. Я иногда встречала его на улице, он гордо отворачивался. По ночам меня преследовали кошмары: «Я что-то бесконечно долго искала в лесу, и никак не могла найти .Это было мне когда-то очень дорого. Но что, что?»

Я теряла чувство реальности. Стала бесчувственной. Дети меня раздражали тем, что все время просили есть. Я вспоминаю – Олег кормил их тогда. Он привозил из деревни гусей, яблоки и картошку. И варил щи.

А я смотрела на него пустыми глазами и думала: «Неужели когда-то у нас была безумная весна?» Он звал и звал меня замуж. Я под разными предлогами отнекивалась.

Старая жизнь ,которая  была по-своему дорога(ведь пеклись с изюмом сырники и варились щи, пелись песни и шились огромные трусы и рубахи для мужа), была разрушена, а выстроить новую еще не было сил…

Но где-то в глубине души своей, куда я не хотела заглядывать, под кучей ненужного хлама страхов, вины и отчаяния придавленный насмерть тихим светом зарождался восторг. Восторг перед новой жизнью. Я стояла на ее пороге… и боялась сделать шаг. Надо было шагнуть в неизвестность… А я застряла на перекладине, изо всех сил вцепившись в старую дверь, под моими руками трещали прогнившие доски, между пальцев ссыпалась труха… Я боялась выйти на свет божий… Я никому не верила.

Неожиданно вернулся муж. К нему я уже ничего не испытывала. Но меня неприятно поразил его новая жизнь- он встречался с молодой и пышногрудой женщиной, часто водил ее в ресторан. Я не желала ему счастья, потому что не была еще счастлива сама.

Муж не знал, что мы разведены. Он считал, что мы просто поссорились. А я боялась сказать правду. Он принес мне в подарок новое зимнее пальто. И был  горд тем, что простил гулящую жену. Мне показалось на миг, что можно еще что-то исправить…

До конца своей жизни не забуду ту ночь, когда зашивала дыры на лохмотьях ушедшего времени… Муж благодарно гладил мои ноги, плакал,  строил планы на будущее…Мы зачем-то два раза в день делали с детьми зарядку…

Темнота квартиры стала пугать меня неудержимо. По стенам разнузданно шныряли какие-то тени. Я боялась людей. Перестала встречаться с Олегом. Муж приносил мне целыми ящиками вино. Оно называлось «Амаретто». Розовое, со вкусом вишневой косточки. Я пила его маленькими глотками и все забывала. Ведь правда- Олег мне только приснился? Бывают такие цепкие сны, обладающие свойством прорываться в реальность. У меня всегда были яркие сны, от них нет спасенья. Полная звенящей пустоты, я складывала выпитые бутылки я в угол. Дети строили из них дома. Были каникулы.

…В полуоткрытую дверь ванны я видела лицо мужа, оно расплывчато качалось передо мной… Он сидел на маленькой детской табуретке, зашивал рваный ботинок ,по щекам его лились слезы. Прямо перед ним, на стиральной машине, стояла моя фотография. Он время от времени гладил ее мокрыми пальцами…

…Я лежала в кровати, а муж стоял на коленях и тихо говорил: «Тома, пожалуйста, давай умрем вместе. В старости. Не покидай меня. Я не хочу жить в подвале…»

…Муж заходит на кухню. Карман его рубашки сильно оттопыривается от множества пластинок с таблетками. Я упорно не спрашиваю о них, так и сяк походив вокруг меня, не выдержав ,он с силой бросает их на пол. Высвободившиеся из плена, таблетки разных цветов с веселым стуком прыгают и катятся под стулья.

–  Я очень болен. Можешь уходить к своему Олегу, я и так скоро умру…

…Мне снилось и снилось без конца, как муж ходит под окнами нашего дома, зимой, без шапки. Пурга взметает мерзлые комья снега и швыряет ему в лицо. Из-под рваных ботинок выглядывают обмороженные пальцы. А он тихо, хрипло кричит: «Тома, где мои дети? Тома, где мои дети?»

…Потом мы бежали с ним в пустой ночной двор детского садика, и он, оглядываясь по сторонам, тревожно шепчет: «Сейчас меня возьмут… Вот нож. Он теперь всегда со мной. Прощай…» И таял в густых кустах, за которыми вскоре слышались громкие шаги, голоса… и долгий всхлипывающий стон мужа…

И тогда Бог стремительно бросился мне на помощь.

Приехали из деревни двоюродные сестры, они сняли рядом квартиру и помогали мне, чем могли. Непостижимым способом я получала от школы кооперативную трехкомнатную квартиру, почти бесплатно.

Я стояла на очереди много лет, когда еще была не замужем. Учительский дом много лет строился, я исправно платила взносы. Потом дом отняла администрация города, потом учителя его многолетним судом отсудили. Дом попал под инфляцию, и это оказалось для учителей очень здорово. И со дня на день мы получали ключи.

Жилищный вопрос решался. Олег жил с матерью в однокомнатной квартире, и забрать ему меня с детьми было некуда.

Но все было напрасно… Или поздно. Меня уже не спасали ни сестры, ни эта квартира, ни Олег, ни дети… В душе моей было сухо, как в пустыне.

…Я не знала и не понимала, чего  на самом деле хочу и кто я…

Усталый, измученный Бог подхватил меня на руки и понес…

Мне оставалось последнее средство, чтобы выпутаться из паутины заблуждений. Я должна была уловить исцеляющее дыхание… смерти.

…Не выходя из теплой квартиры, я заболела одновременно  дизентерией, и инфекционным воспалением легких. И оказалась в больнице.

 

 На меня неслись…

 

На меня неслись огромные огненно-красные круги. Они просачивались сквозь кожу, обдавая сухим жаром, и снова собирались, и неотвратимо летели навстречу, опрокидывали с ног, обвивая своими жадными кольцами. В груди моей сипело, как в мокрой губке, которую сильно стискиваешь руками. Ночь давила на окна, втекала в палату, подступала со всех сторон, делая все нереальным, фантастичным.

Его Величество Страх повелительно протягивал вперед руку, и дверь без скрипа открывалась. Он еще мгновенье, злорадно ухмыляясь, задерживался на пороге и полным хозяином шагал в палату. А я, как маленький паучок, стояла на огромной ладони Дьявола, лицо которого было прямо передо мной. Ладонь его с длинными пальцами и изящными ногтями была так стиснута, что выбраться не было никакой возможности. Дьявол смотрел прямо на меня и тоже улыбался- одним уголком губ. Глаза его, огромные и выпуклые, напоминали зимние лужи. Брови его были причудливо изогнуты и были похожи на крылья ворона.

За спиной дьявола тускло светились, как медные котлы, купола опрокинутых навзничь церквей, над которыми дико орали и метались красные птицы. Казалось, что эти обезумевшие птицы внезапно ослепли. Они то и дело с силой ударялись грудью о перевернутые купола, на землю кровавым листопадом обрушивались их тяжелые перья, а по ржавой, облупленной краске растекались вязкие капли.

И вдруг дьявол сказал человеческим голосом:

– Я ваш лечащий врач. Зовут меня Александр Иванович. Все будет хорошо.

В коридоре было темно. Я часто ходила в туалет. Но днем ходить боялась, потому что больные могли увидеть, что у меня три головы. Это было стыдно.

Я погибала, и боролась, как могла. Вставала в палате на стул и пела песни. Снимал меня со стула Александр Иванович. «Вот навязалась ты на мою голову», – говорил он.

Почему-то ко мне пускали и Олега, и мужа. Иногда они приходили ко мне одновременно. Муж приносил курицу, а Олег – всяких фруктов.  (Александр Иванович был уверен, что я не выживу. Температура выше сорока держалась уже три недели. Врачи ничего не могли поделать. Они спасали меня,  как могли.)

«Чудна ты, девка, ох и чудна была,» – рассказывала впоследст­вии моя соседка по палате баба Валя. – «Вот лежишь ты – мерт­вяк мертвяком, колють тебя, колють – а все без толку. Ты даже не шеволишься, на имя не отзываешься. А как приспичит тебя  (как-никак дизентерия), вот вскочишь ты, лицо, как мел, белое, по стеночке, по стеночке- и в туалет. Слава богу, что он у нас через две палаты находился. Вот, значит, придешь ты- и к умывальнику, как шальная, кидаешься. Нахлещешься, как следует, потом духами вся обрызгаешься – и в койку. Вон духов-то тебе любовник целый подоконник наставил. И так по сто раз в день. Не ешь, не пьешь, на слова не откликаешься, только одно и знаешь – туалет, умывальник и надушиться.

А потом, видать, тебе хужей и хужей становилося, и вовсе рубашку скинула и как была голяком, стала шастать. Больные из палат выходят – смотрят, а табе – хоть бы что. Потом Александр Иванович – умница, больных из тех двух палат подале перевел, а другим строго-настрого наказал, если кто больной аль шальной из палаты выглянет – вон из больницы. И чего он с тобой так настался…

А тот, молодой-та, любовник, ох как он с тобой хлопотался. То волосы расчешет, то чаек с клюковкой, то с земляничкой, то дыню кусочками в рот кладет.

Ну, скажу я тебе, девка,» – подытожила рассказ свой баба Валя и сильно насупилась, –« и стерва ты».

Потом муж уехал. И стал ходить один Олег.

Я выходила в коридор ночью. И раз увидела высокую-высокую женщину, до самого потолка. Она стояла возле моей палаты, скрестив руки на груди. Лица ее не было видно, она вся была закутана белой тканью. «Смерть за мной пришла», – догадалась я.  Подхожу к ней и спрашиваю:

– За мной?

Она стояла, будто в раздумье, но чувствовалось сквозь эту страшную белую ткань, что смотрела она на меня очень пристально. Страшно мне не было- я смертельно устала. Ни о чем ее не просила.

Наконец она вздохнула и тихо скользнула к палате напротив. Я тоже вздохнула и… пошла жить дальше. Мне дали отсрочку.

Наутро в палату влетел взбешенный заведующий отделением Александр Иванович. Я впервые его разглядела, как следует. Он был похож на стареющего Христа. Глаза глубокие, ясные, волосы реденькие. Рубашка ярко-голубого цвета очень шла ему под глаза. Ворот рубашки был распахнут. И Александр Иванович вопил так:

« На вас! Такие средства! Брошены! Такие деньги! Такие силы! А вы мрете, как наглые мухи! И плевать вам на своих детей! Поударялись все в тоску – вот у вас и легкие гниют заживо! Ладно там бабки старые! Мы на них особо лекарства-то и не расходуем! Но вы! Мамаши …уевы!»

И я узнала, что ночью умерла от воспаления легких молодая женщина, ее палата была напротив моей. К ней рано утром из деревни приехали родители и привезли ей кучу гостинцев. У нее осталось двое малышей…

– Ну тебе, дорогуша, этот номер не выйдет! Я не позволю  умереть у себя в отделении! Ты поняла? Распустила нюни!

Я послушно кивала головой. Александр Иванович пулей вылетел из палаты. Но через пять минут вернулся снова. В руках он держал ватман и черный фломастер. И он сказал такую речь, что не забыть мне во веки веков: «Смотри – вот два гроба (жирно рисует). У них открыты крышки. Эти два гроба – для твоих детей, поняла? Ты их сама туда загоняешь. Тем, что ты несчаст­на. Несчастливая мать при жизни загоняет детей в гроб. Нет, они, конечно, будут живы. Но судьбы их будут безнадежно исковерканы. Они не смогут ни с кем выстроить нормальных отношений. Они будут запуганы до конца жизни . Выражение твоих глаз навеки заполонит их страхом перед жизнью. У них не хватит собственных сил справиться с ним. Это может лишь один человек на земле. Мать.

Ты обязана быть счастливой. Даже если ты никогда не сможешь видеть своих детей, у них все будет прекрасно, если ты будешь счастлива…

Определись, что тебе нужно, чтобы стать счастливой. У всех это по-разному. Кому надо много денег, кому славы. Может, тебе для счастья не хватает пяти любовников – так заведи их! Но глаза твои должны сверкать! Смени работу, танцуй в ресторанах стриптиз!»

У меня и так при слове «пять любовников» глаза засверкали. Мигом вспотел лоб. Александр Иванович выписывал мне разрешение на счастье. И он ни в чем меня не ограничивал. Не ставил никаких морально-нравственных рамок. Он сдирал с меня живьем, как со змеи, старую, ненужную шкуру. И та, новая, которая высвобождалась, сияла всеми своими чешуйками, пока робким светом. Так бывает, когда из-за горы всходит солнце.

– Да, – сказала я Александру Ивановичу. – Вы правы. А мне много не надо. Мне нужен Олег. И мои дети.

Александр Иванович вышел. Я подошла к окну и, прислонив лоб к стеклу, уставилась на улицу. Из дверей больницы медленно выносили носилки с телом, наглухо закрытым одеялом. «Опять кто-то умер», – испугалась я за Александра Ивановича. Но в этой траурной процессии были какие-то неуловимые несоответствия. Вгляделась внимательней. Медсестры заботливо подтыкали со всех сторон тело покойника. Одеяло было толстое, шерстяное.

Вдруг из верхнего уголка одеяла выпростался маленький сморщенный кулачок. Вслед за ним проявились влажные, как арбузные семечки, злобные глазки. Сморщенный кулачок грозно замахивался на испуганных молодых медсестричек.

– Заморозили-таки старика, проститутки бессовестные! – вопил дед.

Я дико захохотала, больно ударившись лбом о стекло. И хохотала, хохотала до упаду! И, держась за живот, побежала звонить Олегу.

Я стала стремительно, как по щучьему велению  (в данном случае щукой был Александр Иванович), выздоравливать. Олег забрал меня через несколько дней. Я получила квартиру. Мы сыграли в ней свадьбу. Муж подал в суд на судью, который нас развел. И проиграл процесс… Я всем сердцем желала ему счастья. Этим я захлопывала все двери в прошлое.

Меня ждала совершенно новая жизнь…

В мое сознание навсегда врезался этот огромный лист ватмана с двумя нарисованными жирным фломастером маленькими детскими гробами, с маслянисто-черной краской, с ужасающе распахнутыми, в ожидании, крышками. И моя система жизненных ценностей, намертво вколоченная родителями, школой и всей страной, резко пошатнулась.

Когда такие понятия, как «долг», «нравственность», «верность», «благородство» и т. д., встают на моем пути, мешая прорваться к тому ощущению бытия, когда воздух кажется божественно вкусным, а небо – ослепительно ярким, я сметаю эти слова огромной метлой, как грязную прошлогоднюю листву…

И что же было дальше?

 

– И что же было дальше?

– Вы знаете, Валерий Петрович, я не хотела приходить сегодня…Честно сказать, я совсем не уверена, приду ли я вообще к вам когда-либо.

– Поэтому вы не отвечали на сотовый?

– Нет. Телефон я потеряла в лесу. Я потом вернулась в то место через несколько дней и нашла его… Но дело не в этом. Валерий Петрович… Я не ожидала, что работа с психотерапевтом – это такая страшная близость. Такой допуск к своей душе… Я приоткрыла лишь малую часть ее, а мне уже так страшно.

– Вы не доверяете мне?

– Меня вот, например, пугает даже вон тот маленький приемник, что стоит на столе. Скажите, а вы не записываете мои слова, нет ли там, в этом приемнике, диктофона?

– Нет.

– Хорошо. Это всего лишь мои страхи. Мне действительно тяжело довериться кому-либо. Давайте попробуем еще раз…Что было дальше… После свадьбы?

Вот было так. Представьте, Валерий Петрович, комнату, такую, как ваша, немного, правда, больше. Стол длинный, накрыт бархатной тканью, кажется, красной, да. Я ведь не сказала вам- свет выключен и на улице глубокая ночь… А вокруг стола горят свечи. И самое дивное – свечи эти совершенно черные… А за столом сидят люди, густо- густо, в два ряда, и лишь немногим удается опереться руками о стол. Мистика какая-то, колдовство. Сказочно и страшно… Весь этот шепот, общая тайна взрослых людей, женщин и мужчин, связанных неистребимой жаждой познания… Ожидание чуда, какого-то таинства.

– Вы рассказываете свой сон?

– Нет. Это был не сон. Когда я вышла замуж за Олега, то вскоре узнала, что он четыре года посещает какую-то тайную, совершенно секретную организацию, секту… Хотя. Слово «секта» никем не употреблялось. Это называлось «йога». Хотя я представляла занятия йогой совершенно иначе, но это была другая, особая «йога», и целью ее было развитие скрытых способностей человека.

Я вам начала рассказывать свое первое посещение… Это был совершенно другой мир… Он пах сандалом, опиумом… Еще сырой запах древней земли – потустороннего мира. Я была околдована…

Я была околдована восемь лет, Валерий Петрович.

– Целых восемь лет?

– Да. Я не жалею об этом по одной простой причине – никогда еще Вселенная не обрушивала на меня одновременно столько чувств: любопытство, восхищение, обожествление, сомнение, отрицание. Ярость.

Самое главное заключалось в том, что я хотела быть рядом с Олегом. Он для меня представлял целую Вселенную.

Счастье мое оказалось трудным… Гораздо труднее, чем я думала…

Сопротивление моих детей, которые были малы и встречались со своим отцом, – это я, конечно, представляла, но очень смутно. Бывший муж, проиграв судебный процесс, попытался воздействовать на детей. До того времени, когда они вырастут и научатся мыслить самостоятельно, должны были пройти годы…

Сопротивление новой свекрови, которую можно вполне понять, я ожидала. Не ожидала лишь одного – что оно окажется таким глубоко скрытным и растянется на долгие годы. Олег был у нее единственным сыном, и она сильно мечтала о внуках. Родить Олегу я не могла, хотя пыталась много раз…

Не сразу я придала  значение тем странным занятиям, что посещал Олег. Постепенно я стала замечать, что эта окутанная тайной мистическая жизнь, которая текла мимо меня, страстно увлекала моего мужа. Я захотела узнать о ней все. Все, все…

Олег очень верил Александру Васильевичу. А гуру Рубина он просто боготворил…

– Кто были Александр Васильевич и гуру Рубин?

– Ах, как хочется рассказывать по-другому, чтобы вы меня не перебивали и не нарушали… Ведь воспоминания, они гораздо более хрупкие, чем бабочки. Настоящие воспоминания, они мгновенно просачиваются сквозь пальцы, лишь только попытаешься осмысливать или логически понять.

– Простите.

– Я постараюсь рассказать, как вы хотите. Но только самое краткое начало. И все. Остальное как получится… возможно, когда  буду рассказывать, то что-нибудь, наконец, пойму сама.

Александр Васильевич – инструктор по йоге. Второго звали Олег Борисович. Они приезжали к нам из Москвы каждую неделю, в субботу и воскресенье велись занятия. Занятия были платные. Помещения снимали в средних школах, в спортивных залах. Каждый приносил с собой коврик, спортивную одежду и тетрадь для записей. Но физически занимались мы очень мало, в основном была лекция под запись. Потом обсуждение, которое заканчивалось у кого-либо дома глубокой ночью, а то и утром…

Академия йоги находилась в Москве. Возглавлял ее гуру Рубин. Он приезжал в наш город один раз в год, весной. В честь его приезда устраивались необыкновенные праздники, балы.

В Академии было много инструкторов, и они ездили по всем городам России, как наши Александр Васильевич и Олег Борисович. Обучалось много людей. Кажется, не было ни одного не охваченного йогой города. Это была очень серьезная организация. Среди наших политиков очень много людей, закончивших Академии йоги.

Каждый, кто проучился у московских инструкторов три года, сдавал экзамен и получал диплом инструктора йоги. Он обязан был сам набирать новые  группы, деньги за обучение в которых отдавались московской Академии. У нас в городе скоро стало очень много йогов. В каждой средней школе по вечерам велись занятия. Мы узнавали друг друга мгновенно, у нас была особая терминология. Особые жесты.

Мы владели Знаниями. Я чувствовала себя Избранной. Знаете ли, знакомо ли вам это состояние? Я всегда подозревала, что не похожа на всех. А кому из людей, живущих на этой земле, незнакомо это состояние? А здесь, в этой группе, которая должна была заменить мне семью, избранность- будто вязкое, пахнущее ночными фиалками облако витала в воздухе, ею были окутаны стены, люди, слова.

Не передать словами, как я была зачарована. Я ходила на занятия, как во сне. Еще эти методичные хлопки и движения, которые мы совершали, эти громкие отрывистые слова инструктора… Мне иногда казалось, что я в раю. В раю, где хорошо, как в утробе матери, защищено и покойно. Запах беззаботного детства и луговых трав. Я надеялась, что обрела семью…

Высокая и статная Раиса Михайловна, староста группы, в ярко-малиновом платье и таким же бантом на голове радостно шла мне навстречу, когда я с Олегом входила в зал. Она обнимала меня и гладила по волосам так, как никогда не делала моя строгая на ласку мать. «У тебя дивная жена,» – многозначительно кивала она Олегу. – «Ты никогда не погружался в ее прошлые жизни? Жаль, жаль… Ты был бы потрясен».

Сверкнув зелеными глазами, Раиса Михайловна уходила вглубь зала…

Олега окружала радостная толпа. Все обнимали его, о чем-то спрашивали, хлопали по плечу, будто и не вчера расстались, а много-много дней назад…

Олег уже сам был инструктором по йоге, у него был московский диплом, большой, в красном переплете, на котором золотыми буквами было написано:

«От правительства России». По вечерам вместе с Ларисой Петровной, полной белокурой женщиной лет сорока, он вел свою группу в 47-й
средней школе . Она работала учителем начальных классов и жила одна.

Я заметила, что в этой йоге было много незамужних женщин, особенно учителей. Олег  нравился многим: Ларисе Петровне, Раисе Михайловне, и еще одной пучеглазой Вале, у которой на лице было много бородавок и из всех торчали в разные стороны черные жесткие волосы, и длинной-предлинной Надьке со смешным пучком волос на макушке. Фамилия у нее была Дурова. И еще многим, многим женщинам нравился Олег, ведь он до этого времени был единственным холостым парнем в группе.

Женщины на йоге старались изо всех сил, но никак не могли простить мне счастья…

Я слышала за своей спиной сдавленные шепотки:

– Выскочка, а ставит из себя. Двое детей, а отхватила лучшего мужика.

– Девочки, это всего лишь западение. И длится оно от двух месяцев до двух лет. И все. Надо Олегу об этом сказать.

– Хорошо, что она занимается не на нашем курсе. Разница в духовном развитии  огромна…

И ведь действительно, эта самая Лариса Петровна с огромным горбатым носом и крупными руками сразу же подскочила к Олегу (я стояла рядом) и громко зашептала ему на ухо: «Ты знаешь, ведь западение длится не больше двух лет. А у тебя на эту женщину действительно западение!»

Это уже через много лет, Валерий Петрович, я вдруг вспомнила эту сцену, да так ярко, будто на широком цветном экране. Вот как эта Лариска резко наклонилась к Олегу, и у нее даже лопнул шов под мышкой у шелкового платья. Платье было болотного цвета, и мне даже показалось, что на меня пахнуло снизу запахом тины и мокрой земли. А когда она шептала Олегу на ухо, то все время на меня оглядывалась, и губы ее улыбались. И только через много лет, глядя на далекий экран воспоминаний, я смогла ясно и четко отреагировать: «Да, да, не волнуйся, Лариса Петровна, Олег знает, что ты старая завистливая бабка».

Жаль, очень жаль, что тогда я не сумела за себя заступиться. К тому же у этой Ларисы Петровны был высокий статус (это такие звания, которые присуждались на йоге). У нее останавливались наши московские инструктора. Там мы собирались по вечерам. И первое свое посещение, когда меня потрясли черные горящие свечи, – это было у нее дома…

Олег был на четвертом курсе, а я поступила на первый. Но мне неудержимо хотелось быть вместе с ним.

– Но не можешь ведь ты вместе со мной ходить на занятия, – убеждал он. – Так не положено. Тебе никто не разрешит. Только по вечерам, когда мы собираемся у кого-нибудь.

Я хотела быть с ним рядом. Но это было невозможно. Но я так сильно хотела, что, в конце концов, судьба снова пошла мне навстречу…

Была весна, и все ожидали приезда гуру Рубина. Подготовка к его приезду шла полным ходом, мы украшали актовый зал шарами, цветами и знаменами Академии йоги. Я стояла высоко на лесенке, и мне подавали разноцветные шары. Вдруг я почувст­вовала чей-то взгляд. На меня смотрел Александр Васильевич, о котором я знала, что он достиг уровня магистра Йоги, а это означает, что он может Все.

Александр Васильевич стоял возле окна и держался за раму. Из окна лился солнечный свет. И в этом столбе солнечного света он казался совсем неземным, бестелесным человеком. Еще эти глубоко посаженные, крупные голубые глаза… Они изучали меня очень внимательно… Я засмеялась и бросила ему красный воздушный шар. Александр Васильевич легко поймал его…

Я спустилась с лесенки и пошла к нему через весь зал. Собст­венная дерзость совершенно изумила меня. Но где-то в глубине души я чувствовала, более того, я точно знала, что мне позволено так вести себя.

Я подошла к Александру Васильевичу совсем близко и очень серьезно сказала:

– Мой муж, Золотов Олег, занимается у вас. На четвертом курсе. А я только на первом. А хочу у вас. Вместе с мужем.

Александр Васильевич расхохотался.

– Прямо на четвертый курс хочешь прыгнуть? А сможешь?

– Да, – твердо сказала я. – Смогу.

– Хорошо, – вдруг быстро согласился Александр Васильевич. – Только пусть муж возьмет за тебя полную ответственность.

От неожиданно свалившегося на меня счастья я подпрыгнула, расцеловала смеющегося инструктора-магистра в обе щеки и помчалась по всему залу как сумасшедшая разыскивать своего Олега.

Весть о том, что жену Олега приняли сразу на четвертый курс, быстро облетела всех йогов. Это было что-то небывалое. Александр Васильевич, в отличие от Олега Борисовича, второго инструктора из Москвы, был чрезвычайно строг, и некоторым  иногда приходилось по несколько лет сидеть на одном курсе только потому, что они не могли сдать нужные контрольные (да-да, именно контрольные, как в школе). А тут бац – и сразу на четвертый курс!

Вот, например, очень уважаемый в городе человек, директор станкостроительного завода седовласый Евгений Александрович, так и не смог перейти на третий курс обучения йоги, потому что  не сдал экзамен по Миру профессий. После Мира профессий шел самый тяжелый  – Мир отношений. Чтобы изучить его, за основу брали сказки Пушкина и на примере героев разбирали стереотипы поведения всех людей…

Я училась на четвертом курсе вместе со своим мужем. И была очень горда собой. Но самое главное заключалось в том, что Олег смотрел на меня с восхищением! Поэтому все остальное, вот, например, уже не шепотки, нет, а целое море женского негодования за своей спиной, воспринимала я довольно спокойно.

– Вот ведь выскочка, пролезла…

– Ну ничего, девочки, посмотрим, как у нее скоро крышу сорвет от информации!

– Покусает еще себе локотки, покусает… Не иначе самого Александра Васильевича околдовать решила, змея с зелеными глазами…

Если бы я знала, что еще случится, что это были лишь невинные цветочки!

Я уже рассказывала, что мы с нетерпением ожидали приезда учителя гуру Рубина. Он  ставил на Путь учеников (это был такой ритуал посвящения) и два дня читал лекции.

Этот приезд его был особенный! Учитель решил проверить, каких успехов в йоге добились за эти годы именно женщины, и решил провести для них экзамен. Проставить всем оценки за женственность и выбрать Королеву бала!

В день приезда гуру Рубина всем женщинам-йогам (и мне в том числе) Александр Васильевич торжественно раздал большие листы. В них были изложены целых 48 женских качеств, таких, вот, например, как добродетель, смиренность, правдивость и
т. д. Больше всего мне понравилось 34-е качество – умение летать и 48-е – получать радость от секса.

Против всех перечисленных качеств стоял прочерк, то есть это выглядело вот так:

34. Умение летать –

36. Ласковое слово молвить –

37. Радовать глаз услужением –

А гуру Рубин против каждой строчки должен был выставить проценты, и всего их было 100! Королевой должна была стать стопроцентная женщина!

Волновались все просто ужасно. Говорили, что Учитель редко кому ставил выше 5% и соответственно Королеву, которая рука об руку с гуру Рубином  открывает бал, выбирали очень редко, и учителю всегда одному приходилось выполнять все церемонии. Один-единственный раз в Харькове такая честь выпала одной женщине по имени Валентина…

Уж не волновала меня никакая Королева, одного боялась я хуже смерти – опозориться перед Олегом! Я видела, как боготворит, как почитает он своего Учителя, и завидовала гуру Рубину! Я чувствовала, что не заслужила хороших оценок  – Учитель всех видит насквозь, от него не скроешься. «Он сразу поймет, что я на рынке воровала», – думала я, и смертная тоска разливалась по моей груди.

Я не видела концерта в честь Учителя, не видела самого гуру Рубина. Ожидала этого экзамена, как смертной казни, и уже было подумывала, а не сбежать ли мне домой вообще. Да что такое, в конце концов! Ну, скажу, голова разболелась! Да что за мука такая!

–  Обрадовалась! На четвертый курс! Вот теперь-то локотки себе покусаешь, да поздно!

Я оглянулась. По лицам женщин скользили тени дурных предчувствий. И я наперекор всему решила остаться…

Гуру Рубин в глубокой задумчивости сидел на деревянной скамье. Он уже принял экзамен у нескольких женщин. Лет ему было примерно шестьдесят, лицо смуглое. Глаза крупные, черные, а зубы  белые. Увлекателен был взгляд, я такого никогда не видела. Он смотрел на человека и в то же время сквозь него, и это производило странное впечатление. На обложках книг, которые продавались повсюду, взгляд его был более внимательным и сосредоточенным.

Мне показалось, что Учителю скучно. На дрожащих ногах к нему подходили женщины, все одинаково подбирали юбки, садились, закатывали к небу глаза и подавали листы. Он также поднимал вверх глаза. Что-то там наверху внимательно разглядывал, закрывал глаза и после этого магического действия быстро выставлял оценки. Прошел слух, что Учитель сегодня не в духе. Проценты были низкие. Женщины были бы рады  скрыть свои листы и уже сворачивали их трубочками, да не тут-то было! Горбоносая Лариса Петровна кровожадно выхватывала их из рук и громко в углу зачитывала!

Олег взволнованно ходил туда- суда, совсем рядом. Я сделала глубокий вздох и пошла. Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!

Передо мной сидела Анфиса. Волосы ее были острижены «под горшок», будто в старинной сказке. «Интересно,» – думала я, – «как она с такой прической умудряется в школе черчение преподавать? Ее, наверно, называют…» Я не успела додумать, какую бы кличку могли дать ученики Анфисе, как она медленно, бледная как смерть, встала, провела рукой по лицу, будто что-то стряхивая с себя что-то невидимое, но ужасное, и пошла покачиваясь, будто во сне… А я села на ее место.

И тут от полного отчаяния во мне неожиданно проснулась, забурлила и заклокотала позабытая кровь неизвест­ных мне, но явно необузданных предков, и я потянула Учителя за рукав. Он с удивлением взглянул в мои бесстыжие глаза…

– Знаете что, – зашептала я ему прямо в ухо, и запах дорогих сигар, ароматных индийских палочек и сушеной лаванды окутал меня плотным облаком… –  Знаете что, гуру Рубин, – доверилась я ему как верному другу, – мне просто позарез нужны высокие оценки!

– Да что ты говоришь? – глаза Учителя радостно блеснули. – И на что они тебе нужны?

– Здесь мой муж. Я никак не могу подвести его. Я люблю его.

– Да где этот муж? Какой такой муж? – еще радостней встрепенулся Учитель. Казалось, он и сам очень рад, что произошла такая удивительная заминка.

– Да вот он, – махнула я рукой на Олега, который  не ходил, а бегал вокруг нас, не замечая ничего.

– Ах, вот какой муж! – лукаво подмигнул мне Великий Учитель. – А ничего себе муж! Молодой!

И он размашисто, как царь, выставил мне против каждой строчки 100%.

Я взяла из его рук листок, прижала его к груди и гордо, как царица, встала. Проворная Лариска выхватила мой листок и понеслась с ним в угол, где зачитывали оценки.

«Давай, давай! – устало думала я (сил на злорадство не осталось никаких). – Читай громче!»

Зал ошеломленно молчал. Потом загудел. Я никого и ничего не слышала. Я видела ликующие глаза своего мужа!

Задыхаясь от счастья, держа Учителя под руку, я открывала был! Я неслась навстречу своей Победе мимо камер, журналистов и мило улыбающихся дам!

Поддерживая обеими руками тяжелое розовое платье, на котором золотыми нитками были вышиты розы, а серебряными – листья (мне удалось сшить его за одну ночь), я спускалась по лестнице вниз, чтобы остудить свое разгоряченное лицо… В огромное зеркало в позолоченной рамке взглянула я и ахнула: на меня смотрела незнакомая женщина с насмешливым изломом губ, и этот гордый разворот головы поразил меня… какой-то древней знакомостью. Будто я очень давно, но все же видела портрет этой женщины, но в какой-то старинной дворцовой зале…

Я прижала к губам свои пальцы – они пахли пчелиным воском и парным молоком. Я вся была окутана этим запахом. Почему-то, стоя перед этим зеркалом, я впервые смогла ощутить и разгадать свой запах…

И уже поздно ночью, слегка склонив свою коронованную голову, я милостиво принимала поздравления…

 

Спустя несколько дней…

 

Спустя несколько дней, после эйфории бала, когда я упивалась восторгом от самой себя, я начала вспоминать, что на этом балу происходили и другие немаловажные события…

Учитель привез нам из Москвы живой подарок, который оказался очаровательной танцовщицей арабских танцев. Она была одета в блистательный костюм из ярко-красного шелка, обшитого бисером, по бокам которого свисали длинные нити из сверкающих камней. В руках ее была прозрачная накидка из тончайшей паутины причудливо сплетенных золотых нитей. Ноги, руки и шея были увиты серебряными монистами, которые, казалось, тихо шуршали при дыхании, а в танце, который нам незамедлительно продемонстрировала незнакомка, они отчаянно звенели, превращая свою владелицу в великую космическую змею.

Музыка, танец и сама танцовщица вместе составляли удивительную гармонию. Кроме того, я с ужасом почувствовала, что когда-то, очень давно, я уже это видела…

Арабские танцы, подаренные всем женщинам нашего города Великим Учителем, незабываемым потоком, как огненная лавина, ворвались в мою жизнь и оставили в ней неизгладимые впечатления…

Прекрасной незнакомкой, ошеломившей меня на балу араб­скими танцами, оказалась Малинкина Ирина. Она преподавала в Москве восточные танцы и приехала к нам по велению великого гуру Рубина. Он решил, что вся Россия должна заплясать по-восточному. И он добился того, чего хотел…

Ирина стала ездить к нам каждые выходные вместе с инст­рукторами по йоге. После занятий йоги были танцы. Буквально к следующему приезду Ирины у меня уже были готовы розовые атласные штаны и страстное желание как можно скорее научиться танцевать. Я с ума сходила от счастья…

Через пять занятий я решила, что Малинкина Ирина мне в подметки не годится. В таком состоянии духа я пребывала довольно долго. Огромная вера в себя не покидала меня ни на секунду. Олег с восхищением смотрел на меня и радовался каждому танцу, который я разучивала…

Через месяц я решила, что пора выступать с концертом. Но где? Я ломала себе голову. Прошла неделя, в глаза мне бросился заголовок в газете: «10 ноября – День милиции». Это ведь то, что мне надо! В то время я и в школе учительницей работала, и на рынке фруктами торговала. Документов, как положено, никаких, проблем с милицией- целый короб. И тут у меня мигом план созрел, как двух зайцев поймать: во-первых, с танцами выступить, во-вторых, милиции угодить, чтобы они меня все в лицо знали и больше не трогали. И как только я это придумала, то не стала раздумывать ни минуты и сразу помчалась к начальнику милиции рынка. Я мчалась к нему со всех ног и боялась лишь одного- как бы не передумать. Зима хоть и не наступила, но было очень холодно, я была обута в большие валенки и толстый овчинный тулуп. Пуховый платок так и съезжал мне на лоб, я поправляла его на бегу…

Время подошло рассказать о нашем Иване Николаевиче, начальнике милиции всего продуктового рынка. Много с тех пор сменилось начальников, но вот Ивана Николаевича я запомнила больше всех.

Роста он был небольшого, ручки маленькие, ухоженные, почему-то глаза так на них и останавливались. Еще мне нравилось, что пахло от него всегда дорогими духами – такой густой травянистый запах. Иван Николаевич был необычайно агрессивным. Я никогда не видела его неорущим, невизжащим и не топающим ногами! Все нарушители экономической дисциплины  (торгуют-то в основном одни женщины) выскакивали из его кабинета в таком виде, просто слов не хватает описать!

Я ворвалась в кабинет, от страха забыв постучаться.

Иван Николаевич сидел за столом и о чем-то беседовал с каким-то лысым, очень важным господином. В кабинете, как на заседании ЦК партии, царила страшно деловая обстановка.

Когда я подлетела к столу, начальник милиции даже привстал от негодования, он даже рот открыл для соответствующих данному случаю слов, но я не стала их дожидаться.

– Иван Николаевич, – вежливо спросила я, у вас будет банкет на День милиции или нет? – И тут же, не дав ему опомниться, я выпалила: – Я вам приготовила подарок! Я буду у вас на празднике танцевать арабские танцы!

В кабинете повисла странная тишина. Иван Николаевич оторопело посмотрел на лысого, тот растерянно пожал плечами, и они уже вместе стали внимательно меня разглядывать. Я почувствовала, что смогла захватить их внимание целиком, раз они продолжали молчать, и вдохнула в грудь больше воздуха.

– Костюм у меня весь сверкает драгоценными каменьями, расшит бисером, – запела я ворковистой гулюшкой, – музыка восточная, дивная, а на ногах монисты звенят, залюбуешься…

И тут мне показалось, что в глазах Ивана Николаевича мельк­нуло… недоумение какое-то. Так я и знала. Он не поверил, что я умею танцевать.

Я растерялась. Коленки противно дрожали. Я сжала руки в кулаки, голос стал хриплым до неузнаваемости.

– Если вы мне не верите, – мотнула я головой в сторону Ивана Николаевича, – то выйдите из кабинета, а я вам станцую (это я говорила уже лысому, у него глаза так и сверкнули от восторга, он даже встал, и теперь они стояли с начальником милиции рядом). Потом вы ему скажете, как я танцую!

По мере того, как я говорила, Иван Николаевич все больше становился похожим на растерянного маленького мальчика, который не знает, что делать.

– Я не знаю, что и сказать, – наконец, старательно не глядя на меня, – произнес он. – У нас на банкете еще никогда не было танцовщиц.

– Ну, так теперь будут, – обрадовалась я. – Ведь когда-то надо начинать.

– Ну да, а меня могут с работы снять, – еще неуверенней добавил Иван Николаевич. – И вообще. Как-то… – он с надеждой взглянул на лысого – тот старательно затачивал карандашик.

– А что «вообще», – пошла я в атаку, – ведь я не голая танцевать-то буду! Да еще бесплатно – это ведь вам подарок!

– Ладно, – решился, наконец, Иван Николаевич. – Я тут посоветуюсь. Приходите завтра.

– И, пожалуйста, ваш телефончик, – вдруг попросил лысый господин.

«Только бы мне не испугаться, только бы мне не испугаться», – приговаривала я целый день, то бросаясь танцевать, то шить костюм, то снова танцевать.

На следующий день я снова предстала перед очами начальника милиции. Он смотрел на меня, явно не зная, что делать. Я никогда не видела его таким.

– Вы извините, но мне пока неизвестно, когда будет банкет. Зайдите лучше завтра.

Я зашла и завтра, и послезавтра. Иван Николаевич ничего толком не обещал. Он был явно смущен и все ссылался на то, что работы по горло, и никто ничего не знает.

– Ну почему? – недоумевала я. Несмотря на то, что мне ужасно нравилось, как наш грозный начальник мне все время улыбается, терпению моему приходил конец. «Может, меня приняли за сумасшедшую?» – приходило мне в голову все чаще и чаще.

Все закончилось через неделю моих терпеливых походов. Иван Николаевич был очень занят. Привели группу подростков, у которых обнаружили наркотики, их долго допрашивали. Иван Николаевич попросил меня подождать в коридоре. Ждала я три часа, и вера моя рухнула. Ей на смену пришло отчаяние.

«Я не уйду, пока ему все не выскажу! Это мое женское достоинство!» – решила я и снова, как в первый раз, без стука, с трудом сдерживая злые слезы, влетела в кабинет, где было полно народу.

– Я знаю, вы приняли меня за сумасшедшую, – начала я речь, полную достоинства, но голос предательски задрожал уже в самом начале, – но я честно хотела сделать вам всем подарок, станцевать на ваш праздник.

Неужели вы действительно не понимаете, что когда я стану знаменитой, у вас всех просто денег не хватит пригласить меня станцевать?

И в полной тишине я гордо развернулась на валенках и вышла. Мне было горько. Столько сил потрачено – и все напрасно! И даже то, что меня после этого случая почему-то перестала беспокоить милиция на рынке (видимо, я всем примелькалась в кабинете начальника), меня уже не радовало. Ну почему меня не взяли танцевать? Почему?

Почему, я поняла сразу, когда увидела на видеокассете, как я танцую. Это было что-то ужасное, не могу описать словами это неуклюжее перебирание ногами, которые мне показались к тому же ужасно толстыми, это самодовольное выражение лица глупейшей гусыни.

И я решила навсегда оставить арабские танцы. И именно в тот же день раздался телефонный звонок!

Приятный мужской голос попросил меня, представился Олегом Викторовичем… и попросил станцевать в ресторане!

– Я хочу сделать такой подарок другу на день рождения, – объяснил он.

– А кто вы? – я была просто ошарашена. Оказалось, Олег Викторович был тот самый лысый господин в кабинете Ивана Николаевича.

Оказалось, все было не зря, оказалось, что жизнь снова чудесна и удивительна!

– Сколько будет стоить ваше выступление? – между тем деловито осведомлялся Олег Викторович, пока я в своем воображении кружилась, носилась под самыми небесами…

– Я не знаю… – голос мне не повиновался.

– Да вы не волнуйтесь, подумайте, я перезвоню через полчаса.

Что делать? С одной стороны, я уже летала в облаке сверкающего бисера в таинственном ночном ресторане, с другой стороны, я уже честно знала, что танцую очень и очень плохо.

Ища поддержки, я лихорадочно набросилась на телефон. Я звонила всем: Олегу на работу, Малинкиной Ирине в Москву, всем девчонкам, с которыми я танцевала. Чем больше я звонила, тем отчетливее гудела в трубке тишина.

Я поняла, что в трудную минуту решать надо самой и цепляться ни за кого не надо. И на следующий звонок Олега Викторовича я отвечала, уже взяв себя в руки.

– Я согласна. А насчет оплаты вы подумайте сами, я еще ни разу не выступала.

– А если вам покажется мало? – поинтересовался дорогой мой Олег Викторович.

– Нет, – твердо отвечала я, – это просто исключено. Это мое первое выступление, и оно больше нужно мне, чем вам.

– Тогда отлично. Суббота, 20.00, ресторан «Былина». И еще вот что. Вы не волнуйтесь, после начала праздника пройдет часа два, гости выпьют, даже если вы недостаточно подготовлены, все будет о’кей. Можете взять еще одну девочку. До свидания.

Итак, я выступаю. Через четыре дня. Четыре дня – это целая вечность. Я поехала к своей подруге Юльке. Юлька – храбрая, и хотя она танцевала еще хуже, чем я, я ее очень люблю, да к тому же она красавица. Смуглая, черноглазая, как цыганка. Костюм у нее голубой, идет ей удивительно, пряди из бисера свисают до самых колен (мы набирали их целыми ночами), на голове что-то вроде паранджи, легкая прозрачная ткань закрывает все лицо, но Юлькины черные глаза даже сквозь нее сверкают, как звезды.

Она тоже обрадовалась возможности выступить, и мы стали готовиться как сумасшедшие…

То бросались украшать костюмы, то танцевали, то снова кидались к костюмам. Даже от воспоминаний об этом времени начинает бешено колотиться сердце.

Чтобы лучше понять меня в то время, надо закрыть глаза и представить: вам за тридцать, вы слишком много проработали в школе, у вас молодой муж и двое детей подросткового возраста, а еще горы непроверенных тетрадей, а самое главное – строгое мамино воспитание.

И вдруг – ресторан и вы в полуобнаженном сверкающем костюме  залихватски исполняете восточный танец живота.

А не дурно ли это? Что скажут знакомые? А если узнает мама? Я уже знала, какие слова она мне приготовит.

И несмотря на одолевающие меня страхи, я так же твердо, как то, что живу на этом белом свете, знала, что обратной дороги нет. Я буду танцевать!

Один танец длится всего три минуты, учила я его (танец назывался «Бэк шафэ») три недели, по много часов в день, стиснув зубы и обливаясь потом, когда еще упорно ходила к Ивану Николаевичу, учила в школе на переменках, учила на рынке, стоя за прилавком- наверное, со стороны казалось, что у меня хронические судороги.

Я рассказываю всего о трех минутах танца, а в ресторане надо было танцевать часа полтора. Мы с Юлькой начинали учить новые танцы, но времени оставалось совсем мало, и подкрадывающийся страх полного провала лишал сил, опустошал душу и тело, и очень скоро мы с Юлькой вошли в состояние, близкое к истерике.

Юлька в те дни ночевала у меня, муж ее оставался дома с двумя маленькими детьми и грозился не пустить обратно, но остановить Юльку было так же невозможно, как и меня.

Дорепетировались мы до того, что очень скоро стали обзывать друг друга ядовитыми крысами. Все это нас так вымотало (репетировали мы ночами), что Юлька решительно сказала:

– Все, больше никаких заучиваний! Будем танцевать импровизацию! Ведь ты сказала, что гости напьются, и никто не будет обращать внимания!

– Юлька, – с сомнением раздумывала я. – А вдруг они бандиты и нам потом не вырваться?

– Да! – с радостью поддакивала Юлькина старшая сестра Галька, глядя на нас с нескрываемой завистью. – Это наверняка бандиты! Вспомните, наконец, у вас останутся дети!

– Нет! – дружно останавливали мы с Юлькой эти страхи. – Этого не может быть!

И вот настал этот день – день выступления. С утра я поехала к Юльке, у нее на краю города просторный собственный дом, там мы решили наряжаться. День тянулся ужасно долго, он просто стоял на месте. Мы ничего не ели, не пили, только с остервенением красились и танцевали. Танцевали и красились.

Юлькиному сыну было всего два года, чтоб он не мешал, мы дали ему разные крупы в кастрюлях и банках.

Юлькин муж, придя с работы, побелел лицом, глядя на густо засыпанный гречкой и рисом пол. Но потом, взглянув на наши отчаянно-отрешенные лица, молча взял веник и все убрал.

Мы красились перед зеркалом, толкая друг друга, целый день -то наклеивая накладные огромные ресницы, то срывая их от ужаса, то накладывая сверкающие блестки на веки, то невообразимо, чуть ли ни до ушей, удлиняя глаза. После продолжительных мук мы понравились себе целиком и полностью. На нас из зеркала смотрели незнакомые восточные красавицы. Настоящего индийского разреза глаз я добилась путем творческого открытия – заплела на висках тоненькие косички и туго-туго стянула их шпильками на затылке – мать родная меня бы не узнала. Но я была собой страшно довольна.

Помню, едем в автобусе, все смотрят на нас с изумлением и спрашивают, из какой мы страны. Юлька от всеобщего внимания так возбудилась, что начала громко хохотать да всхипывать. В короткие промежутки между смехом мы придумывали себе сценические имена: я выбрала себе Фатима, а Юлька решила назваться Зульфией. Наконец мы приехали.

Вот и наш ресторан «Былина». Это очень дорогой и престижный ресторан, туда даже записываются заранее.

Мы так долго ходили мимо него туда-сюда, чтоб настроиться, что чуть не пропустили время. Спохватившись, отчаянно застучали в железную дверь, оформленную под старину: с огромным навесным замком и ржавыми резными петлями. Мне показалось, что из-под щели в самом низу потянуло запахом царского погреба. Это бывает, когда в темном сыром полумраке рубиновое вино таинственно мерцает зелеными искрами и просвечивает даже сквозь толстое зеленое стекло с выпуклыми старинными буквами…

Никто не открывал. Мы совсем растерялись. Но продолжали стучать, пока не вышел молодой черноглазый швейцар Костя (на груди у него была табличка с именем). Он невозмутимо сообщил, что нужно было просто чуть дернуть за висящий перед нашими носами большой колокольчик. И еще он добавил, что нас давно ждут.

О ужас! Мы спускались по лестнице молча, глаз от ступенек не поднимая. От недавней самоуверенности, которая охватила нас в автобусе, не осталось и следа. Но настоящий ужас охватил нас внизу, когда мы, наконец, спустились и увидели гостей, вышедших нам навстречу.

Гости, все как один, были трезвы и пугающе интеллигентны! Просто какое-то аристократическое сборище! До сих пор, вспоминая, мне упорно кажется, что на многих были парадные фраки.

Все, как скоро выяснилось, нас уже давно поджидали, и проводив нас до раздевалки, гости дружно уселись на стульчики вдоль стены в первом зале. Как мы с ужасом догадались- все с нетерпением ожидали концерта.

Олег Викторович, широко улыбаясь, подошел к нам  (я не сразу его узнала в лиловом костюме с блестками). Он радостно сообщил, что сегодня день рождения у Галины Малининой, дочери мэра города, и вся администрация здесь…

Мне захотелось только одного – немедленно покинуть не только этот престижный ресторан, битком набитый серьезной администрацией во фраках, не только наш город, но, для полной надежности, и планету Земля вообще. Чтобы меня никто никогда не нашел…

Две мысли не давали мне покоя, пока я стояла с болтающим без остановки, совершенно счастливым Олегом Викторовичем, не слушая его ни капельки. Я рассеянно смотрела на него, послушно кивала головой и видела перед собой картину видеозаписи, где я так позорно танцевала. И еще я никак не могла понять, как он мог, такой солидный человек (я узнала, что Олег Викторович – владелец многих продовольственных магазинов), как он мог, совершенно не зная меня, так рисковать! Как он мог знать тогда, когда я была в толс­тенном тулупе и валенках, какая, например, вот у меня фигура? Как я танцую? Значит, он мне просто поверил?!

В раздевалке было очень тесно от висящих шуб и пальто, от стоящих сапог и сумок. «И как только не побоялись пустить нас сюда, – лезли, как змеи, злобные мысли. – Верят все, доверяют, а говорят, что у нас люди недобрые…»

Я взглянула на Юльку. Странная она была- со спущенными чулками и пугающим выражение глаз.

– Юлька, – зашептала я, – видишь, какая публика, никакая импровизация у нас не выйдет!

В это время в зале громко зааплодировали! Мы с Юлькой одновременно вздрогнули. И тут-то и началось самое страшное!

Юлька вынула откуда-то с елки (а ведь приближался Новый год) разноцветные гирлянды и стала обвешиваться ими с головы до ног.

– Я снежинка, я белая снежинка,  сейчас я улечу, – пришептывала она, оглядываясь по сторонам, пытаясь кружиться на месте со спущенными чулками, но то и дело спотыкалась о стоящие вокруг сапоги и сумки. С нарастающим ужасом я осознавала, что Юлька не выдержала и у нее или эмоциональный шок, или она по-настоящему сошла с ума.

Я пыталась успокоить ее, снять с нее гирлянды, в которые она завернулась с головы до ног, заорала и ударила ее, но все было бесполезно и даже хуже. Я стала широко и часто зевать, происходящее стало казаться смешным, мне захотелось сорвать с себя костюм и выбросить все дорогие шубы из раздевалки.

Говорят, безумие заразительно. Только громадным усилием воли мне удалось отключиться от Юльки, я представила, что ее нет со мной.

В дверь заглянул швейцар Костя.

– Девчонки, да вы скоро, вас заждались…

Я с таким отчаянием вцепилась ему в руку, что он от неожиданности дернулся назад, вся его невозмутимость вмиг исчезла .

– Костя, помоги, пожалуйста, мы сильно испугались… – зашептала я, не выпуская его руки и пытаясь загородить Юльку со спущенными чулками. – Что нам делать?

В глазах Кости мелькнуло сострадание, и у меня немного отлегло от сердца.

– Девчонки, успокойтесь, вы такие красавицы, все будет отлично!

С этими словами Костя молниеносно исчез и тут же вернулся с полным бокалом какого-то густого рубинового напитка с переливающимися зеленоватыми бликами, проследил, чтобы я выпила все до дна, и ласково, но твердо взяв меня за руку, повел в зал.

Я чувствовала себя коровой, выпущенной весной на изумрудный луг. Но несколько мгновений спустя я решительно отвергнула это сравнение-оно было лишено необходимой мне силы. И тогда я представила себя закованной в кандалы рабыней, которая стоит перед выбором: ошеломляющий танец, который  смягчил бы жестокие сердца врагов или смерть.

Хмельное вино ударило в голову. Я дерзко взмахнула юбками и шагнула в зал, полный серьезных господ, как в зимнюю прорубь. Монисты не звенели, как прежде, они гремели, как огромные медные колокола…

Уж не знаю, танцевала ли я как корова на лугу или как рабыня на пороге жизни и смерти, но хлопать мне стали  сразу. Один пожилой мужчина, сидящий с краю, смотрел на меня с  восхищением и кричал «браво». В дверях стоял Костя и махал рукой, как родной брат, молодые ребята-официанты напирали на него сзади. У одного был перебит нос…

Я выучила всего один танец -«Бэк шафэ». Его и танцевала то с начала, то с конца, но вряд ли кто это заметил. Потом вышла очнувшаяся Юлька- я  боялась на нее смотреть. Слышала – ей тоже громко хлопали. Она  танцевала   «Бэк шафэ», разница заключалась в том, что у меня костюм был огненно-красного, а у нее – синего цвета.

Не успела я перевести дух, как раздалась музыка, под которую мы должны были танцевать импровизацию.

– Костя! –  кинулась я к своему спасителю. – Когда же, наконец, все сядут за стол?

– Жаркое! – мгновенно отреагировал Костя и величаво махнул белоснежной тряпицей. Гости покорно пошли во второй зал, где буквой «П» был накрыт огромный стол, который ломился от яств. Я с облегчением вздохнула и мгновенно рухнула в большое пушистое кресло, стоящее в коридоре под зеркалом.

Рано я радовалась. Гости, хлопотливо усевшись за стол, вдруг, как по невидимой команде, развернулись ,застучав стульями, и снова стали хлопать. Невиданной силы злоба охватила меня! Не едят и не пьют! Сколько можно танцевать один и тот же танец! Бессовестные!

– А ты пригласи кого-нибудь из гостей и потанцуй с ним свои танцы, – шепнул мне на ухо  Костя. – Будет весело и интересно.

Я выбрала самое простодушное и румяное лицо. Как потом выяснилось, это оказался муж именинницы, звали его Андреем. Он так испугался, когда я потянула его за рукав, что и лицо, и вся шея его вмиг покрылись багровым цветом. Андрей изо всех сил вцепился руками в стул и даже для верности закрыл глаза.

– Выручай, – зашептала я ему в самое ухо, – я больше танцев никаких не знаю.

Муж именинницы тяжело вздохнул и встал. Он оказался огромным, как шкаф. Тут все гости стали орать, хлопать от восторга, и даже прыгать!

Вышли мы на середину зала. Андрей сразу встал как вкопанный, по стойке «смирно»- я отчетливо видела крупные капли пота на его испуганном лице. Но себя мне было все равно жальче. Я и закружилась вокруг него, как юла, юбки с монистами взмывали под самую люстру, гости с радостным визгом щелкали фотоаппаратами. Андрей два раза пытался удрать – я проворно опережала его и так резко била бедром, что тяжелые кисти бисера хлестали его по могучей груди – он покорно возвращался на середину зала.

Вокруг все ревело и стонало, гости все давно толкались да прыгали, да напирали на стол, чтобы лучше было видно, несколько блюд со звоном рухнуло на пол и вдребезги разбилось, по полу растекались аппетитные скользкие лужи. В открытой двери, несмотря на Костины отчаянные попытки навести порядок ,грудились все работники ресторана ,и прорывались в зал. Никто, кроме меня, не заметил, что музыка давно смолкла. Даже Андрей под всеобщий восторженный рев разошелся и странно, как Буратино, замахал руками. Его жена Галина сидела в центре стола и радостно, как девчонка, хохотала, время от времени прижимая к лицу розовый кружевной платочек.

И тогда я твердо решила, что пора домой.

Я взяла Юльку за руку, и мы рванули в раздевалку. Мы мгновенно оделись, вышли, обезумевшие гости напали со всех сторон,  проворно раздели нас и повели за стол. А этот момент я с Юлькой уже обговорила дома.

– Ты смотри, – строго выговаривала я ей, – за стол сядем, если только деваться некуда будет, а так- нечего там делать, поняла? Выпьем за здоровье именинника по бокалу шампанского – и все! Никаких закусываний!

Почему я так решила, не знаю, но у меня, как у маленькой девочки, были свои собственные фантазии.

Мы не ели целый день, и, выпив один глоток шампанского, я с ужасом увидела, что весь стол вместе с сумасшедшими гостями закружился, дико завращался перед моими глазами. Летела  и звенела люстра, вслед за ней мчались горящие свечи, на ходу кувыркаясь, неслись огромные блюда и стулья. Остро пахло свежим жареным мясом, где -то далеко били барабаны. Я с надеждой взглянула на Юльку, та, не переставая с важным видом рассказывать всему столу, как она обожает белых лошадей, жадно тянула ко рту огромный бутерброд с красной икрой. Я сильно ударила ее по ноге под столом.

И тут веселый и довольный, похожий на аппетитный, посыпанный сахаром блин, Олег Викторович горячо поблагодарил нас за «доставленное счастье» и протянул свернутые в трубочку деньги. Юлька быстро положила бутерброд на стол и хотела их взять, но Олег Викторович вежливо отстранил ее руку и отдал деньги мне. Я сунула их за блестящий лиф, схватила Юльку за руку, и мы сделали еще одну (на этот раз успешную) попытку вырваться на волю.

Была диковинная ночь, хлопьями шел снег, в небе плясала луна.  Была безумная радость жизни. Мы рванули к киоску (от него шел свет) и стали считать деньги. Их было очень много – пятьсот рублей.

Мы разделили их поровну, мы хохотали и прыгали в сугробы, в мягкий, какой-то необыкновенно волшебный снег…

Спустя годы я научилась зарабатывать деньги, но никогда они меня не радовали, как в тот день.

Это были особенные деньги, ни с чем  несравнимые, просто бесценные…

 

 

 Мы с Юлькой стали знаменитостями…

 

Мы с Юлькой стали знаменитостями.

Еще никто среди йогов не дерзнул так открыто выступить с танцами, тем более в ресторане. Что являлось, как говорила наша преподавательница Ирина, великой школой танцовщиц.  Выступления в Домах культуры, детских домах и парках нашего города явились детскими игрушками по сравнению с теми испытаниями, которые выпадали на долю ресторанных танцовщиц…

К приезду Учителя мы готовили великий концерт. Прослышав о том, что наш город страстно откликнулся на его призыв овладеть восточными танцами, он срочно выехал к нам, чтобы прояснить обстановку. А обстановка была следующая- только он  послал этот самый призыв, как мы, ученики его женского пола, буквально обезумели. По его велению, по нашему хотению к нам стала ездить танцовщица Ирина Малинкина, с явным намерением заставить весь город встать на уши.

Женщины на йоге в большинстве своем были учительницами. Видимо, это была та прослойка населения, которая остро нуждалась в незамедлительных изменениях. Так и проходили бы они всю жизнь, согнувшись, в черно-белых костюмах, а тут на тебе – трах-тебедох – свалились на голову арабские танцы- с их живой музыкой, прозрачными лифами и юбками, обнаженными телами, заплутавшими в барабанной дроби и блестках.

Мудрый Учитель, неведомый журналистам, политикам и разведке, производил в городах целый переворот в сознании женщин. Он выпрастывал на волю великую Женскую Силу.

Люто затанцевали женщины всех возрастов. Гуру Рубин был тем женским дирижером, который, не ведая последствий своего замысла, резво взмахнул вверх волшебной палочкой…

Оголить животы надо было обязательно. Иначе что это за танцы живота? И надо было как-то скрыть свой возраст. Женщины исхитрялись, как могли, просто наизнанку выворачивались, чтобы спрятать  свои рыхлые животики. Для этой цели они вязали из блестящих ниток сеточку и соединяли ею лиф с поясом. На сеточку нашивали блестящие звездочки. В этом искусстве всех превзошли наши семидесятилетние бабули, их было трое. Они связали сеточку из толстых шерстяных ниток и сверху нашили розовых бабочек. Отбиться от этих бабок не было никакой возможности. Они грозились пожаловаться самому гуру Рубину. И потому пришлось, скрипя зубами, смириться с их присутствием на концертах. На головы все цепляли пышные хвосты из морских водорослей. Они особенно выручали тех, у кого черти на голове горох молотили…

И надо было прикрыться хоть какой-нибудь мало-мальской философией, чтоб объяснить придирчивой администрации города смысл этой танцевальной лавины. И тогда на сцену городского парка выходила наша мудрая отличница Татьяна Петровна, директор 56-й средней школы, и строгим голосом оповещала многочисленную публику, неся такую вот ахинею:

– Мы, дорогие товарищи, танцуем не простые танцы… Эти танцы – чрезвычайно целительные. Они возбуждают не только матку, но и все женские половые органы, способствуя их незамедлительному выздоровлению…

Публика, открыв рты, с удивлением взирала на бабок с «возбужденными матками».

Из-за этих бабуль мы и прославились на всю страну и вызвали преждевременный приезд Учителя.

Дело в том, что нас часто публика в парках снимала на камеру. И, видимо, какая-то пленка попала в Москву и предстала пред очами съемочной группы передачи «Времечко». И они рванули к нам незамедлительно, чтобы снять нас для великой хохмы. Это получилось у них весьма успешно.

Съемочная группа попала к нам на репетицию. Операторы, многозначительно между собой переглядываясь, тщательно снимали всех дам бальзаковского возраста снизу, сверху и сбоку, вставая при этом даже на четвереньки. Они брали интервью у бабуль, и те, раскрасневшись от радости и стыдливо прикрыв глаза с накладными ресницами, проникновенно вещали в микрофон:

– Всегда русские женщины любили хвостом повилять. Но именно здесь, на занятиях арабскими танцами, довели это искусство до совершенства.

У восторженных операторов чуть камеры из рук не выпали.

Вот это роковое интервью на всю страну и увидел наш Учитель. Тем более что бабульки не преминули упомянуть о виновнике всех этих шалостей- великом гуру Рубине.

Мы не знали- с какой именно целью он к нам ехал, похвалить, иль разогнать. И твердо решили от беды подстраховаться . В спешном порядке выучили и десятки раз прорепетировали не только арабские, но и русские, испанские, китайские и еще бог знает какие танцы.

– А знаете что, девчонки, – заявила всем нигде не выступающая, но вездесущая Лариса Петровна. – Вам не хватает лишь африканских танцев.

Незамедлительно решили подготовить африканские танцы. Выбрали меня, Юльку и Олега. Мы отбивались, как могли, но не устояли перед всеобщим натиском. И стали составлять танец.

– Это должно быть что-то такое звериное, – сказала Юлька.

– Это древнее, первозданное, – подтвердил Олег.

– Это должно быть чрезвычайно радостное, – подытожила я. И мы стали составлять африканский танец, который должен быть одновременно звериным, первозданным и радостным. Путем долгой ругани, чуть не передравшись, мы, наконец, его составили. Выбрали дикую барабанную музыку, под которую, вероятно, поднимались по ночам обитатели Ваганьковского кладбища.

День концерта настал. Учитель с совершенно нейтральным лицом сидел в центре огромного зала. По его невозмутимому виду трудно было догадаться, что он задумал. С покорно опущенными ресницами плыли перед ним полные девицы в русских сарафанах, отчаянно теребя алыми платками – Учитель глазом не моргнул.

Выходили на бой с быками отважные тореадоры в кроваво-красных костюмах, яростно убивали неуклюжих быков, из «мерт­вых» туш которых проворно выскакивали мокрые, с горящими глазами, учительницы всех возрастов. Восставшие из ада, злобно стуча каблуками и уперев руки в бока, исполняли они испанские танцы – Учитель не шевелился.

Выбегала наша краса и гордость – юная и невинная, как цветок лотоса, Катька. Она несла в руках кувшин, полный древнего вина, и, поставив его на голову, прилежно  исполнила опасный  танец живота- в любую минуту огромный кувшин мог опрокинуться прямо на головы сидящих  зрителей. Катька была тонкой, изящной, белый костюм с глубоким вырезом на груди шел ей удивительно. С низкими поклонами очаровательная Катька подбежала к Учителю, трепетно преклонила колени и возложила к его ногам чудом уцелевшее сокровище.   Учитель в ответ лишь слегка раздвинул губы.

Почти все главные средства задобрить его были исчерпаны. На наш африканский танец мало кто надеялся. Во-первых, он был еще плохо отрепетирован, потому что идея возникла совсем недавно. Мы хором утверждали, что можем от выступления отказаться, если не будет особой уверенности. Во-вторых, эта особая уверенность появилась у меня как раз в обратном порядке после того, как подлая Юлька выложила наши костюмы. А дело в том, что занятые работой на рынке, мы с Олегом предоставили ей все полномочия по изготовлению общих костюмов, снабдив ее лишь самыми необходимыми инст­рукциями:

– Ну ты, Юлька, смотри, чтоб все было чики-поки…

Как в Юлькином дурацком воображении трансформировалось это «чики-поки», мы с тоской убедились воочию.

Перед нами лежали рыжие в ярких леопардовых пятнах самые разнузданные костюмы, какие я только видела в своей жизни. У Олега на одном месте была лишь малая лохматушка. У меня, с учетом впечатляюще округлых бедер, тоже была сзади такая тоненькая ленточка, призванная разделить зад на два огромных полушария. Но это было лишь невинными цветочками по сравнению с тем, что я узрела, безуспешно пытаясь нашарить что-либо, прикрывающее грудь. Никаких дополнительных клочков не обнаружилось.

– Первобытные женщины не носили лифов, так как они сильно стесняли их жестокую борьбу за выживание среди хищных зверей, – бойко оттарабанила Юлька в ответ на мой рев:»  Н-у-у-у! И чем же мы будем прикрываться?»

Исправить что-либо было поздно… Я на чем свет кляла эту шалаву Юльку, которую безнадежно испортили арабские танцы. Но поделать было нечего. От выступления я отказалась, а исправить дурную девку мог лишь сам Господь бог.

Концерт подходил к концу, как кто-то сообщил Учителю, что намечались жаркие африканские танцы, которые по техническим причинам не смогли состояться.

– Как! – грозно произнес Учитель, который в один миг стал похож на проснувшегося от долгой спячки удава. – Как это не смогли состояться? Кто посмел? Немедленно вызвать на сцену их!

Нам незамедлительно передали его слова. Перечить Учителю еще никто не посмел. В последнюю минуту я взяла себя в руки и стала искать по всей школе (а мы именно в ней и находились) гуашевые краски. Само собой разумеется, я нашла их быстро в кабинете рисования, так как сама была учительницей рисования. Мы развели черную и коричневую краску и стали ею судорожно намазываться. И тут с нами произошли удивительные превращения. Дело в том, что по мере того, как исчезала наша истинная кожа, пропадало и ощущение подлинности нашего существования.

Страницы: 1 2 3 4

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.