У крыльца — издержками весны —
мусора дымящаяся горка:
“У людей пред праздником уборка”
(Пастернак) и сохнут на задворках
полотенца, простыни, штаны…
Горько пахнет пылью дождевой,
вековой, почившей в бозе, былью,
пирогами, творогом, ванилью —
праздничною, стало быть, едой.
По TV молебны москвичи
служат, а на грязинском “Арбате”
бойко продаются куличи
и на подаянье щедро тратят
педагоги, дворники, врачи.
Лишь чинам державным нет причин
для прогулок среди пеших братьев;
все ж, как человека ни учи,
ни лечи — то скареден некстати,
то внезапно все отдать готов,
то жесток, то нежен без предела,
то невнятен, словно абрис тела
в ветренном рисунке облаков…
А на Чернышевского — что делать
автору нечитанных стихов,
двух детей седеющих, трех внуков,
невпопад в секунду — сердца стуков,
всех судьбой навязанных грехов?
Что мне делать, если “не смердя —
как там Зорин говорит — впустую”,
оторвать седалище от стула
с выпяченной шляпкою гвоздя,
и, рукою не попав в рукав,
окунуться в ночь под Воскресенье,
в дождь, в дурман проклюнувшихся трав
и тысячелетних заблуждений,
в детскую надежду на спасенье,
что скользит по лезвию терпенья,
ни в одну из крайностей не впав…
