Людмила Парщикова – российская поэтесса

Российская поэтесса, член Союза писателей СССР, лауреат литературной премии имени Е. И. Замятина. Стихи начала писать рано, с 11 лет. Выпустила несколько сборников стихов: «Только жизнь», «Перекресток», « Повод для встречи».

Публикуется в литературном журнале «Петровский мост».

Ее поэзия пробивает душу, порой ранит сердце, она настолько мощна, что может оживить даже засохшее дерево.

В ее стихах есть все: любовь, страсть, отчаянье, тоска, листва, небо, дым, печаль…Жизнь и смерть.


Редкий дар, прикоснувшись к которому, ощущаешь хрупкость и величие жизни.

Что надо сделать, чтобы стать великим поэтом?

Всего ничего…

Надо — выйти за пределы своего сознания, покинуть свое «я»…

Надо — стать прозрачным, проскользнуть сквозь миры, никого не задевая…

Надо — достигнуть безмолвия и принять на себя непосильный груз — милость Всевышнего…

Все это в высшей степени – удалось Людмиле Парщиковой.

 

* * *

 

 

Вот и жизнь, как лодка, уплыла по теченью.

Над водой пустою пребывай, спокойна и светла.

Я и впрямь любви твоей не стою.

Что тебе от моего огня, кроме раздражающего дыма?

За полуистлевшую гордыню одиночества –

Прости меня.

 

За слепые пропасти ночей,

За бездарность дней, крадущих силы…

Истина моя, моих очей свет, моя беда, моя Россия

Стылая

Не хмурь свое чело.

Что тебе до жалких откровений грешницы?

Прости мое прозренье!

Господи. Не вижу ничего…

* * *

 

Вот так полюбить – не пора ли?- прогулки в ненастье,

Где дождь моросящий несмело становится снегом,

И нищенство неба лачугой распахнуто настежь,

И тащится лошадь, пустой громыхая телегой,

И ветер бездомный листвой утепляет овраги,

И угол падения света меняет окрестность

До неузнаванья,

И стаи в последней отваге

Со скоростью мысли над лесом плывут в неизвестность.

И мчит электричка, проскакивая полустанок,

Где нечего больше, да и невозможно исправить…

И только душа, как слепой одинокий подранок,

Трепещет, цепляясь за ветки, за ветер, за память…

* * *

 

Загорится недобрым нездешним огнем

В колее ледяная звезда.

Мы и вправду не том добирались путем-

Все дороги ведут в никуда.

Видишь, даль на закате слилась с высотой

И повеяло дымом утрат.

Самой звонкой монетой плати за постой-

Мы задержимся здесь до утра.

Мы еще покуражимся, долю, как хлеб,

Замесив на слезах и крови.

Видишь, припятским снегом струится к земле

Прах угрюмый сыновьей любви…

 

 

Ступаю чуть дыша, чтоб не заметил

Дворовый пес, уснувший на крыльце.

Дрожащая сиреневая ветка царапинку оставит на лице.

В большой росе и яблони, и вишни.

Озябшая, спешу на сеновал, почти забыв о том,

Как мне мальчишка

Обветренные руки целовал.

Мне восемнадцать. Я, как мир, мудра.

Все впереди – находки и утраты.

Сплю на сухой траве.

И до утра мне нескошенные снятся клевера.

О Господи! Как праведно мне спится

Средь горького настоя полынка.

Сквозь крышу свет безжалостно струится,

И от чего, не знаю, заслониться

Непроизвольно тянется рука.

 

И все, что пело, плакало, любило,

Уляжется, как солнечная пыль,

Когда последней горечи испить

Потянет в лес, по спелую рябину.

Когда летит полями стылый ветер, подхваченный соломою шурша,

О чем, не помышляя о бессмертье,

Так неотступно мается душа?

И ягода, лежащая в горсти,

Совсем не утоляет жажду, ибо

Есть все, за что могу сказать «спасибо»

Но некому уже сказать «прости»…

 

* * *

 

Смерть находит причину,

а жизнь не нуждается в ней.

Просто дождь отшумел.

Просто скоро закончится лето,

и такою прохладой потянет

с родимых полей,

что залетные птицы

поднимутся в небо с рассветом.

И зайдется душа

на какой-то предельной черте,

ни в слезах и ни в слове

еще не умея излиться…

А мгновение жизни

все длится, и длится, и длится

на почти нежилой,

безвоздушной почти высоте.

 

* * *

 

Прежде горя — о чем горевать?

После горя — что толку скулить?

Вскормлен сын. Похоронена мать.

Нужно жить.

Перед темною долей своей

от бесстрашия стынет душа.

С первым холодом станет светлей —

можно жить. И зима хороша:

сквозь озябший заснеженный сад

льется зыбкий серебряный свет…

Остановишься, глянешь назад —

вот и твой заметелило след.

 

* * *

 

Там улица уже белым- бела,

и дремлет у крыльца, укрывшись снегом,

рябина, что посажена была

одним веселым добрым человеком.

Там, видимое еле сквозь сады,

бессонницею мается оконце,

и тянется тропинка до колодца,

а ранее казалось — до звезды.

Там я, еще не ставшая собой.

И снегу столько, что не страшно падать.

И где мне знать, что есть на свете боль

с таким названьем безобидным — память…

 

* * *

 

Покуда я жива, покуда я любима,

пока знобит сады от ласки ветерка,

и радость глубока, и боль неистребима,

и кажется весь мир синицею в руках.

Он мне принадлежит, вовсю играя мною…

Покуда я жива, я не умею жить.

И время, точно дождь, проходит стороною,

и клонит до земли тяжелый колос ржи.

И так легко не знать о жизни и о смерти,

не помнить, не считать летящих мимо дней,

и маяться в любви и жалости несметной

к земле и ко всему, живущему на ней.

Покуда я жива, я не могу иначе.

Мне невдомек, что мир перекроить нельзя.

И над моей судьбой береза тихо плачет,

и влажный лист ее прозрачен, как слеза.

Покуда я жива… Но что я в этом смыслю?

По праву руку сын лепечет, семеня…

И сладко мне ни в чем от жизни не зависеть.

И страшно, что вся жизнь зависит от меня.

 

* * *

 

Принимать решения спешу,

зряшной откровенностью грешу,

тем непозволительных касаюсь —

приживаюсь с видимым трудом,

обитаю меж добром и злом,

ошибаюсь, в крайности бросаюсь.

То захватит дружба, то вражда…

А в лесах под музыку дождя

засыпают дерева и травы,

листья осыпаются, шурша…

Жизнь сама собою хороша,

и без позолоченной оправы.

Жизнь сама собою хороша,

ежели бессмертная душа

замирает в радости минутной.

А судьба на вырост мне дана.

Может быть, поэтому она

не вполне удобна и уютна.

 

 

* * *

 

Я сердцу не придумывала мук.

Для вольных дум не строила острога.

Язычница, я сотворила Бога

по жалкому подобью своему.

Когда ждала по засухе дождя,

когда кроила музыку из снега,

когда жалела злого человека,

когда в любви не помнила себя,

когда сжигала палую листву,

когда полола грядки в огороде,

язычница, я верила — в природе

любая жизнь восходит к божеству.

Когда ребенка за руку вела,

чьи голоса моей душе вещали:

к себе взывайте — утоли печали,

себя просите — сохрани от зла?

 

* * *

 

Ночью на старом кладбище

плакал незримый птах.

В детстве смешил товарищей

мой суеверный страх.

Гроздья сирени свешивались

к изгороди резной.

Я обходила вежливо

кладбище стороной.

Чем-то зловещим виделся

этот притихший мир.

Думала ль, что действительность

страхи мои затмит?

Знала ли, что грядущая

не обойдет беда,

и с головой опущенной

все же приду сюда?

Травы стоят до пояса,

темень вокруг — ни зги…

Грустно мне и не боязно

у дорогих могил.

 

* * *

 

Неизносимо сиротское рубище.

Сколько б ни выпало радостей в будущем —

не на чьей выплакаться груди:

Нету со мной самых близких и любящих —

тех, кто баюкал, и тех, кто будил.

За полночь лягу и встану чуть свет.

Судная доля моя неделимая —

так получилось, что любящих нет.

Только любимые…

 

* * *

 

 

Здесь по дворам шатался пес ничей

и преданно смотрел в чужие лица.

И воробьи слетались — подкормиться

в саду. Я помню все до мелочей:

веселый одуванчиковый луг,

летящие с горы резные санки,

растущий на окне зеленый лук

в обернутой фольгой консервной банке;

шуршание дождя, себя в простуде,

и под лопаткой — стетоскоп врача,

и бабушкину шаль на венском стуле,

и стук машинки швейной по ночам;

рябину у крыльца, дымок над крышей,

в ведре с водой озябшую звезду…

А обернусь — и ничего не вижу,

как будто бы любила пустоту.

 

* * *

 

Вот и все.

И годы полетели,

словно придорожные столбы.

Глупые, чего же мы хотели

от себя, от жизни, от судьбы?

Многого.

Оплачены сторицей

наши сумасшедшие мечты,

Имена стушеваны и лица,

сожжены и письма, и мосты.

На виски, на поле, на березы

сыплет время пылью снеговой,

И полынь в предчувствии морозов

самой сладкой кажется травой.

 

* * *

 

Обернусь —

молодая зима

в чистом поле промчит с бубенцами:

расписные крылатые сани

на просторах, сводящих с ума!

Только неба морозный кумач

да летящий над белым раздольем

бубенцов то ли смех, то ли плач,

не пойму —

надо мной, над тобой ли.

К уходящему в прошлое дню

обернусь.

Позову.

Онемею.

Столько боли тебе причиню,

что уже разлюбить не сумею…

Пусть летят верстовые столбы,

пусть поземка по насту змеится

да свистит, обжигающий лица

ветер родины и судьбы.

 

* * *

 

Ни матери на свете, ни отца…

Что — родина?

Ступеньками крыльца

плетутся разгулявшиеся травы

да жалкий огородик вдоль канавы,

где светит в мокрой зелени лукавый

оранжевый цветочек огурца.

Какой-то нежный невозвратный звон,

окутавший пустырь за старым садом,

да в воздухе, с цветущей липой рядом,

сосновый дух недавних похорон,

и свет, и ветер с четырех сторон.

Что — родина?

Ни голосом, ни взглядом

не выстенать. Как истина, мертва

любая боль, достигшая вершины.

Язык души невнятен.

А слова —

убогая попытка естества

утешиться догадкою родства,

доколь само оно непостижимо…

 

* * *

 

Как прочие, вставала спозаранку.

Работала на совесть, не на страх.

Не за небесной манною, за манкой

говела в вековых очередях.

В автобусах к сопутствующим жалась —

тянулась к человечьему теплу.

В глазах, в слезах, в поступках отражалась

вся родина — в непротивленьи злу.

Под гулы кораблей, летящих к звездам,

с толпой тянулась в “винный” угловой.

Кто тут последний? — спрашивала в воздух.

А думалось: есть кто-нибудь живой?

 

* * *

 

Столько раз из полымя да в пекло!

Чудны и чудны наши дела.

Если допустить, что все ослепли,

я-то где же, зрячая, была?

Щи варила, колыбель качала,

птицей в клетке содержала стих.

И не солгала — так промолчала —

выживала, Господи, прости.

Я “ура!” кричала на параде,

сор не выносила из избы…

Стыдно поэтических тетрадей.

Стыдно прозаической судьбы.

Стыдно боли полуоткровенной,

осторожности сторожевой,

стыдно жизни, стыдно смерти,

веры

стыдно — до сих пор еще живой…

 

* * *

 

Ни о чем не расскажут деревья —

вся-то быль порастает быльем.

И затянет туман недоверья

откровенное слово твое.

Так и быть, привыкай к непогоде.

Кроме памяти — что нам грозит?

Дотлевает сорняк в огороде —

дым отечества в сердце сквозит.

Так и быть, пожинай, что посеял…

Слишком много наломано дров.

Я не знаю, в любви ли спасенье,

но без горечи — что за любовь?

У костра этой истины древней

дымом наших трагедий дышу…

Ни о чем не расскажут деревья.

А людей ни о чем не спрошу.

 

* * *

 

Салюты гремели. Посевы горели.

Тянулись к добру. Изощрялись во зле.

Меняли понятья о средствах и цели…

За миг обитанья людей на Земле

к чему не привыкнешь?

А все-таки грустно,

что так одинока людская душа,

что истины мнимы, и тщетно искусство,

и жизнь, трижды клятая, так хороша.

 

* * *

 

Загорится недобрым нездешним огнем

в колее ледяная звезда.

Мы и вправду не тем добирались путем —

все дороги ведут никуда.

Видишь, даль на закате слилась с высотой

и повеяло дымом утрат.

Самой звонкой монетой плати за постой —

мы задержимся здесь до утра.

Мы еще покуражимся, долю, как хлеб,

замесив на слезах и крови.

Видишь, припятским снегом струится к земле

прах угрюмой сыновней любви…

 

* * *

 

 

Расщеплю сухие чурки,

и заполнится теплом

самый ветхий в переулке

сиротеющий наш дом.

И прильнет к окошку ветер —

черноземный снеговей.

И уйдут на ветер дети,

каждый — с долею своей.

И вовек не ведать маме,

как за всю ее печаль

в реставрированном храме

тает тонкая свеча;

как в продутом долгой стужей

доме, где провис карниз,

памятью врачует душу

ею вскормленная жизнь.

Одиноко правит тризны,

жжет последние дрова…

Ну а что до смысла жизни —

это все слова, слова…

 

* * *

 

Самоотдача — безнадежный труд.

Поверив этой истине избитой,

я научилась не копить обиды —

пускай они обидчиков гнетут.

Над выгодой пусть страждущий корпит,

ущерб — разочарованный итожит.

Дубленая шагреневая кожа

моя —

исходный сохраняет вид.

Добро ль возжаждет платы за добро?

Да и с какою мерой подступиться

хотя б к тому, как поле колосится,

как дождь идет, как щедро тратит птица

свое голосовое серебро…

 

* * *

 

Вот последние стаи пройдут высоко

Над иссякшей рекой, над иссохшей дубравой,

и запросится сердце на вечный покой —

я сыта этой — с лоском — холопской тоской,

этой былью и болью великой державы.

Ни надежды такой, чтобы ум приручить,

ни такого тепла, чтоб душе обогреться…

Говоришь, это ветры тоскуют в ночи?

Это, милый, мое надрывается сердце.

Я зеленую воду попью из реки.

Я обрывки молитв в полумертвую озимь

надышу…

Но свистят по Руси сквозняки —

слов не слышно.

А эхо далеко относит…

 

* * *

Светлане

 

Мне ль не помнить, как поют: баю-баю-баюшки,

мне ль не знать, какой любовь излучает свет.

Жили-были на земле дедушка да бабушка.

А сегодня у меня даже мамы нет.

И дрожит моя душа синевой под веками,

упирается душа в глухоту ворот.

Собери себя в кулак, жаловаться некому —

гордость пращуров моих голос подает.

Выживай, моя душа, меж стихом и стирками,

выбредай на Божий свет, в сто ручьев реви…

А пойдем на Страшный суд — не доймут придирками:

ничего за нами, кроме

боли и любви.

 

* * *

 

Как старец, сух июнь.

Началом листопада

уже вовсю больны сады, но по ночам,

где небо и душа взаимно встрече рады,

еще раз умереть — подумаешь, печаль.

Плывет под каблуком асфальт, течет из луга

горячих трав настой, густой, как эта грусть,

утратившая смысл: подумаешь, разлука…

Уснув на склоне дня, в душе твоей проснусь.

Уже пора не лет, а светоисчисленья

отпущенного мне участия небес.

Мой срам. Мой шрам, мой шарм —

болезнь стихоплетенья —

что может быть чудней в стране сплошных чудес?

Слепая власть стихий!

Как жизнь чужая, мимо

проносится трамвай, шатаясь и скрипя,

и время бытия в пространстве столь же мнимо,

как эти полчаса дороги до тебя…

 

 

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться для отправки комментария.