Официальный сайт липецкой
писательницы

Говорили о женщинах. Вернее, говорил один, а все слушали. Рассказчик Серый был отменный, и если уж за какую тему возьмется – то так закрутит, только дух захватывает. Слушали его, почти не перебивая, так интересно было. Если кто из молодых рот кривить начинал, мол, – враки все это, то сразу подзатыльник получал. Да и оно, понятно – тюрьма, развлечений никаких, Серого ценили на вес золота. Но и он тоже свое понимание имел, то есть – уважение к себе требовал: хоть и поговорить любил – да только под настроение, когда сам хотел. И знак был такой, все его отмечали: как левый глаз заблестит – значит, история поспела. Почему именно левый, никто не знал, глаза у него разные были: левый-зеленый, а правый – карий. Так вот, как зеленый – искрой брызнет, мы вокруг него потихоньку собирались: кто кому свиснет, кто подмигнет или пихнет по особому- вот и круг образовался, а в середине – Серый. Крякнет, голову рукой почешет, и присядет, где место есть, мы – как камыш вокруг озера, шелестим, толкаемся – всем видеть его охота. Из себя он невидный, как черствая булочка: сухощавый и сутулый, будто отжатый. Лицо будто серым перцем посыпано, немного не доходя до левого уха – продольный шрам, глубокий и неровный. А ведь послушаешь – сколько женщин по нему сохло!-  в голове не укладывалось. Не верили, но факты были: писем он – больше всех получал, адреса на конверте разные, разные и фотки, которые он всем показывал. А на них – одна баба другой краше…

Если бы Серый только о своих любовных подвигах рассказывал, его, может, и слушать перестали бы. Но он, хоть и прихвастнуть любил, а в основном речь вел – о тайне женской души. И здесь он был сведущ, как никто в мире, ну, психолог и есть. Мы его так и звали: «Психолог».

-Женщина, она не такая, как мы, тысячу раз нет. С мужиком ей, конечно, по части ума не сравниться, почти все великие люди- мужики были. Но выпадет такая карта,( раз в тысячу лет такое бывает), например: бубновая дама, и мудрости в ней – на весь город хватит. А нелогичность всего поведения, загадка,- это вы, братцы, за всю жизнь не распутаете.

Вот, к примеру, был такой случай, правда, не со мной. Я еще в ту пору пацаном был, лет восемь мне было, а все замечал – ничего мимо себя не пропускал. Так вот, у нас земляка за драку посадили, и  дали много, он не один был, следователь все под организованное преступление подвел. Да не про то речь. Невеста у него была, Настя, они пожениться не успели, посадили его ровно за неделю до свадьбы. Уж как она убивалась по нему, как убивалась, водой отливали, чтоб умом не тронулась. Есть перестала, мать ее к  бабкам водила, а красавица была та Настя – я хоть и мал был, но красоту уже тогда понимал. Кожа – белее снега, грудь высокая, глазищи синие. А бедра, братцы!  за водой идет, они  качаются, мы с ребятами забор облепим – вслед смотрим. И кто бы свистнул что, или крикнул – нет, красота, – это вроде иконы. Смотри, но пальцами не трогай.

Все годы Настя своего жениха ждала, никого к себе не допускала. А к ней парни – валом  шли, известное дело. Да и преданность привлекала, все понимали – раз так ждать умеет, жена будет отменная. Но она – ни на кого глаз не поднимала – будто заговорили.

И что ж вы думаете? Дождалась своего Пашку, а через месяц – за другого замуж вышла. У нас вся улица ахнула! Вот случай! Да как бы Паша – что не так, обидел, или изменил ей. А то – всей душой, да разве в деревне – что утаить можно? Так мужик и пропал, спился… И пойми после этого женскую душу – что она из себя представляет? Одни потемки и представляет…

– Да… Это ты в точку сказал, про потемки…Меня тоже баба сгубила, да и не баба вовсе – девчонка в грех ввела…

Все с удивлением смотрели на пожилого мужика, его на зоне Горьким прозвали. Не по имени писателя Горького, а за выражение лица. «Горький» и «Горький», а как на самом деле звали – никому дела не было. Молчаливый он всегда был, ни с кем особо не откровенничал, а тут вдруг прорвало. Голос у него поначалу глухой был, говорил тяжело, будто слова в глотке у него застревали. Но понемногу  прокашлялся, разговорился – все рот рукой прикрывал, будто боялся, что лишнее сболтнет. Сболтнул ли – того никто не прознал, но история его всем показалась удивительной. Срок у него большой был- он девчонку изнасиловал…

– Я в деревне «Новая жизнь» родился. Она недалеко от города, километров тридцать, не больше, молодежи много. Мать у меня учительницей в школе работала, отец землю пахал. Воспитывали меня строго, чуть что не так – отец ремень из брюк вынимал. Тихоней я никогда не был, в деревне такие не водятся, рос как все, в соседний поселок драться ходили, на железную дорогу – там товарные поезда останавливались, бывало, воровали. Но что я по такой статье в тюрьму попаду- шансов почти не было. Да и никто не думал: учился я хорошо, мать за этим следила, отцу помогал. Школу закончил, потом техникум заочно, с отцом работал.

Так вот, историю свою я подсокращаю, что к ней не относится- знать не надобно. У нас молодежь по вечерам на пятачке собиралась, особенно летом. Хоть и клуб неплохой был, там кино крутили, танцы тоже были, как положено – но все на пятак шли. Там проще, магнитофон на землю ставили, вот и танцы. Завклубом не ходит, не проверяет: кто выпил, кто курит. Девчонки все свои, деревенские, но иногда  из города залетали, как бабочки на свет. Новенькую эту я сразу приметил, она со Светкой, моей соседкой, в пединститут весной поступила, это я потом узнал. А в тот день как увидел ее – глаз не мог отвести – так она мне сердце пронзила. О том, чтоб танцевать пригласить – в голове ни одной мысли не было, так я оробел. И с чего бы, сам объяснить не мог: красавцем я, конечно, не был, но спортом занимался, накаченный был, здоровый парень, в драке никому не уступал, никого не боялся( здесь рассказчик остановился, рукой махнул и голову опустил).

Ему тут – же сигаретку поднесли, закурил он. Тик у него на лице такой был, нижняя губа непроизвольно дергалась, словно по ней ток пускали. А несколько затяжек сделал – отпустило…

– Так вот, смотрю я на нее, и ничего в ней особенного, девчонка и девчонка, а для меня она – вроде как богиня. Росту высокого, ноги длинные, тонкие, юбочка коротенькая. Вроде ребенок еще, а вглядишься пристальней – вся зрелая женщина. Вот такая загадка. Лицо наивное, даже беспомощное, ресницы длинные, черные, а волос, что пшено, волной по плечам лежит. Слежу за ней неотрывно, думаю, как бы кто из наших не обидел, точно убью. Вдруг на себе взгляд ее чувствую – насмешливый такой, с вызовом смотрит. Да нет, думаю, почудилось. А сам глаз не отвожу: она еще так одета была – никто из деревенских девчонок так не одевался. Кофта тонкая, почти прозрачная, а под ней – грудь без лифчика, вся, как на ладони. Я даже соски вижу, крупные, как вишня. И кофта эта и юбка – шириной в ладонь, как нагнется – трусишки белые видны. И с чего так оделась, если вела себя строго? Вот загадка. Кто танцевать ее приглашал – всем отказывала, даже не смотрела. Светке что-то на ушко шептала, да смеялась, а ту  особо никто не приглашал – больно толста была, да и лицом грубовата, волосы, как у мужика – короткие и жесткие, черные. А эта, Олей ее звали, в рот травинку взяла, да зубками надкусывает, а зубы у нее – как на картинке – белые и ровные.

А дальше вот что было – она меня на медленный танец пригласила. Я сначала не понял, чего она ко мне подошла, может, что спросить хотела, а она – танцевать. На меня столбняк нашел, пока Санек, что рядом стоял, меня локтем в бок не толкнул, тогда я и очнулся. Вышли мы на середину круга, взял я ее за талию, а дрожь в пальцах унять не могу. И сам не знаю, чего хочу: чтоб музыка подольше играла, или, наоборот, быстрее закончилась. Она меня о чем-то спрашивает, а у меня будто уши заложило: вижу, как  ее губы шевелятся, а слов понять не могу. И запах от нее! У нас возле дома – сирень цветет, да сравнения никакого нет, она перебила, затмила сирень. Женский запах, дурманящий. Босоножки у нее белые, на каблучках, я все на ноги наступал, а она смеялась. Голову откинет и смеется, а шея длинная, за мочкой волосы курчавятся. За один танец она всю мою душу забрала, верите ли,- всю, без остатка. Молчу, а уже знаю,- на все ради нее пойду – такую она власть надо мной взяла. Проводить себя не разрешила, да что там провожать – она у Светки ночевала, дом рядом. С этой ночи я сам не свой стал, спать перестал, глаза закрою – она передо мной, еще ярче, чем в жизни. Перевернусь на бок, в подушку белую уткнусь – грудь ее мнится, острая и упругая. Открою глаза: она передо мной стоит, в одних белых трусиках, руками грудь прикрывает…Наваждение, одним словом…

Приехала она через неделю, если б позже, может я забыл бы, а может, и нет. Это я сейчас все передумываю, времени много…

Пришли они со Светкой на пятачок поздно, народ уж расходиться начал. Постояли под фонарем, посмеялись, и тоже домой засобирались, а я следом пошел. У самого дома Оля вдруг ко мне повернулась и говорит: «Может, погуляем? Спать еще рано». Я молча кивнул. Идем по дорожке, к реке спустились, и все молчком. Я все слова позабыл, какие знал, а ей все нипочем, молчание ее не тяготило. То – цветок какой углядит, ахнет, сорвет, лепестки все оборвет, засмеется. Словом, сама с собой забавлялась. У реки стоим, прохладно, я  уж давно бы любую девчонку прижал, а с ней все не так, все по-другому. Неловкий стал, неуклюжий – будто меня подменили. Боялся –  не то сделаю, не так скажу. Вдруг она говорит: «Эх, вот бы лодку! Я никогда на лодке не каталась!»

Спросила бы про звезду, и то б я засуетился, а тут – лодка. Лодку нашли быстро, не помню, как садились, как отталкивались, чья лодка была. Гребу себе веслами, рад, что работа рукам нашлась, а то не знал: куда эти руки деть, курить при ней – не смел. Она приказала на другой берег плыть. На том берегу сосновый лес был, там зону отдыха построили. Домики небольшие, бревенчатые, мы с ребятами, когда заезда не было, шалили: отмыкали двери и там ночевали.

Река широкая, плыть долго. Она передо мной сидит, юбчонка короткая, в синюю клеточку, колокольчиком, а трусики – белые. И как в ней все это сочеталось, я понять не мог – целомудренность и бесстыдность. В голове мысли шли, одна чудней другой. То думал, она легкого поведения, и здесь, главное – не теряться, а то она  презирать меня за слабость будет. То хотелось ее защищать и оберегать, даже от самого себя. Добрались до берега, вышли. Деревья высокие и запах густой, смоляной, я сосновый лес люблю. Оля босоножки сняла, по иголкам и шишкам прошлась, укололась, ойкнула  – и обратно запросилась.

-Не могу,- говорю, и ладони ей показываю – все в мозолях. Тут я, конечно, слукавил, мозоли у меня – от другого дела были, я бы с ней – на край земли доплыл. Она растерялась и спрашивает, что делать будем?

Я ей про домик рассказал, она согласилась. Дом сразу нашли, пустой, конечно, я быстро открыл, мы вошли. Кровать стоит, белым застелена, два стула. «Спать хочу»,- сказала Оля и прямо в койку рухнула, босоножки она еще у порога скинула. Смотрит на меня, а глаза шалые, темные…

-Может, сначала искупаемся?- вдруг как  вскочит и из избушки – прямиком в лес, я – за ней. Она уже к речке бежит, а на бегу юбочку скинула, майку, и в воду прыг, брызги – во все стороны. Хотел ей сказать, чтоб не шумела, все – же зона отдыха, сторож услышит, палить начнет. Да куда там! Ох, и бесноватая была, непостоянная, я и не знал, чего  от нее ждать.

-Не смотри! – кричит, – не смотри!!! Я вроде отвернулся, слышу – она у самого берега плещется, будто сила меня какая развернула – смотрю, как она купается. Ну, чисто ребенок, визжит, ладошками по воде бьет. Грудь прыгает, будто дразнится – глаз не отвести, я на корточки присел, как зверь перед прыжком. Она из воды выходит, такая юная, хрупкая, желанная. Я бы ее прямо на песке взял, и что меня остановило – она меня одним взглядом усмиряла, такая сила в ней была, не поверите. Колдовство… Мимо прошла, по телу капли холодные стекают, в песок падают. Но это только начиналось, я имею в виду – испытание для меня. В дом вошла, и сразу – под одеяло. Меня к себе зовет, но предупредила сразу, я, говорит, девушка, с парнем никогда не была. Слабо тебе, с девушкой ночь провести и к ней не притронуться? Сможешь – так полюблю тебя одного, замуж пойду, я – сильных люблю.

Вот такие слова произнесла и затихла. Верите, разделся, рядом с ней лег, как ягненок. А кровь в голове бьет, сознание мутится. Но в руки себя взял, как мог, даже губу до крови закусил. Может, правду говорила?

Не знаю, сколько так лежали. Так она руку мою взяла, и по своей груди ведет, словно дразнит. Долго ли я эту любовную муку терпел, не помню. Рассвет наступил. И если бы я не чувствовал ее желания, да ведь любой зверь это чувствует! В такую минуту все обострено, я – как нерв оголенный, от нее такое желание исходит, как же ей хотелось мне принадлежать, я это всей кожей чувствовал! Бедро, что ко мне прикасалось, жаром полыхало, а грудь была прохладная, сладкая. Но было что-то в глубине ее души, что ее сдерживало, это вроде как птица взлететь хочет, а на шее – цепь!

Может, стыд девичий, может воспитание. Такая страсть в ней была, на сто женщин хватило бы! Но невидимый запрет был еще сильней. Я бы, наверное, ее бросил. А может, и нет. Взгляну на ее коленки – девичьи, почти детские, острые, все светятся в темноте. Грудь маленькая, тугая, кожа шелковистая, сосок пальцами сжимаю – если бы я мог это описать, если бы речью владел! Один раз мне в одном тексте (не помню, что читал) два разных слова попалось, они и к разным понятиям относились: «божественное» и «порочность». Я соединил их в своей голове, и получилось « божественная порочность»- это про нее. Это когда – молиться на женщину хочется и до исступления – владеть ей. Святая красота, бесовская. Слов таких живых нет, чтоб об этом рассказать. У меня глаза кровью наливались, вот думаю, в зеркало взгляну – а вместо глаз – кровавые раны. А уж про мое мужское достоинство и говорить нечего – белоснежная гора получалась, ведь мы под простыней лежали. А ей смешно, вроде диво какое – глаз притягивает, а притронуться не смеет.

-Домой пора, – говорит. Я и не знаю, радоваться или нет. А сам все про слова ее помню, шутила или нет? Сам я собой гордился- с девушкой ночь провел – и не тронул. И что-то из самой макушки шло – будто свет, это не по мне описывать, но никогда я такого не испытывал…

Едем назад, лицо у нее строгое, даже темное. Всегда разная была, будто на себя все роли примеряла, а все определиться не могла – кем ей быть хочется… Странная, странная… На куски бы ее разорвал, так хотел ее. И ведь в деревне женщины были, кто бы этот любовный пыл угасить мог – но мне нужна была только она. Только она вызывала такой огонь, она его одна –  и погасить могла. Жил я все дни словно в аду, и с ней рядом томился – и без нее – хоть в петлю лезь. Будто меня ядом опоили, целиком, в корень яд пошел. А увижу – не знаю чего и ждать от нее: то скакать начнет вокруг меня, как ребенок малый, то вдруг надуется, и молчит весь вечер. А то – как котенок ластится, нежная – до одурения и неопытная, словно только вчера родилась. Ничего не слышу, что говорит, только запах от волос ноздрями вдыхаю, как безумный. Вот что она со мной делала, птаха эта. Ступня у нее маленькая, пяточка розовая, проведешь по ней – мягкая, как у младенца и сгущенным молоком пахнет, у меня нежность грудь рвала, я ничего с собой поделать не мог. Такие она во мне чувства вызывала – самые высокие и самые низменные. Может, мимо нее тысяча парней пройдет – и никто бровью не поведет, а для меня – свет белый затмила. Пальчики у нее длинные и такие тонкие, изящные, сквозь них солнце просвечивало – будто ангел на землю сошел. И все, что Оля не делала, так у нее дивно выходило – залюбуешься: голову ли откинет, рукой волосы поправит! Наклоню голову и исподтишка смотрю: глаза – то доверчивые, настежь распахнуты, то волчьим, диким огнем соблазняют. Идешь в этот огонь, себя забыв, как зверь голодный… Воздушная вся, неземная какая-то, словно и не из плоти, а одного духа слеплена. И дух этот похлеще плоти срубал, – еле на ногах стоял. Сексуальная была – до головокружения, вот небеса одарили! – но силу свою не понимала и стыдилась. Без отца росла, мать ее воспитывала строго – может, в этом и вся  разгадка была…

Я хотел быть лучше, чище – ради нее, думал: в институт поступлю, все равно – в какой,  книги читать стал. В сарай пошел, там старые книги, без обложек, в ящике лежали, еще от бабушки остались. Я одну достал, самую толстую – и читал, пока глаза строчки видели. Очнулся – утро. Поднял книгу, а это сочинение Карла Маркса было, вот мне смеху было. А ведь когда читал, интересно было, и все понятно казалось. Да я готов был все книги проглотить, чтоб ей угодить. Вот одну запомнил, – про актрису немецкую, кажется, Марлен ее звали, а фамилию не помню. Она на всю страну гремела, вроде культа у них была. Книга была с обложкой, и на обложке – ее фото. На Олю она вовсе похожа не была, а все же чем – то ее напоминала. Бровки у нее выщипаны были  необычно, в паутинку, и высокие- высокие, а губки бантиком накрашены. Читать про ее жизнь начал, тоже – чудная была, вроде моей Оли, а может, и больше. Уже немолода была, а все не могла жениха выбрать: оно и понятно, возраст хоть и поджимал, детей пора иметь, а как из тысячи поклонников выбрать? Все к ее ногам судьба бросила – и богатство, и славу, и женихов – красивых и знаменитых. Но все ж один выделился – своей любовью к ней, по всем приметам, он ее верно любил. Она, вроде, на нем остановилась, свадьбу уже обсуждали, как после жить будут – он на все ее условия шел. И тут она  борзеть стала, говорит, хочу в отдельном дворце жить, и когда хочу – тогда и буду к тебе приходить. Ладно, говорит, все будет, как скажешь. Она уж не знает, что и выдумать – терпение его испытывает. Он – кремень мужик, испытание прошел, ресторан заказал, гостей позвали. Ясное дело, звезда замуж выходит, во всех газетах пишут, передачи идут.  Платье свадебное уже было сшито, когда жених отказ получил, Марлен ему письмо прислала. Так, мол, и так, пишет, все бы хорошо, но ты душу мою – так и не понял. Вот когда я тебе про отдельный дворец говорить начала, я все ждала – когда ты меня поперек дивана бросишь и как маленькую девочку, отшлепаешь. Мне этого – больше жизни хотелось. Если бы сделал так, я бы до конца жизни тебе верной женой была.

А так, прости, не нужен ты мне – остыла я …

Вот тот мужик горевал! И ведь не простой человек был, известный, достойный, а чуть руки на себя не наложил! Я думаю, это от того, что он сам жаждал ее отшлепать, да сдерживался, и вся мука его от того была, что не поступил, как хотел, против себя пошел. И она того же хотела…

Но удивительно – вы только вдумайтесь,- вовсе не это. Ну, задурила баба, деньги там, слава, все свою роль сыграло. Да ведь – вся жизнь впереди, и какая жизнь! Нам, простым смертным, только сниться может! У нее только один унитаз брильянтами был усыпан – на несколько миллионов! Так нет, не угадали сценарий – актриса в доме заперлась и до конца жизни – из него не выходила. Вот угадай их, женщин: все можно было переиграть, никто не умер, скандал вокруг свадьбы только интересу подлил – но их хлебом не корми – страсти подавай, трагедию!

История эта, про Марлен, – в моей жизни роковую роль сыграла…

Оля еще два раза приезжала, а потом пропала. Я затосковал. Думал уже в город поехать к ней, а тут вон что произошло, из-за чего я здесь и очутился…

Ребята собрались в зону отдыха на дискотеку. Там, когда сезон открывается, концерт устраивают с салютом цветным, мы никогда не пропускали. Ехать мне хотелось, а поехал. Леха упросил, мол, развеешься, там девчонок – пруд пруди, а ребят мало. Поехал. Это как дьявольщина, или судьба – не хочешь делать, а сделаешь именно то, что больше всего не хочешь. Доплыли на трех лодках быстро, гребли попеременно. Водки с собой взяли, таранку, с девчонками там все было сговорено. Костер развели, выпили, шутки там, смех, как обычно в таких делах бывает. А я вдруг встал и пошел вдоль сосен, Оля мне  померещилась, голос ее. Это со мной часто бывало, что голос ее повсюду слышал. Иду себе по лесу, захотелось на домик, где мы с ней ночевали, взглянуть.

Не поверите, как с домом тем поравнялся – мне навстречу Оля идет. Сначала подумал: галлюцинация началась, остановился и глаза зажмурил. Открываю – Оля. И не одна, а с ребятами, один – так за руку ее держит. Высокий, с гитарой, брюки клеш, волосы, что у барана – в сосульку вьются.

Игорь?- удивилась она, и на меня – во все глаза смотрит. Ну, уж как я был изумлен, и говорить нечего. Все чувства испытал – и радость несказанную, и ревность дикую. Она в таких коротких шортиках была, по краю бахрома и дырки, а грудь  полоска ткани прикрывает, да так – чисто символически. Лучше б совсем голая шла – не так волновала бы, а так – соски торчат, у меня во рту пересохло.

– Ты? – только и смог произнести.

– А мы сюда на неделю приехали, – вон, Сергей путевки бесплатно достал, у него мать здесь работает

Взглянул я – а Сергей этот, на которого она растерянно кивнула, по-хозяйски за руку ее держит, не отпускает.

-Пойдем, – торопит ее, – дискотека началась.

-Да, – говорю, – иди, а то опоздаешь.- Голос вроде под контролем держу, а сердце – будто рукой кто схватил и жмет- до упора. Не вздохнуть, не охнуть.

-Сейчас, сейчас, я догоню, вы идите, – это она сказала. Я сразу понял, что если бы не гнал ее, она бы ни за что не осталась.  Так ей с ними хотелось, даже носки босоножек ее против меня были повернуты – видно, интерес у нее там был. Виду не подаю, смотреть стараюсь мимо.

– Я тоже не один, мы с девчонками приехали. Вот, за дровами послали, костер потухает.

Да?- удивилась она, и все оглядывается, оглядывается, только тогда успокоилась, когда компания ее за деревьями скрылась и голоса стихли.

Ну, ты как?- спрашивает, а голос уже чужой, не моя. Мне хмель в голову ударила, я ведь водки выпил перед этим, не помню -сколько. Но может, мне так от злости казалось, что голос чужой.

-Иди,- говорю, – догоняй, пьяный я,- а сам ее всей душой держу, не отпускаю. Гоню прочь, а сам держу.

У нее глаза как вспыхнут! Если бы я ее упрашивал остаться, она непременно бы убежала – такой характер. Все наперекор делала, я думаю – это от матери повелось. Она у нее больно истеричная была, от себя никуда не отпускала и влияние на нее имела огромное. Оля ее боялась и со страхом этим совладать не могла. Так первобытные, наверное, природу боялись, я имею в виду, ее страшные проявления – молнии и  грозы, приписывая всему мистическое происхождение. Вы спросите, как же тогда Оля в деревню с ночевкой вырывалась?- да в том и дело все было, что мать часто в больнице лежала, вот она и вырывалась, словно птица из клетки. Только птаха, она поосторожней будет, а эта летела и прямо норовила в огонь попасть. То ли силу свою испытывала, такое бывает. У нас пацан в деревне был, вроде как все, а была такая в нем странность – норовил перед поездом пробежать, перед самым носом. Соберемся, бывало, когда товарняк идет, и смотрим. А он все расстояние сокращал, перебежит, бывало, там свистят, мы от страха кричим, а ему – в радость, он хмелел от всего. А раз споткнулся, и все – поезд его по рельсам размазал.

Рассказчик  молчал. Никто не дышал, все чувствовали – приближается последняя глава его исповеди, а это и было похоже на исповедь. Давалась она ему тяжело, это все чувствовали.

-Но окончить надо. Это самая страшная ночь в мое жизни была, я первое время и сам не верил – неужели такое случилось? Как дурной сон. Все время в памяти своей переигрывал: если бы я так сказал, если бы настоял, если бы она. Если бы…

Три раза я ее, упрямую, от себя гнал. Пошли гулять. Луна под облаками спряталась, темно, хмель в голову бьет – все про того, в клешах, думаю, и такая ревность  меня взяла, что сильней жажды любви была. Раз сюда приехала, значит, мать в больницу попала. Не ко мне, не ко мне приехала – а сюда, с ним. Я сколько раз в город к ней хотел приехать, в парке бы гуляли, в кино сходили, она – ни в какую. Мне, говорит, в деревне встречаться нравится. Здесь все необычно, все по-другому. А вдруг в городе все не так будет?

Я тогда в ее слова особо не вникал, приедет, так  от радости – сам не свой. А тут меня как током ударило: она ж меня, деревенского, стесняется, оттого и в городе видеть не хочет – вон у нее какие ухажеры. Куртка замшевая, рыжая, по низу – бахрома, как у индейцев, я такое только в кино и видел, «Всадник без головы»- называется. И кто я для нее был? Подопытной обезьяной? Опасным чудаком,  с которым – до жути интересно играться? Самолюбие ее тешило, что таким вольным парнем – а крутит, как хочет. В верности мне клялась, когда одни ночевали, а сама… На поводке меня держит, а в постели с кучерявым – мною хвалится, и оба хохочут. И так эта картина перед моими глазами встала – что я почти верил. Мысли, как бешеные камни скакали, грохот в голове стоял, я под ним изнемогал. До того додумался, что она всех привезла, чтоб меня показать, как невиданную зверюшку. В деревне не нашли, так сюда приехали, на своей машине это недолго…

А она тихо со мной идет, боязливо. В лицо вглядывается, будто не узнает…

-Как, – со злом ее спрашиваю, – ты будешь перед своим патлатым -за путевку расплачиваться? Как обычно, или что позаковыристей придумаешь? Ну, там трое, четверо – на одну, а?

Обоих нас злоба пронзила, в обоих сердца заледенели… Она ко мне повернулась, да наотмашь ударила. Боязливость как рукой сняло, глаза таким надменным огнем полыхнули, она меня презирала! По лицу метила, а попала по уху- у меня так все и зазвенело.  И такой красотой ее лицо блистало, если бывает красота сатанинской – то это про нее. Схватил ее за руки, и захотел отшлепать –  про Марлен ту вспомнил. Такая обида горло сжала, шорты эти одним пальцем содрал, а  как ее  на иголки повалил, так разум и помутился. Все – так быстро произошло, и в то же время как в замедленном кино- каждый миг растянулся до бесконечности. Вот она от меня бежит, а вроде – я только что одежду с нее рванул, да что там одежда! – паутину тяжелее рвать. То, о чем я так долго мечтал, произошло быстро, она была моя, моя, я вновь и вновь погружался в нее, я весь трепетал, как лев. И слезы ее моих щек касались, я ревел, мне казалось, на весь лес и целовал ее лицо, волосы, плечи, она головой мотала и все плакала. Потом руку почувствовал, что липкая, к глазам поднес – она в крови. Первое, что подумал: я убил ее, а уж потом дошло, что она девушкой была. Тут я разом отрезвел, а она вскочила – и бежать от меня. Я одежду ее подхватил – и за ней, чтоб прикрыть. А она летит, словно птица подбитая, падает. Два раза на камни рухнула, там клумбы делали, камней накидали. Цветы под соснами завяли, а камни остались. И она падала на них, а я все не успевал подхватить. Потом она в какой-то дом залетела, я перед дверью как вкопанный встал. И дверь эта – отделила всю прошлую мою жизнь от нынешней. Многое как в тумане прошло, а дверь почему-то помню: желтым покрашена, краска облупилась, посреди ножичком кто-то ковырялся, слово какое-то вырезал. Две заглавные буквы и остались: «А» и «П».

Вот и вся история. Остальное можно в газетах прочитать. Ей два часа до совершеннолетия оставалось, они с одноклассниками приезжали отметить. Усугубило все, что она в синяках была, и ссадины, да и порезы по телу были, как бежала, ветки хлестали. Она без памяти была, на меня все свалили, мол, и бил, и изнасиловал. Я ушам своим не верил. Оля вроде заявление хотела забрать (это мне Светка потом писала), да мать не дала. Я ее на суде видел, мать Олину, она на весь зал кричала, что дочь ее загубил, и нет мне прощения. Я ничего не понимал, и хоть адвокат  просил, собраться так и не смог. Если бы я Олю – хоть одним глазком увидел, может, и опомнился бы и как – то защищаться бы стал. А так …все равно было. Ее в суде не было, она в больницу сразу попала, и это мне покоя не давало. Несколько месяцев в тюрьме кричал, зубами простыню сожму и кричу, тоска смертная в рог крутила. И не увидеть ее, не позвать. Любил ее больше жизни, одну ее, а переломил пополам, как ветку. Мне Света (всю жизнь за нее молиться буду) в тюрьму писала, что Оля рассудком повредилась, институт бросила, лечилась долго. Оно, конечно, может и мать руку приложила, да я не хочу ни на кого сваливать – моя вина. Я хоть, и тоже наказан по полной, срок мне дали немалый, мать моя через неделю после суда померла – сердце остановилось. Столько судеб сломано (он голову обхватил), и дня нет, чтоб я о ней не вспоминал. Меня  бездыханные глаза ее преследовали, а из них, из закрытых – слезы текут…как навзничь  опрокинул, как бежала потом, шатаясь…Приговор не помню, а глаза ее – точно она из меня всю жизнь в ту ночь выпила…Думал, свою жажду утолил, а это она из меня…

Губы закусила, бледная, тонкая, руками меня отталкивает, сама стонет, а я ликую, такая дикая песня любви – одна за другой, я траву вокруг нее готов был перецеловать, вокруг нее, простертой на земле… Да разве была на свете сила, которая могла тогда меня от нее оторвать! Мне и сейчас ничего не разобрать, как вспоминать начну. Одно понимаю, как в былые времена мужики за одну ночь с царицами – жизнь свою отдавали. Слезы текут, а ни одного звука не издала, только застонала раз – долго, и судорогой вся изогнулась, когда я девичество ее прерывал. Запах теплый, соленый ушей моих коснулся, я в ласках все быстро забыл. А ноги ее – от кончиков пальцев – до сокровенного места, скорее камнем стану, чем забуду. Белые, как лебединые шеи, обрызганные крупными каплями крови…

Каждому на земле Бог свою пытку дает. Я любил одну ее…

Но понять не мог…Она все время по обрыву шла, а по другому жить не умела или не хотела. Чуть оступилась – и вниз. А с ней и я полетел. Без нее мне – будто под землей в гробу лежать. Задыхаюсь, а до смерти жить хочется. И так все перепуталось: где правда, где ужас…

Он замолк. Молчали и мы. Кто и порывался что сказать, спросить – но не мог. Небо тучами было закрыто, а тут вдруг солнце выглянуло и всю комнату осветило. И была в нем какая-то особая, вечная красота, и каждый ее ощутил, эту красоту…

А я через месяц на волю вышел. Стою у ворот, от солнца щурюсь, дорожки в разные стороны разбегаются. Потоптался на месте, потом вдоль забора пошел. Дух от земли идет – голова кружится. Весна… Медленно шел, все по сторонам смотрел, потом быстрей и быстрей, побежал. Остановка рядом, можно и на автобусе доехать, а я все бегу и бегу…

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.