Официальный сайт липецкой
писательницы

В зеркало на нас смотрели дикие существа, но это были не мы. А потому мы спокойно продолжали перевоплощаться, находясь в том виде, про которое говорят: в чем мать родила. Мимо  туда-сюда сновали мужчины, но ни они на нас, ни мы на них не обращали никакого внимания. Мы превращались в белозубых, чернокожих дикарок с сумасшедшими от страха глазами.

Слава богу, я догадалась взять с собой немного сверкающих бус и увесила ими свою голую черную грудь. Да еще заставила Олега поддеть под ситцевый клочок на бедрах дополнительные плавки.

Учитель был в нетерпении. И тогда на всю громкость  включили нашу барабанную дробь. Мы рванули в зал…

Первым, по замыслу, бежал Олег. Ему надо было сделать на лету несколько больших кувырков. Но когда мы влетели в зал, выяснилось, что там был лишь малюсенький кусочек сцены ,  во главе которого сидел Учитель.

Перестроиться за секунду и что-либо изменить в танце Олег не смог- и стал так, во все стороны раскидывая зрителей, буквально по головам делать свои сальто- моральто. Как бешеная волна, мы бежали вслед за ним: с горящими глазами, почти совершенно голые, с огромными развевающимися хвостами и пламенными перьями, торчащими во все стороны  из всех мест, исключая лишь задницу. Из-под пяток летели искры, и прожигали дырки в сидящих. Зал взревел,  все вскочили со своих мест. Мы уже были на сцене и танцевали дикий, необузданный танец, посвященный Богу Солнца. Зрители, издавая странные, угрожающе звуки , крались  вперед . Олег прыгнул  и закрыл нас с Юлькой руками.

Я видела перед собой красное солнце и дикую толпу, у которой при нашем появлении раздулись ноздри, и взыграла первобытная кровь. Острый запах звериной шерсти мгновенно пропитал воздух. У Олега с треском рванула и разлетелась в воздухе накидка на бедрах. Женщины, задрав вверх алые рты, взвыли…

«Слава богу, что я уговорила его поддеть дополнительные плавки, – промелькнуло у меня в голове. – Иначе  бы нас разорвали в клочья». Вслед за Олеговыми лохмотьями взлетели и наши наспех прикрепленные хвосты, шпильки и разноцветные перья. Мне казалось, что вот-вот полетят и наши кости. В голове резкими толчками бубухала кровь. Искоса я видела Юльку, у которой радостно прыгали голые груди. Учитель вдруг встал и по-шамански раскрыл перед нами руки, будто захватывая новые земли или защищая своими крыльями. А мы, вероятно, остро нуждались в защите, потому что обезумевшая от восторга толпа была совершенно непредсказуема. Она дико махала руками в такт нашим движениям и злобно выла…

Мы лежали в раздевалке на диване… К нам то и дело забегали, что-то говорили, потом прибегали другие и говорили снова. Я никого не слышала. Не подобрать тех слов, чтоб могли описать то состояние, в котором я пребывала .Неужели пройдут годы и я начисто об этом забуду?

Удивительно было осознавать в этой первозданной легкости бытия одно: неужели возможно ощущать себя так, как мы всегда привыкли, и не чувствовать себя при этом глубоко ущербными? Радостная кровь, в которой одновременно плескались дивное солнце, огонь и синее море,  свирепо бурлила в жилах.

Если бы я стала президентом, то ввела бы в стране в обязательном порядке для очищения мозгов африканские танцы. На всех работах, включая МВД, классический балет и школьные переменки.

– Ох-охе-хекс, ну и ну, ого-го, – думала еще я, мысленно посылая своему Учителю горячие воздушные поцелуи. Он, как нам передали, был страшно доволен. И простил бабулям слова про «шалости»…

 

После концерта была лекция Учителя

 

После концерта было лекция Учителя. Он говорил, и слова его бежали , как огонь по сухой траве. Мне казалось- по его воле занимают свое место солнце и луна. По его воле рождаются и гибнут звезды.  По его воле зал вставал, и мы все, как один одновременно преклоняли колени, делали глубокие вдохи и выдохи, поднимали вверх руки и закрывали глаза…

Речь этого великого человека была похожа на белую овечью шерсть,  что пряла моя бабушка – она убаюкивала, словно сказка…

Божественное, бессмертное дыхание его проникало в меня, Олега, всех нас. Стены зала расширялись, исчезали окна.

Истертый до дыр шершавый пол в школьном спортзале, где мы занимались, становился величественно-ускользающим…

Глаза моего Олега сверкали  льдисто холодным, но ослепительно снежным светом.

Как прозрачные крылья бабочки, отражающие солнечный свет, приобретают ту или иную окраску, так и я теряла имя свое, волю свою…

Речь  моя звучала Гуру Рубином, дыхание – гуру Рубином, разум был гуру Рубином, а в глазах сиял, как путеводная звезда-образ гуру Рубина…

Глаза моего Олега, сидящего рядом на коврике, были пугающе чужими, будто и не он только сейчас стоял впереди меня, на заходе солнца, защищая от безумной толпы.

«Возлюбленный мой, как одиноко, страшно …О, непостижимый Боже, я совсем опьянела от этих колдовских слов…»

Овладевая бесчисленными городами и странами, лишая людей прежних званий и титулов, Александр Македонский великодушно  раздавал новые. Царицы становились его наложницами , бывшие цари- слугами или воинами. Овладевая нашими душами, гуру Рубин тоже раздавал нам новые имена и звания. Кто-то становился шудрой, а кто- свободным божеством, кто- целителем, а кто и распорядителем бала…И все эти судьбоносные для отдельного человека события свершались по одному лишь ему ведомому знаку…

Мне еще предстояло узнать, какая именно мне роль уже начертана на небесах , прочитать которую мог только один человек…

Да и что может человек, потерявший собственное царство? Только верить своей боли. Но боли не было…

Как  в замерзшей воде  дремлет сокрушительный ледокол, так и во мне спала и ,наконец, рванула ввысь небывалая жажда самоутверждения, яростное желание дойти до крайних пределов своих возможностей- научиться материализовать из воздуха обещанные золотые монеты, открыть новые законы счастья и омоложения…

Я изо всех, даже поддерживая свои веки,  старалась не заснуть, потому что танцы и многочасовая лекция давали о себе знать. Я засыпала…

Мне снился длинный поезд. У выхода на улицу стоял Учитель. Он вроде и не преграждал мне дорогу, но пройти мимо было… неудобно… Он смотрел на меня внимательно, но не было во взгляде его ни скрытой угрозы, ни доброжелательности. Он смотрел сквозь меня. Чувства, которые я к нему испытывала, были до того смутны и противоречивы, что даже во сне они не были проявлены. Было ясно одно- он за мной, несмотря на кажущуюся бесчувственность, внимательно наблюдает.

В руках его был маленький приборчик с множеством кнопочек, напоминающий сотовый телефон. Он старательно выбирал нужную ,и нажимал на нее. И тогда появлялись различные звери в виде мыльных пузырей или звуки. Для меня он выбрал тот самый образ, что особенно пугал меня. Это был огромный водяной удав. Влажно-белая узорчатая кожа пахла тиной. Удар раскрытой пасти с мелкими зубами мог достать конца поезда, где стоял Александр Васильевич. Я бежала по хрупким бревнышкам, перекинутым через мерзлую воду. И только успела добежать, и спасительно схватила Александра Васильевича за руку, как меня с головы до ног охватила такая сладострастная истома… Я забыла и про Учителя, и про удава, что жарко дышал мне прямо в шею…

Я в ужасе проснулась… Учитель неторопливо вел лекцию… Александр Васильевич сидел в конце зала и безмятежно смотрел на спины сидящих…

Вечером мы собрались у Ларисы Петровны. Стол ломился от бутылок и закусок. Воздух – от криков и песен. Душа – от смятения чувств. Было много разноцветных воздушных шариков. Александр Васильевич жадно щурил глаза и кидал их одной мне…

 

 К нам на занятия йогой приехала…

 

К нам на занятия йогой приехала знаменитая Тамара, автор многих книг под единым названием «Любовь и космос». Она имела высокий статус Свободного Божества, и мы взирали на нее с восхищением. Александр Васильевич часто приводил целые отрывки из ее книг, мы должны были заучивать их наизусть. Казалось- эта женщина не должна иметь человеческой плоти. И вот она стояла перед нами.

Маленького роста, худенькая, она выглядела очень ухоженной женщиной. Бровки у нее были аккуратно выщипаны. Коротенькое платьице  из красного крепдешина и белые лодочки удивительно молодили ее.

После лекции мы обступили ее плотным кольцом. Многие спрашивали, замужем ли она и есть ли дети. Она отвечала с улыбкой, что нет, ей это не нужно. Потом она долго говорила с Александром Васильевичем, и мне показалось- они  несколько раз на меня поглядывали. Мое предположение оправдалось, потому что Тамара поманила меня пальчиком.

– Вы знаете, – обратилась она ко мне, – у вашего мужа очень хорошее видение. Я еще никогда не встречала у мужчин такого прекрасного потенциала для духовного развития. Вам не нужно тормозить его. Отпустите его со мной в Москву. Он будет часто приезжать домой, пока будет проходить обучение в моей школе.

– Но как же… – у меня подступали слезы. – Я не смогу одна… Мне будет тяжело…

– Как вы можете говорить о каких-то пустяках, когда речь идет о судьбе вашего мужа. Вы же с вашим уровнем не в силах разглядеть ни великого предназначения, ни высокого статуса Олега. Вы просто не имеете права вмешиваться в судьбу человека, которому уготована более высокая участь, чем сидеть у вашей юбки.

Меня душили слезы. Я казалась себе такой маленькой, а все вокруг – такое большое. Такое враждебное мне. Я смотрела на великую Тамару, на Александра Васильевича. Голова моя закружилась. Потому что я слышала одно, а видела- совершенно другое. Даже сквозь слезы. Слух у меня будто выключился, я видела, как шевелится Тамарин ротик, вокруг него быстро-быстро снуют злые сухонькие морщинки, и слышу я совсем другие, не Тамарины слова:

– Ну, отпусти, отпусти его со мной. Мне так он понравился, он такой молоденький. Я хочу его, отпусти, отпусти, крыса жадная…

«Господи, что со мной, – думала я. – Я, наверное, просто схожу с ума от страха потерять своего мужа…»

Тамара уехала. Меня долго обвиняли в том, что я торможу духовное развитие мужа.

У меня началось раздвоение личности. Просто я- обыкновенная деревенская женщина. Ничего собой не представляю. И действительно мешаю Олегу в его развитии… мне надо отпустить его. Отпустить. Столько женщин с высоким статусом, которого мне никогда ни постичь…

Законы нашей йоги гласят- мужчина может иметь  сколько угодно женщин, это ему только в плюс. То есть, мужчина –единица, а женщина-ноль, ноль после единицы, и чем больше нулей у него, тем он могущественней. Вот я с Олегом составляю число десять .Понятное дело, что миллион больше…

Что мне делать?

 

Третья встреча с Учителем

 

Третья встреча с Учителем произошла через два года в Моск­ве, куда я поехала сдавать экзамен на целителя 1 категории. Олег поехать не смог, потому что у него на работе были соревнования ,а он был главным бегуном. Ехать я не хотела. Во-первых, боялась встретиться с  Тамарой, которая занимала там высокое положение, во-вторых, у меня, видимо, от страха поднялась высокая температура. И когда я сошла с поезда, то вообще плохо соображала, где я. А может, на меня всегда так Москва действовала?

Здание Академии йоги находилось в самом центре столицы, раньше в нем регистрировали браки. Двухэтажный дом с белыми строгими колоннами. Я стояла возле него и смотрела вверх…

Там раскинулась гипсовая лепнина, изображавшая огромного бронзового орла. Кое-где краска основательно выцвела, особенно на когтях лап и на клюве, но в целом орел выглядел грозно. Эту грозность ему придавали  человеческие глаза, они были красного цвета.  На двери у входа висела стальная табличка: «Академия гармоничного развития».Орел качнулся и поехал вбок.

Я потянула на себя массивную дверь- и сразу очутилась в зале. Обстановка была таинственной. По углам горели свечи. Было много приезжих со всех городов России. Их встречала у входа высокая седая женщина в зеленом шелковом платье до самого пола. На груди ее висела табличка «Аристак». Женщина проводила нас к столу, стоящему чуть поодаль от двери. За ним сидели тоже пожилые женщины и производили подробную запись всех приезжих.

Меня тоже внимательно опросили и записали ответы.

– Цель приезда? –  Я замешкалась, так как не знала, как правильно сформулировать фразу: «сдавать экзамен на целителя» или «получение диплома целителя»? В голове гудело. Женщина смотрела на меня задумчиво, и даже очки надела, чтобы лучше рассмотреть, и в выражении ее увеличенных глаз я ясно прочитала, что она думает обо мне дурно.

– Ясненько, – печально вздохнула она, и  аккуратно, с наслаждением вывела против моей фамилии жирный крест . И тут же обратила вопросительный взгляд на стоящего сзади меня. Я отошла, полная недобрых предчувствий. На улице было холодно. Мне хотелось прилечь.

В зале задерживаться не разрешали, всех записавшихся выпроваживали на улицу с обещаниями позвать, когда в том будет такая надобность. Только маленькая кучка людей проворно просочилась вглубь зала, и я незамедлительно примкнула к ним.

Никем не замеченные, мы проскользнули на второй этаж. Лестница была высокая и крутая. На ступеньки был наброшен ковер. Окраска его была сочная, и сочность эта была неестественна. Приглядевшись поближе, я увидела, что выцветшие цветы умело подрисованы фломастерами. Мои спутники тоже нагнулись и внимательно ощупали ткань. Мне показалось, что они переговаривались между собой на иностранном языке. В их группе наблюдалась явная общность, которая выражалась в том, что они держались рядом, плотной кучкой и при каждом моем приближении ближе, незаметно, но твердо убыстряли шаги.

На втором этаже странности также присутствовали. Коридор был очень длинный и напоминал школьный, но не было ни одной двери, которая означала бы наличие кабинетов .От многочисленных окон на стенах ярко отражался свет. Так бывает поздним вечером, когда горят фонари. Но было еще раннее утро. Я заглянула в окно. Во дворе, совсем рядом, в плотном окружении обычных жилых домов, стояла церковь. Казалось- дома были только что сданы в эксплуатацию, потому что ни в одном окне не было занавесок или другого напоминания присутствия человека. Вдруг зазвонили колокола. Я в испуге отпрянула от окна.

В коридоре никого не было. Свет от окон на стенах стал более отчетливым. Меня охватил страх. Я почти бегом повернула назад и стала искать лестницу. На прежнем месте ее не обнаружила. «Наверное, я что-то напутала», – решила я и пошла вперед. У меня присутствует такая особенность – умение заблудиться в трех соснах.

Лестницу я нашла в самом конце коридора. Но она была совсем другая. Во-первых, она неожиданно вела вверх, хотя здание, как я ясно видела при входе, было двухэтажным. Во-вторых, ковер, которым была накрыта эта лестница, был совершенно другим. Он был новый, из толстой шерсти и серебристой окраски. И еще он был намертво прибит к лестнице гвоздями с большими железными шляпками. «Как на корабле, – удивилась я, – это чтобы когда накроет волной и начнется паника, пассажиры могли беспрепятственно покинуть здание». Я представила, как неприбитый ковер-самолет необузданно несет людей прямо в морскую бездну.

Перед лестницей, на деревянном стенде, висел огромный плакат «Расписание занятий». Стенд был увешан многочисленными листочками, приколотыми иголочками. Листочки были сплошь исписаны мелким неразборчивым почерком и были похожи, как родные братья, тем, что вверху каждого огромными буквами было написано «Нельзя! Опасно!». Издали маленьких букв не видно было вообще, а надписи «Нельзя! Опасно!» сливались в одну.

Я замешкалась. Идти вниз не хотелось, а вверх… сердце тоскливо сжалось. Внизу послышались удары молотков и визг пилы, вероятно, что-то ремонтировали. И я устремилась вверх.

Третий этаж был полон звуков. Они лились из многочисленных дверей, на которых были одни цифры: «1, 2, 3, 4…» Я облегченно вздохнула и пошла к первой двери. Она была не заперта. Я осторожно заглянула…

Посреди комнаты на полу стоял на коленях мокрый и сильно всклокоченный человек. Он безутешно рыдал и сжимал в своих руках знамя, которое он судорожно целовал. То, что это было действительно знамя, а никакая другая тряпка, я определила по деревянному древку и каким-то символам на розовом шелке, которые отдаленно напоминали серп и молот, но были не серпом и молотом. Человек продолжал рыдать, и в небольших промежутках между всхлипываниями он, одновременно целуя знамя и вытирая им мокрое несчастное лицо, давал торжественные обещания, из которых мне слышались лишь отдельные звуки: «Обязуюсь чтить… почитать… давать… отдавать». В несчастье, которое испытывал этот коленопреклоненный субъект, было что-то неприятное.

«Наверное, идет репетиция какого-то спектакля», – решила я. Мы часто по сценариям Александра Васильевича устраивали различные балы, непременной частью которых были концерт, спектакль и танцы.

Мое внимание привлекла большая икебана, которая висела на стене этой комнаты. Я даже прищурила глаза, чтобы лучше разглядеть ее.

Это была композиция, весьма искусно собранная из различных лесных трав, грибов и шишек. Они гармонично, с соблюдением всех пропорций, были переплетены меж собой. Но объединяло их не только лесное происхождение, а то, что все части были тщательно выкрашены матово-белой, вероятно, водоэмульсионной краской. Краска была  очень свежей и кое-где, особенно на грибах, поблескивала сыростью. И все в целом поражало глаз необыкновенной, зловещей гармонией.

Я прикрыла дверь и пошла дальше. Во всех комнатах шли репетиции… Или это был один общий спектакль, который был разбит на составные части, или в каждой комнате репетировали отдельные постановки.

В комнате под номером 2 звучала торжественная музыка. Взрослые люди в длинных белых балдахинах с очень серьезными выражениями лица водили хороводы. Причем все было организовано и тщательно продумано. Например, в конце комнаты за большим столом сидело жюри. Оно состояло их трех мужчин, которых объединяло напряженное внимание, с которым они присматривались к танцующим. На столе было разложено множество мелких предметов, которые из-за дальности разглядеть было трудно.

Время от времени кто-то из членов жюри хлопком ладони останавливал движение, и тогда лица танцующих переставали улыбаться и с надеждой устремлялись к столу. Хлопнувший в ладоши, одним пальчиком выдергивал одного из них и подзывал к себе, в спину уходящему устремлялись взгляды, полные глубокой зависти. Счастливчик награждался каким-нибудь подарком, чаще всего это были желтые медали в виде остроконечной звезды на длинной атласной ленте. И звезда вешалась на грудь, и задыхающегося от счастья награжденного долго хлопали по плечам, и пожимали руки. И возвращался он уже не в прежний кружок, а в другой, в котором на груди у всех танцующих были такие же звезды. Я заметила, что самым главным подарком были очки с цветными стеклами. Их имело лишь трое участников, они держались особняком и хороводы уже не водили, а стояли у стеночки с руками, сложенными в крендельки, и с ухмылкой взирали на сокурсников.

Самыми мелкими наградами были красные шелковые бантики, которые были свалены на столе в большую горку, издали напоминавшую  растрепанную кучу. Принимавшего этот бантик члены жюри особенно гладили по волосам и одобрительно похлопывали по спине. Избранные, в свою очередь, начинали очень внимательно следить за своими движениями по кругу, выполняя их все с большей тщательностью. Особое внимание уделялось плавным поворотам головы и поклонам.

Третья комната была закрыта, и за дверью  слышались крики… Особенно выделялся голос какой-то  женщины, он уже достиг самой высокой надрывной ноты и вдруг сдавленно оборвался. Дверь с треском распахнулась, из нее вырвалась полная дама в разодранном халате и с подбитым глазом. Из халата торчала красивая высокая грудь. Женщина, тяжело дыша, безумно взглянула на меня и, испустив крик, снова исчезла в комнате. Я в испуге поспешила прочь, к другой двери, которая была приоткрыта больше, чем остальные…

То, что я там увидела, сильно поразило мое воображение.

Небольшая по размерам комнатка представляла что-то наподобие зрительного зала. В глубине полумрака стояло несколько стульев, на которых сидели зрители. Напряженное внимание было приковано к центру. Там стоял высокий черноволосый мужчина с длинной указкой, на конце которой была мягкая кисточка. Он что-то с увлечением рассказывал собравшимся, размахивая указкой, голос его был очень возбужденным. Одет он был в широкую ниспадающую рубаху из тонкой льняной ткани и такие же широкие восточные брюки. Из его речи я уловила отдельные фразы, сказанные твердым, уверенным тоном: «Это очень важно… для продвижения вперед.. чистоты звука.. гармонии космоса… с согласия богов…»

Но взгляды зрителей текли сквозь говорившего- я тоже перевела взгляд.

У самой стены стоял большой трон, обитый красным бархатом, который сильно потерся на подлокотниках. На троне сидел полный господин в черном торжественном костюме. Глаза его были скрыты под очками с синими стеклами. На его коленях сидела молодая девушка, похожая на нашу юную танцовщицу Катю. И Катя эта была обнаженной. Она сидела напряженно, напружинив все тело, обеими руками вцепившись в подлокотники и так плотно сжав ноги, что они у нее мелко подрагивали. Казалось,  что у нее дробно постукивают зубы. Но господин в синих очках то и дело что-то нашептывал ей на ухо и поглаживал по маленькой, с розовыми сосочками груди.

Черноволосый мужчина, закончив лекцию, нагнулся и аккуратно положил палочку с кисточкой на пол. Потом повернулся и медленно подошел к трону. Девочка плотно закрыла печальные веки и, не без помощи полного господина, раздвинула ноги. Черноволосый плавным движением рук откинул подол и сладострастно припал к ней. По сидяшим в зале прокатилась взволнованная волна всхлипа, все торопливо выхватили из висящих на стуле сумок тетрадки и стали что-то судорожно в них записывать. Один все поднимал и поднимал вверх руку и от нетерпения махал ею так быстро, что она скоро превратилась в веер…

Черноволосый старался даже в таком пикантном положении сохранить достойную позу. Но как раз позу-то сохранить ему и не удавалось. Волосы на затылке его быстро намокли от усердия, с каким он совершал судорожные удары всем своим низом живота, пот струился по шее, потемнела и прилипла к спине и льняная рубаха. Полный мужчина в синих очках тоже подсуетился и наладился- быстрым выбросом своих толстых лодыжек подкидывать безмолвную, со сложенными на груди детскими руками Катю- навстречу черноволосому…

Потом они опять вдвоем суетились и перекладывали ее, видимо, меняясь местами…

Задохнувшись от волнения, я быстро захлопнула дверь и даже для верности навалилась на нее спиной. Сердце мое гулко билось в висках, к щекам прилила кровь. Я искала сзади какую-нибудь задвижку, сразу не сообразив, что снаружи ее не могло быть. Но, к моему удивлению, я нашла ее, она была хоть слегка заржавевшей и с трудом двигалась, но дверь закрыть я  все же умудрилась.

Внизу раздался громкий утробный звук трубы, извещавший о начале экзамена. Я поспешила вниз…

 

 Экзамен делился…

 

Экзамен делился на несколько этапов. Сначала приезжие вытягивали вопросы, как в обычном вузе, и отвечали экзаменаторам- четырем тетенькам весьма добродушного вида. Вопросы были несложные. Мне досталась «Первая помощь при переломе бедра».

Успешно сдавшие экзамен выстраивались перед дверью, на которой висела таинственная табличка «Партимок». Оттуда все выходили, понуро опустив головы и пошатываясь, будто пьяные. Страх нарастал. В последнюю секунду я было метнулась прочь, но меня толкнули в спину.  Дрожащими руками я открыла дверь. В центре овальной комнаты на высоком троне из красного бархата сидела черно­глазая женщина с пронзительными глазами. Я с ужасом признала в ней великую Тамару. В руках ее была длинная железная палка с острием на конце, напоминающая древнее оружие.

Рядом с ней, на простых стульях, сидели  две женщины постарше. Одна держала в руках огромную книгу в кожаном переплете. При моем появлении она листнула страницу, пробежала глазами по строчкам, и многозначительно постучала там лакированным ноготком. На нее испуганно взглянула другая – худая и меланхоличная, с необычной высокой прической. Неприветливые, отрешенные от мира глаза ее были плотно схвачены тонкими, как папиросная бумага, веками.

«Наверное, прочитали, как я на рынке воровала», –опять подумала я с тоской, и все, все мне здесь вдруг стало враждебно. Я с ненавистью смотрела на царицу Тамару, сидящую высоко, почти у самого неба, из ее глаз и ноздрей поднимались потоки лавы. Вдруг она резко и гневно, на всю комнату крикнула – голос гулко, словно эхо, пронесся по всем углам, ударяясь о стены и вновь возвращаясь обратно:

– У нее презрение к Бо-га-а-а-а-м!

– Да, –  слабо  и скучно отозвались сообщницы, – у нее, действительно, презрение к Богам.

Рванув к выходу, я жаждала лишь одного – как можно быстрее покинуть этот сумасшедший дом. Но по дороге я наткнулась на стоящие тумбы, покрытые зеленым сукном. С них повалили книги, тетради, папки, они плотным веером скользнули к моим ногам. Только я пробралась сквозь эту кучу, как тут же ударилась головой о железную ширму с застиранной до дыр больничной занавеской. Откуда она взялась? Разве можно выбраться отсюда живой? Занавеска овилась между ног моих, я сделала новую попытку вырваться… и растянулась на полу. До двери оставалось сантиметров двадцать, а я лежала и думала:» Вот сейчас они, эти ведьмы, на меня  запрыгнут и вонзят свою палку мне в спину. Подошвами растопчут меня, и настанет моя гибель…»

Вдруг пред моим носом открылась дверь, и я уткнулась в восточные туфли. Они пахли дорогой кожей и были шоколадного цвета. О, какой до боли знакомый и волшебный струился запах сандала! Это был гуру Рубин. Он с удивлением смотрел, как я поднималась и отряхивала прилипшие крошки, потом, вопросительно- на «святую троицу».

– У нее огромные претензии к Богам, – смиренно потупив голову, объяснила сидящая на троне Тамара.

Учитель прикоснулся к моей голове, которая стала уже наполовину безумной, и тихим, спокойным голосом, произнес:

– Да, были. А теперь нет.

И он сам проделал со мной все процедуры, которые полагались в этом случае. То есть что-то лил и поливал на мою бедную голову. Мне было очень приятно, потому что жар в голове остывал. А потом он надевал на нее зеленую шелковую шапочку, которая была обшита разноцветными камушками. И вешал на грудь алую ленту с железным колокольчиком. Когда я шла к выходу, колокольчик подпрыгивал на груди и глухо позвякивал…

 

 

                                   Я вернулась домой

 

Я вернулась домой с дипломом целителя 1 ранга. Температура спала. Но в Москве что-то произошло…

Реальность и сны, которые были гораздо ярче, чем сама жизнь, стали путаться. Страх стал отныне неизменным моим спутником. Во сне он являлся в виде огромного водяного удава или дьявола, олицетворяющего сладострастие. Он что-то шептал тихо и кротко, его влажный завиток волос с повисшей изумрудной каплей, в которой отражалась пучина морская, волновал меня чрезвычайно. Он источал волнующе-острый запах чего-то запретного и стыдного. Куда бы я ни отворачивалась, тугое, пружинистое тело дьявола било меня, незаметно и плотно, ритмично и страстно.

Олег встревожился и пригласил Александра Васильевича. Тот внимательно осмотрел меня , и с жалостью глядя на Олега, сказал: «Надо приглашать целителей из Москвы». Я наотрез отказалась. Я помнила тех целителей, что приезжали к нам в город ежемесячно.

Их было трое: высокий молодой мужчина и две пожилые высокомерные женщины . К ним выстраивалась очередь, записывались заранее. Они принимали в маленьком кабинете заброшенного детского садика, что был на краю города. Одеты целители были в длинные голубые рубахи свободного покроя.

Я тоже хотела стать здоровой, но плата была высокой. Все «неимущие» сидели в коридоре и с жадным любопытством ожидали богатых счастливчиков. «Вылеченные», как ни странно, освеженными не выглядели. Они были похожи на тощие сорняки, безжалостно выдранные с грядки. Мы, перебивая друг друга,  их расспрашивали. Целители, чтобы расставить все звенья в цепи кармы, открывали им тайну -связь членов семьи пациента в прошлой жизни. Выяснялось, что жены в далеких веках являлись убийцами, мужья для жен – насильниками, и вся эта грозная весть  впечатывалась в мозги, вызывая непреодолимое отчаяние. Никто не знал, что делать и как жить дальше , если совершал страшные преступления.

Тут же выяснялось, что выходы были, грехи снимались за дополнительную плату. Экстрасенсы  утверждали, что никакие деньги не могут возместить той боли, что приходится взвешивать им на свои плечи.

Я не хотела знать, кем была в дальних веках. Я хотела понять одно-  кто я в этой жизни.

«Мне одному будет сложно», – сказал Александр Васильевич. Он решил провести со мной ритуал отвязки от всего земного. Тогда болезнь уйдет. Это стоило три тысячи. Я согласилась.

Церемония проходила у нас дома. Детей не было. «Нужна подстилка, – сказал Александр Васильевич. – Я буду жечь бумагу».

Олег принес старую штору из темно-красного бархата. Ее положили на кресло, в которое я тихо опустилась . В комнате был полумрак. Горели свечи. На стенах колыхались длинные тени. Александр Васильевич стоял предо мной и пел гортанные мантры. «А он похож на волка», – думала я. Волк Саша сжигал все бумаги, по которым читал, и пепел ссыпал на мою голову. Пахло золой и паленой шерстью. Я чихала и ерзала, да  чесала нос, и величия момента вовсе  не чувствовала. Напротив- все земные звуки и запахи, образы и прикосновения -еще сильнее обострились во мне. Александр Василь­евич  растеряно смотрел на меня. «Она сильно цепляется за материальное, – сказал он Олегу. – Мне очень тяжело разорвать эти цепи». И он еще слаще запел свои смертные мантры, и еще гуще посыпал мою голову черным пеплом.

Зазвонил телефон – мужа вызвали на работу. Надо было срочно отвезти какие-то документы. Он уехал…

Если бы хоть один человек увидел эту картину! Что же мне делать? – я не могу описать ее словами! Как бы я не стремилась придать языку правду, как ни жаждала вырвать из пространства звуки- они не в силах выразить всей непосредственности жизни…

Тени сгустились и окружили меня жарким кольцом. Изумрудная капля дрогнула и медленно упала на зеркальный пол, звонко ударилась и рассыпалась на множество мелких морских искр. Они, звеня, как подводные колокольчики, подскакивали до самых моих рук, впиваясь в них, как холодные морские иглы. Я пила дивный напиток из огромного кувшина, что услужливо передал мне Александр Васильевич.

«А вовсе он и не похож на волка, – думала я в смоле кипучей, что вливалась мне в кровь с каждым глотком, – он похож на…» Но мысли текли уже сами по себе, неподвластные мне, не завершаясь никакими материальными формами. Одни возникали и тут же таяли на дне морском, из нее же выплывали новые – и снова ныряли в набегающую волну. Я не успевала проследить за их гибельной ясностью.

Лицо Александра Васильевича было совсем близко. Так близко, что я видела его мысли. «А у нее дыхание, как у ребенка», – думал он. «У тебя удивительная аура, она чистого сиреневого цвета», – говорил он. Его глаза тоже были совсем близко… В них плескалась целая буря чувств – изумление, смятение… и страсть. Сила его страсти рвалась нетерпением, злостью… и звонкой, как стук золотой монеты, чистотой. Тяжелая, покрытая древней вязью красного золота, монета ударялась о зеркальный пол и прыгала на колени. Колени, чтобы выдержать ее вес, наливались ртутной тяжестью. Она змеей проскальзывала меж ног, намертво обвивая упругими кольцами бедра.

– Женщина должна отдавать, – шептала змея.

– Если она хочет, – грохотал морской царь.

– Это ее суть…

– А кто ее выдумал?

– Те, кто общался с богами…

– Полная ложь…

– А может, она ей нужна?

– Тогда не возникли б вопросы.

– Вопросы бывают от страха.

– По-твоему, страх от желанья?

– Смотри, ее губы трепещут!

– Не смей! За ней – выбора право!

Все кольца упругие, золотом свиты, от жаркого шепота мигом поблекли. Порочная и бесноватая часть души парной струей просочилась в землю…

 

 Я по-прежнему была

 

Я по-прежнему была прилежной ученицей на занятиях йоги у Александра Васильевича. Он не  мучил меня на очередных экзаменах, и благодаря его великодушию, я быстро продвигалась по пути духовного развития.

Я получала ордена и знаки отличия в виде крестиков разных цветов и складывала их в ящик тумбочки. Там уже лежала шапочка, обшитая разноцветными камушками и алая лента с колокольчиками. Один раз ко мне подошел  сын и, глядя на эту кучу, спросил:

– Мама, а на них можно купить жвачку?

– Нет, – терпеливо пояснила я наивному сыну, – на них нельзя купить жвачку. Но они очень и очень…

И вдруг я впервые задумалась…

Массовая мечтательность йогов была окутана ослепительным, но неживым светом. Мы были , словно ледяные и твердые куклы- в страшном закруженном танце по черному льду…

Я жаждала вырваться к теплому и мягкому, ощутимо звенящему счастью…

 

Самому малому бизнесу…

 

Самому малому бизнесу, дорогим моим рыночным торговкам, начинавшим с нуля, посвящаются эти строчки…

Бытует у нас в России мнение, что на рынке торгуют лишь наглые, бессовестные тетки, которым обсчитать – что стакан воды выпить.

На рынке, как на войне, есть все. Человеческие отношения обнажаются как никогда и нигде. Разве что в тюрьмах. В эпоху перестройки на рынок вышли все. Учителя и врачи, художники и поэты, люди тех профессий, которые были очень далеки от торговли. Они могли бы прожить всю жизнь, так и не познав себя в совершенно непривычной среде…

Многие не выдержали и двух дней. Тех, кто продержался месяц, было больше всего. Тех, кто выжил на рынке, впитав с кровью его Великие Законы, – единицы.

Одна из благодарных учениц, я посвящаю эту исповедь людям, которых у нас в России называют «чурками». Сердце мое рвет страх от слов, пылающих в небесах одной ненавистью:  «как давно перестрелять и выгнать их на родину надо, тогда и у нас, русских, работы будет навалом».

Судьба столкнула меня с ними на рынке, о котором я раньше не имела никакого представления. Я будто ночью попала в незнакомый город, блуждая по скользким переулкам которого – неизбежно потерялась бы – даже не взирая на свою остервенелую храбрость. Мы все молились разным богам, но в единой Вселенной, под вечным небом в каждом билось живое сердце Спасителя.

Как никогда, налилась силой Провокация, посылаемая на землю лишь силами зла. И распаленные яростью и преступным безрассудством, ослабленные борьбой за выживание и полной разобщенностью, русские люди готовы отдать свои жизни и принести ненужные жертвы…

И разве мне, женщине, родившей детей , мечтающей о любви – нужна эта пропащая война?

 

 

                                                    Была зима…

 

Была зима 1996 года. Вечером после школы я зашла со своей подругой на рынок. Стемнело так быстро, что не успели мы оглянуться, а рынок-то совсем опустел. Повернули мы к выходу, слышу, окликает кто-то. Оборачиваемся – два грузина, старый и молодой, заботливо складывают в картонные коробки крупные бугристые гранаты.

– Эй, дэвушки, вазъми гранат бисплатна!

Я, наивная, развернулась – и к ним. Любка, тоже учительница начальных классов, сзади стоит, ждет. Подошла я и радостно пакет протянула. Тот, что помоложе, насыпал мне несколько крупных гранатов. Поблагодарила я его сердечно и собралась, было, Любку догонять, а старый грузин мне и говорит:

– Сколько хочешь, столько и дай. Хочешь – сто, хочешь, девяносто рублей дай.

А у нас, учителей, зарплата тогда была ровно девяносто рублей. Такой меня стыд взял, что словами  выразить не могу. А грузин старый все не унимается:

– Денег нет, а по рынку-то шляешься! Как побирушка какая-то!

Красная, как рак, отдала я пакет с гранатами и, не поднимая глаз, прошептала:

– Нет. Я точно не побирушка.

– А денег нет пачиму?

– В школе учительницей работаю.

– А-а-а. А к нам пачиму работать нэ ходишь?

– А… можно?

– Можна, можна, – замахал рукой старик, будто собаку бездомную сгонял. – Встать только пораньше не забудь.

Любка меня изо всех сил уже за руку тащила: «Чего ты с ними, чурками, разговариваешь? Не видишь, как он над тобой издевается?»

Разозлилась я на себя, на зарплату учительскую нищую, на весь белый свет разозлилась. Вот ведь, уж и побирушкой назвали…

Впереди было два выходных. И я решилась.

Встала рано, часов в пять. А как хотелось поспать! Через пять дней Новый год. Зима. На градуснике – 30^о. Дети спят, поджав под себя ноги, муж сладко потянулся во сне. «И куда тебя черти несут? Спала б себе и спала. Темень на дворе какая. И кто тебя ждет на рынке этом?»

Бурчу и бурчу под нос себе, а сама собираюсь. Валенки нашла размера на три больше, платок пуховый. Как стала на колобок похожа, тогда на мороз-то и выкатилась.

Вышла я на мороз, и все  сомнения мои отпали. Снег под ногами хрустит, небо – все в звездах!

Приехала на рынок и стала искать своих знакомых. Искала, искала, но нашла. Они мне особо не удивились и не обрадовались. «Становись, – пожилой говорит, – за прилавок, щас поглядим, на что ты сгодишься».

Только я за прилавок-то зашла, парень, что стоял напротив с мандаринами, к-а-а-а-ак закричит на весь рынок:

– Вы хоть документы у нее спросили? А вдруг она заразная?

Я стою как вкопанная, ни жива ни мертва.

– Да, – сощурил глаза седой грузин. – А документы у тебя есть?

– Есть, – отвечаю. – И санитарная книжка тоже. Но все это на работе.

– А-а-а… – почесал в затылке грузин. Смотрю я, засомневался он.

Недоверчиво рассмотрев меня со всех сторон, они отвернулись и потеряли ко мне всякий интерес. Будто тот парень с мандаринами меня резинкой стер. Старый меня потихоньку-помаленьку, но из-за своего прилавка выдворил и сказал напоследок:

– Вот когда документы будут, тогда и приходи…

Пошла я восвояси. Слезами горючими заливаюсь. Обида лютая сердце гложет. И хоть какой-нибудь добрый зверь, как во всех сказках написано, остановил бы меня и спросил:

– Да о чем ты, девица, печалишься? Давай я помогу твоему горюшку…

«Понаехали тут, – про «чурок» думаю, – звали мы вас». Домой идти не хочу, знаю, что больше никогда не решусь выйти торговать. А что делать? Решила обратиться за помощью к нашим девчонкам, их много, яблоками торгуют.

– Девчонки, – говорю, – помогите советом, с чего тут, на рынке этом, начинать надо, к кому обратиться?

Они руками на меня как замашут:

– Пошла, пошла, – кричат, – отсюдова, чтоб мы тебя больше не видели!

Вот так меня рынок-то встретил! Побрела я прочь. Что дальше делать, не знаю.

Смотрю, откуда ни возьмись, подлетает ко мне щупленький грузин с юркими глазками. За руку ухватил и шепчет:

– Пойдем, пойдем за мной. Я тебе помогу.

Обрадовалась я, что хоть один добрый человек нашелся, и за ним вприпрыжку бегу. А он уже и за прилавок меня поставил, и ящик с мандаринами грохнулся о мерзлый снег под ногами, и скрюченные на один бок весы чудесным образом явились предо мною. А грузин с юркими глазками по сторонам оглянулся и снова шепчет мне в самое ухо:

– Вот тебе мандаринчики отменные. Всем по четыре рубля сдал, а тебе по три. Жалко мне тебя стало. Только никому не говори. Деньги я вечером заберу. Ну пока. Торгуй.

 

И он исчез. Я его как следует и не запомнила. «Торгуй, торгуй. А как это – торгуй? Его-то мать небось, еще когда сиську сосал, торговать учила».

Растерялась я. Оглянулась по сторонам – а рядом тот парень стоит, что обозвал меня заразной. Саидом его звали (я потом узнала). Шапка набок сдвинута, кареглазый. Как увидела я его, грудь гордо распрямила, будто я всю жизнь только тем и занималась, что мандарины продавала. Мне хотелось, чтобы и те грузины, что стояли напротив и не взяли меня на работу, смогли убедиться, что напрасно так поступили. Высыпала я почти все мандарины на прилавок, собрала в горку. Цену на бумажке помадой нарисовала – 4 рубля и стою, покупателей ожидаю.

А никого нет. Не в том смысле нет, что на рынке вообще, как раз, наоборот, на рынке людей было полно (ведь это было под Новый год). Ко мне ни один человек не подходил по неизвестной мне причине! А я и так боюсь знакомых увидеть, чуть что почудится – я нырь под прилавок, будто достать что надо. Мне казалось, все знакомые специально на рынок в этот день съехались, чтоб на меня посмотреть. Только зря я боялась. Ни знакомых, ни чужих – а никого нет. А у этого Саида очередь так и вьется, будто он слово какое заговоренное знает. Только руки его туда-сюда мелькают. Уже третий ящик достал…

Время идет – стали мои мандарины застывать потихоньку. Уже друг о дружку постукивают. Стала я тоже потихоньку поревывать. Вот придет сейчас тот грузин за деньгами, а что я скажу ему? Что все мандарины поморозила?

Подбежал ко мне Саид и строго  спросил: «Чего ревешь?» А сам пот со лба вытирает, видно, совсем от работы упарился. А я стою закоченелая, как и все мои мандарины.

– Вот, – сказала я. А больше вымолвить ничего не в силах, слезы меня так и душат. Махнула я рукой на мерзлые мандарины и сиплю что было мочи: «Вот». Слезы вдруг так и хлынули из моих глаз. Ох и пожалела я, что на рынок вышла! Да еще Саид этот как заорет на меня:

– Дура ты, дура! До чего ты мандарины довела! Почему не завернула их в теплое? Что у тебя за весы? Ты что, торговать не умеешь?

– Не-е-ет… – рыдаю, – не могу. Я вообще-то учительница. Я…

– Ты что, сказать не могла?

И Саид, отпихнув меня, как сноп соломы, в сторону, быстро навел на прилавке порядок. Потом что-то передумал. Схватил меня в охапку (валенки даже вверх взмыли) и вместе со всеми мандаринами к себе перетащил. И свои весы между нами поставил. «Так-то оно получше», – сказал он слова загадочные.

Слезы у меня моментально высохли. Деловито шмыгая носом, я уже жадно следила за его проворными руками. Вот что он с моими фруктами делал. Разложил на прилавке огромный фланелевый лоскут и стал на нем мандарины сортировать. Самые крупные впереди выложил. А мелкие и совсем подмороженные – сзади, чтоб совсем не видно было. А для придания вида своими блестящими мандаринами всю гору украсил (он натирал их подсолнечным маслом). И все фрукты у него были совсем другие – крупнее моих, ярче и ни одного подмороженного, он плотно укутывал их. И еще Саид поставил мне цену не четыре, а три рубля за кило.

– Тебя Салех как новичка обул, – объяснил он мне. – Новичков всегда так. Чтоб лишних людей на рынке поменьше было. Ты посмотри, весь рынок продает мандарины по три рубля, а ты по три взяла. Представляешь, как на весах тебя придется исхитряться, чтоб с ним расплатиться. Он, голову даю, еще тебя в весе обманул. Ящики надо перевешивать, в нем должно быть не меньше двадцати пяти кило, а то так вляпаешься. Ну ладно, я сам с ним разберусь.

Произнес Саид воспитательную речь, и рванул было к своему товару (покупателей у него уже море собралось), да как взглянул на меня, махнул рукой, опять нехорошим словом обозвал и стал две кучи продавать одновременно – мою и свою. Я только диву давалась. Руки мелькали у него, как у фокусника. Наивный покупатель только руки протягивал к витринным блестящим фруктам, как Саид, ошеломляюще улыбаясь, метнувшись всем своим молодым, гибким телом тигра, успевал молниеносно выхватить одной рукой выбранные мандарины, другой- продолжая махать перед покупателем, и отвлекая его (смотри, мол, какая у меня прелесть- вот здесь, на прилавке), быстро производил  такую вот манипуляцию. Я не переставала удивляться скорости.

Он накладывал на весы те мандарины, что выбрал покупатель, но в то же время в сумку непостижимым способом ссыпались мелкие и пятнистые, а крупные и сочные- возвращались на свое законное место. И все это – с улыбкой, с шутками и прибаутками, женщины глаз не сводили с его румяных губ.

День клонился к закату. А мне казалось, что он только начался. Саид давным-давно продал все мои мандарины и не переставал носить со склада новые и новые ящики, полные фруктов. Я дожидалась Салеха и помогала Саиду как могла.

Наконец объявился и Салех. Саид отошел с ним в сторону, подальше от меня. Они разговаривали на своем языке. Я слышала, как Саид его сильно ругал, голос его иногда был угрожающим. Потом Саид отдал ему деньги. Сколько, я не знаю, ведь все деньги были у него. «А это твои, – сказал он мне и протянул двадцать пять рублей. И дал еще килограмма три мандаринов, которые у него остались. – Завтра придешь?»

Я молча кивнула головой и пошла. Я не могла ничего сказать. Меня душили слезы. Слезы благодарности…

Я так и не сказала никогда тебе этих слов, Саид. Время на рынке так быстро летит… Сейчас говорю. Ты научил меня торговать. Красиво раскладывать товар. Общаться с покупателями. И я, кажется, была влюблена в тебя, Саид…

Я пришла на следующий день. И приходила работать все выходные. Саид взял меня к себе продавщицей. Он платил мне десять – пятнадцать рублей в день. Он, наверное, был жадноват. Потому что иногда вообще не платил, говорил- ничего не получилось. Я не обижалась на него. Во–первых, он всегда давал мне целую сумку фруктов. Во-вторых ,он был моим Учителем.

Мне было очень стыдно, когда проходили знакомые. Я тут же ныряла под прилавок. И спрашивала Саида: «Ушел? Вон тот, в синей куртке?»

«Ушел, ушел, – смеялся Саид, – долго ты еще будешь бояться?»

Боялась я долго – полгода. Только потом, когда Саид уехал на родину, и я стала работать одна, и зарабатывать хорошие деньги, меня обуяла такая гордость! Я смогла! Я выдержала! И когда подходили знакомые, я повторяла себе снова и снова: это не стыдно, это вовсе не стыдно – учительнице торговать на рынке!

Но легко сказать – не стыдно! Скоро только сказка сказывается. А когда стоишь, как деревенская бабка, в пуховом платке и огромных валенках, да еще носом на морозе шмыгаешь, а ученики смотрят по ту сторону прилавка, открыв рты, то хочется только одного – провалиться на ровном месте…

Если бы не арабские танцы, вряд ли я бы выдержала. Часто не удавалось продать все фрукты ,зимой рынок закрывался  рано, склада у меня своего не было, вот и приходилось все ящики на санках везти на остановку. Люди шли с работы и все раскупали. Иногда с трудом залезу в автобус  (ящики обязательно кто-нибудь да поможет внести), стою там, проход загораживаю, волосы потные на глаза лезут, а убрать не могу – руки заняты. Тогда закрою глаза, вспомню, что мне в два часа ночи в ресторане танцевать – душа начинает звенеть!

Бедные мои ребятишки! Я тогда их почти не видела. Прибегу, чмокну их в щечки, гору фруктов на стол высыплю – и собираюсь. А они меня облепят и, затаив дыхание, смотрят, как мама- из усталой и растрепанной- превращается в таинственную и красивую…

Торговала я у Саида с упоением. Он нарадоваться на меня не мог. И уже так обленился за прилавком стоять,  все чаще и чаще ссылаясь на то, что очень мерзнет (чего до меня, вероятно, не случалось), уходил на весь день в «Кавказскую кухню».Это небольшой ресторан в центре рынка. Я же, все больше и больше смелея, торговала одна.

Мой хорошо поставленный  звонкий учительский голос разносился по всему рынку: «А вот мандаринчики! Спелые, сладкие, сахарные!» Я отдавала Саиду хорошие выручки.

Ко мне на рынке постепенно привыкали, со мной уже многие здоровались. Никто ко мне не приставал. Почему-то все считали, что я – Саидова любовница. Все, кроме его наглого друга, которого все звали на рынке Сашей. Он один знал, что я не Саидова любовница. И почему-то все время старался меня обидеть, унизить как-нибудь. То слово какое скажет – краской зальешься, то за шею сзади так обхватит – в глазах темнеет. Саид так и бледнел от ярости. Но ничего не говорил. Я думала, что он чем-то очень сильно был обязан этому Саше.

Один раз, дело было уже летом, я не выдержала. Смотрю, идет ко мне этот Саша и ухмыляется. «Сейчас, – думаю, опять приставать начнет». Встала спиной к прилавку, руками в него вцепилась, аж костяшки пальцев побелели. Стою, губу закусила…

А надо сказать, что я еще никогда, даже в детстве, не дралась. И совершенно не имела представления, как это делается. Но вот когда этот Саша ко мне приблизился на расстояние вытянутой руки, я неожиданно, словно Ван Дамм, нет, лучше Ван Дамма-  ка-а-ак ногу выброшу и прямо ему в нос!

Видно, сила в тот удар была вложена немалая, раз несчастный Саша (а был он довольно крупный и роста высокого), пролетев метра два, упал прямо в кучу арбузов, принадлежавших одному важному человеку, которого на рынке все звали Королем.

Встал Саша из перебитой кучи арбузов страшнее атомной войны, рукавом кровь с лица утер – и опять на меня идет! А я –не я, коленки от страха ходуном ходят – а отступать-то некуда. Или погибать мне на рынке от этого проклятого грузина, что проходу мне не дает, или победить во что бы то ни стало!

Да не пришлось мне больше сражаться. Тут и Саид подлетел, и тот Король, у которого кулачищи-то оказались пудовыми, и так отдубасили они этого Сашу, что я на рынке его больше не видела.

Долго надо мной все продавцы посмеивались, как стояла я тогда, вцепившись в прилавок, «бледная, страшная, аж всех нас такой ужас взял, что под прилавки все и попрятались».

Скоро Саид уехал на родину повидаться с семьей, у него там остались жена и маленький сынишка. А я осталась одна. Прихожу на следующий день на рынок – и не знаю, что делать.

Стояла я  совсем недолго. Подбегает ко мне пожилой, маленький Халим, который сильно пах табаком и который Саиду мандарины поставлял, и говорит: «Ты чего стоишь, не работаешь? Давай я тебе мандарины выгружу!»

– Как мне? – испугалась я. – Я ведь одна, без Саида.

– И что? – смеется Халим. – Без него ты не справишься? Не боись, не пропадешь!

А сам уже выгрузил у моих ног восемь ящиков с мандаринами, махнул мне ручкой… и был таков! Я так и ахнула. Одно дело на Саида работать, другое дело… А чего я боюсь? Мне вон какие мандарины- крупные, оранжевые- под реализацию дали , и я буду трусить?

Поправила на голове платок, трясущимися от радости руками весы настроила… Выпрямилась. На рынке очень тяжело найти товар под реализацию, если тебя никто не знает. Это был очень важный день на рынке, словно я перешагивала на новую ступеньку. Девчонки-продавщицы смотрели на меня с завистью.

День пролетел, как и не было. И первое отличие этого самостоятельного рабочего дня было то, что он весь пропах мандариновыми шкурками. Эти мандарины были почти как мои собственные, и я их и продавала, и ела, ела и продавала, и руки были липкие от сока и сладкие. Поэтому, наверное, очередь возле меня не таяла. «Небось говорят про меня, – думала я, глядя на покупателей, – вот раз сама ест, значит, мандарины не ядовитые, как у всех»…

Не успела я этой смешной мыслью насладиться, глядь, кто-то меня за рукав тронул. Халим приехал!

– Ты себе деньги взяла? – спрашивает.

Вытащила я из нагрудного фартучка все скомканные деньги и отдала Халиму. Ну откуда же я знаю, сколько мне надо было себе оставлять?

– Отсчитай, – говорю, – сам, сколько мне причитается.

Халим пересчитал деньги и раз, и два и протянул мне… сто рублей. Я глазам своим не поверила! Моя месячная зарплата в школе! Я стала отказываться от денег. «Халим, – говорю, ты что-то не так посчитал!» Он – пересчитывать. И опять протягивает мне сто рублей. И тогда я поверила. И ка-а-ак брошусь ему на грудь! Как дикая кошка! Как запрыгаю вокруг него от радости! То смеюсь, то плачу! Халим даже испугался. Потом смеяться начал. Нас окружили нерусские- грузины, армяне, азербайджанцы- продавцы. Все смотрели, как я радуюсь. Один пожилой грузин почему-то плакал…

Долго я не могла поверить, что могу столько зарабатывать. И всегда отдавала пересчитать Халиму. Он любил смотреть, как я радуюсь. Один раз Халим, стоя передо мной в белоснежной накрахмаленной рубашке, страшно запинаясь и краснея, пригласил меня в ресторан. И мне показалось, он вздохнул с облегчением, когда я, обхватив его седую голову и целуя в макушку, отказалась…

Скоро и Халим уехал на родину. Но у меня уже не было отбоя в желающих давать мне товар под реализацию. Весь рынок словно с ума сошел- каждый переманивал меня работать продавщицей.

Деньги радовали меня несказанно. Я все не могла к ним привыкнуть. Но был один особенный день. Расслабившись и потеряв бдительность , я вообразила себя великой торговкой…

 

Случилось это 7 марта…

 

Случилось это 7 марта, под Международный женский день. Народу на рынке – яблоку упасть некуда! Я и решила вдруг риск­нуть – взять товар на свои деньги. На все деньги, что скопила я на рынке (это было семьсот рублей) купила шесть ящиков с яблоками. По пять рублей за килограмм.

Яблоки были прекрасные – крупные, розовые, похожие на персики. Я уже про себя посчитала, сколько можно на них заработать. Как тут же на меня обрушились сразу два несчастья…

Первое, это когда я вскрыла первый слой красивых, будто с картинки, яблок, и увидела, что внизу – маленькие и пятнистые. И так – все яблоки во всех ящиках.

А второе – это, как на грех, издалека понаехало много машин с яблоками. И были они свежие и сочные. И продавали их по три и даже по два рубля. А я свои червивые – по пять рублей купила. И не знала, что делать. Стояла и плакала.

Все, все мои деньги! Олег ушел на сутки на дежурство. Он работал в пожарной охране. Голова моя ехала кругом. Я совсем растерялась. Рынок, как ничем не приманенный волк, показывал мне свои зубы. Никакая логика никогда не входила, и входить не будет в его Великие Законы. До этого дня яблок на рынок привозили мало и все отдавали мне. Яблоки были дорогие… Вообразила из себя невесть что! Да тебе на базаре цена-три пятака! Торговка частная! Я растирала по лицу злые слезы, и в голову назойливо лезли слова из кабацкой песни:»А я несчастная, торговка частная, стою и яблоки тут продаю!»

Весь мой труд на рынке, эти тяжеленные ящики с фруктами, подъем ни свет, ни заря -все лопнуло как мыльный пузырь! Ведь все мои деньги, бережно собранные, и которые достались мне с таким трудом,  – лежали передо мной в виде дурных яблок, которые и за бесплатно никто не возьмет. А я мечтала  пригласить на международный женский день всю свою параллель – учителей начальных классов средней школы № 38. Мы всегда собирались на праздники- но довольно скромненько- колбаска там недорогая, сырок, салатики с водочкой. Известное дело- какая у учителей зарплата! И как мне замечталось стол накрыть – да такой, чтоб все девчонки ахнули! Чтоб алела икорка на булочках, желтым маслицем смазанных. И колбаска сортов всяких разных, и буженинка, укропом посыпанная, рыбка копченая, и осетринка жаренная.А больше всего заглядывалась я на ликер в причудливой бутылке, с двумя горлышками- в одной половине он молочно-сливочного цвета, а в другом- шоколадного. И представлялся мне ликер этот необыкновенно вкусным, хотя я его до той поры и не пробовала. Уж больно дорогой! Такой дорогой, но как мне хотелось его на праздник купить, просто мочи не было! Ведь должен же быть у нас, нищих учителей, когда-нибудь праздник с достойным застольем, или нет! Как вам кажется?

И тут я неожиданно вспомнила о Ванге. Прорицательница говорила, что из всех ситуаций есть три обычных выхода и четвертый – гениальный. Надо постараться его найти.

У меня были выходы. Ничего не делать, например, и дождаться вечера. Может, те, у кого я купила яблоки, кому-нибудь дали их под реализацию и приедут за деньгами. Тут я подниму скандал, и, вполне вероятно, мне вернут деньги за червивые яблоки.

Продавцы таких яблок обычно не возвращаются…

Второй выход – кусая губы, продавать яблоки за любую цену, лишь бы вернуть хоть сколько-нибудь своих денег. Это был самый реальный выход.

Надо было войти в то состояние отчаяния и злости, чтобы понять- самый желанный в ту минуту был для меня один-единственный выход: плюнуть на все и сбежать домой. И никогда больше на рынок не возвращаться!

Что я так мучаюсь? Работа, слава богу, у меня есть. И приличная, не то, что здесь- стою, как последняя оборванка. Нос красный, глаза опухли, никакой пудрой не скроешь. Снег растаял, валенки без галош, намокли…

Но надо, надо было найти этот гениальный выход! И заодно проверить, не обманывала ли всех Великая Ванга?

От отчаяния, которое лишало всех сил, меня спасло любопытство. А когда любопытство становится сильнее денег, они непременно должны вернуться!

И я отправилась искать гениальный выход. В самом буквальном смысле. Попросила присмотреть за ящиками маленькую бабульку, что продавала рядом шерстяные носки. Сама побрела, куда глаза глядят. И вскоре позабыла про свои яблоки…

Рынок ревел, кровоточил раздавленными фруктами, бился неровными толчками, пуская бурливую кровь по всем рабочим сосудам, как огромное измученное сердце.

Снег под ногами таял и таял. В валенках хлюпала вода. Никакого женского дня я не чувствовала.

И вдруг я увидела посреди площади огромную фуру с мимозой. И за большим столом стоят двое подвыпивших грузина, продают эти цветы, которые навалены горой, как сноп сена, и этот сноп наглым образом разворовывается. Бабки копошились в этих дивных цветах, набирали целые охапки, потом, будто ненароком, нагибались и кое-как рассовывали их, кроша и ломая, в приготовленные мешки. Возможно, не все и замечали, но кому, как не мне, была отлично знакома эта «операция».

Вся земля вокруг была усыпана желтыми пушистыми шариками. Они быстро темнели, безнадежно гасли в талом снегу под ногами покупателей.

Из всех цветов я больше всего любила мимозу. И потому, недолго думая, подошла к нерадивым продавцам и попросилась в помощницы. Они, еле держась на ногах от усталости, уставились на меня с явным подозрением. Молодой и старый, наверное, отец и сын. В черных курчавых волосах запутались шарики мимозы, будто они и ночевали в цветах. Смотрят друг на друга, потом на меня, опять друг на друга.

– Да не бойтесь, – говорю я. – У вас столько цветов воруют, что не в сказке сказать ,ни пером описать. А я у вас порядок наведу.

Наконец с большим трудом они согласились.

– Но знаешь, – сказал пожилой, – мы тебе за работу заплатим двадцать рублей. Чтоб потом без претензий. Согласна?

Двадцать рублей для такой фуры было очень мало. Но я еще ни разу не продавала цветы. И потому согласилась…

Я быстро навела порядок и на прилавке, и в очереди, которую выстроила строго сбоку от стола. Хронические воровки, перепродававшие мимозу у входа в рынок, прочувствовав момент, быстро снялись с этого места и улетели на другие поля.

Эти солнечные цветы до меня продавались ветками по два – три рубля. Послав молодого хозяина в магазин за целлофаном и лентами, я навязала красивые букеты и продавала их уже по пять, десять, а самые красивые – по двадцать рублей. Конкурентов у этой мимозы на рынке не было.

Старый грузин глаз с меня не спускал. Он все время боялся, что я буду воровать у них деньги. И даже не ел, чтоб от меня не отвлекаться. Деньги я клала в картонную коробку, которая лежала рядом.

Очередь росла с каждой минутой. Ни одной машины с цветами больше не было. Я не успевала делать и продавать букеты одновременно. Я была счастлива и очень горда собой. День был удивительный, ослепительно ярким было солнце. Шарики мимозы тоже были похожи на солнышко. Или на маленьких цыплят. Мир ошеломлял меня сплошным ярко-желтым сиянием. Я подчеркивала этот цвет фиолетовыми лентами, которыми обвязывала букеты.

Незаметно я почувствовала , что устала. Что целый день ничего не ела. Грузины, не мигая, продолжали следить за моими руками, то и дело выхватывая из коробки крупные деньги. «Лучше б помогали нарезать ленты, жлобы этакие!» Мне стало обидно. Постаралась выторговать себе зарплату побольше – безрезультатно. Как назло, ни одного знакомого, которому бы я могла просто так, без денег, дать букет.

Мне сильно захотелось незаметно запрятать денежку. Бесполезно. И так, и так попробовала – не получается. Замешкалась со сдачей, молодая покупательница смотрела на меня с любопытст­вом. И я решилась. Наклонилась к ней и зашептала в самое ухо:

– Девушка, мне очень мало платят за работу. Если у вас есть возможность как-нибудь незаметно дать мне деньги – сделайте это, пожалуйста…

Девушка, хоть и молодая, даже глазом от удивления не морг­нув, тут же невозмутимо засунула мне в рукав куртки десять рублей.

Мало того, я с ужасом увидела, как она всей очереди громко рассказала о том, как наглые, бессердечные «чурки»  (слава богу, они не обращали внимания) обманывают бедную русскую женщину.

Очередь ахнула. Было много мужчин. Я боялась, что они опрокинут фуру. Видимо, это первоначально входило в их намерения. Но потом, благоразумно посовещавшись, очередь решила отомстить по-своему.

Покупатели стали придумывать всякие изощренные способы, как незаметно просунуть мне деньги.

Боже, что тут началось! У меня была такая зеленая куртка, без карманов, на резинках. И вот одни мужчины усиленно заговаривали зубы хозяевам, расспрашивая, откуда товар да есть ли на него документы, другие проворно засовывали мне деньги в рукава, в валенки, умудряясь положить даже за воротник. Уходивший с букетом покупатель считал своим долгом рассказать  о «сложившейся обстановке». За это время я, видимо, обросла такими сердцещипательными подробностями, что многие, давая мне тайком деньги, спрашивали, где меня можно найти и оказать помощь. Меня распирало от хохота! Наконец я перестала сдерживаться и хохотала, хохотала на весь рынок!

Я умирала от хохота!

Во-первых, я от денег уже вся раздулась и хрустела, как только задевала прилавок! Я боялась, а вдруг кто-нибудь из хозяев меня  обнимет! Против моей воли мне хотелось этого все больше и больше! Хруст разнесся бы по всему рынку! Слава богу, они оказались нелюбвеобильными.

Во-вторых, я уже хотела, но не в силах была остановить очередь. Не могла же я закричать на всех:

– Перестаньте мне давать тайком деньги! У меня их уже навалом!

Надо еще учитывать тот факт, что перед праздником почти все мужчины были подвыпившими. И их твердое решение «спасти, защитить, отомстить» отменить было невозможно!

Стало незаметно темнеть. Очередь редела. Рынок пустел.

Но цветов еще было много. И грузины предложили мне поехать на центральную площадь города, чтобы их допродать. Тут я неожиданно вспомнила про свои ящики с яблоками и, рванув молодого грузина за руку, помчалась с ним со всех ног на то место, где я их оставила.

Там было совсем пусто. Только мои ящики с яблоками и плачущая старушка. Она боялась, что со мной что-то случилось.

Она стояла и плакала. Я горячо поблагодарила ее и дала целый пакет яблок, что были сверху. Грузины быстро перенесли все ящики и уложили среди цветов. Мы поехали на площадь Победы.

На площади Победы было светло от фонарей. Мы достали стол, наложили цветы, а рядом я горкой выложила яблоки. В свете фонарей они смотрелись совсем по-другому. Хорошо смотрелись, даже пятен не было видно.

У нас быстро выстроилась очередь. Люди шли с работы, не все успели купить цветы и фрукты. Конкурентов не было никаких. Яблоки я продала молниеносно, по десять рублей за килограмм. Все до одного. Покупатели даже высмотрели те яблоки, которые я отложила домой, и грозно их затребовали.

Все шло прекрасно. До того момента, когда мимоза вся была распродана.

И тут грузины мои объявляют, что пойдут считать деньги. И если что не сойдется, они разберутся со мной как следует…

А надо сказать, что они уже изрядно выпили. Я испугалась. Я не просто испугалась, самый настоящий ужас парализовал меня. Я могла еще убежать, пока они считали деньги. Но стояла, как парализованная, как прес­тупник перед казнью. Время исчезло и сгустилось до нескольких мгновений, наполненных ужасом расплаты.

Наконец они вернулись. Лица их были потные и счастливые.

– Представляешь, – сказал пожилой грузин, и в его голосе была теплота. – Мы за все время, что возим мимозу, имеем такую выручку. В два раза больше, чем всегда. Извини, что мы тебе не доверяли…

И старый грузин поцеловал мне руку. И дал мне не двадцать рублей, как договорились, а двести. От стыда, от счастья я расплакалась. Но даже плакать мне было нельзя. Меня, чтобы успокоить, могли обнять. И тогда бы я захрустела…

Мы распрощались. Машина уехала. Я стояла и смотрела ей вслед. Потом перешла площадь и подошла к дому, что был ближе всего. Села на корточки под освещенные окна, потрогала тугую от денег куртку и уже от всей души всласть наревелась. Потом старательно вытерла лицо и не смогла с собой совладать – чуть расстегнула куртку. Деньги так и хлынули, я с трудом запихала их обратно. И побрела искать ближайший киоск, чтобы купить детям гостинцы-все магазины были давно закрыты. В киоске лежали одни шоколадки со сливочной начинкой. Я купила все, что были в киоске –двадцать три  штуки и поехала домой.

Дети не спали. Они ждали меня и шоколадки. Пока они разворачивали разом все плитки, я закрылась от них в зале. И наконец, стала раздеваться.

Я стягивала куртку, а вокруг шел листопад. С меня, как с осенней березы, шурша и перевертываясь, летели деньги. Я сидела на целой куче денег, иногда поддевала их ладошкой, подбрасывала вверх и думала: «Ну и Ванга! Ну и умница! Ура-а-а-а!»

 

 

Я стояла на вершине…

 

Я стояла на вершине огромной горы, прижавшись щекой к холодной стене кирпичного дома. Из-за страха высоты я была не в силах  разглядеть дом, к которому  прижималась. Каменная стена была очень ненадежной и шаткой, видимо, кладка производилась прямо с горы. Стена под рукой опасно качалась, и под порывом ветра могла рухнуть. Но была ясная и спокойная погода, и стена давала опору. Я могла подробно рассмотреть сверху, что происходило у самого подножия горы. Там находился маленький домик моей бабушки.

Вокруг дома, который весь обвис и покосился, разыгралась целая битва. Не на жизнь, а на смерть дрались три животных, напоминавших волка, быка и буйвола. Только они были таких огромных размеров, что бабушкин домик казался величиной с копыто. Звери то разбегались в разные стороны, то снова сходились, круша друг друга в клочья, во все стороны летели искры и пучки шерсти. Горело все вокруг – трава, деревья, и особенно ярко и страшно – стога сена. «Представляю, что было бы, если бы я оказалась рядом с домом». Будто услышав мои мысли, волк задрал голову, и в два прыжка преодолев облака, рухнул на меня, ударив лапами. Я слышала его зловонное дыхание, кровь ручьями лилась с его пасти… Сердце мое перестало биться- я закрыла глаза. «Не бойся, – услышала я спокойный мужской голос, – он не посмеет тронуть тебя». Я открыла глаза. Волк, тяжело дыша, стоял поодаль, и не обращал на меня никакого внимания. Я осторожно поползла прочь с этого проклятого места. Зверь стоял и смотрел мне вслед, и мало того, мне показалось, что в его свирепом, кровавом взгляде… была надежда.

Родилась я в маленькой деревне, которая называлась Павловка. Всего в ней было домов двадцать да двадцать километров до дороги, по которой ходили автобусы. Дедушка совсем молодым погиб еще на гражданской войне, отец утонул, когда мне было  три года, так мы и жили втроем: я, мама и бабушка. Бабушка, из экономии, по вечерам света не зажигала, мы лежали в темноте, каждый со своими думами.

Господи, если бы вы знали, какая в деревне ночью темнота! Какая беспробудная, страшная темнота!

Не в силах больше справляться со страхами, вызываемыми у меня этим сном, в котором возле бабушкиного дома еженощно разыгрывались жуткие побоища, я наконец взмолилась:

– Бабушка моя! В чем я пред тобой провинилась? За что ты так меня мучаешь? Подскажи, как могу я помочь тебе? Почему на глазах моих бьются звери те лютые?

И сказала мне в ответ бабушка, голос ее был еле слышен:

– Всю жизнь да копила я денежки. Да во всем себе и отказывала. Накопила четыре аж тысячи. Что по тем временам да немалые. И хотела отдать их той детушке, что пред смертью за мной поухаживает. Но прознали мои родны детушки о деньгах тех, не всем предназначенных. Сын мой и две родны дочери. И пред смертью моей неминучею захотели все вдруг мои денежки, а никто не хотел мне воды подать. Отдала тогда деньги я в церквушку, чтоб монашки за душу молилися. А дети мои из-за денежек ох как насмерть переругалися. Умирая даже, я видела, будто лютые звери сражаются. Взрыли дом мой своими копытами, осквернили сады плодоягодные. Землю-матушку поизмучили. Пока душа улетит, не дождалися. И тогда, как в аду, мои косточки загорелись великою мукою. Пусть в веках мои детушки мучатся, в снах картинку ту видят лютую. В кровь она перейдет да их детушкам. Ибо род загубили, замучили… Оказались сильней любви денежки…

– Бабушка! – тут на коленях взмолилась я. – Не пугай ты меня больше страхами. Ведь была же я внучка любимая. И прошу я за род весь прощения. Ты прости нас, родимая бабушка. Ведь не ведали, что творили они. Дядя Коля да с тетей Машею сильно так перед смертью все мучались, все к тебе на могилу ходили, все каялись. Аль про то ты не знаешь, не ведаешь? А моя да родимая матушка прожила да всю жизнь и промаялась. Ты прости нас, невинных их деточек, за вину их такую безмерную. Накажи нас сама, как ведаешь. Хошь лиши, как родителей, денежек. Не стращай только снами печальными, изгони из своей бедной душеньки их.

Посмотрела в меня моя бабушка. И вздохнула так не по-страшному.

– Ладно, – молвила, – коли просишь так. Сполню просьбу твою, что прорвалася – разбудила мои стары косточки. Повелю я тебе иметь денежки в том лишь случае, если радости, свет родимый они не заслонят вдруг и любовь в твоем сердце не вытравят. Чуть лишь слово мое понарушишь ты – вновь лишишься сокровищей всех и останешься, как родилася – без единой холстиночки…

Как могу, я исполняю наказ своей бабушки.

 

 

Не так все гладко…

 

Не так все гладко складывалось у меня на рынке, как кажется. Я совсем не рассказывала о своих взаимоотношениях с контролерами, милицией, налоговой. А они были непростыми…

Пока я работала с Саидом, я не знала про них и не ведала. Видела, как он сует разным людям деньги, но кому, за что, почему-то с этой стороной рынка меня Саид так и не познакомил…

Контролеры на продовольственном рынке – это группа женщин с красными повязками на рукавах. Возглавляла их невменяемая тетка Полина. И если мне до сих пор в страшных снах снится рынок- то это обязательно тетка Полина.

Была она совсем небольшого роста, чуть горбатенькая, с огромными выпученными глазами и крупным дырчатым носом. Обладала зычным, мужским голосом, которым пользовалась весьма умело. Чуть что не по ней, она с пинка опрокидывала ящики и топтала ногами рассыпавшиеся фрукты. Ее на рынке люто ненавидели. Взяток она не брала.

Дело в том, что контролеры брали деньги за торговое место. Хорошие места –это на передних железных прилавках. Они были давным-давно распределены между блатными. А стоять сзади, – дело безнадежное, тем более что плата за места одинаковая и доходила до девяноста рублей за день. Иногда весь заработок уходил на то, чтоб оплатить место. За них дрались насмерть. Начинающим это разом обрубало все крылья.

Я еще ни слова не сказала про милицию и налоговую. И про бандитов, которые время от времени ныряли в этот снежный шар, несущийся по рынку,  опрокидывая и раздавливая любителей легких денег. Когда наступали сумерки, снежный ком достигал огромных размеров- в нем были плотно утрамбованы растерзанные надежды и люди, подкатившись к логу, он плавно летел в пропасть. Когда наступала весна и земля освобождалась от снега, туда не забегала ни одна собака…

Самые дерзновенные – торговали с земли, в самом центре рынка. Это было строго запрещено, но часто нарушалось. Плату за землю контролеры брали с потолка, в зависимости от самочувствия. А тетка Полина постоянно болела…

Приезжали с проверкой городские власти, за торговлю с земли давали втык директору рынка , она вызывала и накручивала хвост Полине , та с шумом вдыхала ноздрями воздух и оглядев рынок налитыми кровью глазами, крушила в клочья любой набитый фруктами ящик. Недюжинной силой должны были обладать торговки, чтобы при ее появлении убегать с ящиками, вес которых нередко доходил до сорока пяти килограмм. Еще на рынке надо было ночевать, чтобы сохранить свое место на земле , которое тебе никто не гарантировал. Ночью часто были драки. Один раз убили и сбросили в овраг  новенькую – очень бойкую девчонку, которая перешла кому-то дорогу. Целую неделю по рынку ходила  милиция и показывала ее фотографию, чтобы отыскать хоть каких-нибудь свидетелей. Никого не нашли…

Нестерпимо болели спина, плечи и особенно – низ живота. Я спрашивала, у всех торговок без исключения больные почки. Говорят, почки болят от страха.

Страх преследовал на рынке всех. Торговать, не обманывая на весах, было невозможно. Невозможно ни под каким видом. Обманывали при весе ящиков, плата за место, плюс милиции, плюс налоговой, проверяющим из санэпидемстанции,  проверяющим из… Господи, сколько было этих проверяющих! И всем надо было давать, давать, давать…

Иногда мне хотелось посмотреть день на рынке по ускоренной фотосъемке. Я думаю, он бы выглядел так…

Еще не потная, но сильно затрепанная жизнью торговка, торгующая яблоками. Центр рынка. Несколько огромных ящиков, один взгроможденный на другой. Весы на пустом ящике впереди, рядом – гири. Пуск!

Голова низко опущен вниз – внимательный взгляд на весы. Бамс! Полный пакет с яблоками с хрустом обрушивается на несчастную голову – кто?! Обсчитанная на пятьдесят копеек бабка! Быстро-быстро, под угрожающий рокот очереди конфликт улаживается – бабке угодливо, с массой извинений, возвращаются деньги.

Ба-а-х! На весы бухается чужая гиря – проверка весов! Весы конфискуются и уносятся на второй этаж в комнату милиции. Тут главное – не проворонить момент! Умоляюще попросить коллег присмотреть за ящиками (если у тебя проблемы с общением – яблок ты больше не застанешь, а съемку можно заканчивать, но наш фильм – о самых выносливых) – и бегом, бегом, бегом за местным участковым Павлом Николаевичем!

Главное успеть поймать его на лестнице, пока он не дошел до кабинета с надписью «Милиция» и не составил протокол, и сунуть ему в руку десятку, забрать весы – и стремглав назад, к очереди! Тысяча извинений, товарищи покупатели, тысяча извинений!

«Полина идет!» Эти слова услышишь сквозь гул целого рынка, даже если они сказаны шепотом! Тысяча извинений, господа покупатели, простите меня сердечно, торговля закрывается!

На трясущихся ногах (вдруг не успею!) ящики стремительно уносятся и прячутся под близстоящие железные прилавки. (Опять-таки операция проходит благополучно при наличии с продавцами близлежащих прилавков не обыкновенных, а прямо-таки сердечных отношений, в противном случае ящики летят обратно –  под ноги не спеша подходящей  Полины.)

Ящики снова на месте. Очередь терпеливо ждет. Вот и продавщица, жалобно улыбается, лицо в красных пятнах. Немигающие глаза горят странным светом, недовольные покупатели ежатся, многие уходят.

«Ваши документы!» Кто? Налоговая? Простая или из полиции? А если простая, то местная или областная?

Самое легкое – это местная. Это Гена со второго этажа, чей кабинет рядом с милицией. Он не спеша отберет документы, надо ловко, как Павла Николаевича, нагнать его в коридоре. Только Гена деньги не берет. Ему надо дать немного фруктов, и дать весело, лаская сердцем, будто любовнику или хорошему другу. Страстно щебеча и закатывая глазки, овевая теплом и горячим светом . Тогда Гена возьмет.

Павел Николаевич другой. Роста он маленького, даже взяв свою десятку, он так просто не угомонится. После работы, приниженно пригнув голову, его надо долго и мучительно умолять: простите меня, простите, ради Бога, Павел Николаевич,  торговку частную, осмелившуюся на Ваших, господина Павла Николаевича владениях продавать яблоки.

Если налоговая не местная, то опять – к Гене. Ему дать опять-таки фрукты и еще деньги, чтоб передал незримой «областной» налоговой.

Если  полиция, то Гена не поможет. Потому что они из другого ведомства и их много. Они приезжают на огромных машинах, которые проглатывают несчастных торговок вместе с их весами, валенками и ящиками с яблоками. Валенки мелькают последними.

Под вечер машины выплевывают зареванных и опухших от слез несчастных торговок без весов, без ящиков с яблоками и без всяких надежд…

Мы снимаем обычный торговый день. А потому спокойно, без паники. Это был просто Гена.

Снова удар по голове. Потерявшая нюх от всех несчастий, торговка обсчитала женщину, проглядев в ней важную и капризную персону. «Тысяча извинений, госпожа. Тысяча извинений… Мимо… Я вас умоляю! Малые дети! Пьяница муж! Частная квартира! Больной низ живота! Фу-у-у-у! Ушла с богом…»

«Полина идет!» Ухватилась за гнилую доску. Ящик по дороге рассыпался…Черт с ним. Надо спасать остальные.

Догнать Павла Николаевича… Дать денег… Снова удар, на этот раз по морде… Полина идет… Убежать… Гена – насыпать фруктов… Догнать… Удар по голове. Обсчитала. «Спекулянтки, воровки несчастные!» Проглотить. «Ваши документы!» Кто-о-о-о-о-о?!

Что будет, если не успеешь догнать Гену, или Павла Николаевича, или еще кого… Протокол. Вызов в учреждение. Длинная очередь. Потерянный рыночный день. Орущая до визга инспектор в кабинете (ее я боялась так же, как и тетку Полину.) Штраф, сначала небольшой, но увеличивающийся  вместе с визгом инспектора.

Вечер… Тихий, одинокий, в разорванном ветром сером пальтишке, в смешной старомодной шляпе бредет устало по рынку. Зажигает одноглазые фонари. Между мусора, разбросанных яблок и ящиков остаются его следы – блестящие и влажные, как чьи-то женские заплаканные глаза… Еле слышны то ли вздохи, то ли стоны. Должно быть, заблудившаяся душа торговки в отчаянии мечется в густой пустоте ночного рынка…

            

Тетке Полине я не понравилась

 

Тетке Полине я не понравилась сразу. Где-то я совершила ошибку. А может, ей не понравилась моя интеллигентная бархатная шапочка… Хотя после работы в школе я была явно не готова к новым формам взаимоотношений. Я была горда, у меня были свои понятия о достоинстве и чести, по Законам Рынка был самый страшный грех. А еще я одна на рынке была из интеллигенции, это была свежая и многообещающая новость.

«Ну, посмотрим, посмотрим, как эта изнеженная фифа будет у нас крутиться», – говорили все без исключения. И Полина, и милиция, и налоговая, и нерусские, и русские продавцы. И каждый при малейшем моем промахе считал своим великим долгом назидательно сообщить, что это мне «не в школе баклуши бить». С чего все решили, что в школе баклуши бьют, я не знаю. Видно, такое отношение сложилось между прослойками общества. Не могла же я на весь рынок заорать: «Я ваша, ваша до мозга костей!» Мне все равно бы никто не поверил. Эти слова надо не говорить, а  доказывать жизнью. А пока надо мной все подшучивали и подсмеивались.

Я попыталась терпеливо, как своим ученикам, объяснить Полине, что, толкая меня в спину, она поступает невежливо и грубо. Мои ящики, купленные на кровные деньги,  летели в снег, а фрукты были яростно растоптаны. Размер ноги у нее был огромный, она любила носить армейские сапоги с толстой подошвой.

Пыталась дать этой чертовой Полине деньги –  она пинала ногами ящики с еще большим негодованием и злобой.

Как я хотела задушить эту Полину, с хрустом переломать ей толстую шею! И разбросать клочки по закоулочкам!

При виде ее у меня раздувались ноздри, кровь ударяла в голову. Я представляла, как секу ее розгами- не спеша и с наслаждением, разрывая при ударах кожу. Да как она смеет! Да кто она есть! Неграмотная тетка! Я найду на нее управу!

Я решилась на немыслимую глупость – пожаловаться на тетку Полину начальнице рынка Александре Васильевне. Ни с кем не посоветовавшись, я самонадеянно решила найти правду в том месте, которое навеки веков было забыто всеми правдами на свете. Если бы я догадалась спросить у любого нерусского, он бы лихо покрутил у виска пальцем.

Все доходы с мест, собираемые Полиной, клались не ей в карман, а приносились этой Александре Васильевне, которая очень ценила Полину за крутой нрав и неизменный порядок на рынке. А потом доходы распределялись так, как надо… Но, к великому сожалению, я этого не знала…

Александра Васильевна выслушала меня очень внимательно, сочувственно кивая головой – все ее многочисленные подбородочки потряхивали. Она олицетворяла собой одну заботу и готовность помочь. Подробно расспросила, где я работаю и кем. Посочувствовала учительской зарплате. Игрушечные слова, словно пластмассовые кубики, красные, желтые, синие- заполняли всю комнату. Было радостно, как на празднике в детском саду- не хотелось ни о чем думать, а только доставать из хрустящего пакета и разворачивать сладкие конфеты, да  запихивать их в рот. Одобренная ее ласковым взглядом, мечтая о добре и справедливости, заливаясь соловьем, я изливала свою душу…

Добрая фея вызвала Полину. Строго двинув брови, отчитала ее при мне. Полина попросила прощение, поклонилась, и вышла, недобро сверкнув очами. Сердце мое трепетало от радости. Подпрыгивая на ходу и кружась, как снежинка, я вылетела на мороз, полная всяческих радужных надежд! Ко мне подошел знакомый армянин Рома и, схватив за руку, быстро потащил за угол.

– Немедленно уходи домой. Полина раздолбала все твои ящики. Сейчас отрывается на нас. Завтра на рынок не выходи. И потом не выходи тоже. И вообще, ты что, с ума сошла?

Я побрела домой, томимая недобрыми предчувствиями. И они не замедлили оправдаться. На работе меня вызвал директор школы строгий Дмитрий Дмитриевич. Он сказал мне:

– Тамара Александровна, до этого дня, зная ваше материальное положение, мы смотрели спустя рукава на то, что вы подрабатываете на рынке. Хотя это занятие не подобает учительскому званию. Но вчера мне позвонили с рынка и подробно рассказали, как вы там, мягко сказать, «подрабатываете». Поймите меня правильно, уважаемая Тамара Александровна, я как директор не хочу позорить честь школы. Не хочу, чтоб про нас распространяли слухи, что наши учителя еще к тому же уличные торговки. Предлагаю вам найти достойный выход из сложившейся ситуации.

Я молча написала заявление об уходе и тихо вышла. Черные слезы не облегчали душу. Я потеряла работу. Сразу две работы. Я проиграла и была опозорена. Оказалась слабой и непригодной для борьбы.

Эти отчаянные дни, проведенные дома, даром не прошли. Я много читала. Особенно мне понравился рассказ дона Хуана, записанный Карласом Кастанедой. Как, будучи совсем молодым, дон Хуан нанялся работником на одну фазенду, где управляющий его так люто невзлюбил, что захотел погубить любой ценой. И как дон Хуан выжил благодаря терпению, выдержке, самодисциплине и сбору информации о слабых сторонах противника. Я была в восхищении! Люди сражаются в условиях гораздо худших, чем у меня. Им в случае малейшего промаха угрожает смерть, а мне – всего-навсего потеря доходного места! А я распустила сопли! Мне стало стыдно…

Приготовившись для борьбы, я снова вышла на рынок. Выяснилось, что тетка Полина сломала ногу и лежала в больнице. Боги даровали мне время на мобилизацию сил.

Я узнала, что Полина обожает своих внуков, их у нее трое, и всем она очень помогает. Один играет на скрипке, другая хорошо рисует, третья танцует. Полина наняла им хороших преподавателей и строго следит за их обучением.

Полина содержала престарелую мать и сестру, которая с детства не могла ходить.

Я узнала, что она справедливо относится к своим коллегам-контролерам, молодым девчонкам, терпеливо улаживая их семейные и  любовные дела.

Особенно строго тетка Полина следила за тем, чтоб торговки на рынке не пили. На свои деньги она устроила пьющую Валю, (которую на рынке за человека-то никто и не считал, потому что она спала со всеми подряд), так вот, она устроила ее в частную клинику, где Валю эту подлечили. А держать ее в железном кулаке Полине удается без особого напряжения, потому что Валя ее, как и все на рынке, боится до полусмерти.

И тогда я поняла, что мир – это совсем не то, что мы думаем. Особенно если  сильно замыкаемся  на своих проблемах или придаем им слишком большое значение.

В масштабах Вселенной мои взаимоотношения с Полиной казались мелюзговыми.

И я уже совсем не боялась тетки Полины. Мало того, я непостижимым образом стала относиться к ней с большой симпатией.

И когда Полина вышла на работу, я без всякого стеснения подошла к ней и стала расспрашивать о внуках. Я приврала, что была на выступлениях со скрипкой, и красивый маленький мальчик, один в один похожий на нее, ошеломил мою душу. О-о-о-о, как озарилось ее лицо, как залучились глаза и куда-то исчез громадный нос! Полина бы говорила о внуках целый день, если бы не работа. Правда, на какой-то миг по лицу ее проскользнула грозная тень, и она с подозрением уставилась на меня: «А у тебя никогда не было черной бархатной шапочки?»

«Что вы, Полина Георгиевна, вы меня с кем-то спутали, – твердо заверила ее я, – у меня никогда не было бархатной шапочки!»

У меня больше не было проблем с Полиной. Страх пропал, будто его никогда не было. Хоть она и пошумливала на меня, и это случалось нередко, но отныне я не боялась, слова ее были лишены силы.

Вторым тираном на рынке для меня являлся Павел Николаевич. Узнав, что я работала в школе, он взлютел на меня. Я не успевала бегать за весами. Он наглел с каждым днем. Мне говорили, что он просто «запал на меня» и таким образом добивается взаимности. Но, глядя на него, я не представляла, что он  может испытывать какие-либо чувства.

Маленький, с лысой головой и детскими ручками, он производил странное впечатление… какого-то… какого-то… черт знает кого. Я не могла дознаться о нем ничего хорошего.

Один раз он замучил меня окончательно. Забрал у меня не только весы и документы, но все мои четырнадцать ящиков с мандаринами, купленными на все деньги.

Дело было под Новый год, дорог был каждый час, каждая минута. Только что с большим трудом я вытащила из подземного склада эти самые ящики (по песку) и  перевела дыхание, как вот на тебе…

Не внимая никаким мольбам, Павел Николаевич молча строчил протокол. Время от времени он с наслаждением высовывал язык и медленно облизывал тонкие губы.

И тут я рассвирепела. Терять мне было нечего. Я потеряла все, что можно- две работы и все деньги. Я превратилась в разъяренную тигрицу и встала. Негодяй какой! И взяток не берет! И мольбам не внемлет! Да кто он такой! Недобитый в детстве мальчишка!

Две молодые секретарши с ужасом уставились на меня.

«А знаете ли вы, дорогой мой Павел Николаевич, – зловещим шепотом начала я, – кто такая я?»

Павел Николаевич оторвался от протокола и с удивлением уставился на меня, забыв закрыть рот.

«Знаете ли вы…» – повторила я еще зловещей. В голове была полная пустота. Я не знала на самом деле, кто я. Мне хотелось сказать, что «дура с мороза», что было бы вернее всего, но я неожиданно для самой себя закончила так: «Я любовница генерала Митина, и сейчас же, прямо из вашего кабинета, ему позвоню, и вы тогда на собственной шкуре узнаете!».

Что Павел Николаевич узнает на собственной шкуре, я не сказала, потому что, во-первых, сама не знала, во-вторых, уже набирала первый попавшийся номер телефона. Павел Николаевич метнулся к двери и исчез. Две секретарши встали и, не мигая, смотрели на меня.

Я решила, что Павел Николаевич пошел вызывать психушку, и терпеливо дожидалась конца своей печальной участи.

Почему именно генерала МВД Митина вспомнила я в тяжелую минуту жизни, я не знаю. Я видела его один раз на концерте в здании МВД. Было 8 Марта, я танцевала арабские танцы, генерал Митин сидел в первом ряду и громко хлопал. Был он круглый, красный и веселый. Сразу после моего выступления он поднялся и вышел. Позже я узнала, что у него 8 марта день рождения.

Обхватив голову руками, я сидела и ждала бригаду психиатрической помощи. Павел Николаевич не возвращался. Секретарши стояли как прежде, будто ужаленные моим взглядом. «Боится, что вцеплюсь ему в горло, – злорадно думала я про участкового, – и правильно делает, что боится». Прошел час. Терпение мое лопнуло.

Я спросила у неподвижных девчонок, можно ли мне выйти в коридор. Они были немы. Я вышла из кабинета и плотно затворила за собой дверь.

Павел Николаевич стоял, облокотившись о перила лестницы, и нервно курил одну сигарету за другой. «У него какая-то беда», – догадалась я. И тихо подошла к нему:

– Павел Николаевич… А что, собственно…

Павел Николаевич поднял на меня бледное, искаженное страхом лицо и тихо, по слогам произнес:

– Иди. Со. Своими. Ящиками. Отсюда. И. Чтоб. Я. Тебя. Здесь. Больше. Не видел.

Не переставая удивляться происходящему, не понимая, почему так внезапно переменился Павел Николаевич, я на цыпочках обошла его, крадучись спустилась по лестнице, забрала конфискованные ящики… и благополучно отработала тяжелый предновогодний день.

И лишь спустя какое-то время я отчетливо увидела, что участковый старательно обходит  мой прилавок… Я поняла: он тогда поверил мне и наложил в штаны от страха! И продолжает бояться меня и поныне. И страх не позволил ему, дураку, уяснить простую мысль, что если бы я действительно была любовницей генерала Митина, то не мерзла бы сейчас на рынке и не таскала тяжеленные ящики, уж он-то присмотрел бы мне местечко получше.

Как только я поняла, что Паша этот последний трус в мире, и никакой он не господин Павел Николаевич, а маленький и трусливый паучок, то так и стала его звать при всех – Паша. Пашка. Он стал меня избегать еще больше.

И надо ведь, какая странная штука – эта жизнь. И в ней все неведомым образом встает на свои места.

Три года спустя, когда у нас с Олегом по городу уже было много палаток с хозтоварами, продавцы  сообщили, что несколько дней подряд  к нам на работу  просится какой-то мужчина. И мы с ним встретилась- грузчик  был нужен.

Еще молодой, но неопрятно заросший и плохо одетый человек приниженно просился на работу- хоть грузчиком, хоть сторожем и за любые деньги. И эти его черты, такие странные… кого-то мне сильно напомнили…

Наши глаза встретились. «Павел Николаевич!» – воскликнула я. Он не знал, как уйти и куда деться. Я его не задерживала…

Не в кино, нет, могут подряд случиться такие вещи. Через неделю просить работу пришел и тот Саша, который приставал ко мне на рынке. Вид у него был не такой жалкий, и, глядя на него, я весело расхохоталась. Он тоже узнал меня и исчез молниеносно. Меня очень развеселили возникшие в моем буйном воображении сцены, как Паша и Саша работают у меня грузчиками. И как я ими командую. В черном кожаном комбинезоне, с большим кнутом в руке. В лакированных сапогах на длинном каблуке…

Вздохнув, я изгнала из своей мстительной души эту лакомую картину…

Благодарность наполняла мою душу, и была она светлей и крепче недавних обид. Да и какая от них польза? Я готова была целовать руки своему директору, что выгнал меня с работы. Тем самым предоставив мне прекрасную возможность, не цепляясь ни за что, пробить себе дорогу на рынке. Иначе бы я так и осталась учительницей начальных классов, «сомнительно подрабатывающей торговлей». При встрече я всегда сердечно обнимала его, благодарила и желала одного – чтоб он побольше вытуривал на рынок голодных учителей.

Но «голодных» учителей «вытурить» на рынок было невозможно…

И я не верю больше несчастным, вечно жалующимся на тяжелую жизнь коллегам. Я имею это право – не верить.

Не было у нас в школе ни одного человека, кого бы я на рынок не заманивала . Я предлагала им все виды помощи. «Девчонки, – горячо убеждала я их, – да вы за один выходной заработаете столько, сколько за целый месяц в школе. Я вам помогу, со всеми на рынке договорюсь. Это ведь не как я -на рынок пришла и ничего не знала».

Несмотря ни на какие уговоры, на рынок не вышел никто.

Никогда. Ни на один день.

Мало того, я слышала за своей спиной много грязных слухов и дурных шепотков. «Знаем, – говорили, – как она на рынке денежки-то зарабатывает. И нас туда же тянет. Нет уж, дудки, чтоб нас тоже все чурки перелапали…»

И я запоздало отвечаю вам:

-Знаете что, дорогие мои коллеги. Значит, вы мало голодали. И дети ваши не ведали большой нужды. И мамки с папками вас подстраховывали. Иначе бы рысью полетели вы на рынок- без всякой оглядки на все на свете. Вас устраивает ваша жизнь. Так не притворяйтесь больше и не жалуйтесь.

 

                     За свой незабываемый рынок…

 

За свой незабываемый рынок, хоть я давно его покинула, за добрую память о нем, за тетку Полину, за ненаглядных моих «чурок», за прекрасных усталых торговок, за всех Великих и Мужественных людей, что работают на нем, я поднимаю бокал вина и говорю тост: «Я каждому горло перегрызу, кто скажет худое слово о рынке!».

                                                 Ох уж эти весы…

Ох уж эти весы! До сих пор меня дрожь берет, когда я их где-нибудь вижу! Так и хочется написать про них частушки или песни. Вроде такой:

 «Ох, вясы маи, вясы, без подкрутки нет красы!»

 Есть в мире суровая правда- не обманывать на рынке невозможно.  Когда я честно  отстаивала  свой день, то не только ничего не зарабатывала, но и свои деньги вкладывала, чтобы расплатиться за взятый под реализацию товар. Своего рода благотворительность. Надували при весе(в ящике должно быть сорок пять килограмм фруктов), но не будешь же на рынок со своими напольными весами каждый день ходить! И оставить их негде. Жульничали даже в нашем совхозе «Тепличном», в котором круглый год выращивали огурцы и помидоры. Приезжие продавцы фруктов  выгружали свой товар на землю и давали торговкам двадцать минут, чтобы взвесить и прикинуть – что делать? Поднимаешь каждый ящик и лоб морщишь-есть там сорок пять кило, или вовсе нет? А когда фрукты дорогие, например, персики зимой,- там каждый грамм на счету. Если долго думаешь – ящики из – под рук выхватываются бесстрашными конкурентками, или стремительно грузятся обратно и увозятся на другие рынки города, пока рабочий день в разгаре. Мы, женщины, как оскаленные волчицы, бились на рынке за выживание, иногда  ни в чем не уступая диким зверям. Сначала расходуя свои словесные патроны, потом шли врукопашную. Куда тут особо чувствительным и слабым натурам, в этом неумолимом и неусыпном сражении!

Приходилось свои десятикилограммовые весы так подкручивать, чтоб они обманывали на100 грамм. Не больше и не меньше. Опять-таки обманывать на весах – целое искусство. Должен быть хорошо развит нюх на людей. Кто пойдет перевешивать, а кто нет. Кто даст пакетом по голове, а кто не сможет. И к тому же пожилых и бедных обманывать – не у каждого рука поднимется.

Легко обмануть мужчин- молодых и веселых, подпитых и хорошо одетых.  Но можно перепутать их с проверяющими, которых было великое множество. Тут надо держать ухо востро – покупатели обычно на товар смотрят, проверяющие – на продавца и на весы. Взгляд у них особый, откровенно- подозрительный, опять же костюм и портфель, и начищенная обувь.

У меня с весами связано много веселых историй. Вот одна из них.

Купила я новые весы, принесла домой и говорю Олегу: «Вот тебе весы, подкрути мне их так, чтоб обманывали они ровно на 100 грамм». «А как их подкручивают?» – спрашивает муж. «Не знаю. Сделай что-нибудь».

Олег мой и сделал. А дома гири не было, чтоб проверить. Так я и ушла на следующий день с этими весами на рынок.

А дело было под Рождество. Мандарины на рынок не завезли. Только к обеду приехал Халим и отдал мне одной все с мандарины. Их было много, ящиков пятнадцать.

Я встала в центре рынка, и ко мне выстроилась огромная очередь. Шел мокрый снег, и почему-то в очереди были одни мужчины.

Начала я взвешивать фрукты. А надо сказать, что к тому времени я очень устала под этим  снегом и ветром, пока целый день ждала мандарины. От работы так никогда не устаешь. Как у меня  голова разболелась!

И вот кладу я два малюсеньких мандарина – а весы уже показывают полкило. Ничего не понимаю! А голова-то болит!

– Все, – решительно говорю я мужчине, заказавшему полкило, – берите свои мандарины, – и киваю головой на эти две штучки.

– И все? – пугается он.

– Все, – печально киваю я. – Берите. Это, безусловно, полкило.

– Но не может быть в полкило всего два мандарина!

– Может. Все может быть  (от головной боли меня будто черти понесли). Я театрально вскидываю руки вверх и трагическим голосом говорю всей очереди:

– Ах, да оставьте вы меня все в покое! У меня голова болит, а вы тут все раскапризничались!

– Что вы, что вы, – разволновался мой первый покупатель. – Ну, сделайте так, чтобы мандаринов было побольше.

Я сделала. Чтоб мандаринов было более-менее, покупателю пришлось заплатить за 2,5 кило. Очередь не роптала. Каждый подходящий покупатель говорил, не глядя на меня:

– Сделайте как-нибудь так… Как ему…

Я вешала. И никак не могла сосредоточиться на том, что же с весами. Помог мне уяснить этот вопрос толстенький Иван Степанович. Он тоже сидел на втором этаже и занимался проверкой весов.

Подходит этот Иван Сергеевич ко мне и хлоп свою килограммовую гирю на весы! А весы показывают почти полтора килограмма! Такой наглости, наверное, еще в истории рынка не было!

Иван Сергеевич, открыв рот, смотрит на меня, я, так же ошалело, – на него. Немая сцена.

– Да, – наконец не выдерживаю я. – Вот это да!

– Да, – соглашается Иван Сергеевич. – Да. Здорово.

Он был вообще мужик с юмором.

Он не стал меня наказывать за этот небывалый случай. Это стало одной из его любимых историй. Он ее неизменно заканчивал так:

– И вот послушайте, почему я не стал ее наказывать. Она изумилась еще больше, чем я!

 

У меня на рынке неожиданно появилась…

 

У меня на рынке неожиданно появилась напарница. Ее звали Любкой. И хотя я вовсе не нуждалась ни в каких напарницах, весь рынок мне уже был, как родная деревня, эта Любка прямо-таки вломилась ко мне в пару.

Стою я раз, продаю виноград – вижу, рядом со мной бойко торгует капустой горластая молодая женщина, кудрявая, конопатая и страшно веселая. А я сама любительница похохотать – как начну, голос мой звенит по всем уголкам рынка, и многие, толком не понимая, чего, почему, тоже заражаются от меня и начинают беспричинно хохотать как ненормальные. Изнурительный труд на рынке не потушил на моих щеках густого румянца, не порядил золотую гриву моих волос. Я готова была рыть землю и грызть гранитные скалы, только бы над моей семьей не летали ветры буйные. Породив огонь своего очага, я неистово метала в него не только щепки и сучья, а целые бревна и деревья, чтобы огонь полыхал у самого неба, и там трепетали языки его.

Так вот, Любка эта по смеху меня переплевывала! И я с ней, как с достойной соперницей, познакомилась.

Любка жила в глухой деревне, далеко от нашего города, имела мужа- пьяницу и сына-подростка. Она, как и я, решила завоевать рынок, и каждый день приезжала с огромными сумками капусты, которую воровала на колхозных полях. Домой она возвращалась на рейсовом автобусе, уже ночью. Привозила в семью одни гроши, потому что много на этой капусте не заработаешь, а товар ей под реализацию никто на рынке не давал.

Я предложила Любке работать вместе, и она с радостью согласилась. И потекли наши веселые будни.

Знакомые грузины и армяне, что давали товар под реализацию, часто надолго исчезали, приезжали новые. Здесь уж приходилось крутиться изо всех сил.

Приезжим- усталым и запыленным мужикам- хотелось расслабиться и оторваться в чужом городе, и поэтому все они, без исключения, предлагали встретиться. А мы с Любкой – бабы видные, у меня- неистовый блеск глаз и дивные бедра, у нее одна пышнючая грудь чего стоила.

Вот и приходилось -и не отказывать вроде, и не соглашаться, а продолжать тянуть эту невинную любовную игру со всеми ее обещаниями, стреляниями глазок, всеми этими многочисленными женскими хитростями: «Ах, сегодня не могу, не могу, а вот завтра, а вот завтра»,- обойтись без которых  было  невозможно. А там, глядишь, назавтра огромные пустые фуры благополучно отправлялись на родину. И чудом сохранившие невинность мужья привозили домой в целости и сохранности нерасплесканную в чужих краях мужскую неж­ность.

А нам с Любкой оставались в награду самые лучшие гроздья винограда: сочные,  крупные и духовитые, бережно собранные хозяевами, обольщенными великими надеждами.

И мы обвязывали эти пропахшие солнечной сластью – зеленые, черные, и пурпурные ягоды, – разноцветными лентами, увешивали ими весь прилавок –  к нам стекался народ со всего рынка.

Мало того, Любка выходила вперед прилавка, широко распахивала руки, в которых у нее были самые аппетитные кисти, кофта на ее могучей груди  с хрустом разрывалась. Голос ее, как у ядовитой сирены, взмывал на всю ширь рынка и до самого неба, приманенные мужики, глотнув наживку,  застывали в изумлении, а потом шли, как завороженные, и покупали,  цену не спрашивая. Не спуская восхищенного взгляда, они смотрели только на Любку, слушали ее божественный голос. Голубые глаза  ее сверкали, как озеро в ясную погоду, звук голоса походил на воркующих голубей, опускающих головки в чистую воду. Когда видишь Любку, хочется говорить стихами и совершать благородные поступки. А эти растрепанные кудри, ярко-медного цвета- когда на них попадали лучи солнца- будто расцветали махровые бархатцы! Выпив один- другой стаканчик вина, она успевала продавать, петь частушки и приплясывать . Вот такая она была, эта Любка!

Иногда мы с ней попадали впросак. Выпадали дни, к нам беспощадные. Виноград привозили в огромных ящиках, кисти были пересыпаны белым порошком и переложены газетами, ящики были плотно заколочены. Часто приходилось эти ящики брать, не глядя, за наличные деньги. Откроешь его – этот ящик, а все гроздья винограда обсыпаны сгнившими ягодами, пока оберешь кисть – глядь, в руках пустая ветка. Острый запах тлена, ядовитого порошка и сырого дерева…

А раз- слава богу под реализацию,- взяли восемь ящиков с виноградом, выдернули доски с огромными ржавыми гвоздями, разорвали пожелтевшую газету – и ахнули! Только первый слой порадовал прозрачными, сочными кистями, а под ним – сплошная гниль, аж руки вязли!

Мы с Любкой думали недолго. Сняли со всех ящиков верхние слои – получилось два великолепных ящика, остальные крепко-накрепко заколотили теми же досками с ржавыми гвоздями и вечером, не краснея, сдали хозяевам. Не успели, мол, продать. Старались, но не успели. А на следующий день благоразумно не вышли на работу. И правильно сделали.

Оказалось- эти обманщики продали ящики важному и крупному начальнику, у которого была свадьба. И досталось им хорошо, и поделом досталось. И  перед «срочным» выездом из города они долго рыскали по рынку в поисках нас с Любкой. И  спасли нерусские продавцы, клятвенно заверив своими Богами, что нас на рынке они видели впервые…

А бывали дни волшебные, как сказки. Привезли раз фуру с персиками. А персики лежат в ящиках такие зеленые и сморщенные, их никто из продавцов не берет, и ящики стоят дорого.

А меня вдруг будто бес под ребро толкает, бери, мол, бери, и все тут. Я послушалась и купила один ящик. «Дура ты, дура», – крутила у виска Любка и расстроено шмыгала носом. Но делать было нечего. Надо было вернуть свои деньги. Засучили мы с Любкой рукава, бесстрастно достали первые персики – о боги мои!

А под ними, зелеными и некудышними, были ровными рядами аккуратно уложены- чудные, бархатистые, огромные, томящиеся от избытка сока. И так – до самого дна ящика! Мы с Любкой забросали персики бумагой и со стонами и воплями «ах они гады, ах, что наложили» (это- чтоб торговок обмануть) со всех ног рванули к этим «гадам», чтобы любыми мольбами уговорить их давать эти персики только нам, нам. Удивленные хозяева согласились, и свое обещание сдержали. Мне кажется, что они и сами не знали, что за чудный товар они привезли, ведь они тоже его где-то закупили.

А у меня в этот день был у сына день рождения, а вечером он уезжал в другой город на шахматные соревнования. Я спешила домой, оставив Любку одну с этой горой персиков. Она справилась с задачей блестяще, вывалив мне на следующий день целую кучу денег. Я обожала эту Любку!

Было у Любки две слабости – была она невероятно страстной и любила выпить. Ну что с ней было поделать? Понравился ей на рынке один интеллигентный красавец Зураб. Был он молодой, с крупными черными глазами, я почему-то дала ему кличку Лопата. Не устоял он перед Любкиной любовью. Да и кто мог устоять перед ней!

Но она влюбилась в него так неистово, какова и была вся ее необузданная русская душа. Ей нужно было, как она говорила, его всего и много. Я с жалостью смотрела, как нарядившись в красное платье, обшитое многочисленными рюшами, Любка целыми днями пропадала у его прилавка. Опустив на его плечо свою кудрявую голову, она щебетала ему что-то в ушко, и слегка прикусывала мочку. Даже смотреть на нее было страшно, она была подобна дремучему лесу, опасному и непредсказуемому, особенно ночью. Заподозрив неладное, стал приезжать и подглядывать за Любкой муж. Был он неказистый и маленький, весь какой-то сморщенный, с заплывшими пьяными глазками.

То ли не выдержав такого шквала чувств, что обрушила на него Любка, то ли из-за мужа, ревность которого с каждым днем раскалялась ( напившись, он орал на весь рынок, что зарежет жену и застрелит себя), то ли от всего сразу,- но Зураб стал не только избегать ее, но и открыто издеваться.

Приглашал ее в рыночную «Кавказскую кухню», набирал ей всяческих закусок и напитков и тут же исчезал, даже не заплатив. Сколько слез пролила Любка на моей груди, и я не в силах ей была помочь! В любви она была наивна и беспомощна, как ребенок, и до последней минуты хранила в своем сердце великие надежды. Она вся состояла из крайностей: назло Зурабу, с отчаяния закрутила любовь с немолодым, но богатым Салехом. Он наобещал ей шубу лисью – Любка и поверила. Она не уехала домой и осталась ночевать у Салеха.

На следующий день я не узнала своей Любки… Вся потухшая и безжизненная, с обкусанными губами и с пугающими глазами, из которых, казалось, высосали весь божий свет, стояла она передо мной. У меня сжалось сердце…

Она схватила меня за руку и потащила прочь с рынка. И только далеко-далеко, когда весь рынок потонул в деревьях, она, наконец, остановилась и заговорила. А потом горько и безнадежно заплакала. И я выслушала ее печальную историю .

«Ведь он знал, знал, что я замужем, – плача, говорила она, расстегивая платье, и я с ужасом смотрела на ее нежную кожу, на ее плечи и грудь, сплошь покрытые синяками и кровоподтеками. – Если бы ты только знала, что он со мной вытворял, если бы ты только знала… Как это все было гадко, как гадко… Как я покажусь мужу? Как я вообще смогу показаться на рынке?»

Я старалась, как могла, но была не в силах ее утешить. Она была убеждена, что весь рынок узнал о ее падении. Она была в отчаянии. Как неземная страстная бабочка, завороженная блеском и огнем рынка, доверчиво поверив его пьянящей веселости, она больно и безнадежно обожгла свои крылья и навсегда исчезла.

Я никогда больше не встречала Любку. Я даже не знала, из какой она деревни и как ее фамилия. Я скучаю по ней.

 

                           Ирина Малинкина стала требовать…

 

Ирина Малинкина стала требовать десятину за наши выступления в ресторане. Мол, мы ее энергией там пользуемся. Да какой такой ее энергией, если при выходе на сцену я вообще забываю о том, что существую на свете!

У нас дома останавливался Александр Васильевич и говорил такие речи:

– Вот ведь, когда приходишь в гости, всегда пирогом угощают. А женщина – это и есть самый сладкий пирог. И ею должны щедро делиться в каждом доме.

Я не хотела быть куском пирога…

Александр Васильевич на все лады хвалил моего мужа. Такого, мол, целителя Россия еще не видала. Я смотрела на Олега, и не узнавала его. В нашу семью, наш дом хлынули люди, он кишел от бесчисленных визитов и сборов йогов, больных людей. Люди шли и шли, и садились за стол- прокаженные, покрытые сыпью и язвами, с мутными, лопнувшими глазами шли и с бесноватыми, и от их взглядов  зацветала седая паутина, и на окнах высыхали цветы. Боже, боже праведный, что мне делать? Я ничего , ничего не могла изменить. Мой дом, моя семья, мой муж…

 

                                    Возлюбленный мой,где ты…

 

Возлюбленный мой, где ты? Я рядом с тобой. Но я тебя не чувствую. Я не чувствую тебя, Олег. Мне страшно! Мне так страшно и холодно среди этих людей. Почему ты так пугаешь меня? Зачем ты зачарованно следишь за каждым движением Александра Васильевича? Зачем так внимательно слушаешь каждое слово его? Смотри, он подходит к тебе чаще, чем ко всем, он постоянно одобряет, хвалит тебя. Где ты, муж мой? Как страшно мне… Как одиноко здесь… На коврике так холодно. Я сегодня так устала на рынке. Я так устала блуждать в этом лабиринте сплошных страхов, словно птица, я мечусь по зловещему замку, и везде окна, окна, окна. От моего крика- многократное эхо, эхо, эхо. Но ведь когда-нибудь этот ужас закончится…

Послушай , хочешь?- я разорву зубами эту неизлечимую печаль, как погребальное полотно- и притворюсь застенчивой девочкой? Буду мыть твои ноги, и восторженно утирать их своими золотыми кудрями. Хочешь? – повернусь задом к этой изнурительной борьбе, а к тебе первозданно- дикой женщиной с янтарными глазами и пылающим от желания алым ртом? Хочешь – ударюсь о камень и превращусь в изумрудную птицу, забьюсь тебе в ладонь и закрою глаза? Только не пугай меня…

Я погружалась в уныние, как горы уходят в море…

 

Саид рассказал мне…

 

Саид рассказал мне, что в соседнем городе Мичуринске есть проходящий поезд. Называется он Андижанским.

Поезд шел с Узбекистана и вез фрукты. В Мичуринске он делал остановку ровно полчаса. За это время можно было зайти в поезд и закупить виноград, дыни, хурму. «Конечно, надо производить все в спешном порядке», –  учил меня Саид.

Была зима. Мороз был градусов тридцать. Наша «Нива» была старенькой и на морозе заводилась очень редко. Любопытство перевесило сомнения.

Я накрасила губы ярко-красной помадой, и мы двинулись в путь.

Поезд приехал в 12.30 .Была уже ночь. На перроне было много людей. И видно было, что они никого не встречают- не было в руках цветов. Это были торговки с большими сумками и тележками. Они были укутаны в толстые пуховые платки и напряженно смотрели вдаль.

Наконец вдали вспыхнуло светом. Тяжелый поезд, облепленный снегом, вынырнул из тьмы, дернулся два раза и остановился. Мы с Олегом рванули в вагон.

Там было очень темно. Я сразу пошла в самый конец. Повсюду лежали дыни. Их было так много, что не было видно перегородок и спальных мест. А может, они были выломаны. Дыни были огромные. Выпуклые, грязно-желтые, они пуче­глазо таращились из плетеных травяных сеток, я натыкалась на них, но дыни даже не двигались- такие они были тяжелые.

У нас на рынке таких дынь не было. Дело было под Новый год. Я уже знала от Саида, что здесь она стоила рублей десять – пятнадцать рублей, как сторгуешься. За сто пятьдесят  продать ее под праздник, зимой, было запросто. Удивительно, как они, эти узбеки, умудрялись сохранить их до такой поры.

Узбеков нигде не было. Все в этом вагоне было странным. Казалось, на меня из всех щелей кто-то смотрит. А время шло, поезд мог тронуться.

Наконец рядом с Олегом (а он находился у самой двери) возникли две тонкие фигуры.

– Сколько дынь надо? – спросила одна.

– Штук пятьдесят, – ответил Олег.

– Деньги давай, семьсот рублей. Потом получишь дыни.

И мой муж стал отсчитывать деньги. Меня охватили недобрые предчувствия. Сердце сжало, будто паучьей лапкой.

– Олег! – кричу изо всей мочи я из своего угла. – Не давай деньги, деньги не давай!

Но все было как во сне. А это и была действительно ночь. Олег медленно отсчитывал деньги… Вот он… отдает их… Узбеки исчезают… Появляются новые…

– Что вам здесь надо? – обратился к Олегу пожилой грозный старец.

– Я заплатил деньги за дыни. И хочу получить их.

– Какие деньги! – закричал второй старец. – Я ничего не получал! А это – мои дыни! Убирайтесь отсюда по-хорошему, проходимцы такие!

И он стал спихивать моего мужа со ступенек. Поезд дернулся и стал медленно набирать ход. И тут началось самое страшное- возле меня, как тени из тьмы, возникли молодые узбеки, дикие и необузданные, они обхватили меня за плечи и потащили в маленькую комнату, что была в самом конце вагона. От страха и внезапной неожиданности я  не кричала и не сопротивлялась. В комнатке было совершенно темно, меня повалили на что-то мягкое. Один пытался расстегнуть мне шубу, другой метался то к двери, то к нам.

Я пыталась ударить рукой, но все глубже проваливалась во что-то мягкое, что лежало подо мной, вроде козьего пуха. Пахло старой кожей и потом.

Поезд на полном ходу дернулся, еще раз… остановился. Узбеков из поезда- будто ветром вынесло. Далеко-далеко слышались крики. Я выбралась из козьего пуха и вышла в коридор.

Вагон был полон молодых,  возбужденных русских парней. Они были румяные, радостные и все покрыты снегом. Узкоглазых нигде не было видно. Ко мне бежал мой ненаглядный муж…

Оказалось,  Олег в самую последнюю минуту, когда его уже сбрасывали с поезда, успел дернуть стоп-кран. И, лежа в снегу, он закричал:

– Помогите, русских бьют!

Это «русских бьют» сотрясло воздух. Набежало столько местной шпаны, что было удивительно, откуда их столько набралось. Поезд остановился. Ребята ворвались в вагоны. Узбеки исчезли, как будто их и не было. Они исчезли одновременно по всем вагонам.

– Сколько вам дынь должны? – спросил один у Олега.

– Пятьдесят, – ответил Олег.

Но ребята катили и катили нам дыни со всего вагона, выбирая самые огромные, которые были спрятаны особо, под тряпками. Я и представить себе не могла, что бывают на свете такие огромные дыни.

– Хватит, хватит! – кричал Олег вспотевшим, веселым парням. – Уже больше пятидесяти!

– Ничего, – смеялись они, – много – не мало, главное, чтоб в машину поместилось. Они и машину нашу, что стояла у вокзала, ближе к поезду подогнали ,и, несмотря на наше сопротивление, так набили ее дынями, что я с трудом  в машину впихнулась.

Еще я заметила, что ребята не взяли себе ни одной дыни.

– Да не, – ответил на мой недоуменный вопрос  их вожак, курносый парень в тельняшке. – Я дыни не люблю. И ребят не приручаю… А так… чтоб больше неповадно было (он махнул рукой вслед уходящему поезду).

Мы обнялись на прощанье. Мы плакали и обнимались со всеми этими ребятами, которых видели первый и, вероятно, последний раз в жизни… Но та великая  общность, вспыхнувшая со словами «русских бьют», так объединила нас, что казалось, будто мы родные братья.

Мы возвращались домой поздно ночью. Светила луна. Она была ясна и торжественна. Деревья стояли, как в сказке. Все в пушистых шапках.

 В моей душе играла музыка. В этой музыке славилась вся жизнь с этой луной, снегом, пузатыми дынями и русским народом.

                           

                           Дыни у нас под Новый год…

 

Дыни у нас под Новый год прошли успешно. Мы вывалили их на рынке прямо в снег. Они лежали в плетенных из травы сеточках, и все люди с удивлением останавливались. Вокруг образовалась толпа. Шел такой пушистый праздничный снег. Он осыпал дыни, и они казались совсем загадочными. Никто не решался купить дыню первым.

– Вы представляете, – обратилась я к толпе. – Вот накроете  новогодний стол – и у всех все одинаковое. Салаты, курица, торт со свечами. А вот эта дыня, когда ее нарежешь душистыми толстыми ломтями… Можно приглашать в гости президента.

Тут же дыню купил высокий полный мужчина.

– Только, пожалуйста, – вежливо попросил он меня, – чтобы сеточка из травы была поаккуратней…

На дыни накинулись. Я не успевала отсчитывать сдачу. Женщины кричали, как обезумевшие, будто и не стояли только что в великой растерянности.

Мы еще два раза успели привезти под Новый год дыни.

Последний раз, возвращаясь ночью, Олег сказал мне:

– Тома, я засыпаю…

– Я тоже, – слабо откликнулась я, потому что сновиденья обступили меня со всех сторон, я даже с открытыми глазами видела какие-то сказочные образы смеющихся чертей. И в ту же секунду, как я произнесла последний звук… мы летели в черную бездну, подпрыгивая, переворачиваясь, снова подпрыгивая. Я ударялась головой о крышу, вокруг кружилась земля. «Мы уже погибли», – думала я.

На самом дне большой ямы машина, наконец, остановилась. Мы оказались не только живыми, но и без единой царапины. Машина была разбита вдребезги, не было целой ни одной дыни. В них были все наши деньги.

– Мы живы, мы живы, – кричала я. А потом мы сидели в чистом поле и, обнявшись, думали, что нам теперь делать.

Я решила начать все заново. И пошла наниматься продавщицей к своему Саиду.

– Перестань чудить, – сказал он мне. –Я дам тебе взаймы денег. Сколько хочешь. Отдашь, когда сможешь.

Пока мы с ним переговаривались, меня неожиданно потянул за рукав незнакомый мужчина и попросил отойти в сторонку.

–  Александр Иванович, – представился он мне. – Я директор маленького заводика в нашем городе, который производит крышки. Для банок, разумеется. Цех у нас только открылся, и о нас еще никто не знает. На рынке продают крышки из Мичуринска. К ним все привыкли. Они покрыты толстым слоем желтого лака, и все думают, что это хорошо. Наш лак прозрачный, но гораздо лучшего качества. Но крышки наши надо на рынке раскрутить. Я много дней присматривался и решил, что вы здесь – самая лучшая продавщица. И решил доверить вам это трудное дело. Товар наш будет гораздо дешевле мичуринского, потому что мы решили выжить их с нашего рынка. И продавать их будете только вы…

До сих пор не могу понять, почему крышки эти решили дать мне одной. Это было нелепо, странно . Но начальство не переспоришь, к тому же ситуация у нас с Олегом была критическая. И я с радостью согласилась, на ведая о  последствиях своего выбора.

Я стояла в центре рынка за огромным железным столом. Вокруг моих ног стояли мешки с крышками. В каждом мешке было по восемь сотен. Сотня стоила двадцать рублей. Все торговки продавали мичуринские крышки по двадцать шесть рублей. Пока ни до кого не дошло, на что я замахнулась.

Я построила на своем столе из крышек целую архитектуру. Дворцы и арки.  Была и закатывающая крышки машинка и банка с огурцами. Я показывала покупателям, как легко закрываются банки. На столе стоял большой плакат «Местные крышки». Быстро выстроилась очередь. Товар стал стремительно раскупаться.

– Поддержим свои местные крышечки, – решительно говорила я. – Во-первых, будет с кого спрашивать – завод, вот он, рядом. Во-вторых, лак пищевой очень у нас качественный, ни один огурчик не взорвется…

– Окстились. Наконец наши-та, – крестя морщинистые рты, говорили бабки. У всех создавалось твердое убеждение, что свой местный завод – это лучший в мире завод.

Не прошло и часа, как крышки были распроданы. Мы поехали с Олегом на завод за новой партией.

Александр Иванович так и ахнул, когда мы высыпали перед ним кучу денег. Он тут же выбежал в коридор и позвал бухгалтера. Оказывается, рабочим еще ни разу не давали зарплату. Они стояли в коридоре и ждали. Нам нагрузили целую машину, и мы вернулись на рынок.

Здесь нас ожидали сюрпризы. На месте, где я торговала, стояла группа ребят. Это были бандиты. Они являлись «крышей» некоторым торговкам, торгующим крышками. До этого я с бандитами не связывалась. То ли они обходили меня стороной в силу того, что считали пока мелкой сошкой, то ли еще чего…

– Чтоб тебя. Здесь. На рынке. Больше духу не было. Поняла? – начал свою речь один из них, самый крупноголовый и накаченный. Голос его был тихим. Но предельно угрожающим.

«Торговки навели», – догадалась я. Я сбивала им цены. Александр Иванович, сам того не подозревая, столкнул меня лбом со всем рынком. Я взвесила шансы .Выхода не было.  Вернее, выход был всегда. Просто я впервые столкнулась с бандитами. И еще не знала, что это такое. К нам быстрой походкой шел Олег. Он почувствовал что-то неладное. Я сделала такой жест над головой, что означал «исчезни». Ему бы сразу набили морду.

– Ни с какого рынка я не уйду, – твердо сказала я. Коленки у меня так тряслись от страха, что я задвинула ноги под прилавок. Не видно было и взмокших ладоней.

– И крышками как торговала, так и буду торговать, – оттолк­нула я руку со стола того, головастого. Выложила крышки на стол и стала бойко зазывать публику.

«Что они сейчас будут делать? – краем глаза я с ужасом следила за бандитами. – А если смахнут со стола крышки? Ударят? Что мне тогда делать? Бежать в милицию? Торговки теперь на их стороне, и даже за крышками никто не присмотрит. А на что они вообще способны?»

– Ладненько, – зловеще сказал головастый. – По-хорошему не захотела – будем общаться с тобой по-плохому.

И они отошли в сторону.

«Что теперь будет? Что они задумали? Что мне теперь делать? К кому обратиться за помощью?» Мысли лихорадочно бегали в моей голове, а руки заворачивали, закручивали крышки, брали деньги и давали сдачу.

На рынке, чтоб сохранить место, пришлось заночевать. Раньше этого делать не приходилось, потому что на рынке установился за каждым негласный закон: чтоб не прибегать к крышам, места были оговорены много раз.

Я сидела на ящиках. Смотрела на луну. Луна смотрела на меня. «Ну, что ж, держись», – говорила она. Было холодно. Я твердо обговорила с Олегом, что он не будет вмешиваться. Он не мог мне здесь помочь. Как ни странно звучит, но женщине легче продержаться в этой ситуации. Я боялась за своего мужа.

На следующее утро я стояла за своим столом. Олег привез мне крышки и сразу уехал.

– Кто это? – спросила меня одна торговка, кивнув на мужа.

– А, да так. Муж моей подруги. Помогает за деньги, – пояснила я.

Подошли ребята. Были и те, вчерашние, и еще новые.

– Ну, что, девочка, не образумилась?

– Нет, – отвечала я. – У нас с такими, как вы, в детдоме сражались насмерть (чего это я про детдом выдумала?). И мне легче умереть, чем уступить вам. Если надо, пойдемте в лог, я буду драться, пока не умру…

– Ты че, детдомовская? – спросил один из ребят.

– Да! Я – детдомовская! И когда я! Стояла! На коленях! В холодном зале! На гнилых огурцах! За то, что не хотела! Подкладываться! Под приезжим начальством! Я знала! Что когда вырасту! Никто! Никогда! Не посмеет мне указывать на то! Как мне жить! И дышать!

Я орала и орала на весь рынок. В придуманной мною истории с детдомом мне легче было набраться ярости. За все, что мне пришлось вытерпеть на рынке. В секте. И в жизни вообще.

– Я ни у кого не ворую! – орала я, и кроме нарастающей толпы покупателей, прибежали и все контролеры во главе с теткой Полиной. Она яростно продиралась ко мне, во все стороны, как котят, разбрасывая покупателей, спешил ко мне и Гена со второго этажа, и еще какие-то знакомые люди летели.

– И мне никто денег не дал! Я сама! На этом рынке! Своими руками! Пробивала себе дорогу! Как могла! И чтоб мне! Кто сказать посмел! Чтоб я отсюда исчезла! Да я! Горло перегрызу! Любому!

Ко мне уже благополучно продралась-таки тетка Полина. Она грозно оглядела толпу и гневно спросила:

– Кто посмел? Сказать ей такие слова!

– Сумасшедшая какая-то, – оправдывался крупноголовый. – Ну, подумаешь, сказал. Я знал разве?

– А чего ты вообще знаешь? – схватил его тут же за грудки старый морщинистый дедуля. – Что ты, молокосос, знаешь вообще? А? Деньги с честных людей трясти? Это ты, гад, научился? Да мы таких, как ты, на войне к стенке ставили!

Один из молодых сдуру вступился за своего главаря.

– Ты, что ли, дед, один воевал? Я всю Чечню прошел, – тут он надрывно рванул на себе тельняшку, чем окончательно взбесил и деда, и всю толпу.

– Ах ты, – схватил уже этого, в тельняшке, за грудь молодой мужик. – Ты чего на моего деда руками машешь?

И тут вся толпа загудела, смешалась. Все разом заговорили, потом орали уже все без исключения. Ребята давно прошмыгнули сквозь толпу и исчезли…

Я не обольщалась. Знала, что на этом все не закончилось, а все испытания только начинались. На следующий день я надела свое любимое платье абрикосового цвета, коротенькое, с глубоким вырезом, и пошла на второй этаж. К Гене из налоговой и менту Паше. История про то, что я детдомовская, понравилась мне чрезвычайно. Я продолжала развивать ее, насколько хватало моего воображения. Меня выслушивали и Гена, и Паша, и тетка Полина. Мои недавние недруги грудью стали на мою защиту. Особенно Гена и тетка Полина. За день они подходили ко мне много раз.

– Ну, что, – спрашивал Гена, – нет этих «героев»?

Полина  стояла возле меня, как мраморная статуя с ногами- столбами. « Не осрами меня»- говорила она мне. « У меня на трусих аллергия».

«Герои» больше не подходили. Про меня по рынку пошел слух, что я «сумасшедшая из детдома». «Пусть говорят, – решила я, – лишь бы не трогали». Торговки крышками поглядывали на меня люто. Они что-то задумали…

Через несколько дней они стали рядом со мной по обе стороны. И сбавили цену со своих крышек до пятнадцати рублей. То есть стали торговать явно себе в убыток, чтобы выжить меня с рынка. Причем они дружно, во все горло так расхваливали свои крышки, что мне и слово вставить было бесполезно. Закручинилась я, что делать? и ничего не придумала. Как торговала я крышки по двадцать рублей, так и торговала. Молчком банки закручиваю, молчком  на столе прибираюсь.

А была у нас на рынке одна полоумная старуха. Она все время воображала себя какой-то большой начальницей, приходила на рынок и всем отдавала распоряжения.  Грозно, подделываясь под тетку Полину, ругалась на торговок, топала ногами, грозила кулаками-  но в общем была старуха довольно безобидная. И на нее никто не обращал внимания. Ее звали огородным пугалом. Она особенно любила встречать огромные фуры.

– Ах, как вы задержались, – кричала она водителям, выбегая на дорогу и маша руками. – Я целый день вас дожидаюсь!

И она показывала руками туда, куда надо встать машине, часто при этом мешая водителям. Рваные юбки ее развевались, и она казалась совершенно счастливой.

Вот подходит вот ко мне эта старуха и хитрым голосом спрашивает:

– Почему у тебя самые дорогие на рынке крышки?

– Потому что у них (киваю на торговок) они бракованные. А у меня настоящие (я говорила тихо, в самое ухо ей).

– Бракованные, бракованные крышки! – стала бегать впри­прыжку вокруг торговок сумасшедшая старуха. – Они торгуют бракованными крышками! Они бракованные торговки!

Ее пытались отогнать, напугать. Но она только от этого раззадоривалась. Я никогда не видала ее такой возбужденной. Люди стояли и слушали ее. Голос ее был звонкий и чистый.

– А что, – наконец произнесла философски уже другая, нормальная старуха. – Вероятно, они действительно торгуют бракованными крышками. А иначе – почему они продают их так дешево? И она демонстративно повернулась ко мне и протянула деньги. За ней пристроились другие. Когда к очереди подходили новые покупатели и интересовались, почему здесь так много народа, снова выскакивала безумная старуха и, размахивая юбками, бегала вокруг торговок вприпрыжку:

– А мы сегодня торгуем бракованными крышками. Все! Кроме нее (и она показывала грязным пальцем на меня).

Так продолжалось три дня. Торговки проклинали меня. Они теряли деньги, а толку никакого не было. И только на четвертый день они оставили меня в покое. Многие поехали на завод просить крышки за наличные. До сих пор не могу понять, почему Александр Иванович им всем упорно отказывал. Вероятно, он был упрямым человеком. А может, у него были свои взгляды. Время шло, закончилась и пора крышек. Наступала зима. У нас с Олегом опять появились деньги. И я решила попробовать себя на новом поприще -на вещевом рынке, который назывался Петровским.

Удивительно было то…

 

Удивительно было то, что, занимаясь усиленной умственной работой и нуждаясь в деньгах, все йоги, все до одного, наотрез отказывались работать на рынке. Я заманивала на рынок, упрашивала и сулила мятные пряники.. Никто из них, как мои учителя в школе, не говорил, что грузины будут лапать. Главной причиной решительных отказов было высокое положение. Оно не позволяло новоиспеченным «брахманам» торговать, как простым смертным. Их дело было – великодушно принимать дары.

– Но ведь это по восточной философии, – удивлялась я. – А наш царь Петр Первый не гнушался никакими работами, он был и плотником, и столяром, причем овладевал этими профессиями в совершенстве. Корабли сам строил.

– Вот ты и иди по стопам своего царя. А у нас свой есть – великий Будда.

– Но ведь Будда родился царем. Он был очень богат. Он познал любовь. У него было все, о чем только мечтает человек на земле. Любовь, богатство, власть. И он отказался от всего, потому что все это познал.

А как можно заставить молодого, полного сил юношу, не достигшего этих высот, отказаться от всех желаний в самом расцвете сил? Я думаю, сам Будда не пожелал бы ему такого! Как можно отказываться от денег, никогда не испытав, что это такое за состояние – когда они льются рекой!

Как можно отвергать власть, никогда не прильнув губами к бокалу с ее губительным ядом?

А слава? Что это такое? Каково оно, это ослепительное солнце – и только над твоей головой? Не слишком ли жарки лучи его? Кто мне об этом поведает?

Да может, как раз предназначение человека состоит в том, чтобы исследовать все эти земные «наркотики», насладиться их ароматами так, чтобы потом на небесах, в нематериальном мире, было о чем вспоминать, летая над Солнцем?

И не бороться с гордыней, как учил нас Александр Васильевич, а наоборот, выпестовывать ее, как дитя малое, ибо кто, как не она, даст нам такой мощный толчок для взлета. Разделит всех на неповторимые индивидуальности.

Все великие люди были невероятно горды и тщеславны. А еще они были эгоистами, ибо, руководствуясь только Своими Желаниями , они достигали максимальных высот самовыражения. И я уверена, у них были свои собственные, не навязанные никем сексуальные фантазии, которые они тоже реализовывали за свой счет, ни с кем не советуясь.

Александр Васильевич постоянно внушал нам, что простой человек не в силах общаться с богом. Он приводил вот такие примеры:

– Чтобы запросто войти в кабинет мэра города, надо обладать властью, равной власти мэра города. То есть являться мэром другого города. Вы можете легко попасть к президенту страны, если обладаете равными с ним возможностями. Разговаривать с Богом без посредников вы можете тогда, когда сами станете Богами.

Богами были наш Учитель и Александр Васильевич. Общаться с небесными силами можно было лишь через них. Это было небесплатно.

Я прочитала в Библии слова пророка Иеремии. Он писал о  Фальшивых богах.

Страницы: 1 2 3 4

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.