Салют Костям!
Это было невообразимо костлявое существо. Мы учились в одной школе, только она – в десятом классе, а я – в седьмом. Я принадлежала тогда к группе подростков – жестокой и безжалостной кучке девчонок. Мы еще были похожи на гадких утят – несформированная грудь, перышки волос, которые мы смачивали лаком для волос и скручивали в острые пики. Собирались за школой, после уроков. Особой популярностью пользовались кеды, драные джинсы и короткие мальчишеские майки. Наша шутовская компания презирала стразы и блестки, косметику и духи, мы были что-то вроде шпаны. Высмеивая и передразнивая каждую красивую старшеклассницу, в глубине души мы им отчаянно им завидовали и не верили, что когда-нибудь станем такими же прекрасными лебедями.
Эта новенькая появилась в середине учебного года, она прилетела неизвестно откуда, это обглоданная птица, на сутулой спине которой выпирала сотня позвонков – она точно примчалась из неведомого мира, в котором высохла вся земля. Было очевидно, что на ее родине росли корявые деревья, и все без единого листика, и лучше бы они не росли вовсе, не тревожили взор. Особую нелепость этой новенькой придавало то, что она отчаянно стремилась туда – в лебединую стаю, воображая, что право на это ей дает соответствующий возраст. Она цепляла на себя какие-то дешевые стекляшки: вешала их в уши, обматывала локтевые сгибы, втыкала в реденькие волосики – мы сгибались от хохота при виде очередной безделушки, которой она только подчеркивала свое природное уродство. Худоба ее была необычной, редкостной породы – все кости словно попутались местами, были собраны наспех, торопливо и неосмотрительно. Ноги были тоньше рук, а руки нескладные: ладони широкие, пальцы длинные, а локти и плечи острые, как обглоданные косточки. Волосы – серые и тусклые, словно покрытые толстым слоем пыли, и в довершение всему,- длинный и крючковатый нос, баба Яга, наверное, и то краше была. И стоит ведь, стоит на ступеньках и улыбается, глядя в небо – блажная ворона! Видела ли она себя?- с такой очевидной ясностью, с какой видели ее мы – вот что нас озадачивало.
Любая одежда – висела на ней мешком, и чтобы она ни пробовала надеть: короткое или длинное платье – все усугубляло и подчеркивало ее невообразимую худобу, все болталось на ней, как на огородном пугале. Если бы я не успела придумать ей такую оригинальную кличку, она бы для нее непременно нашлась: «Ходячий скелет», «Чахлик бездыханный» или «Кощей бессмертный». Но именно я первая крикнула ей вслед эти слова: «Салют Костям!» Именно я ввела в ежедневный ритуал – так ее приветствовать! Она никогда не ходила одна – видимо, из предосторожности, и когда мы дружно кричали ей вслед: «Салют Костям!», она не оборачивалась и делала вид, что это не про нее. Но нам упорно хотелось, чтобы она твердо усвоила – это про нее…
Мы забегали вперед, в судорожном восторге показывали на нее пальцами, звонко выкрикивая прозвище, бросали в нее мелкие камешки. Однажды я увидела, как лицо ее заливает смертельная бледность и самодовольно улыбнулась, я поняла, что ее проняло – навстречу шли ребята из ее класса.
Это превратилось для нас в своеобразное развлечение, жестокую забаву – как только мы над ней не потешались! То, что она никому не жаловалась, никто не приходил в школу, чтобы вступиться за нее – только раззадоривало нас. Это ее непротивление злу, робкое терпение – мы воспринимали лишь за проявление слабости, и еще пламенней издевались над ней, высмеивая каждый ее новый наряд. Правда, нарядов так таковых у нее никогда не было, кто-то тщательно перешивал для нее платья из старых вещей. Порой я видела, как в отдельных местах ткань поистерлась и почти светилась, и если бы не искусная штопка, все бы увидели, что это обыкновенная рванина. Часто мы представляли, какая у этого страшилища была мать – безумное воображение нас полностью захватывало, чего мы только не придумывали! Собирались ее изловить – далеко за пределами школы, даже готовились нарисовать ей на лбу несмываемый знак двух перекрещивающихся костей. Признаться, в те годы нас раздирали противоречивые чувства: поклонение красоте, священная потребность в ней – и убийственное неприятие всего безобразного и слабого. Это был максимализм. Я помню, с каким восхищением взирала на одну смазливую старшеклассницу, с каким благоговением – следила за каждым ее шагом и жестом. Бог мой, ну что такого в ней было? Кукольное личико, белая, будто мраморная кожа, маленький светло- розовый рот и глаза с загнутыми ресницами. Она уже понимала власть своей красоты, и вела себя необыкновенно жеманно и высокомерно, что чрезвычайно восхищало мой неокрепший разум. Однажды я подслушала под лестницей целую любовную драму: капризно наклонив голову, она насмешливо слушала длинноволосого красавца, Олега Петрова из десятого «Б». Близко- близко наклонив к ней свое лицо, он что-то тихо и настойчиво ей говорил, потом провел пальцами по ее губам и…поцеловал свои пальцы – это был жест самой отчаянной нежности…
Она нахмурилась, красивое ее личико исказилось судорогой, а дальше…я думала, что рухнет лестница и вся школа – она хлестнула его по лицу.
Гордо шла она потом по коридору, шурша шелковым платьицем – колокольчиком, стуча каблучками – не оборачиваясь и не убыстряя свой шаг. Волосы у нее были тщательно завиты в длинные локоны, шоколадными пружинками они подпрыгивали при каждом ее шаге. Мы молча смотрели ей вслед, я – открыв рот, как голодный птенец, он- с какой-то собачьей преданностью.
Салют Костям – мутила и оскверняла все мои идеалы, она –ожесточала и разрушала меня, я видела в ней себя – нескладную и долговязую, до слез- будничную и недостойную. Ну почему именно она – делала меня убийственно – ледяной и даже жестокой?
Долго я смотрела по ночам вглубь себя, долго пыталась отыскать заблудший свет своей бедной души – все было бессмысленно. Кровожадное чудовище, забившись в темный угол, испуганно шипело, скалилось и скрежетало зубами – больше я ничего не видела. Ничего…
И все же, никто из нас не признавался в этом – в ней, несуразной школьнице, была какая-то необъяснимая и неподвижная сила – тихая и бесстрастная. Она являла собой блаженную силу, которую, возможно и сама не осознавала, но именно в ней, как в стеклянном флаконе, она до поры до времени находила свое спасение.
Интуитивно, как подрастающим волчатам, нам хотелось вытряхнуть ее душу их этой хрупкой тишины, вырвать, как парное тельце зайчонка из шкурки. Если бы она – хоть единый раз! – разрыдалась или бросилась бы за нами с искаженным от злобы лицом, или иное что совершила, чего мы с нетерпением от нее ожидали; – мы бы оставили ее в покое, позволили бы жить в ее презренном и убогом мире…
Разве ожидала ее любовь, разве грозила горячая страсть?- представить ее в объятиях мужчины было невозможно.
Однажды она пропустила несколько дней, потом появилась – еще более худая и какая-то опустошенная, со страшными темными пятнами под мертвыми глазами. Она прошла мимо нас, долговязых подростков, как прозрачная тень или жуткий призрак, кусая тонкий синеватый рот. От нее пахнуло траурным ветром и сыростью, чем -то таким неживым, что впервые – мы безмолвствовали, с некоторым ужасом и смущением провожая ее взглядом. Можно было, конечно, узнать, что с ней стряслось, но шли последние дни учебного года, на нас обрушивалось бесконечное, безбрежное лето, которое мы ждали так долго.
Это была наша последняя встреча у стен школы…
Я слышала, что Салют Костям успешно сдала выпускные экзамены и поступила в пединститут.
В старших классах наша компания уже ходила на танцы, мы завивали волосы, мы посерьезнели и остепенились. Многие наши проделки уже казались нелепыми, в том числе – и преследование несчастной девушки. Однажды мы увидели ее на танцах. Разница между нами составляла всего 3- 4 года, она была в общем небольшой, но весьма существенной, когда ты ходишь на танцы. По нашим законам, Салют Костям – была уже «старой девой», для нее отводились танцы в городском парке «для тех, кому за 30». Но она упорно ходила туда, куда ходить ей было – не положено, и всегда одна. В клетке, куда заходили и где танцевали, девчонки обычно тусовались кружком, в котором все друг друга знали. Салют Костям пристраивалась то к одному то к другому кружку, но отовсюду ее безжалостно изгоняли. Делалось это довольно просто: ее или грубо толкали в спину, выталкивая из круга, или демонстративно разворачивались в другую сторону, оставляя ее одну. Куда бы она ни подходила – ее повсюду гнали прочь, как паршивую овцу, как чужака. Она была некрасива, бедно одета, да к тому же смешно и старомодно танцевала. Она компрометировала весь коллектив, из-за нее девчонки могли лишиться кавалеров. Изгнанная, она терпеливо переходила от одного кружка к другому, глаза ее казались большими и темными, и были устремлены куда-то поверх всех голов, будто там, среди листвы деревьев, освещенных желтыми фонарями, она искала спасение. Она оставалась одна, посреди площадки, окруженная веселящейся толпой, и продолжала отчаянно и лихорадочно перебирать ногами, нелепо взмахивать руками, стараясь попасть в такт музыки – смотреть на это было невыносимо.
«Иди прочь,- молило мое сердце,- над тобой все потешаются, уходи», – приказывала я ей мысленно. Невероятное любопытство заставляло меня следить за ней. Казалось, что в ней не было никакого страха, но я одна видела, как дрожали ее пальцы, как застывшие глаза ее горели безумием. Я презирала ее и ненавидела, и даже боялась. Мне казалось, что в любой момент она высмотрит меня и встанет рядом – это опасное, непостижимое существо. Соседка тетя Катя перешила мне из старого маминого пальто модный пиджак, он составлял всю мою гордость, благодаря ему я чувствовала себя свободно и непринужденно. Меня два раза приглашали на медленный танец, я чувствовала тепло мужских рук на своих плечах, но ее завороженные, отчаянные глаза были повсюду, я закрывала глаза, запрещая себе думать о ней. Я ничем не могла ей помочь, ничем, я была частью, дробным кусочком одного организма. Не могла же я встать с ней рядом, и превратиться во всеобщее посмешище – нет, это было невозможно…
Она не понимала мой взгляд, обращенный к ней, не чувствовала, как над ней смеются и потешаются. Даже мой шепот, мой призыв к ней отскакивал, как от прозрачного стекла – а он наверняка должен был прорвать ее старушечьи кофты, пронзить ее грудь, как железные вилы. С каким-то непонятным, диким упорством она продолжала ходить на танцы, где ее ни разу, никто не приглашал танцевать…
Иногда я видела, как в глубоком сумраке она уходила домой, съеженным и сморщенным призраком, ее замысловатый начес на голове казался диковинным косматым дымом, она натыкалась на кусты, фонарные столбы, потом растворялась в далеком свете фонарей. На что она надеялась, о чем мечтала? А может, она просто стала безумной? Последнее объяснение было самым логичным, оно успокаивало и все расставляло на свои места…
Мы не способны долго выносить радость или боль, не способны долго мучиться загадками, мы быстро истощаемся – такова человеческая природа. Жизнь обуздывает нас, как диких жеребцов: прибивает подковы, набрасывает седла, пристегивает уздечки, подхлестывает нагайкой…
Я забыла о ней, ее образ рассыпался и угас, как раздавленный сапогом горячий уголь.
Прошло лет пять. Как-то гуляя с коляской по городскому парку, я подошла к танцплощадке для взрослых. Моя пятимесячная дочь сладко спала, на свежем воздухе она могла проспать сколько угодно. Светило солнце, погода была теплая, и, подойдя совсем близко, я стала рассматривать танцующих.
Посреди площадки, вяло и невесело топтались немолодые женщины. Мужчин было мало, они стояли у стены, и, прищурившись, сонно разглядывали женщин. Мне показалось, что они зашли сюда из озорства, наверняка, это были женатые люди. Они посмеивались и хорохорились, ясное дело, в этом женском царстве они казались себе настоящими героями, чуть ли не богатырями. И вдруг я увидела ее – Салют Костям. Я узнала ее по глазам – одиноким и жалким. Робко, с надеждой оглядываясь на подвыпивших мужчин, она прилежно и беспокойно танцевала, взмахивая костистыми руками, кружилась, обнажая тощие ножки в грубых башмаках: в таких, вероятно, ходили по дорогам нищие. Звучала жуткая музыка: выла труба, гремели барабаны, на сцене дергался и хрипло кричал в микрофон тощий старичок в блестящем костюме.
В глазах Салют Костям была какая-то детская глубокая печаль, совершенно другим человеком я смотрела на нее, прежней меня больше не было. Я испытывала легкое раскаяние, а наряду с ним – и удивление: она продолжала сражаться. Она отчаянно хотела выжить, быть как все. Ведь, в сущности, чего ей хотелось? Того, что хотят все женщины – выйти замуж, иметь семью, детей. Шли годы и ничего не получалось. Она бросалась на мужчин, приглашая их на танец, даже когда звучала быстрая музыка – ей всегда отказывали, мужчины по-прежнему бежали от нее прочь. И если у нее был когда-то крохотный шанс, то это было в юности, когда глаза ее не одичали, не стали оголено – пронзительными, прожигающими в мужских пиджаках дырки. Она была так неприкрыто несчастна, что я быстро утомилась, я смертельно устала, следя за ней. Ярко- желтое вязаное платье, на взъерошенных волосах – соломенная шляпа с бумажными цветами сомнительной белизны. Все это желтое убранство не только не оживляло ее страдальческого лица, но придавало ее щекам дополнительный свинцовый оттенок. Почему я раньше не замечала, что у нее такие безобразные, кривые ноги?
Впервые я поразилась, что никогда не знала ее имени. Для меня она навсегда осталась Салют Костям. Время от времени она облизывала языком свой сухой рот, губы ее шевелились. Может, она шептала молитву? Или напротив, проклинала этот мир, свою судьбу, так жестоко посмеявшуюся над ней. Она была одна – среди злых и нетрезвых, до жути одиноких женщин.
И вдруг я увидела, как она собралась, даже сжала свои кулачки. Худые пальцы ее, вцепившиеся в желтое платье, побелели- так она напряглась. Горящие глаза ее неотрывно глядели в одну точку: в клетку входили двое мужчин. Они были средних лет, в костюмах и галстуках, и производили весьма приятное впечатление. Вероятно, они работали где-то в органах, или в администрации, их фигуры были ладными и подтянутыми. И что их привело сюда? Особенно хорош был тот, что вошел первым: с седыми висками, строгий и сероглазый, в темно-синем костюме и белых туфлях. Казалось, они шли с какой-то вечеринки, и попутались, заблудились, а может, на что поспорили. К ним уже с неистовой страстью мчалась Салют Костям, острыми и длинными локтями она оттолкнула одну, потом другую женщину,( те враждебно цеплялись за ее желтое платье), уронила на бегу свою шляпу, но даже не оглянулась. Получив сильный толчок в спину, несчастная рухнула на грудь седовласому, и на секунду, – замерла там в изнеможении. Он растерянно поддержал ее руками,- тем самым неосторожно подтвердив свое согласие на танец. И тут ей, наконец, повезло! Началась невообразимо долгая и медленная музыка, они вышли на середину зала. Салют Костям преобразилась: она расправила плечи, слегка откинула голову, и вполне достойно оттанцевала, мягко двигаясь под музыку в такт его шагам. Она вся была пропитана светом, щеки ее горели, а глаза сияли, и даже платье, что путалось меж их ног, больше не казалось нелепым. Женщины с великой завистью смотрели на них, потом одна из них, в красной юбке, захватила его друга ( до этого он отказал пятерым), и я заметила – как танцующие мужчины еле заметно переглядывались, кивая на своих партнерш, мол, вот попались-то. Я с волнением ожидала – что же будет дальше? Когда-нибудь ведь музыка закончится! Что она будет делать?
Разлепив руки, и с превеликим облегчением вздохнув, седовласый кивком головы поблагодарил вспотевшую от счастья партнершу, махнул другу рукой и они дружно поспешили к выходу. Салют Костям кинулась за ним, что- то лепеча на ходу, жестикулируя руками. Они быстро прошли мимо меня: недовольные мужчины и потерянная, отвергнутая всеми женщина. По лицу ее текли слезы, она давилась словами, стараясь не потерять их из виду – шли они быстро, можно сказать, бежали. Я успела увидеть растерянность мужчины, с которым она танцевала, мягкость и доброту его благородного лица, он с надеждой оглядывался на друга- тот пожимал плечами, мол, выбирайся сам, как хочешь. Больше я ничего не видела, и видеть не хотела: проснулась и закричала моя дочь…
Уже дома, лежа в своей уютной кровати, я вспомнила о ней, о Салют Костям. И вдруг испытала неожиданное и яркое чувство самодовольной радости: то, к чему я уже привыкла и чем пресытилась, та жизнь, что стала блекнуть и выцветать, вдруг заискрилась молодыми огнями. Я была замужней женщиной, у меня подрастала дочь, и я лежала в просторной квартире, ожидая любимого мужа – еще молодая, красивая, полная сил и надежд…
Прошло много лет. Я переживала развод со вторым мужем, потерю работы, и постепенно погружалась в депрессию. Все мои подруги давно были замужем, у некоторых уже подрастали внуки. Страх одиночества овладел мною с такой силой, что спасительный просвет сузился до тонкого и ненадежного луча. Надежды вновь обрести семью не было – все осталось позади. Мой бывший муж приложил немало сил, чтобы вытравить из меня веру в лучшее. Я безнадежно растолстела, ослабела, и ничего не могла с этим поделать. Какие же презрительные прозвища он мне только не придумывал? И я хранила надежду, что все вернется, ведь была и нежность и бессвязный ночной шепот – все было. Я засыпала и просыпалась от его поцелуев, у меня замирало дыхание, лопалось и сладко дымилось сердце…
Жизнь словно покидала меня. Одинокая, никому не нужная женщина. Я патологически боялась заводить знакомства- пугалась новой боли. Наверное, я начинала сходить с ума- со всех сторон я видела визжащую, белую от ужаса старость, летящую на меня с неудержимой силой. Вокруг стоял невообразимый грохот и звон: все, что я брала в свои руки, неизбежно выскальзывало и разбивалось. Затылок ломило, будто меня со всего размаху ударили лопатой. Страх завладел мною: я боялась ездить в лифте, в автобусе, боялась плавать, заходить в большие магазины, спать в темноте…
-Тебе надо отвлечься,- сказала моя подруга Вера.- Ты медленно, но верно сходишь с ума. Сейчас все разводятся, все сплошь и рядом живут порознь- к чему такие страсти? Тебе надо найти себя заново…
-Что ты говоришь?- слабо возражала я ей. – Найти себя заново в этом возрасте? Ты еще скажи – найти новую любовь… Нет, нет, это не про меня…
Вера, даже тебе я не признаюсь в этой беде, да и кому я могу рассказать, какой глубины отчаяние – я испытывала. Ведь это было предательством высшей степени, бесконечной болью – от полного убеждения в том, что мир ужасен, любви нет, и никогда не было. И когда все это случилось, когда началось? Я ничего, ничего не понимала – моя дочь, мой единственный ребенок, и мой мужчина…
Моя Света всегда им восхищалась, но я приписывала это обычной детской привязанности. Я не любила бегать по утрам, а они бегали, я не играла в теннис, они – играли. Они много чего делали вместе: уроки, зарядку, даже ходили в кино, когда я засиживалась за проверкой тетрадей…
Нет, это никогда не покинет меня. И даже узнав, увидев все собственными глазами, я так потерялась, испытала такое смятение, что не сразу сообразила, что мне делать. И я делала вид, что ничего не понимаю – ни пугающего охлаждения мужа, ни агрессивного поведения дочери – это была своеобразная самозащита, чтобы не сойти с ума. Дочь жестоко дерзила мне, она открыто ненавидела и добивала меня, как могут добивать своих соперниц – хладнокровные и жестокие, опытные женщины. Она давно не видела во мне мать, и если бы я исчезла в сумасшедшем доме или с лица земли, она бы, наверное, только обрадовалась. Жалким же я была зрелищем! Я презирала себя за слабость, но в этой ситуации я совершенно не понимала – как мне вести себя и что делать. Я переживала какой-то животный страх потери – двух единственных людей, которых я любила, страх перед одинокой старостью. И больше всего ужасала моя униженная готовность – любой ценой сохранить старую жизнь. Я довела себя до такой степени трусости, что скоро сломалась, как сухая ветка, превратилась в жалкое существо, которое трудно и страшно описать словами. Многое можно рассказать – хотя бы чужому человеку, прохожему, но это – нет, нет, это невозможно. Только в исповеди – на небесах, покаянным шепотом, перед Ним – всепрощающим.
Я ушла в однокомнатную квартиру, где полгода назад умерла моя мама. Подавленная, без сил лежала в кровати и рыдала, выла – до полного изнеможения. Мне казалось, что весь этот ужас закончится, не может ведь такое быть, чтобы он длился вечно. Позвонит моя девочка и скажет, что это было солнечное затмение. Я вытру слезы, и брошусь к ней навстречу…
Но дни шли за днями, я обреченно понимала – моя жизнь кончилась, я никогда, никогда больше не смогу подняться… Одна длинная – длинная, бездонная ночь, с никогда не наступающим рассветом. С одними страшными, повторяющимися снами: я исторгала из своего тела почти мертвого детеныша, не имеющего человеческой формы. Перед тем, как у него переставало стучать сердце, оно задыхалось, хрипело и мучилось. Я быстро заворачивала его в тряпицу, крадучись, искала в темноте укромное место, где можно было бы его закопать. Но каждый раз, тщательно утрамбовав землю, я испытывала смертную тоску: из-под земли слышался детский крик, глубоко проникавший в сердце – ребенок просил воды.
В этот момент небеса послали мне помощь, которой я не смогла воспользоваться…
Я провожала свою маму, она улетала в далекий город. Мы шли по взлетному полю к самолету, было темно, и кроме нас, никого не было. Стук маминых каблучков гулко отдавался во всех местах, она была такая подтянутая и бодрая, что глядя на нее, я испытывала почти детскую эйфорию.
-Как Толик? – спросила меня мама.
Толик? Я долго думала, кто это такой, наконец, с трудом вспомнила, что так звали моего бывшего мужа, с которым я развелась много лет назад. Странно, что мама о нем интересовалась.
-Толик…- осторожно начала я, – но ведь ты знаешь, что наши отношения полностью себя истощили, и…
-Истощились?- удивилась мама,- странно, ведь вы ровесники. С чего бы этим отношениям истощиться? К тому же – Света еще маленькая. Ты, кстати, забрала ее сегодня из садика?
Страницы: 1 2
Уже название заинтриговало и заставило задуматься. То ли салют костям, то ли всем на свете Костям. Стиль изложения изумительный. Рассказ так легко читается. Порадовали, честно.
Чудесный рассказ!!! Ведь тут еще правильная позиция женщины обозначена. именно так должна вести себя жена и тогда все у нее будет и любящий муж и прекрасные дети. Жаль что в нынешнее время мы утеряли эти знания. А красота безусловно важна для женщины но не самое главное!