Официальный сайт липецкой
писательницы

Ольга познакомилась с ним, как обычно, на работе, а вернее, у него дома. Точно луч солнца шепнул ей о зрелой красоте предстоящего часа: она выгребла все свои лучшие и благовонные крема, вытянувшись в дугу, тщательно размяла и усердно взбила его напряженную от многолетней  работы спину, оживив и воскресив незнакомого клиента к жизни.  Из чувства одной лишь благодарности, Олег опрометчиво приласкал ее взглядом, накормил вкусной и обильной едой, напоил красным вином,  приголубил в своей холостяцкой постели. На этом он и заморозил дальнейшие встречи, в отношении которых имел свои собственные и твердые соображения, в корне расходящиеся с Олиным. Она влюбилась, как это бывает только в четырнадцать лет: безоглядно и навсегда. Отныне и до последнего вздоха он стал ее наваждением и смыслом жизни. Ничего не имело значения, ничто не охлаждало ее пыл – ни его отчаянные попытки отбиться, объясниться, или защититься. С таким же успехом в дождливую погоду он мог писать свои слова на песке – она ничего не видела и не понимала. Она думала, говорила и делала с завидным постоянством, на все подбирая вполне правдоподобные объяснения, главным из которых был  следующий: прежняя жена присушила его на безбрачие.

«Он умрет без меня», – лихорадочно сверкая глазами, уверенно говорила она. – «На нем страшный наговор на смерть». С притворным вниманием я смотрела, как она упорно колдует на сваренных вкрутую яйца, бесчисленное количество раз закапывает их в землю, шепча при этом, что когда яйца стухнут, уйдет и порча на смерть, и Олег станет свежим и лакомым, готовым к употреблению. Яйца тухли, просачиваясь в землю, но просветления в обороне Олега не обнаруживалось. Напротив, он становился все более бдительным и осторожным. Как же он крался домой, вздрагивая от любого окрика, оборачиваясь по сторонам, человек, еще недавно ходивший прямо и даже весьма горделиво! Несколько раз он все же попадался.

Один раз это случилось на его день рождения. Ольга сняла баню на два часа, договорилась со всем персоналом, увесила помещение цветами, разбросала по ступенькам лепестки роз, накрыла роскошный стол. Как она заманила туда Олега, предварительно отловив его возле магазина? Об этом она не любила рассказывать.  Женская интуиция, обострившаяся в период  сексуальной активности, позволила ей безошибочно вычислить его ахиллесову пяту: он не умел отказать в просьбе. И если ловился, то вяз всеми лапами. Опомнившись, быстро соскакивал с липкой привязи, не отвечал на телефон и объявлялся спустя несколько месяцев, в ответ на отчаянные Ольгины просьбы: починить машину. Починка машины была беспроигрышным ходом. Неуверенно высказав несколько уважительных причин, по которым он  мог не явиться, Олег обреченно сдавался и шел; Ольга восторженно ахала, распушив свои ворсинки на голове, взмывала над полом, пролетала коридор и под звук дребезжащей в старом шкафу посуды, исчезала в проеме двери… Отныне и во веки веков она периодически ломала и крушила свою машину, но так, чтобы рукам Олега было к чему прикоснуться. Свое счастье она воссоздавала из неблагодатного материала: в вороньем гнезде было больше вороха богатств. Что было делать? Это была любовь – молодой ягодный куст , полный сочных и пышный грез.

Даже ее малой горсти  хватало ей надолго, она строила волшебные планы, еще отчаянней кружилась на своих тренингах, обзывая меня ленивым и пропащим животным. Я была бы рада рвануть вслед за Ольгой в дальние города, но как мешок, полный  риса, была под завязку утрамбована своей работой в школе.

Есть редкие породы растений, обычно из семейства лилейных, которые на конце своего короткого стебля дают небольшой одиночный плод, так и у Ольги был Димка. Он был невероятно похож на нее: так же страстно смеялся крошечным ртом, так же трогательно был опушен редкими былинками волос,  но был более тих и незаметен. Все в ее доме  подчинялось страху невидимой команды  «как-бы не успеть», будто незримо существовал и тайно хозяйничал маленький и прыткий человечек с длинным хлыстом. Ольга сама спешила жить и подгоняла тычками худую Димкину спину. Она таскала его с собой во все дальние поездки, и мне порой приходило в голову: а интересно ли подростку все это? Но мать его  хвалила и поощряла и не считала тогда «лодырем» и «тунеядцем». И странное дело, когда Димка серьезно начинал чем-то увлекаться ( он любил компьютеры), Оля ополчалась  и преследовала его до тех пор, пока от этой затеи не оставалась ничего. В этом круговороте движения, когда мать с сыном куда-то всегда опаздывали – все, в конце концов, сходилось, как надо: прибегали и выручали подруги, в последний момент доставались деньги и билеты в дальнюю дорогу… Блаженно сияли ее глаза, задорно топорщились кустики волос, тихо бренчала на груди тяжелая блестящая брошка.

В особо тяжкие времена, когда Олег таился в лесу, вкушая короткие и мирные радости холостяка, мне отводилась роль тайной разведчицы. Я звонила ему, представлялась заказчицей и просила починить  машину. Включала громкую связь, затягивала разговор, из которого безнадежно влюбленная подруга получала все необходимые ей сведения. Как же она стояла посреди комнаты, чутко вслушиваясь, всем своим существом впитывая его голос, как многогранное чудо! Как же ей хотелось затащить его в свое гнездышко! Из окна, наискось,  шло желтое солнце; прекрасная, вытянутая в ожиданиях, снах и мечтах, поймавшая яркими глазами его свет,  Ольга вспыхивала, лучилась и была неузнаваемой…

– Он болен. У него снижен иммунитет, и он остро нуждается в помощи, –  делала она свое заключение, и мчалась покупать ему дорогие витамины.

Нет, я тогда не понимала этой любви, она чем-то тревожила меня и ужасала… Один раз я не выдержала и решилась на немыслимую глупость: я надумала ее спасти.

– Оля, – мрачно спросила я, – а вот ты говоришь, что у тебя есть Олег…

– О чем ты? – не поняла она.

– Давай по-правде, – решительно собралась я.- Просто отвечай на вопросы. Коротко и ясно отвечай, ничего не сочиняя, поняла? И тебе все сразу станет ясно.

– Сколько раз в году ты занималась с Олегом любовью?

– Дарил ли он тебе когда-нибудь цветы?

– Звонил ли когда первым? Вообще, хоть один раз…

Я не успела докончить, как увидела ее лицо: оно было испуганным, бледным и жалким, она кивала головой и клялась навсегда прекратить преследования, даже в ярости настрочила прощальное письмо. Эта была тяжелая ночь: меня душил дракон и кто-то ему помогал – прозрачный  и скользкий. Я просыпалась в холодном поту, шла на кухню, пила, стуча зубами, ледяную воду и снова падала в этот дурной сон, во тьму черных и тяжелых  чудовищ.

Наутро я прибежала к Оле и прямо с порога бросилась ей в ноги: «Прости меня, люби своего Олега, это я от зависти, люби его, только не умирай…».

Она была тиха и светла, как утренние голуби у воды.

– Я сама это поняла и сразу тебя простила. Мне нельзя его бросать, ты же знаешь, он погибнет…

Вторая подруга, Мария, была гадалкой и ворожила на кофе… В отличие от Ольги, Мария была большой и объемной.  Прическа у нее были пышная и высокая, сам волос был крепкий, толстый и маслянистый и отливал темной медью. Над низким лбом волосы дыбились, а потом шли назад ровной и жесткой волной, аккуратно, волосок к волоску, закручивались и переплетались сзади в два замысловатых жгута. Уютно и вольготно, далеко откинув голову, восседала, почти возлежала Мария  в своем кресле – казалось, она никогда не покидает его. Голос ее был то приятный и вкрадчивый, то величественный и страшный, но  на то она была и гадалка. Жила она привольно, ничем себя не ограничивая, вместе со старой матерью и восемнадцатилетним сыном. При каких обстоятельствах она открыла в себе этот дар, бог ведает, я была лишь свидетелем ее настоящей жизни и славы. Люди  шли, иногда густо, так пчелы облепляют  грушу, полную сладкого сока; порой наступали периоды затишья, и Мария входила в оцепенение, будто засыпала, голос ее становился глухим и тихим. Марию с Ольгой связывала старая дружба, они поставляли друг другу клиентов.

Мария дарила людям последнюю надежду. Я любила наблюдать, как она ворожит.

– Карма больно плотная, – задумчиво, глядя на дно чашки с остатками кофе, медленно и тихо говорила она, будто про себя. – Он еще в этой жизни ее не искупил – вот и тормозится любовный сюжет.

– И когда же, когда?

– В конце лета все пойдет быстрей, примерно с сентября месяца… на твою ладонь упадет первый желтый лист, и Олег будет стоять на пороге твоей квартиры с чемоданом.

Такие разговоры она вела с Ольгой. И путем ежедневных гаданий насыщала ее любовь многочисленными подробностями: что он сейчас ест, что думает о ней, во что одет.

Ольга ту же хваталась за телефон и загадочно кричала в трубку:

– Олег, я знаю, ты сейчас лежишь на кровати, усталый и одетый, у тебя даже нет сил снять рубашку!

– Да нет, – отвечал удивленный Олег. – Я действительно лежу, но лежу в халате.

– Ну, я не виновата, – широко и обиженно разводила руки Мария, – что вижу, то вижу…

Иногда она, поковыряв пальцем кофейную гущу, отдавала Ольге решительную и безоговорочную команду: « Немедленно езжай к Олегу! Сегодня он будет наш».

И Ольга мчалась к своему возлюбленному, яростно  ломилась в дверь, и была так внятно серьезна и напориста, что Олег впускал ее, и даже производил с ней подобающие мужчине действия.

Подогреваемые страхом смерти, люди толпились возле нее, как стадо овец, пугливо дрожали и жадно внимали каждому звуку ее голоса. Беседы с клиентами ее вовсе не изнуряли, напротив, именно их отсутствие вводило ее в состояние скуки и апатии, она чахла и желтела прямо на глазах. Тогда мы с Ольгой мчались к ней, захватив сладкий ликер, и повеселевшая после нескольких рюмочек Мария, тряхнув роскошными волосами, гадала нам на кофе, неизменно суля близкое счастье. Серая и пугливая  мать ее, шурша подолом черного платья, изредка скользила мимо нас, не поднимая седой головы; сына также не было слышно – он рос тихо и незаметно, как мелкая травка – подолгу затаивался в своей комнате, и тогда мать широкими ноздрями вдыхала воздух и звучно кричала: «Бобик, ну в чем дело! Что ты там еще натворил?»

Бобик, а точнее Борька, с детства дружил с моим сыном, они любили играть в шахматы. Потом  Денис и Борька пристрастились к игровым автоматам, мои подруги во всем обвинили моего сына, перестали со мной видиться…

Дверь скрипнула, я вздрогнула и очнулась от воспоминаний, села на кровати. Кто-то вошел в камеру, и  уже крадучись приближался ко мне. Я забилась в дальний угол кровати. Где-то я видела этого человека… Василий Седов! Конечно он! Но что он здесь делает?

– Даже не пытайся назвать имя моего сына, – нагнувшись ко мне, жестко сказал мне он. – Иначе я твоего собственного сотру в порошок, ты даже не будешь знать, где я его закопал. Тебе все понятно?

Он также внезапно исчез, как и появился. Я так и не смогла заснуть, всю ночь прометавшись по камере. Рассвет ослабил ярость, будто перерезал веревки висельнику, и я в изнеможении рухнула на пол, как бездыханный труп. Несколько бессонных ночей истомили меня и совершенно помутили разум. Какая-то пища лежала подле меня, принесенная под утро, но она застревала в горле.

Значит, Паша все рассказал отцу. И тот спросил: кто еще об этом знает? Никто, ответил Паша, я только Вере Николаевне рассказал.

Тогда что же получается? – следователь знает, кто убил детей? – но продолжает меня задерживать, допрашивать! Меня, не спросив разрешения, схватили за руки и закрутили в чудовищном маскараде?

 

Или не знает, не слышал, померещилось? Как же он тогда объяснил себе появление Василия Седова? Зашел, чтобы поддержать учительницу своего сына, за которую он уже однажды вступился?

Я ничего не понимала, в голове все кружилось. Я вспоминала, как он спас мое достоинство, когда я в этом очень нуждалась.

  Кто однажды вдыхает в нас жизнь, когда-нибудь ее отнимет… На меня надвигалась тяжеловесная машина, грозясь раздавить, я нуждалась в срочной поддержке, мне нужен был советчик, адвокат, но во всем  мне почему-то было отказано. У меня был сын, отец Владимир, Костя, родители Артура. Рано или поздно – до них дойдет весть о моем аресте. День, два, даже если пройдет неделя – помощь придет.

Правила игры теперь были ясны: я могла, каким угодно способом, снять с себя обвинения, не называя имени Паши. А что было против меня?

– Все против вас, – сказал следователь. – Все улики сошлись на вас. Поэтому вам надо тщательно доказать, где вы были в день убийства?

И последнее – на столе лежало знакомое мне колечко.

– Ваше? – был задан вопрос.

– Конечно, мое, – я хотела его взять, но была чуть ли не отброшена в сторону. Костино кольцо – на месте преступления?  Как оно там оказалось? Потеряла, когда мы были там с Пашей? Маловероятно. Хотя, оно действительно, было слегка великовато. Последнее время я его нигде не находила.

Все странным образом сходилось, я сама  дивилась магической причудливости всего, что со мной происходило. Странно было последнее, что не было известно, – как я проиграла сына в карты. Слезы душили меня. Может, самой об этом сказать? Хотелось выть, вымаливать прощение, или напротив – кидаться с кулаками, биться, кусаться…

Пугая меня, следователь настоятельно требовал признаться и тем самым облегчить свою участь, он утверждал, что Алеша все рассказал…

– Ваш сын – безнадежный игроман, и в один из дней он закончит свою жизнь где-нибудь на окраине города, в мусорных свалках – куда бросают обрубки трупов. Он живет в такой стае коршунов, где свои каждый день забивают своих, выклевывая друг другу глаза – таков их мир. Они не боятся законов… и знаете, почему?-

Он приблизил свое лицо совсем близко – магический, уверенный в своей силе взгляд, – и медленно, стараясь придать своим словам какой-то особый, могущественный смысл, произнес: «Мы никогда не вмешиваемся в их разборки. К чему? Нам только на руку, когда их численность уменьшается. Они собираются ехать играть за город, в дальние заброшенные деревни. Мы точно знаем когда, где и сколько. Окружаем незаметно и все превращаем в прах и пепел, мы расстреливаем так тщательно, чтобы среди этого месива  мяса и костей – никого нельзя было опознать. А в отчетах мы пишем – «разборки между  преступниками»…

Жаль, иногда берут с собой детей, один раз была несовершеннолетняя сестра, потом чей-то сын»…

Неожиданно на столе, прямо передо мной, появилась чья-то одежда. Это были темные брюки и джинсовая куртка, как у моего сына. Присмотревшись внимательней, я увидела, что вся она покрыта заскорузлыми пятнами крови. Последнее, что я увидела, перед тем, как погрузиться в беспамятство – был острый кадык на плотной и красной шее…

Меня привели в себя сильные шлепки по щекам, ледяная вода, льющаяся  мне в рот. Очнувшись, я не сразу поняла, что произошло.

– Это одежда погибших детей. Я вижу, на вас она произвела огромное впечатление. Не правда ли, зрелище не из приятных?  Убивая детей, вы хоть на секунду задумались о том, что будут испытывать их матери?

Значит, это одежда не моего сына. Это не мой сын! Меня окутала многовековая усталость, будто по недосмотру Всевышнего я  прожила уже тысячу лет. Я видела  седые волосы, серые глаза, скрывающие нетерпение, охваченные ледяным пламенем. Мое сознание со скрежетом  раздваивалось, это уже было, я это умела! – одной частью своего существа, дичая, я все дальше уходила в лес, в необузданную пляску, другой –  оставалась сломленным существом, абсолютно поглощенным своим страхом. Сергей Леонидович прицельно и методично, бил и бил железными словами мне в грудь, и они – тяжелые и острые, как садовый кол с отравленным острием, с глухим стуком все больше раскрывая мою рану, входили вглубь. Это был как абсцесс на сердце – он разрастался…

Как сухие тонкие веточки, с хрустом ломались все мои отважные попытки защититься, выстроить стройную колонну доказательства своей невиновности, они словно падали в смачную пасть Демона. Все, что я говорила, следователь строго и беспристрастно истолковывал по-своему, он испохабил, как мог, все мои попытки рассказать о воскрешении души. Он глумился надо мной. Выколупливая из моей речи все самое святое, анализируя весь мой путь, он с холодной усмешкой истончал его до неузнаваемости. В его пересказе – все мое сокровенное полотно – было так тщательно замарано, так опошлено – что, изнемогая под тяжестью стыда, я цепенела все больше, моя измученная голова падала на грудь.

Будто с завязанными глазами, я передвигалась по тонкому канату – над пропастью – к далекому, спасительному берегу. Все обереги и драгоценные иконы –  были сброшены вниз, и я уже знала – о страшной невозвратности…

Допросы нередко происходили по несколько раз в день, сырой и холодный воздух помещения доводил меня до полного исступления, натиск нарастал – одновременно с невыносимой болью в верхней части головы.

На лице Сергея Леонидовича  надолго застыла крайняя заинтересованность и пристальная внимательность.

Иногда мелькал образ танцующей матери отца Владимира, она манила меня пальцем, угрожала, взгляд ее был осмысленным и ясным. Она предлагала мне пуститься в пляс.

– Это упоительно! – знакомым голосом, неистово кричала она, бесшабашно взмахивая черными длинными платьями, синими руками, – плясать вместе! Вставай! Просыпайся!

В крайнем возбуждении шумел лес, я смешивалась с ним, прячась  и затаиваясь в его спасительной темноте. И было еще существо, помимо танцующей ведьмы – стоя за спиной следователя, оно внимательно следило за мной, показывало мне тайные знаки, предупреждающе свистело –  когда пляска достигала такого накала, что я могла свалиться со стула…

Отец Владимир, Костя, Артур… Никто из них не пришел мне на помощь – это были уже не воспоминания, а смутные тени далекого прошлого. Я больше не пыталась согласовать свое пребывание на Земле с идеей справедливости и веры – я погружалась во мрак – так тонущие горы уходят в море.

Не приснился  ли мне этот священник – со своей мрачной историей,  старинный дом с остроконечной крышей, и все приключения в нем? – не развлечения ли это Всевышнего, скучающего  в небесах…

Моя призрачная опора, которую я обрела далеко от дома, мой святой посох – скороспело расцвел, но не выдержал морозов. Ничто не перекроет  мне этих страшных звуков, которые шли со всех сторон, обзывая меня безумной и опасной, внушая  неслыханную вину, пугая  возмездием.

   Бог мой, если мои горячие слезы – достанут твоих стоп –  услышишь ли ты плач, растерзанной  демонами, дочери  твоей?

Разве я не была безнадежно истаскана и истощена жизнью? Разве отец Владимир – сон или светлая явь – не был слишком хорош для меня? Он был женат, имел сына и  красавицу Ольгу.

А Костя был слишком молод. Все забывается. Оба писали письма, клялись в любви… Все забывается – остается лишь пыль на пальцах.

А были ли они? Впервые меня укололо сомнение…

Неожиданно, я услышала неуловимый шепот, тихий, как голос самой земли: «Внимание!»

Кто-то, стоящий за спиной Сергея Леонидовича, предостерегающе поднял руку и приказал вслушаться.

За столом вплотную сидели представительные люди. Во главе был самый важный и нарядный, в длинной черной мантии. Это был суд, или еще нет? На память приходило публичное отречение от церкви, лезла другая ерунда…

Представители власти заботливо и степенно  предлагали мне разобраться и вслушаться, вникнуть и сосредоточиться, проявить внимание: решалась моя судьба. То суетливо, то излишне медленно, вся эта человеческая гора рук, бритых щек, пальцев, разноцветных галстуков и распахнутых папок  захлопотала, задвигалась, зашелестела, защелкала, как войско, готовясь к наступлению…

Прыткий человек, выскользнувший из общей массы сомкнутого комка, с удлиненными частями всего: подбородка, носа, рук и ног  громко просил обратить внимание на огромную разницу между обычным преступлением и заранее подготовленным, тщательно продуманным, совершенным с особой жестокостью и хладнокровием. Он порхал, как стрекоза, шурша зеленоватыми прядями волос, рассыпанными по плечам. Острые фалды его модного пиджака развевались, когда он, скользя ногами, разворачивался у окна, чтобы лететь обратно. Дойдя до середины помещения, он в упор, с сомнением взглянул на меня, словно что-то прикидывая в уме – умные глаза его беспощадно блестели. На какое-то время стало очень тихо.

Потом снова поднялся крик, все говорили в каком-то восторженном экстазе, рукоплескали искусству обвинителя, я видела, как шевелились разные рты: сухие и ломкие, как пара соломинок; вялые и блеклые, как мокрая глина; яркие и суетливые, как ножки танцоров…

Народу оказалось великое множество – и когда комната  успела  так расшириться?  На меня смотрели с ужасом и жалостью, с откровенной гадливостью и жгучим любопытством.

С новыми мучительными подробностями, с покоряющим спокойствием и твердой уверенностью в правде, были представлены все неопровержимые факты моей причастности к преступлениям.

У меня был отличный мотив – месть за нанесенное оскорбление, донос. Я была разложившимся, аморальным  лицом, занималась  бродяжничеством, была связана с преступным миром,  даже сына проиграла в карты (при этих словах зал ахнул – это потрясло всех и каждого). Приведенного было достаточно, чтобы бросить меня в яму со змеями, но обвинитель продолжал читать…

Написала бредовый роман. На месте преступления найдено мое кольцо. Все знакомые – бывший муж, подруги, учителя – в один голос подтвердили, что обвиняемая способна совершить преступление…

Будучи не в силах возражать ( да этого от меня и не требовалось), я сидела, закрыв глаза – весь мой запас сил иссяк…

Мелькали знакомые лица, и все как один – были опасные свидетели. Их блестящая и твердая сила прорвала болезненную перепонку всего моего существа, выдавила наружу все мои внутренности на гладкий и грязный пол. И каждый житель города считал своим долгом подойти и плюнуть мне в сердце…

  Ты не придешь никогда. Мне все равно, раз тебя нет. И если ты закричишь, как тогда, с горы – я не услышу. Мне все равно, раз тебя нет…

– Признаете ли вы себя виновной?

– Разве, если бы совесть моя была чиста, я здесь очутилась бы? Я потеряла рассудок и вернулась в свой нелепый город, чтобы ему отомстить. О, да, я припоминаю, как подкрадывалась к нему, полному разноцветных огней, как проклинала его за мое изгнание…

Но кому-то было мало моей принародной казни…

Я должна была подписать бумаги, подтверждающие мое безумие,  чтобы сохранить и продлить самое ценное, что есть на свете – свою жизнь. Ведь благоразумней и безопасней – с моей поврежденной психикой – прожить в соответствующей характеру моего заболевания клинике – чем вогнать, вонзить, вбить себя в тяжелое и железное тюремное пространство, которое в считанные дни – навеки сплющит и превратит в хлам любого живого человека.

Мне предложили сделать этот выбор осознанно, не под влиянием внезапного побуждения, вовсе нет. Но быстро.

Прозрачное существо – отчаянно жестикулируя, молило меня – но о чем?- я ничего не слышала. Танцующая старуха, закрывая костлявыми руками уши и рот, бесшабашно, с визгом и пляской, уходила вглубь леса, по тропе, усыпанной прелыми иголками.

Я не понимала посылаемых знаков, не пыталась свести воедино  свои поступки и слова с реальностью, простым здравым смыслом. Будто содранная  ножом, разлеталась в разные стороны действительность…

Мне дали стакан воды, я с жадностью ухватилась за него, захлебываясь и обливаясь, алчно всасывала в себя эту дурманную воду – странную на вкус, с неуловимым осадком на дне…

– И… простите, мы долго думали, говорить или нет… жестоко, но эта наша работа. Нам передали, что с завтрашнего дня, далеко за городом – сбор игроков в покер. Среда всех игроков, как я вам уже говорил, безбожна и потому крепко связана с криминалом. Эти три дня совпадают с разборками между крупными авторитетами – очередной дележ территории. Вы поняли, что это будет происходить там же, в одном месте? Вы догадались, что там будет  ваш сын?

Вода и вода, водица, водичка, водка – ха-ха, ха-ха, ха-ха!!! Боже, как смешно все! – быстрое вращение этих сплюснутых серых стен и полов, стульев, своими ножками целящихся в потолок!  Стол, попавший в вихревое движение, помогающий стульям проломить верх, увлекающий ввысь все фигуры – мертвые и живые, с их страстными желаниями надежно упрятать меня – куда угодно – хоть в преисподнюю, огромные буквы на бумаге, моя торопливая дрожащая подпись, дикий и буйный  крик – ха-ха-ха!!!

Глава 19.Психиатрическая лечебница

  Я очнулась на койке. Небольшое помещение с приглушенным светом, трудно повернуть голову, чтобы осмотреться – где я. Шея – словно мраморный столб – холодна и неподвижно, но холод я ощутила не руками (они были тщательно связаны), а всем своим существом. В камере я думала, что хуже ситуации, в которой я очутилась, и представить себе было невозможно – теперь я видела, как ошибалась. Я находилась в психиатрической лечебнице, выбраться отсюда, насколько мне было известно – по многочисленным фильмам и книгам, было сложно даже знаменитым людям.

Место, откуда не принимается ни одна молитва. Что значит – осознавать? В моем положении? И как это можно описать человеческим языком? Я была бесчувственна  и заморожена, я смотрела на себя будто сверху – вмерзшуюся в лед.

В его прозрачно-голубоватой толще я видела свое распластанное тело –  в  белой рубахе с длинными рукавами, с парализованным  ртом, широко раскрытыми  потухшими глазами…

Мысли существовали, но будто отдельно от меня. Устрашающе медленно, будто с другого берега, переплывали они ко мне через ядовитую реку Стикс, безопасную для мертвых и губительную для живых. Они выползали из воды, карабкались на мой берег – высохшими и безжизненными водорослями, белесыми и пустотелыми, как сухие коробочки мака с высыпанными семенами,  окончательно угнетали и лишали смысла всего, что когда-то было дорого мне и священно…

Мне больше ничего не казалось страшным. Мне больше ничего не было дорого. Ничего…

  Пусть умрет свет и воцарится тьма…

Время  остановилось. И в нем, мягком и войлочном, странно и призрачно, сменяя друг друга, туда-сюда, вперед-назад, ко мне – от меня, бесшумно двигались одинаковые фигуры в белых одеждах, белых колпаках, с белым запахом.

Стройная и послушная, безликая и безмолвная колонна одного возраста, роста и даже размера ступней. Иногда я провожала их взглядом, с трудом, будто чужую, поворачивая голову набок, – так древние старухи смотрят из окон на пробегающих детей.

Но даже в моем застывшем мире были свои вольности, дикие забавы – я напрягалась из последних сил, скалила рот и до крови кусала язык – будто это было для меня делом всей жизни, когда чужие руки пытались производить с моей головой привычный туалет – чесание и умывание. В конце концов, исключительно для моей головы сделали исключение. Я выиграла нищенскую, мизерную ворсинку своеволия, – но выиграла. Благодаря этой победе произошла поразительная вещь – я стала различать звуки. Первое слово, которое я услышала, было  «Волосатик». Напрягшись, я вспомнила, что это был паразитический водяной червь, похожий на волос. Читая во взглядах  брезгливость и даже отвращение, для самой себя я, вольно или невольно, чем-то облегчила свое жалкое существование. Но чем? Жизнь была ужасна и безжалостна, бог немилосерден – я снова была странницей, покрытой пылью, с нечесаными волосами, я снова была дикой. Под моими лапами хрустела вдребезги разбитая, как фарфор, жизнь, – мне больше ничего не казалось  страшным. Мне больше ничего не было дорого. Ничего…

Я была травой, колышущейся  под ветром, я была корнем, безмолвно сросшимся с землей, я была, не была, была, не была…

***

   Читатель, отбрось в сторону весь стыд и предубеждения, а также все свои предположения о некоторой странности отдельных частей моего повествования – они писались самой действительностью, которая гораздо удивительней самой невообразимой фантазии.

  Лежа в больнице, не имея возможности писать, я запоминала рисунок своих мыслей, чувств и поступков таким, каким он был – причудливым, словно вырезанным наспех, без предварительного наброска…

***

  – Мама! – услышала я голос, слабый и далекий. – Мама!

Слезы струились по моим щекам, мой плач растапливал лед, в котором  застыло мое тело, но лед был слишком толстым…

– Как же, плача с закрытыми глазами, – шептала я. – Как же ты можешь меня звать, если тебя нет?

– Мама!!! – звал меня сын, – Мама, вставай! Помоги мне!

Нечеловеческим напряжением сил я рванула голову – волосы остались подо льдом, серебром хрустела и крошилась стылая вода,  часть за частью я освобождалась из- под ее власти – живой или мертвый, меня звал мой сын.

Я сделала немало попыток, чтобы вырваться. За время, проведенное в клинике, под воздействием множества отупляющих препаратов,  я смерзлась слишком глубоко. Мое дитя звало меня, то или иное…

– Не держи меня, вода, дай мне волюшку ,- уговаривала, пришептывала, требовала и упрашивала я, – Помоги мне, помоги, древняя водица…

– Твой сын мертв, – шептал и порабощал все вокруг голос самой тьмы. – Прошло уже много времени – он расстрелян за городом. Раскинув руки, он лежит под дождевыми струями – в землю никого не зарыли. Закрой глаза и ты это увидишь….

– Нет, нет, – сейчас, сейчас, у меня крепкое и здоровое тело, оно только немного обмякло. Мой сын жив, это живой голос – мне ли не различить зова своей крови! Даже века не в силах ослабить  эту связь!

Сейчас, сейчас, я только переведу дыхание. Вот руки меня подвели, как же крепко они завязаны, они онемели и побелели, омертвели все пальцы.

– Как же я смогу достать тебя, сынок, если у меня нет рук? – плакала я, глядя на свои безжизненные высохшие кисти, увитые блеклыми жилами, по которым давно не текла алая кровь.

Будто исполняя последнюю волю, я упорно  дышала на свои мертвые руки, настойчиво терлась о них щеками, обливала их горючими слезами. За долгое лежание – сколько же я накопила слез, столько нет во всех облаках!

Ноги меня не подведут, у меня крепкие, сильные ноги, сынок. Сердце надо немного погладить, кто-то глубоко вонзил в него что-то острое и твердое. Ничего, оно выдержит, мое сердце, оно еще тверже и крепче этого клинка, разве что-то в мире может сравниться с моим сердцем, сын? Разве, испытывая невыразимую тоску по Любви, оно не очнулось?

– Что ты будешь делать? – надо мной, сияя фиолетовыми льдистыми искрами, склонился Демон. – У тебя больше ничего нет. Ты сломлена физически и морально, твое дыхание остановилось. Что ты можешь?

– У меня есть! Мое не рожденное дитя! Оно освещено самой вечностью…

– Оно не успело набрать силы, твой ум омрачен. Сюда не долетает даже искра света. Ему не набрать высоты – у него не окрепли крылья.

  Оно не успеет взлететь – я поймаю его за ноги. Одним когтем я подцеплю его мягкие крылья – Кали даже не успеет перехватить. Твое сердце больше не бьется, твой рот открыт и застыл, твой голос – уже в другом мире. Ты – мертва.

  Я – загнал тебя в эти стены, я – обрубил все выходы, железными цепями сковал разум и раскаленным воском запечатал твой рот. Тебе не вырваться отсюда – пришла  пора  поверить в это…

– Оно крепнет не по дням, а по часам. Воспетое на холсте моей памяти, оно освещено небесами, в нем – моя воскресшая душа и вера.

Богиня Кали! Это невообразимо! – как я могла забыть о ней? Она недалеко в небесах, ведь она – сама воздух, мое дыхание! Кали всегда даст понять, что ничего страшного нет, и не будет, пока мое дыхание сливается с ней…

  – Твой рот открыт и застыл, твой голос – уже в другом мире. Ты мертва. Мертва…

Ревущий и шипящий звук, как поток беспокойной воды, пытался накрыть меня с головой, погрузить в губительный страх.

– Даже если мое дыхание остановилось, мне не откроет ворота Бог Смерти. Он не впускает тех, кого любит Кали – он боится ее. Она перекусит тебе голову, как человек давит в пальцах осу.

– Нет никаких богов. Молчание, безличная энергия – вот ваши боги. Ваши нарисованные картинки, их очеловечение – один смех. А вот мы, ваши Демоны, реальны.

Его дыхание опаляло мою кожу, и она загоралась. Но в радостном опьянении, нетерпеливо взвивая тугие кольца,  Демон не замечал, что этот огонь помогал моему  разуму, в котором и было освобождение…

Что воскрешало меня? – неосторожное слово Демона, напомнившее мне о Кали? – я не знала.

– Ты плачешь? творение мое светлое, выкуп мой незаконченный – лети к богине Кали, лети с моим благословением!

Руки вот немного подводят, что же они сделали с моими руками? – такой прелью и йодом пахнут они, так дурно и нехорошо выглядят. Что ж, я вылижу их, как вылизывают звери свои раны, вылижу своим шершавым языком, смотри, у меня славно получается. Но ведь воображение у меня никто не отнял, правда, сын? Главное, восстановить перед глазами огонь, с его кроваво-желтыми языками, пусть все полыхает огнем, я восстану из него во весь рост, и тогда смогу закричать:

Отец Владимир! Кали!!! – смотри – оно вспорхнуло с губ и уже летит! Я заклинаю его истиной любви!

Слышишь, сынок, какой это крик!! Ни один порыв к небу – не остается без ответа! Ты не думай, что он похож на писк комара, в нем невообразимая сила, от него земля меняется местами со стонущим небом, на облака осыпаются и кричат камни! Ты не думай, что если на него не сбегается персонал клиники, то его нет! Просто он предназначен не для них, он плавно, по моему приказу, обтекает столы и людей в коридорах, на этажах, его цель – окна, свет и воздух! Там он окрепнет и пронзит людей, как горящие звезды! – это же мой плач!  Вообрази, сын, он уже достиг отца Владимира, он всегда улавливает тайные вести, ведь он столько времени проработал в церкви. О-о-о, ты еще не знаешь силы отца Владимира! Какой силы и красоты! – его свеча, каким светом она пылает!

Надо только немного вооружиться терпением, слышишь…  Вот и левая рука слегка шевельнулась. Я, правда, еще не слышу шума кипящей крови, она словно воплощается заново, моя рука. Я смогу протянуть тебе ее в колодец, сынок, она крепкая, моя рука, она выдержит даже несколько ребятишек.

  Я знала, что такое продираться по лесу, но продираться из того мира, полного небывалого покоя, – мира, реально существующего,  но неподвластного живой и жаркой силе нашего солнца – было нескончаемой судорожной болью. Только не эта дверь, я сама себе пообещала, что открою ее – только после смерти.Но разве я не мертва?

Я гребла из последних сил, я захлебывалась в этой светящейся воде, но волна прибивала меня сюда, только сюда. Смертная память, от которой  не существует молитвы. Последняя дверь…

« разве может быть что-нибудь страшнее того, что есть?»

«только то, что было».

И стоило так бояться?  Здесь сухо и тепло, пахнет нафталином и желтым кружевом, вишневыми шторами и киселем, книгами, сказками, ужасами…Комната с заколоченным балконом, наглухо закрытыми шторами, искуственным освещением. На полу, среди тысячи мрачных рисунков – детский дневник. Вера, ведь ты не хочешь этого знать, ведь этого не было  никогда – никогда, не правда ли? Разве не умерла ты давным – давно, ведь все, чего ты боишься – это открыть свидетельство своей смерти?

Не бойся, теперь ничего не страшно. Открывай и читай.

« Сегодня март. Я провинилась: после школы задержалась на десять минут. Мама снова наказала меня, теперь я долго не буду ходить в школу. Врачи нашли у меня тяжелое заболевание сердца и по первому маминому сигналу освобождают от занятий. Тетя Шура, мамина подруга, заведующая поликлиникой. Я целыми днями сижу дома.

Мама не разрешает включать свет. Она сидит на кухне, а я лежу на кровати, укрытая одеялом. Всего семь часов вечера. Если я пошевельнусь – буду избита. Но это не страшно. Страшно, если мама не будет со мной разговаривать. Я сойду с ума».

« В кладовке очень тонкая стена. Я слышу все, что происходит у соседей. По телевизору идет сказка, и я почти различаю слова. Надо только немного потерпеть. Мама почему-то остановила все часы в доме. Зачем она это сделала? Она говорит, что я провинилась, но чтобы я ни делала, я все равно буду виновата».

« Последнее время я научилась уходить в сны. Мама не любит меня за то, что я не стараюсь. Каждый день повторяется одно и то же: начинается совсем безобидный  разговор – что я делала в ее отсутствие, но все заканчивается страшным криком, избиением, слезами, истерикой. Причем, происходит удивительная вещь: мама приходит после занятий в школе совершенно утомленная, а после расправы со мной – веселеет и даже жалеет меня. Я завалена книгами и сладкими булками. Трехлитровая банка киселя всегда на столе.

Мне только нельзя выходить на улицу. Но я научилась уходить в сны…»

« Вера, ты потерпи. Это когда-нибудь закончится. Не может быть, чтобы это продолжалось  всегда. Ты вырастешь, станешь взрослой и вырвешься отсюда. И никогда не вернешься. Никогда сюда не вернешься…

Сегодня всю ночь пролежала на полу в коридоре. Я притворилась, что потеряла сознание. Мама пугалась, когда я сильно заболевала. Когда я болела, она пугалась и любила меня. Как же мне хотелось, чтобы она провела рукой по моим волосам! Что бы я отдала за это? Я бы отдала свою жизнь!

Но она ночью пошла в туалет и спокойно перешагнула через меня, лежащую на полу. Потом несколько раз ударила ногой. Мама, мама, плакала я с закрытыми глазами. У меня не было выхода»

«Сегодня мама забыла закрыть дверь, когда в спешке уходила в магазин. Я приоткрыла дверь и осторожно выглянула на лестницу. Вот мне попадет! Я осторожно вышла, спустилась на несколько ступеней вниз и заглянула в окно. Светило солнце, и у меня с непривычки резануло в глаза. Во дворе девчонки играли в резиночки. Если бы я вышла к ним, то куда дела бы свои руки? Что делала бы со своими руками, ведь они должны быть чем-нибудь заняты? Как бы они посмотрели на меня?

Я никогда не выйду во двор. Если мама узнает, что я выглядывала, она опять не будет со мной разговаривать много дней. И снова выключит свет».

« Я стала путать сны и не сны. Не хочу просыпаться в эту жизнь. Во сне у меня появились подруги, я даже выросла и вышла замуж. Теперь я рада, когда темно. Мой организм приспособился спать по многу часов. Я сплю даже днем, но то опустошение, которое возникает после маминых истерик, сон не в состоянии восполнить.

Я потеряла надежду на ее любовь. Единственное, что может вернуть мне маму, это моя болезнь. Но я уже ослабла настолько, что почти не схожу с кровати. Я стала задыхаться, когда-нибудь мои легкие разорвет этот кашель. Мама стала добрее, но мне уже все равно. Она почему-то всегда старается замотать мою голову в черный шерстяной платок, от него потеют волосы. Я никогда отсюда не вырвусь.  Это странное заболевание сердца, которое мама у меня обнаружила после смерти отца. Но у меня никогда не болело сердце. Это неправда.»

«Последнее время сны перестали меня спасать. Стал повторяться один и тот – же: я забыла закрыть дверь, и кто-то осторожно ее толкнул. Я не успеваю подбежать, чтобы задвинуть щеколду…но это входит моя мама. Я радостно вскрикиваю и бросаюсь к ней….но ее черты искажаются, расплываются – и передо мной самое страшное из земных лиц. Спасите меня!»

« Тридцать  раз она ударила меня по спине, я тупо считала, от этого боль всегда не так заметна. Я заметила – когда считаешь удары – почти не больно. На руке загноилась рана, когда мама в раздражении ткнула туда вилкой. Если я закричу – будет самое страшное, страшнее всего на свете, это такой непередаваемый ужас, он живой и черный, ночами он душит, слышишь, мама, я готова валяться у тебя в ногах, стоять на коленях, не смотреть тебе в глаза – раз тебе это так не нравится. Я знаю, что делать, чтобы  тебе понравиться:  говорить только шепотом,  не раздергивать шторы, не включать свет и радио, не шуршать страницами книг, не скрипеть карандашами, не шуметь и никогда не плакать. А главное –  никого не звать на помощь, когда ты меня бьешь…  Я обещаю тебе стать невидимой и неслышной, я стану, как моя кукла Таня, ведь ты об этом меня всегда просила?

Только не молчи, мама, разговаривай со мной, разговаривай со мной, разговаривай со мной»…

«Приходила  классная руководительница, Нина Александровна. Она принесла торт и участливо спросила, как я себя чувствую. За ее спиной стояла мама и не спускала с меня глаз. Брови ее были сдвинуты, это не предвещало ничего хорошего. Но в разговоре мама была неузнаваемо ласковой, она заверяла, что я тщательно занимаюсь, все под контролем, ведь она – учительница. Когда Нина Александровна уходила, я схватила ее за руку, она с удивлением на меня взглянула. В это время мама уже снова смотрела на нас, и я опустила глаза. Я так надеялась, я так ждала этот приход, как ждут чуда. Я была уверена, что Нина Александровна догадается и придет на помощь.

Я больше не в силах выносить твоего молчания, мама. Лучше убей меня. Или  умри сама».

Когда мама умерла,  мне было семнадцать лет. Мое последнее письмо к ней:

«Здравствуй,  мама. Ты продолжаешь приходить ко мне во сне, пугая меня. Не делай этого. Ты не нужна мне в снах. Ты пугала меня при своей жизни, продолжаешь пугать после смерти. Оставь меня. Не цепляйся больше за мою энергию. Уходи в небеса, далеко от меня – куда положено уходить душам после очищения.

Ты посадила меня на страх в детстве и пугала всю свою жизнь, чтобы сделать  послушной и удобной, как игрушку. Я прощаю тебя.

Ты посадила меня на чувство вины. Ты не могла любить меня, потому что не смогла полюбить себя – я прощаю тебя.

Ты жила и существовала на моей энергии, и лучше бы ты сломала меня совсем, чем оставила жить – с таким глубоким комплексом неполноценности, постоянным ощущением опасности. Я никогда не смогу быть счастливой. Но всегда буду притворяться такой.

Я желала тебе смерти, и от этого мне никогда не будет спасения. Я хотела избавить  себя от разрушения,  от страха и ненависти, которые ты у меня вызывала. Прости меня. Не в моих силах полюбить тебя, в моих силах – простить. Я не хочу встречаться с тобой ни в небесах, ни в следующей жизни – пусть пройдет много веков, когда я снова позову тебя: мама!»

Теперь я понимаю, что мама была  больна. Она жила в другом, воображаемом мире, разделяя со мной все свои жуткие фантазии и страхи. Кого она видела во мне?

Временами ее разум светлел, и она видела перед собой беспомощную маленькую девочку, у которой  кроме нее никого не было. Она страстно осыпала меня поцелуями, читала мне вслух сказки и даже улыбалась. Но это длилось недолго – наступал период тяжелой, затяжной депрессии, где я выступала врагом, помехой, каким-то жутким существом, которого она одновременно боялась и пыталась уничтожить. Плотно сомкнутые губы, постоянно нахмуренные брови  вызывали у меня постоянное чувство вины.

Странное дело, никому: соседям, учителям в школе, инспекторам по защите детей, чья организация находилась рядом с нашим домом – не приходило в голову – почему девочка месяцами сидит дома, не выходит гулять. Я была словно в плену маньяка, только меня никто не искал, до меня никому не было дела…

Я осторожно закрыла дверь. Все. Напористая энергия, что билась за ней, улеглась, лишенная души. Я встретилась лицом к лицу- с тем давним, от чего просыпалась испуганной и опустошенной…

Великодушие – сильнее смерти. Кто знает это, никогда не умрет. Мама, я любила,  и буду любить тебя вечно…

Но сейчас меня ждет сын. Мы с ним раскололись – на две половины хрупкой скорлупы. Пока я говорю – он жив…

***

 – Родители Артура обещали, что по книге поставят фильм. Помнишь, Алеша, ты всегда мечтал сняться в фильме? Сам Тарантино обещал, а он всегда выполняет обещания. Мы полетим с тобой на самолете, это будет славное путешествие. Я куплю тебе белую рубашку, знаешь, есть такое дорогое хрустящее полотно, мы обязательно найдем его…

Вот и вторая рука воскресает, а ты не верил. Надо только немного потерпеть. Бывают такие времена, они нам совсем неведомы, когда надо затаиться и переждать.

Я сейчас, даже в этом положении, воскресаю с такой силой и яркостью, какой у меня никогда не было прежде – в прошлой, привычной жизни. Эта богиня Кали, знаешь, сын, и хоть это малая часть истины –  она подняла меня для борьбы, она воспламенила и заставила меня гореть. О таком проявлении чувств, о таком возрождении мужества можно только мечтать – они обещают множество еще неизведанных приключений и удовольствий.

Ее шепот ужасен, ее слова убивают, она калечит и наносит неизлечимые раны – но ведь цель ее ударов – дать жизнь. Иногда приходит пора умереть, чтобы воспарить с новой силой. Мы всегда – лишь жалкий слепок с жизни родителей, мы гнием заживо – в этом мертвом болоте привычек, мягком и пряном, откуда нас не выкурит даже смерть.

Есть время воскресения – оно похоже на звучный возглас в ночных облаках…

Даже сам Бог никогда не ослабит силу Демона, ведь тот   возвращает первозданный восторг и восхищение жизнью, или ликующе трубя в небеса, возвещает о новой смерти.

О таких друзьях не грезят в юности, не мечтают в зрелости, и уж вовсе – не призывают в старости! И даже в небесах, еще до жизни,  бесчисленные души  до конца не уверены – быть или не быть на Земле – такому союзнику.

Теперь, когда  сброшена часть покровов, полуоткрыты все тайны, звенят и поворачиваются в замках  отмычки, когда больше нет нужды терзать и выворачивать душу, вот–вот,  распахнутся двери, ты слышишь шаги?

Для последнего рывка  из вечности – мне нужна была особая сила, сила другого мира…Я столько ее потеряла, разрывая последние связи с прошлым,  истощились все лучи черного солнца. Главное – не перестать узнавать лица…

И ведь только я вспомнила о нем – тонконогом сатире, он лишь мельком, полутенью возник в моем воображении – с дрожащей от нетерпения плотью, тот самый безбожный сатир, что сладострастно извиваясь, манил меня из зарослей, воинственно выставив вперед свой голый живот! и вот он здесь! Трепеща ноздрями и короткой, блестящей, как у бобра, шерстью, нетерпеливо пристукивает копытцами. Пусть будет он – в порывистой хватке обхвативший мое тело, пусть пузырится и лопается во мне эта необузданная дикая сила! На тугие копытца прилипла земля и прелые листья, шерсть источает запах подлунной сырости. 0-0-0, какая колючая борода у этого фантастического  животного! Бог мой, каким диким медом  набухли мои груди, каким мерцающим жаром наполнились живот и бедра!

Большой объем пустого пространства не так-то легко наполнить… Да я готова выстроить очередь из всех распутных бесенят, пусть  зазывно подрагивают похотливыми тельцами, пусть, как с переспевших слив, с них лопнет розовая кожица и прыснет терпкий сок – меня отмолит отец Владимир, он обещал навеки вечные отвадить их от искушения посещать меня в полнолуние…

Но сейчас, для моей растерзанной души и плоти, для моего,  погибающего от пагубной зависимости, сына, для моего, светлым светом зарождающегося творения – это сноп соломы в потухший костер.

Но довольно, я уже  роскошный цветущий букет, богатая золотая россыпь, обильный урожай пшена… Я выдернула это блудливое существо, как пробку из бутылки и забросила далеко-далеко, в самую густую чащу, с диких груш влажными потрошками посыпались сочные плоды и крупные капли.

Ведь правда, отец Владимир, ты же говорил мне: в тяжелую минуту не чурайся цепляющих, как колючки, сатиров, они легко и бесшумно преодолевают границы  миров, их сила возбуждает и поднимает даже усопших. И она отлична от проклятья – от нее есть особые молитвы и древние заговоры.

Да разве мы знаем наперед! – все последующие события, разве вправе я требовать – даже от самого праведного священника – выполнения клятвы или обещания?

Пусть случится все, что случится, и будет то, что надобно – я сама в полнолуние разорву на себе белую рубаху,  сама помчусь босиком по росе в дальние травы!

Принимаю себя – непутевую, слабую и грешную, временами даже трусливую! Да без любви к себе – разве кого спасешь?

И это была последняя мысль в этой дурной обители, пахнувшей йодом. Одновременно, будто с одного пульта – вставала с кровати я, и в распахнутые двери, толкаясь,  с шумом врывались: сын и отец Владимир…

Глава 20.Свобода

  Свобода!!!  Возгласы, крики, все самое желанное!  Мой живой сын , Володя – со мной рядом, на улице меня ожидали: Костя, Артур, Владимир Сергеевич с Элеонорой, и даже Ариадна приехала. Она вытирала платочком слезы и всхлипывала. Артур прыгал, сбивая меня с ног, теперь я, как когда-то он, была  слаба ногами и почти лежала на руках Володи.

Алеша был бледен, щеки ввалились, он сам только недавно был освобожден из камеры. Я все время прикасалась к нему, чтобы убедиться, что он жив. Стоять от волнения никто не мог, все  взволнованно толкались, говорили, смеялись, Костя почему-то держался особняком, не спуская с меня очень серьезных глаз.

Это была невообразимо волшебная сцена, омраченная лишь присутствием многочисленных журналистов, собравшихся со всего света. Что произошло? Почему так много на улице людей? Как мне удалось вырваться?

– Вера, Вера, – не обращая ни на кого внимания, шептал мне Володя, целуя меня, куда попало – в волосы, в лицо и руки, – нельзя же непрестанно плакать…А сам плакал и  нес меня на руках, крепко прижимая к себе – я  уткнулась ему в грудь, вдыхала ненаглядный запах, трогала шершавую ткань – все было реальным, настоящим. Это был не сон.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.