Роман “Игровая зависимость”

Скоро я сошелся с одной девушкой, у нее были длинные фиолетовые волосы и небывалая, вызывавшая мое восхищение свобода во всем. Она ходила по квартире обнаженной, не одеваясь даже тогда, когда приходили мои друзья. Не смущаясь, она сидела на диване, закинув ногу за ногу, и курила длинную сигару. Ее точеные ноги в черных чулках-сеточках страшно заводили меня. Я холодел от одной мысли о ней, трясся от ревности, она уверенно и стремительно завладевала всем моим существом. Она раскинулась передо мной лесными дебрями, я пробирался в них скользкими тропами, утопая в роскошных зарослях волос, я открывал все новые и новые нечеловеческие наслаждения, у меня кружилась голова, я был ею одержим. Но это был снежный лес, в отличие от живого, наполненного голосами птиц, он также имел свои чары, свое притяжение. Прекрасно осознавая свою власть надо мной, она легко пристрастила меня к наркотикам, к различным видам игры. Это была невообразимо прекрасная и одновременно невероятно тяжелая жизнь. Для Оли я был вроде деревянной болвашки, заготовки для пуговицы, на свой вкус и мимолетное настроение, она примеряла на мне тот или иной рисунок отношений. Это могло быть  чем угодно – легкой материей, легко рвущейся руками, плотной дорогой тканью с выпуклым золотым теснением. И я готов  был быть чем угодно – пуговицей, собачкой, катушкой – лишь бы с ней, лишь бы рядом. Часами мы валялись в кровати и хохотали, потом  она тащила меня  в ночные клубы и дискотеки – в общем, жизнь была веселая. Мы, мужчины, так устроены  – нам неведомы страхи завтрашнего дня, мы живем мгновением, в которое погружаемся с головой, будто зарываемся вглубь сеновала. Я никак не мог отделаться от матери, она торчала повсюду и вечно донимала меня слезами. Порой она назойливо простаивала ночами под окнами – но разве мог я показать ее моей Оле – она подняла бы меня на смех! Я объявил ей что-то вроде бойкота, особого средства борьбы –  перестал с ней общаться, не отвечал на телефонные звонки. Выходя из дома, я иногда видел ее, подглядывающую за мной из-за кустов, изгороди или машины. Теперь она не плакала и ни о чем меня не молила, она молча  смотрела на меня. Глаза ее были полны затаенной боли и страха, но я, словно окаменев от упрямства и своеволия, делал вид, что не замечаю ее…

Потом мать вдруг неожиданно исчезла, и я с радостью подумал, что она, наконец, отстала от меня и угомонилась. Дни мелькали, как спицы в велосипеде, я не помнил, сколько прошло времени – год, два, а может и больше. С компанией ребят мы воровали мобильники, вскрывали машины, многие попадались и пропадали в тюрьмах, но надо мной светила какая-то звезда – я был проворным и ловким и всегда вовремя, когда это требовалось, уносил ноги. Моей звездой была Ольга, ее любовь к деньгам и роскоши переходила все пределы, но меня умиляло и восхищало в ней все: доходящая до абсурда скупость, даже унизительный договор, до которого я докатился. Отныне она выделяла мне свои ласки порционно, согласно количеству купюр. Начавшись с игры, с дерзкого чудачества, это жертва с моей стороны незаметно стала обязанностью. Я все время, до какого-то исступления, боялся уменьшения ее любви, и наши отношения, действительно, скоро достигли такого предела, за которым я ясно увидел разрыв. Уловив мой страх, почуяв его своей дикой несломленной природой, она  стала все больше отдаляться от меня. Вяло, не снимая сапог и платья, она отдавалась мне на диване, рассеянно болтая в руках шляпкой. Шалея от ее близости, измучившись от жестокой ревности, я  еле сдерживал слезы. Это были жалкие песчинки любви, прилипшие к подошвам ее прелестных детских ступней. Одним непроизвольным движением  женственных бедер, каким-то  невероятным – порочным  взглядом: обещающим, простодушно- беспомощным,- она подчиняла меня, как собаку. Никто, никто не властен был ее у меня отобрать! Она принадлежала только мне, мне, но всегда оставалась таким далеким островом, что порой я видел лишь смутные очертания его…

На этих словах отец Владимир  будто очнулся. Он был не в себе, бледность покрывала его лицо, видно было, как он дышит – стараясь больше втянуть в себя воздух и надолго задержать его в легких. Его печаль проникала в мои черты, у меня непроизвольно сжались губы, сомкнулся лоб – он взглянул на меня, быстро и внимательно, и отвел глаза.

– Простите меня. Мы тоже порой нуждаемся в исповеди. Но я сам не ожидал, что такие давние воспоминания так бурно прорвутся, в такой неурочный час, простите, ради Бога…

– Нет, нет, – горячо заверила я его и даже схватилась обеими руками за рукав. –  Умоляю вас, продолжайте. Эта история, ваша личная тайна чрезвычайно нужна мне. Простите, не из любопытства, вовсе нет, я сама была близка…

Я так благодарна вам, да разве это простое любопытство…

Мы встали и снова быстро пошли по дороге. Отец Владимир не сразу, но заговорил, голос его теперь был спокойным и сосредоточенным.

– Лишь получая подарки или деньги, вспыхивали, как прежде, ее светлые глаза, тонкие ручки обхватывали мою шею, она поднималась на цыпочки, чтобы поцеловать меня. В сущности, это был еще ребенок, который хотел жить ярко и радужно, ничего не давая взамен. Было в ней что-то, что я не умею выразить… жадная, бесстыдная  потребность  вызывать восхищение, этой белокурой зверушке было мало моей любви – я был в постоянном страхе остаться без денег, а значит – потерять ее.  Деньги мне приносила только игра. Как-то постепенно я пристрастился к ней, и уже перестал замечать, как эти две страсти, игра и Оля, обвивая меня, как зеленые змеи, звенели и бренчали чешуей, лизали скользкими языками, источая соблазн. Когда  у нас все было хорошо, игра подчеркивала и усиливала мое счастье, увеличивала градус опьянения жизнью. Мне ведь, как и ей, хотелось все больше и больше – всего, что может дать молодость – зрелищ и хлеба, порочных ночей и дней, раскрашенных одними фейверками. Когда мы ссорились, в игре я забывался, будто прыгал с самолета в океан, испытывая невероятный драйв полета, я легче переносил непостоянный характер моей возлюбленной. Какая звезда так долго меня хранила?

Случилось это под Новый год. Мы с Олей отправились на рынок закупить  продуктов. Все вокруг гудело и толкалось – как всегда перед праздником. Но в одном месте, между мясных рядов, царило особенное оживление, там раздавались дикие крики и хохот.

– Пойдем, поглядим, ведь прикольно, – потащила меня Ольга. Я двинулся за ней следом.  В середине круга танцевала старая женщина. Она была безумна, это было отчетливо видно по ее длинным нечесаным лохмам, по рваным и разноцветным юбкам, сквозь которые просвечивалось ее худое, покрытое ссадинами, посиневшее от холода, тело. К тому же она была почти боса, сквозь какие-то грязные тряпки, накрученные на ступни ног, проглядывали безобразные пальцы, скрученные болезнью, покрытые  струпьями. Голые лодыжки были  обвиты коричневыми шнурками или веревками, колени имели странный, пугающий вид – я будто со всех сторон видел весь облик этой немыслимой фигуры, и отчетливо, будто сквозь увеличительное стекло- ее отдельные фрагменты. Подходили люди, нарастали пьяные крики. Старуха, вероятно, воображала себя великой танцовщицей:  крутила юбками, разнузданно вихляла бедрами, и даже пыталась изображать танец живота – ее хватали и щипали за обнаженный и сморщенный, как сырая требуха, вислый живот – она радостно, по-собачьи взвизгивала. Что было в ее голове? Своим нелепым танцем она явно хотела понравиться и любые хлопки в ладоши, или по ее заду,  сильные и вероятно болезненные, она воспринимала, как высшую похвалу и старательно и смешно, как только может сделать это безобразная старая кукла с оторванными руками, низко, в пол, кланялась. Лицо ее уродовал перебитый нос и свежий шрам на щеке.

– Вот кляча-то, правда? – весело глядя на старуху, спросила Оля. Она грызла семечки, доставая их из газетного кулька, и сплевывала прямо на пол, под ноги пляшущей старухи. Вдруг какой-то грязный оборвыш разбежался, пнул старуху ногой в живот и быстро отскочил. Оля громко расхохоталась и захлопала в ладоши – ей было невероятно весело, будто она попала в цирк… Хорошо было и сумасшедшей: она резко пошатнулась и почти рухнула на  каменный прилавок, ударившись грудью… Но когда она снова повернулась к публике, ее  беззубый рот улыбался, выцветшие глаза лучились каким-то диким счастьем.

 Плохо было мне – я узнал свою мать…

Никогда еще до этого случая я не знал, что такое боль. Я окаменел, потерял дар речи и способность мыслить. Все, что я испытывал раньше:  ревность, отчаяние, страх потерять Олю, игра в казино – все оказалось игрушечным, крохотным и уменьшалось с каждой секундой – мне даже трудно подобрать слова. Безмолвный, потрясенный до глубины души,  я потянул мать за рукав, она недовольно обернулась, всего на несколько мгновений, и уже снова кривлялась перед публикой, с трудом сгибая и разгибая больные ноги – она меня не узнала. Я был для нее никем, одним из многих выхваченных из толпы лиц…

– Мама!!! – в ужасе закричал я, но это мне только показалось. Так бывает, когда ночью мучает кошмар, кричишь и не слышишь своего голоса, хочешь проснуться, а не можешь. Бывают такие мгновенья, даже секунды, за которые меняется вся жизнь человека – это случается редко, словно скачок-перевертыш, вот он я – а вот меня нет. Я видел жестокую толпу, потешающуюся над моей несчастной, потерявшей память, матерью, и никому не было до нее дела, никому. Я был один – в таком одиночестве, будто стоял на тропе, ведущей в ад. Несколько мгновений я все же колебался – и до конца своей жизни я буду стыдиться этих минут. В какой-то прострации я шел обратно, я и Оля, она оглушительно, громоподобно смеялась, вспоминая все новые и новые подробности – для следующего взрыва хохота, я спешил, убыстряя шаги, будто пытался от нее убежать. Чтобы не отстать, она вцепилась мне в рукав, стук ее каблучков бил мне в виски, звук ее голоса сжигал меня дотла…

Остаток вечера был как рассыпавшаяся мозаика: кухня, ванна, ледяная вода, стакан, потолок, темнота. Оля спала, как всегда, подложив под щеку кулачки, но такая далекая и чужая, что я, до озноба не понимал – как же так? Только сегодня утром, несколько часов назад,  я обмирал от запаха ее кожи, подмышек, волос,  тайных и возлюбленных – до невозможности – всех частей ее тела… Я долго глядел на нее, как на убитого ребенка, вдруг рыданья вырвались и потрясли все мое тело с ног до головы.

С этого дня началась моя новая жизнь…

На следующее утро я нашел свою маму, она была там же, на рынке,  и попытался забрать, увести к себе в дом, прикрыть, по крайней мере, какой-либо одеждой. Но все было напрасно. Она меня не узнавала,  и когда я пытался взять ее за руку, приходила в невероятную ярость: визжала дурным и враждебным голосом, толкала меня грязными костлявыми руками и громко призывала на помощь. Я сам чуть не тронулся умом, пытаясь наладить с ней отношения, если эти слова вообще как-то могут соответствовать той ситуации. Я осторожно  проследил, где она живет. Вместе с бомжами и пьяницами она ютилась в заброшенном  детском садике, с разбитыми окнами и наполовину разрушенной крышей. Вонь и смрад, нечистоты в каждом углу – никогда я не мог себе представить, что можно опуститься до такого скотского состояния. Мамино место было в углу одной из комнат, она спала на куче старых газет, наброшенных на бетонный пол. Спала она на удивление крепко, но лицо ее во сне постоянно вздрагивало, и рот по-детски кривился. И еще она почему-то  крепко прижимала к себе небольшой камешек, всегда новый, который поднимала с дороги. Почему она не выпускала его из рук? Кожа на ее руках была такой тонкой, почти прозрачной, видна была каждая темная жилка. Только когда она спала, я мог пригладить ее волосы, расчесать их было невозможно, не разбудив ее. Да и что я мог, сидя на коленях, не спуская с нее глаз? Никогда я не чувствовал себя таким жалким, ничтожно-слабым…

Везде, ночью и днем, здесь ходили и спотыкались , кричали и умирали люди, я сидел возле матери и молча смотрел, как она спит. Черты лица ее порой размягчались, и она снова казалась прежней – вот сейчас она проснется, увидит меня и спросит про очки. Что я скажу? Квартира, в которой я вырос, где жила мама, давно была через много рук продана. Почему так произошло? Я страшился задавать себе эти вопросы, я знал ответ. И если бы я узнал, что мама давно умерла, возможно, это не явилось бы для меня таким ударом, но видеть,  как она живет, как над ней потешаются, как в любой момент она может быть до полусмерти избита – это было невыносимо. Теперь мы с ней поменялись местами – я отчаянно, до полного исступления хотел быть рядом с ней – она бежала от меня, как черт от крестного знамени. Я смотрел, как она сосала хлеб, шамкая беззубым ртом, как отмороженными пальцами  скребет в голове и чему-то смеется, и пытался разглядеть в ней свою ненаглядную, погибшую, светлую и бесконечно любимую мать. Любовь, о которой я никогда не подозревал, пробуждалась во мне, а вместе с ней и невыносимая боль. Несмотря ни на что, я верил, что она вспомнит. Стараясь придать своему голосу утерянную детскость, я читал ей свои первые стихи, с которыми выступал на утренниках, и которые она заучивала со мной с бесконечным и мягким терпением. Вновь и вновь, я рассказывал ей те далекие истории, которые были дороги только нам двоим. Порой мне действительно казалось, осязаемо мерещилось, что в пустых глазах ее загорается свет, верно, он был, я видел его, он мягко струился  из ее безумной глубины. Затаив дыхание, я следил за этим светло-опаловым отблеском – такой свет излучают в темноте холодные камни. Как я ошибался! Это был свет самой смерти,  между нами существовало то же препятствие, которое бывает между живыми и мертвыми. Как она попала в это недоступное  пространство, где испарялся великий инстинкт самосохранения, материнский инстинкт?

Порой я думал – приходилось ли  кому-нибудь из людей видеть пустые глазницы своей матери? И что они испытывали? Возможно, это случалось, когда мать достигала преклонного возраста, да и сам ребенок давно был покрыт седыми волосами и слоями усталости, защищавшими от излишних эмоций. Моей матери было пятьдесят лет, мне – двадцать два. При другом раскладе судьбы она могла быть цветущей женщиной, женой, возлюбленной. Верите ли, порой я мечтал, чтобы она умерла, так мучительно было видеть ее, но еще страшней было не видеть ее. Я пытался уехать, иногда  выдерживал несколько дней, но ужас  гнал меня обратно, в кошмарных снах я видел мать покалеченной, избитой и окровавленной, валявшейся в снегу. Прошла зима, весна, наступило лето, и в один из теплых дней я не нашел ее. Нигде. Я обыскал детский сад, рынок и все окрестности вокруг, я без устали расспрашивал всех обитателей трущоб – никто не знал, где она. Говорили, что она отправилась куда-то вместе со своими неизменными спутниками. И действительно, двое оборвышей, что часто были с ней, тоже исчезли. Я искал долго, и каким бы счастьем для меня было – найти ее могилу и узнать, что душа ее, наконец, успокоилась. Но бог каждому посылает то, что положено.  Я больше никогда не видел ее. Порой, лежа ночью без сна, я ужасаюсь тому, а что, если она до сих пор жива?

Я излечился мгновенно – это было почти чудо: с отвращением я взирал на весь свой прежний мир:  на Олю, игру, друзей, деньги. Все эти ценности вмиг потускнели, покрылись пеплом, а новых  пока не было – это самый тяжелый миг. Потрясение было слишком велико, его не выдержала даже моя любовь к Оле. Я готов был   заботиться о ней, но не более того, она стала мне чужой. Она не сразу поняла, не восприняла всерьез, поэтому настойчиво пыталась меня обольстить, вернуть и вновь привязать – но, в конце концов, ожесточилась и оставила меня в покое. Отныне у меня не было ничего, к чему я был бы привязан – даже город стал мне чужим. Обросший и запыленный,  питаясь, чем бог пошлет, я бродил, где придется…

Наверное, я бы погиб, так невыносимы и безрадостны были мои дни,  но внезапно дорога привела  меня  в церковь. Я забрел  случайно, ненадолго – а остался навсегда. Я даже сохранил в памяти этот первый день, как озираясь по сторонам, я неловко пытался поставить свечу перед иконой Спасителя – она трещала и дымилась, потом  выскользнула из моих рук и упала. Ко мне шел человек, одетый в красивое церковное облачение; ожидая немедленного изгнания, я уже пятился к двери. Но он неожиданно принял большое участие в моей судьбе, с его помощью я стал священником. Какой страшной тропой привели меня сюда небеса, и разве я, неверующий человек, мог когда-либо об этом помыслить? Жизнь словно очертила круг красными флажками: эти стены с иконами, горящие свечи, молитвы и прихожане, только в этом пространстве я мог свободно дышать. Когда я переступал порог и выходил на улицу, в глаза и грудь било солнце, я шатался как пьяный, потерявший опору. Перерождение само по себе мучительно, в нем нет ничего светлого. Потом передо мной возникли лица, и я пережил второе потрясение в своей жизни – я увидел страдания других. Никогда не думал, что в мире столько страдающих людей. Растворяясь в их бедах и несчастьях, распутывая все мутные узлы чужих жизней – я забываюсь и обретаю мимолетный покой.

Мои силы поставили меня перед выбором – чтобы выжить, мне надо было выстроить новую жизнь, нового себя. Нельзя оглядываться назад – прошлое убивает. Исправить ничего нельзя. Прошлое – это царство Аида – серое бесконечное пространство, где сам воздух наполнен душной виной… Какое-то время я словно не жил, а метался между двух миров, и поверьте: тот, мертвый, обладает большей притягательной силой, потому что он принадлежит вечности и в нем мы пребываем гораздо дольше, чем в жизни.

Я  до сих пор не разгадал – зачем это случилось со мной?

Нет, я не в обычном, человеческом смысле ищу этот смысл. Ясное дело, мать своим безумием вырвала меня из игровой зависимости, я прибрел свободу страшной ценой. Но, прослужив несколько лет в церкви, я приучился смотреть на эту жизнь… как бы так выразиться, это может показаться совершенно непонятным. Я смотрю на любую жизнь как на священный замысел, где все тщательно и совершенно подогнано – цветом, формой, действием, всеми нашими чувствами, как лепестки в цветах или радуга. Я должен был стать священником – это я разгадал. Никакая другая дорога не смогла бы привести меня сюда более кратчайшим путем, чем мой. Но есть кое-что еще…

– Что? – переспросила я.

– Чего я не могу уловить, это как предчувствие, интуиция, оно из более тонкой сферы, которую невозможно обрисовать, или тем более выразить словами.

– А вдруг?.. – Я прикусила язык, но он мгновенно понял и мой полувопрос, и то, почему я не смогла его проговорить.

– Вдруг все иллюзия? Я запутался, и попал в ловушку простого ума? Все это возможно, но у меня есть ориентир, знак, если так можно выразиться.

– И какой? –  Затаив дыхание, я взирала на отца Владимира, как на какое-то высшее существо. Черты его лица, классически правильные, своей надменно-нежной красотой напоминали статуи древнего мира. Порой слова его поражали легким безумием, но даже в нем было подлинное достоинство и глубина. Он не отчитывался передо мной и не пытался оправдаться.

– Знак простой. Я предполагаю, если судьба добьется от меня необходимого, она пошлет мне определенное послание, единственное, которое я буду ожидать до последних дней своих,  до последнего вздоха. Известие – горькое ли, страшное, любое – о судьбе своей матери.

–  Но вы писали, вот я сейчас покажу, – я достала помятые листы рукописи, которые всегда были со мной, и нашла нужные строки, которые толкнули меня в дальний путь, вдохновляли и вселяли  надежду. И хотя я знала их наизусть – каждое слово, но почему-то старательно зачитала: «Если вы все же умудрились докатиться до такого положения вещей – ваш сын или возлюбленный – больше не воспринимают вас, вы понаделали слишком много ошибок и слишком все запустили – выход все же есть. Но об этом – в конце этой книги”.

– Вы не можете помочь сыну, – быстро ответил отец Владимир. – Вы можете помочь только себе. Чем сильнее в душе Демон, сильней и Бог. Ищите в своей душе эту Силу. Постарайтесь ее открыть. Но только – в себе. Только так вы поможете сыну.

Я вдруг поняла, что священник увидел во мне отблеск своей матери, именно поэтому он так много уделил мне внимания. Но мне стало обидно – чем я могла так напомнить ему мать? Ведь я совсем, совсем другая. И потом отец Владимир был старше меня. Неожиданно я посмотрела вниз, оглядела себя со всех сторон:  вид у меня оказался действительно жалким.

Я скорбно молчала. Что я могла сказать? Признаться, что у меня остались одни гроши? Что мне негде жить? Если я вернусь в свой город, в привычный мир, разрушивший меня – то пропаду? И что буду делать здесь, в этом незнакомом  городке? Кто примет меня на работу  в таком нищенском одеянии?

Находясь в постоянном движении, рыская по дорогам бесчисленных сел, я была будто добровольно взята в плен какого-то слепого намерения, хмельного вина. В продолжение этих бедственных дней я брела, как во сне, словно по тонкой пленке первого льда – простые слова священника тяжело упали и пробили его – я взглянула и ужаснулась. Грязное платье давно потеряло свой цвет и выглядело ржаво-серым, сандалии были разношены и связаны с ногами обрывками веревок. Руки – темные и исцарапанные, будто я продиралась сквозь колючий кустарник, а ноги… бог мой! Кожа от самых щиколоток  покрыта  какими-то незаживающими темно-красными пятнами. Я приобрела их после одной неосторожной ночевки в лесу. Утомленная дорогой, я рухнула в низкий  кустарник, с пряным, одурманивающим запахом. Фиолетово-малиновые цветы, как выяснилось утром, оказались ядовитыми – кожа ног  горела, потом появились эти мокнущие пятна. Про волосы и говорить было нечего – я горестно провела по ним рукой и насупилась:  впервые в глубине своей души я услышала тихий плач униженной гордости. Что мне было делать? Мои ноги в нелепых сандалиях непроизвольно и незаметно повернулись на дорогу – мне хотелось как можно скорее убраться прочь. Какой невыносимо тяжелый и мучительный был сегодня день! Воздух сухой и тяжелый, пресыщенный светом… Будто нарочно, невдалеке, за густыми зарослями ивы, жалобно заржала лошадь, потом послышался легкий топот копыт и снова, уже издали – неприятные, раздражающие слух, крики…

  До меня, наконец, дошло, что настал конец пути – я нашла своего священника.

Я втайне надеялась, при одном взгляде на него приобрести определенную устойчивость, быструю опору. Я хотела, чтобы перемена свершилась сразу, как-то внезапно, а не капля за каплей. Сразу! С льдины, на которой я неслась по ревущему  водовороту, сразу выпрыгнуть на прочный берег, на землю!

Моя опора оказалась  совсем не такой, как я ожидала. Огромный могильный крест, подгнивший  в нижней части своего тела, спрятанный в земле, вдруг рухнул на моих глазах, подняв облако  песка и пыли. А что я ожидала, кроме этой кучи трухи?  Что священник предложит мне древнюю священную мантру, глоток святой воды или небывалый священный заговор, прочный и надежный, как ключ и замок?

Что значили для меня эти рекомендации – про Светлого Бога?

Смысл их не проникал в меня, как не доходит свет в редкостные  расщелины бездны. Пока я слушала отца Владимира и кивала головой в такт его словам, я что-то ощущала, но очень смутно…

Я обманулась… Так, когда нет денег, нищему обычно отвечают: «Бог подаст».

Мне казалось, даже сердце мое отказывается работать. Жизнь оказалась неподвластной мне – она требовала большей тонкости, особого умения приспосабливаться к новому. Я предположила, что сам священник, не зная избавления, закрыл свою книгу, как смыкает зима уста рекам. Он спрятался от себя в монастырь, но разве для меня это выход? Что мне оставалось делать? Продолжать жить в теле переломанных костей и разорванных внутренностей, борясь за каждый вздох? Лучше бы он дал мне пузырек с настойкой из земляных червей, убедил в ее силе, сказав, что нет лекарства сильнее и надежней…

Священник потянул меня за руку. Как обиженный ребенок, еле сдерживая слезы, боясь показаться слабой и навязчивой, вовсе не желая этого,  я вырвала руку и пошла, не оборачиваясь. И что я ожидала? Склоненное к себе лицо, полное любви и сострадания? Разве я могла  позволить в отношении себя такую роскошь? Но, не признаваясь самой себе, в глубине души, я все же отчаянно ждала, что он меня остановит – так в минуту опасности, дети –  во что бы то ни стало – стремятся в объятия родителей.

И это действительно произошло, вновь почувствовав  прикосновение его руки, горячее желание помочь, я уже, не таясь, повернулась и рыдала у него на груди – и это было самое лучшее и единственно необходимое, в чем я нуждалась…

– Оставайтесь на несколько дней в монастыре. Куда вы пойдете?   За эти дни я найду вам работу. Можно сказать, что я уже знаю, где вы будете  работать.

Он быстро шел, огибая легкие ветви буро-красного цвета, а я, тихо всхлипывая, покорно бежала за ним, как заблудшая овечка за пастухом.   Церковь, монастырь, новая работа… я попадала в особый, совершенно новый мир, в котором все мои чувства разом обострились и откликались на любое движение. Под ногами было великое множество блестящих каштанов, наступая на них дырявыми  подошвами сандалий, я их больно чувствовала. Как же раньше я ходила по камням?

Навстречу нам шла пожилая благочестивая женщина в длинном черном платье, отец Владимир негромко и быстро переговорил с ней, и мы двинулись дальше – к  постройкам из красного кирпича, окруженным великолепными клумбами роз. Во всем, что окружало меня, чувствовался особый порядок, какая-то спокойная правда, и это успокаивало лучше, чем слова священника.

Как-то быстро и неотчетливо промелькнули последующие события и разговоры, и вот я – в долгожданной горячей воде! Как блистали и сверкали эти струи, я блаженно плескалась в них, кружилась и брызгалась, во все стороны летели и стучали капли. И мне не надо было вздрагивать и пригибаться от каждого шороха! Я намыливалась непередаваемо душистым мылом, почему-то дрожали руки, лихорадило все тело, я фыркала, как лошадь, и то и дело пыталась расчесать и разредить пальцами свои спутанные волосы. Обмывая груди и бедра, стекая по ногам, струясь по ступням, вода смывала и уносила прочь  мое скитание и дурные видения. Журча и шумя, хлеща паром, она будто подговаривала меня, тайно склоняла или подстрекала: «Ты пришла ненадолго, времени мало, так мало, торопись»…

Трапезная была большая и светлая, из свежего и пахучего дерева, возможно, сосны. Со всех округлых окон струился мягкий вечерний свет…

Я опоздала на ужин. За столом сидели кроткие женщины в одинаковых длинных платьях, молодые и старые послушницы, тихо и молчаливо они ели, передвигали чашки, брали из больших и глубоких тарелок хлеб. Я села, куда мне показала рукой, по-видимому, самая старшая или главная, она была невероятно приветлива: всем своим небольшим и полным телом, белыми руками, прямой посадкой головы на мягких и женственных плечах, открытым взглядом серых глаз. Кое-кто, из тех, кто закончил скоромную трапезу, мешкались,  исподтишка бросая на меня любопытные взгляды. Что привело их сюда:  искренняя набожность или что-то другое?

Сероглазая женщина отвела меня в монастырские покои,  открыла келью – маленькую комнатку с двумя  окошками на уровне земли, и, не донимая меня расспросами, удалилась. Я осталась одна. Несмотря на вполне защищенное пространство, меня пугала надвигающаяся ночь. Хмурая, необъятная ночь в чужом городе… Я печально села на деревянную койку, скорбно обхватив колени руками, закачала утомленной головой: вверх, вниз, вверх, вниз… Мысли, против моей воли, всплывали на поверхность, как черви из грибов, опущенных в соленую воду…

Перед глазами плясала безумная мать священника. Схлестывая листья с кустов и целые сучья, она уходила  все дальше и дальше в лес, кружась черными полотнами похоронного платья, дергаясь, как заводная, без передышки. Я вдруг вспомнила, где видела ее – в отделении милиции, куда меня впервые забрали на вокзале. Это была старуха, сидящая со мной рядом. Неужели она?  Небывалое совпадение…  Говорить ему или нет?

Я встала с кровати и стала ходить по комнате. Сколько же времени я готовилась к разговору с отцом Владимиром? Сидя в игровом зале, бредя по дороге, лежа в траве, я постоянно прокручивала в голове все мыслимые варианты исповеди, но всегда получалось так, что я живо и подробно, по порядку,  рассказывала ему о всех своих бедах. И что же получилось в действительности?

При одном взгляде на него у меня словно язык присох  к гортани, я смогла выдавить из себя несколько незначащий слов, которые не выражали и сотой доли того, что я пережила и в данный момент испытывала. Понял ли он? – огромную значимость – для меня – нашей встречи? Может, я не смогла все выразить словами? И у него создалось впечатление, что небрежно гуляя по селам, я случайно набрела на него?

Неуловимая суровость, потусторонняя отрешенность его лица вспугнула меня. Или изысканная утонченность рук, тела? А вот он – напротив, будто он ожидал меня, а не я его. Легко и необычайно красочно, ничуть не смущаясь, он смог рассказать мне почти всю свою жизнь. И я, стараясь угодить, почтительно останавливалась, с нетерпением дожидаясь, когда он переведет дыхание, и снова продолжит. Как так получилось? Его грустная судьба, этот живой приступ тоски не выходят у меня из головы. Какие-то слова пробились в мое сердце и надолго остались – я даже испытала легкую зависть. Никогда, никогда не смогу так искренне открыться…

Я снова пришла в состояние неустойчивости и неопределенности. Но разве кому об этом расскажешь? Я верила отцу Владимиру и не верила, я хотела остаться в этом городе и с такой же силой рвалась обратно. Я вся колыхалась и вздымалась волнами, как океан. Миллионы тонн воды, способные изувечить целый город… И как океан, поколебавшись некоторое  время, обретает неподвижность, и на его ровной литой глади отражаются лишь облака, так и я, не в силах совершить свой выбор,  покорилась воле священника  и слепо пошла за ним…

Наутро он предложил мне поработать домашним учителем  десятилетнего мальчика, родители которого часто были в отъезде.  У мальчика была редкая болезнь ног, и началась она не далее, как два года назад. Он почти не ходил, пропустил много занятий, в мои обязанности входило – восполнить недостающие пробелы в знаниях и продолжить дальнейшее обучение.

– Работа для вас, – улыбнулся отец Владимир. – Не придется ломать себя, перестраиваясь на что-то новое. Семья отличная, я их хорошо знаю. Завтра пойдем знакомиться, и если вы им понравитесь, а я в этом полностью уверен, сразу приступите к работе.

– Сразу? – удивилась я, и сама толком не поняла, чего я испугалась. Того ли того, что не была до конца уверена в своем внешнем виде? Или страшилась расстаться с монастырем, где  могла видеться с отцом Владимиром?

– Да лицо как лицо, – весело рассмеялся священник, – очень милое, хотя, в настоящий момент немного испуганное. Сегодня парикмахер, а потом Марья Сергеевна подберет вам одежду. А мы с вами, конечно, будем часто видеться.

Ну, спрятаться от него не было никакой возможности, он все ясно видел и отлично чувствовал. Я улыбнулась в ответ. Разумеется, я не считала себя, как он выразился, «милой».  Сразу же после своего купания я внимательно рассмотрела себя в зеркало. Я сильно похудела, и вероятно, никогда в жизни столько не весила. Ключицы костляво выпирали из-под выреза платья, пришлось с Марьей Сергеевной (это была та женщина, что отвела меня в келью) подбирать такое платье, чтобы ворот приходился под самое горло. Зато  на загорелом лице глаза смотрелись ярче и казались огромными – ярко-зеленые, в коричневую крапинку. Губы обветрились на солнце и приобрели темный оттенок, какой бывает у индианок, а волосы, наоборот, стали светлы, как ковыль. Все молодило  мое лицо, а может, виновата была моя новая стрижка? Всю жизнь я носила длинные волосы, скручивая их на голове в незамысловатые пучки, или  завивала  в мелкие кудри, как это делали старшеклассницы.

В настоящий момент, ввиду особого состояния волос, недовольная парикмахерша, похожая на горбоносую цыганку, перекрашенную в рыжую, добросовестно повертев мою голову в разные стороны, обкорнала меня, сообразуясь разве что со своими детскими фантазиями. Я стала похожа на прилежного мальчика: пушистая челка смешно топорщилась над моими выгоревшими бровями. Светло-золотистая  щетинка, что покорно стояла по всей голове, щекотала ладонь.  Я казалась себе лысой и почему-то голой. В соседнем кресле сидела красивая женщина и с удивлением смотрела на меня. Как она была любовно ухожена – от головы до кончиков пальцев! Волосы у нее были чудесные, палево – светлые, пряди сверкали и искрились, но, несмотря на их природное богатство, вторая парикмахерша – худенькая и черноволосая – продолжала привычно хлопотать над этими блестящими зарослями, бережно втирая и брызгая чем-то невероятно душистым и розовым, похожим на земляничный сок . Меня поразило красное шерстяное платье, плотно обтягивающее ладную фигуру: округлую грудь, тонкую талию. Черты лица были немного кукольными, губы пухлые и капризные, светло-малиновые. Крупные  глаза были удачно оттенены лилово-синими стрелками; ресницы накрашены густо и аккуратно – волосок к волоску. Такая изящная, как хрустальный сосуд, незнакомка. Любуясь на себя в зеркало, женщина поправляла то локоны, то жемчужное ожерелье, украшавшее ее белую шею. Тайная, сказочная жизнь, дверь в которую мне наглухо закрыта…

Первое время необычная пустота в моей голове пугала меня, дотрагиваясь до нее, я испытывала легкий шок. Любое платье болталось на мне, тело лишь неопределенно маячило под тканью, как длинная водоросль в темной воде…

Глава 9. Особняк

  Я несла себя в богатый дом, будто хрустящую рукопись с красными пометками на полях: « исправить», «отрастить», «сшить», и страшилась, что не подойду, меня не возьмут, я окажусь непригодной, как оказывалась непригодной до этого – на всех направлениях своей жизни. Особняк, богатые родители – все напомнило мне об элитной школе. Весь мозг мой будто воспламенился – возгорелись огнем даже мысли. Я суетливо забегала вперед и забивала вопросами отца Владимира, неторопливо идущего рядом:

– А мальчик? С кем он сидел раньше – до меня? Почему вы уверены, что меня возьмут? А кто еще живет в доме? Почему он заболел? Почему такой дом – как замок, и кто в нем жил раньше?

Дом, действительно, был огромен и далеко виден издали – со всеми остроконечными башнями, устремленными ввысь, с богатым декоративным убранством из статуй и витражей. И пока мы шли к нему, отец Владимир неторопливо и обстоятельно рассказывал  все, что знал об этом доме и его обитателях.

– Мальчика зовут Артур. Это очень умный и хороший ребенок, внезапная болезнь ног, конечно, плохо отразилась на его характере.

Родители его… люди весьма богатые и увлекающиеся. Приличное состояние позволяет им вести образ жизни такой, какой им нравится, а они – большие любители путешествовать. Когда Артур был здоров, они ездили вместе. Оставить свое любимое увлечение они не в силах, даже ради сына. Его отец, Владимир Сергеевич, написал много книг об исчезнувшей цивилизации – древней Атлантиде. Повсюду, по всему миру  он ищет ее следы, я восхищаюсь людьми, настолько увлеченными, как он. В доме – огромная библиотека, и я благодарен семейству за то, что они любезно предоставили  мне возможность познакомиться со многими редкостными книгами.

Элеонора – жена его, женщина весьма шаткая нервами, именно из-за нее они и переехали в это тихое место всего лет пять назад. Купили замок, весьма недорого, до революции он принадлежал  хозяину  богатейшего поместья. Сохранился прекрасный сад, пруд.

В доме, помимо хозяев, живут массажист Костя, садовник Михаил Леонидович, прачка и стряпуха с племянницей. Есть приходящая прислуга. Владимир Сергеевич – человек довольно щедрый, у вас будет хорошая зарплата. У Артура недавно, буквально на днях, умерла старая няня, он был к ней сильно привязан. Несмотря на возраст, она следила за порядком в доме. Что я еще упустил?

– Откуда вы все так хорошо знаете?- удивилась я.

– Священник должен знать все.

– Вы не ответили, почему решили, что меня возьмут на работу?

Но отец Владимир не успел ответить – открывались ворота и мы ступили на зеленую лужайку. Навстречу, махая хвостом, выбежала рыжая собака, она с усердием  меня обнюхала. С удивлением оглядываясь по сторонам, я не знала на что смотреть и чем любоваться. Вдыхать хотелось больше, чем любоваться. Густой и свежий аромат источали бледные розы, окаймлявшие дорожку, по которой мы шли. За ними возвышались более высокие и развесистые кусты роз – винно-красные и бордовые, листья у них были голубовато-восковые, блестящие. Цветов было такое обилие, что они целыми кистями свисали вниз, даже высокие приспособления из светлого дерева были не в силах их удержать. Из-под моря  красных лепестков не было видно травы…

– Здравствуйте, Михаил Леонидович, – сказал отец Владимир, и только тут я заметила садовника, высокого худенького старичка, стоящего невдалеке, под грушей. Тот вежливо и с достоинством поклонился.

Поднявшись по высоким ступенькам,  мы уже входили в дверь, которую широко распахнул перед нами, полный мужчина лет сорока пяти-пятидесяти, с живыми и любознательными глазами. Он слегка напоминал медведя, вставшего на задние лапы, то ли виноваты были густые каштановые волосы, в изобилии торчавшие во все стороны, то ли своеобразное движение ног…

Мы прошли в гостиную. Она представляла собой что-то среднее, образующееся при смешении разнородных вещей –  дело было вовсе не в том, что у немолодых родителей был маленький ребенок. Первая странность, к которой впоследствии привыкал глаз, была белая старинная мебель с золотой росписью – в виде полустертых  амурчиков и цветов. Витые ножки  стульев, стола и диванов, полукружьем расположенных вдоль комнаты с высоким  потолком, напоминали узкую щиколотку молодой девушки, всем своим юным телом стремящуюся как можно скорей оттолкнуться от пола. Огромный пустой зал, казалось, был полон веселого движенья и неуловимого шелеста. Совсем неуместными  казались  деревянные стеллажи книг, высокие, до самого потолка. Книг было великое множество, и по чьей-то прихоти они были расставлены не в соответствии с их размерами, цветом и качеством переплета, как было бы, вероятно, уместней в таком открытом для людей помещении, но были навалены и забиты в полки,  как придется. На  блестящем столе из белого мрамора помпезно стояла большая ваза, инкрустированная яркими камнями: бирюзой, лазуритом, и голубым опалом. Больше в комнате ничего синего не было. На стенах висело несколько аляповатых картин, написанных масляными красками, на многих  были изображены алые маки.

Тяжелые шторы цвета темной вишни, подбитые золотым кружевом, раздольными  складками закрывали все окна. Их было, наверное, с десяток, этих окон – такой объемной и высокой показалось мне эта гостиная.

– Здесь раньше устраивали балы, – тихо шепнул мне на ухо отец Владимир. Он наблюдал за мной, когда я крутила головой из стороны в сторону, разглядывая зал. В который раз он поражал меня своей наблюдательностью.

Хозяйкой оказалась маленькая сорокапятилетняя дама, худая настолько, что даже я выпрямилась и горделиво расправила плечи. Ее худоба была не следствием диет, а имела причину в истерическом складе характера – это сразу было видно по отрывистым движениям всех острых  и выпирающих частей тела: плеч, рук и ног. Некрасиво смотрелись даже  коленки под плотным шелком, когда все мы, после знакомства и представления друг другу, уселись в белые мягкие кресла. Редкие и длинные волосы, серовато-пепельные, были высоко подняты над ушами, их поддерживала гребенка, украшенная стразами. Костлявые пальцы также были сплошь увиты разноцветными перстнями и кольцами, на темной ткани юбки лучились их блики. На хозяйку я поневоле обратила внимание, потому что она сразу же уставилась на меня ревнивыми и недоверчивыми глазами, похожими на воспаленные узелки.  Предположив, что в выборе учительницы за ней, как за матерью, будет решающее слово, догадавшись о ее непреодолимой склонности к сценам ревности, я незаметно старалась понравиться – хотя бы тем, что не обращала на ее супруга ровно никакого внимания. Муж ее был красив, весел и румян, он и то и дело вставлял в  беседу лукавые шутки, веселившие, правда, его одного. Да и весь разговор, перебирая общие темы, они вели  лишь вдвоем со священником. Правда, пару раз Владимир Сергеевич на меня быстро взглянул и восхищенно кивнул головой…

Не было никакой возможности укрыться от немигающего и напряженного взгляда Элеоноры, он словно расщеплялся на тончайшие жгучие волокна. Ежась от них, я мечтала хлопнуть хозяйку по голове чугунной сковородой, представляя ее лицо после удара. Не дай бог, оставят нас вдвоем – я чуяла несколько минут гробовой тишины. Наконец, вздохнула с облегчением, когда отец вышел и вкатил в комнату инвалидную коляску с черноволосым надменным  мальчиком. Тот  быстро, почти не взглянув на нас, поздоровался и стал рассматривать потолок, будто впервые увидел по краям его золотую роспись цветов. Затем взгляд его, поблуждав, остановился на хрустальной люстре. Лицо его было болезненно-бледным, недовольная гримаса кривила выразительный рот. Я с удивлением увидела, что сбоку, на голове, у него была тщательно выстрижена  сеть паука – это было похоже на татуировку. Ноги его были прикрыты легким пледом, неожиданно для всех он натужно, помогая руками, вытащил ноги и сбросил плед на пол. Худенькие ножки казались мертвыми и закоченевшими.

Я отвела взгляд…

– Артур, – слегка прикоснувшись рукой к его голове, – мягко сказал отец. – Знакомься – это твоя учительница Вера Николаевна.

Хозяином семейства я уже была принята на работу, что сразу показало, кто в доме главный. Я незаметно вздохнула, встретилась взглядом со священником, и,  не скрываясь, улыбнулась. Допив чай, Владимир Сергеевич объявил, чтобы завтра к восьми часам, не опаздывая, я приходила на работу. После этих слов он отвел меня на второй этаж и показал комнату, в которой мне отныне надлежало жить. Она была светлая и уютная: с широкой кроватью, аккуратно застеленной кремовым покрывалом, старинным торшером, стоящим у окна,  деревянным столом и двумя стульями- посредине. На  широких полках, прибитых к стене, стояли две рамки для фотографий, но снимков в них не было. Рядом лежал моток белой шерсти. Может, здесь жила прежняя няня? В комнате стоял запах лесного одеколона.

Вещей у меня почти не было. Надо было еще успеть проникнуться доверием к этому скоропалительному движению судьбы…

Словно спелый, но незнакомый плод, упала мне в руки эта новая деятельность, несмотря на то, что я была учительницей начальных классов, мне предстояло жить с этим мальчиком, находиться с ним круглосуточно, ведь буквально через несколько дней его родители   надолго покинут усадьбу.

Зарплата была в три раза больше, чем в элитной школе, питание бесплатно. Я смогу скопить денег, и, возможно, куплю себе квартиру. Если сложатся мои взаимоотношения с мальчиком…

И напрасно я вообразила, что главным в доме являлся Владимир Сергеевич, и что именно он взял меня на работу. Отец Владимир, провожая меня этим же вечером в монастырь, легко разбил мою очередную иллюзию, тем самым еще раз подтвердив тот факт, что женщины не всегда бывают проницательными. Я пропустила то неуловимое движение ребенка, легкий наклон головы – которое и явилось решающим. До меня он уже отверг многих учителей, практически всех, и худо-бедно с ним по учебникам занималась  старая няня. Я так и не получила ответ на свой вопрос – почему священник был так уверен, что я понравлюсь Артуру. В конце концов, это было не столь важно…

Первым, кого я увидела на следующий день, был массажист Костя. Он стоял перед домом, расслабленный, в белом теплом костюме, и прищурившись от солнца, беззастенчиво следил, как я приближаюсь. Смуглая бычья шея, широкая грудь и курчавые черные волосы на миг привлекли мое внимание. Не поздоровавшись, он весьма  бесцеремонно обратился ко мне:

– Я могу предложить вам массаж. Разумеется, бесплатно. Какой вы предпочитаете: маньячный, мазохистский или садистский?

Возможно, это была шутка, ведь он тут же сам неудержимо рассмеялся, показав целый ряд плотных и белых зубов, но меня она покоробила, я вовремя не сообразила, что нужно ответить. Все мне в нем не понравилось: небритое лицо, широкий нос, волосатые руки и грудь, крупные яркие губы. Насмешливо- обнаженные глаза… На вид ему было лет тридцать пять. Почему его взяли на эту работу? Отец Владимир рассказал, что Костя очень хороший специалист, он многих , даже совсем безнадежных,поставил на ноги, родители мальчика верили в него. К тому же это была своего рода экономия – ребенка надо было купать, переодевать, выполнять с ним все процедуры, которые делают с подобными больными. Кроме Кости, Артур никого к себе не подпускал, и видимо, поэтому  тот возомнил, что имеет какие-то особые права в этом доме. Мне никогда не нравились красивые мужчины, я всегда их опасалась…

У мальчика были больные ноги, он был прикован к инвалидной коляске. Все дни напролет он только тем и занимался, что сидел у компьютера, играя в различные игры. Особенно он любил ужастики – оторвать его от них было невозможно. Артур  был неуправляем, упрям и своеволен. Любую мелкую провинность со стороны прислуги он воспринимал как драму и немедленно бросался тем, что мог достать рукой со стола или полки. Как же он порой изматывал всем нервы – худенький человечек, похожий на маленького злодея! Бывали дни, когда его до исступления раздражало все: от массажного масла у него чесались ноги, от пирогов болел живот, от солнца резало глаза. Он не давался  стричься, глаза его были полны ненависти – это доводило всех до изнеможения. Только Костя относился к его истерикам с юмором – похоже, он шел по жизни легко. Он спокойно садился с газетой куда-нибудь в дальний уголок и словно исчезал. Много учителей сменилось за это время, и всех их выгнал сам Артур. Ни о каком психотерапевте не могло быть и речи,  лишь изредка ребенок разрешал осмотреть свои ноги врачам.

Нет, мне определенно не везло. Артур держался со мной примерно так же, как и я с ним – настороженно и отстраненно, как с незнакомым зверьком. Я не настаивала, и не проявляла никаких эмоций, когда он отказывался со мной заниматься. Завтра, значит завтра…

Комнат в доме было много: кабинет Владимира Сергеевича, отдельные с супругой спальни, столовая, игровая  и учебная -Артура… Моя  находилась на втором этаже, там был длинный коридор, дальше маячили обитые черной кожей  двери –  в них я никогда не заглядывала.

Стряпухой, так  по старинке ее все называли,  оказалась черноволосая полногрудая женщина лет шестидесяти пяти. Звали ее Ариадна. Большое лицо ее, с нездоровой коричневой кожей, портил полузакрытый глаз и искривленный рот – похоже, у нее когда-то случился инсульт. Маленькую головку покрывали короткие и блестящие волосы. Несмотря на крупное и рыхлое тело, ходила она быстро и ловко, слегка припадая на левую ногу. Странные чувства она у меня вызывала – все мне в ней нравилось, даже обезображенное лицо, а вместе с тем, что-то пугало и даже отталкивало. Встретила она меня  приветливо, называла не по имени, а «рыбкой» или «кисой». Готовила просто сказочно, даже привередливый Артур редко отказывался от ее разнообразных салатов и пирогов. Первое время я часто приходила в ее хозяйство – небольшую пристройку к особняку. Половину комнаты  занимала хорошо выбеленная, настоящая русская печь. Здесь царил отменный порядок: кастрюльки блистели, стаканы и рюмки сияли, чугунки были тщательно выскоблены. На веревке аккуратно висели ароматные пучки трав, многочисленные склянки были плотно набиты разноцветными семенами и зернами – благовоние стояло невероятное. Толстые мясистые руки ее, покрытые красными родинками, находились в непрестанном движении – толкли корешки, что-то мололи, крошили и резали, ссыпали в новые банки.

Спала она за стенкой, в небольшой комнате, вместе со своей племянницей: болезненно-тучной девушкой с сонными глазами – апатичной, угрюмой и молчаливой. Как я поняла, родители у нее умерли, и кроме тетки, никого не было. Она и жила с ней, вроде как помогая по хозяйству, на самом деле бестолково путаясь под ногами. Ее Ариадна могла хлопнуть по заду половником, грубо обозвать «коровой, сидящей на моей шее», но когда стряпуха незаметно смотрела ей вслед, глаза ее теплели.

Я привязалась к Ариадне, у меня тоже, кроме нее, никого в доме не было. Но была некая странность – нелепая и до конца мною не понятая. Когда уезжали хозяева, она становилась невероятно блажной и скупой, и в зону этой скупости попадала именно я. Изображая из себя хозяйку, она смешно распрямляла плечи и поднимала грудь, величаво задирала нос вместе с косматыми бровями – только Артура она и боялась. Так вот, еды за столом она мне выделяла мало, вначале я приписала это забывчивости, когда она наливала мне треть тарелки супа и бросала в миску ложку картофельного пюре. Потом я заметила в этом какую-то упорную и вероломную настойчивость, граничащую с ненавистью. А иначе – как можно было объяснить то, что она резко урезала мои порции? И всегда при этом, воинственно подбоченившись, жеманно спрашивала: не желаю ли я еще чего-нибудь? Я робко отвечала: нет, спасибо.

Я перестала ходить к ней. Никто, разумеется, не замечал нашей тайной вражды, как и того, что я постоянно голодала. Да разве мне много надо? Булку да стакан киселя, которого я не смела спросить! Как же они все ели! Костя и Ариадна с племянницей. Едят себе да едят – хрустят  румяными пирогами, грызут колбасу, глотают сочные котлеты – у меня даже в глазах темнело. Садовник, он же и сторож, ел у себя в саду, в крошечном деревянном домике. Прачка редко бывала за столом, но иногда я ее видела. Она была чем-то похожа на акулу – большим ртом, расположенным ниже, чем у обычных людей и утолщенным посередине телом, покрытым дряблой серой кожицей. Свисающим, стелящимся и ползучим, как повилика, голосом она тихо нюнила – подать то или другое блюдо,  заглатывала куски, не жуя – ну, акула и есть.

Оставшись без покрова природы, без ее мощной целительной защиты, я вновь становилась жалким и беспомощным существом. Я снова боялась этой жизни, и не верила в ее силу…

Как же мне опостылела эта комната с кисейной занавесью и покрывалом, которое хотелось коварно изодрать. Не читалось под горящей свечой, не лежалось в мягкой перине – лучше б я мела своим подолом худые дороги и сосала сухари, чем ежедневно входила и выходила, входила и выходила – бесконечное число раз – из этой комнаты! Над потолком слышались редкие звуки, будто по крыше цокало мелкое стадо овец, блеющие звуки то замолкали, то вновь усиливались.  Может так по ночам завывал ветер?

Терпи да терпи! Сиди за столом, с жадностью глядя на полные дымящиеся тарелки, благородно сцепив губки, отламывай по кусочку, как мелкая птичка – когда хочется засунуть в рот весь – жирный и сочный, ароматный кусок мяса!

О, эти прекрасные черты радушной и хитрой старости, пропитанные одним равнодушием! Этот слащаво-терпкий, издевательский голос, от которого вяжет рот! «Не хочется ли вам, рыбка, чего-нибудь еще? Может, принести сыра или колбасы?»

– Нет, благодарю, ну что вы. Я сыта, спасибо.

Однажды, в глухую полночь, проберусь в ее погреба, изгрызу все запасы еды, выпью из бочки вино, и ударю напоследок палкой по изуродованному, спящему лицу! И расправив крылья, унесусь прочь из этого чудовищного замка – с увечным  ребенком, похабным массажистом, жадной поварихой…

Где дышат, открывая пасти, шипя и потрескивая – одни гадюки…

Моя комната ревела беспомощной яростью. В скитанье я не ощущала такого голода, как здесь. Если бы испытала что-либо подобное –  давно бы вернулась обратно. У меня проснулся нечеловеческий, волчий аппетит, даже воздух в комнате был голодного, сосущего оттенка. Я спускалась ночью в сад – грызла поздние яблоки, пока не начинало ломить зубы. Скоро зима, получу жалование… Как же нам с тобой худо жить, неуклюжая моя Вера Николаевна! Пойдем, хоть напьемся воды…

Я безуспешно пыталась выжить на дрожащей палубе тонущего корабля. Я ли ошиблась – сбилась с пути, отец ли Владимир, направивший меня сюда – не все ли теперь равно?!

Когда приезжали родители, Артур становился просто невыносим, и даже переставал спать – в доме воцарялось угнетенное больничное настроение. Его несносное поведение, казалось, изнуряло родителей настолько, что проведя со свои ребенком несколько тревожных недель, они вновь спешили в путь, придумывая себе новые и новые цели.

В поисках следов древних атлантов они путешествовали по всему миру, мечтая найти останки их  захоронения – пятиметровых фигур с вытянутыми черепами. Я видела эти снимки –  на песке лежал огромный скелет, и человек, стоящий рядом, был не больше его пальца. Владимир Сергеевич считал, что после всемирного потопа атланты расселились по всему свету, чтобы передать людям свои знания. Бескрайние степи, земли и горы – хранили их тайны. Найти бы хоть клочок папируса – вышла бы новая книга…

Когда Владимир Сергеевич рассказывал, лицо его необычайно светилось, он весь оживал и воскресал, будто брал откуда дивные запасы красок. Он вставал с кресла, начинал взволнованно кружить по залу, заражая меня неведомой страстностью. Безразличная к далеким предкам, я заворожено слушала его.  Элеонора настораживалась, скользила по мне отсыревшими глазами и недовольно морщилась…

Когда они уезжали, все вздыхали с облегчением…

Постепенно я привыкала к мальчику. Неохотно он отвлекался на уроки, его спасал природный ум и сообразительность. То, что ребенок его возраста постигал за недели и месяцы, Артур усваивал за считанные часы. Порой своими расспросами он ставил меня в замешательство. Его, как и Пашу Седова, многое интересовало, вот бы они подружились! Он был капризен, мог неожиданно ощетиниться и забиться в истерике, но так же внезапно успокаивался и мог искренне попросить прощение. То он был ласков, как котенок, то невероятно мнителен, везде и повсюду видел врагов и предполагал, что над ним все смеются. Иногда он легко и охотно что-то рассказывал и тогда был похож на обычного, здорового ребенка. Но так же внезапно он замолкал, лицо его каменело, он больше не отвечал на вопросы, и  ни на что не реагировал.  Глаза его бесцельно блуждали по окнам, не останавливаясь ни на чем, и были одичалыми и горестными, как у взрослого старичка. В эти минуты он так мне напоминал моего сына! Что происходило в его голове? Почему он был таким? Я не знала, и ничем не могла ему помочь.

Невыплаканные слезы превращались в ночные кошмары, полные смертного крика. Плохо спали мы оба – я и Артур. Я торопила события, я жаждала убыстрить бег самого времени, я вообразила, что пробуждение личной силы сопряжено с большой деятельностью, искала ее повсюду – и не находила. Я пыталась зачерпнуть горсть воды с ревущего горного потока, который грозил опрокинуть меня, как куриное перышко – и в страхе отскакивала в сторону. Но ночам кусала ногти, меня лихорадило, болели ступни – но ничего, ничего не наступало.  Надо что-то делать, иначе я опоздаю, и будет поздно. Но именно эти слова роковым образом вводили меня в состояние полного отупения.

Читаю все подряд, не понимая ни строчки….

Глава 10. Беседы со священником

Отрадным в этой жизни мне оставалось одно – видеть отца Владимира. Я дожидалась его по выходным после вечерней службы и как долго я ждала эти выходные! Порой я стояла  в церкви, слушая такой дорогой мне голос. На улице я смиренно ходила возле кустов сирени, ведь его всегда окружали страждущие. Но даже увлеченный беседой, он изредка взглядывал на меня – или мне это только казалось? – с как-то особенной и тайной грустью. Я обо всем забывала, и с наслаждением смотрела на него, улыбаясь. Рассказывал ли он кому-нибудь о своей матери, и знал ли кто, кроме меня, его прежнюю жизнь, его историю?

Мы шли, как и в первый день нашей встречи, вдоль облетевшей акации, к его любимой скамейке. Иногда вовсе не садились на нее и долго гуляли вдоль полей.

– Однажды приехала  мать, чем-то похожая на тебя. Приехала издалека, я ходатайствовал, чтобы она пожила у нас в монастыре. Целыми днями она молилась – ее сын был игроком. Я пытался помочь, что-то объяснял. Но случайно проходя мимо, я услышал о чем она просила небеса: вернуть то время, когда сын жил с ней – чтобы все было, как прежде. Я не выдержал, обернулся к ней и тихо сказал: «Это невозможно. Ваш ребенок вырос. Примите это».

Она как-то странно взглянула на меня, поправила на голове платок и молча пошла к выходу. Что-то заставило меня двинуться за ней следом. Она открыла дверь, повернувшись к церкви, три раза перекрестилась, и низко опустив голову, спустилась по ступенькам. Прошла еще пару шагов и упала – у нее отнялись ноги. Она прожила в монастыре совсем немного, не больше недели, и умерла. Я был в отчаянии. Я никому, никому не мог помочь, более того – я убил эту женщину.

– Вы часто видели людей, страдающих игровой зависимостью? – я быстро задала вопрос, чтобы отвлечь его от тяжелых мыслей.

– Часто. Но не самих игроков или наркоманов, нет, обычно  приезжают их матери или возлюбленные. Но даже самыми ужасными страданиями они никого не спасали.

Глядя на них, я часто думаю, как они молятся? Я волновался об этом, как волновался бы любой врач – какие таблетки глотают его пациенты? Нет, нет, это вовсе не нравоучения или проповеди, вовсе нет.

Моя мать не справилась, она не выдержала. Она часто ходила в церковь и молилась обо мне. Просила ли она Бога, чтобы я излечился – любой ценой? Или просила Дьявола – забрать ее душу взамен моей?

Я смотрю на этих матерей и с ужасом вижу на лбах – будто Каинову печать, клеймо, рок или проклятье. Молитвы – это опасное царство. В каком состоянии их читаешь, в тот мир и попадаешь. Есть миры кромешной бездны и отчаяния, откуда не долетает ни одна молитва. В тяжелом состоянии взывая к Богу, твою молитву перехватит лишь ловкий Демон. Слова – это же энергия, привлекающая себе подобную.

  Но никто в мире не попадает в бездну без своего согласия на это.

Разве вы могли уберечь сына от его судьбы? Каким способом вы могли это сделать? Угрозами, молитвами, притворством, хитростями, уговорами? Моя мать была верующей, но разве она могла спасти меня от уроков, уготованных самой судьбой?

– А вы сами, видели Демона? – спрашивала я.

– Демона, к сожалению нет. А вот во время благодарственных молитв я научился видеть – как с людей, будто черные груши, осыпаются темные пятна и разбегаются в стороны.

Священник являлся для меня единственно реальным и надежным существом – в этом незнакомом месте. Я верила что он может предупредить или предречь –  гибельность и спасительность того или иного поворота моей судьбы.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

9 комментариев на “Роман “Игровая зависимость””

  1. Tamara:

    Вот и прошло достаточно много времени, Вячеслав.Со времени написания этого романа больше года.Я давно не общаюсь с читателями. Почему? Что произошло за это время?Я не зазналась, не вознеслась, не… Но много времени и сил ушло на то, чтобы пробиться в литературном мире. Пока не пробилась.Пробую все: выступаю в разных городах с творческими вечерами, выступаю в качестве спонсора. Проще открыть производство в России, чем пробиться в литературе. Здесь другие законы, которые я пока только постигаю. Чего-то я наверное не могу понять. Я стала более уверенней в себе, как писатель. Может быть, в следующей жизни, я достигну признания. А может, Вячеслав, именно жажда признания мне и мешает?

    • Вячеслав:

      Трудно сказать: механизмы мироздания – штука таинственная… Одно можно сказать с уверенностью: судьба любых более-менее сложных проектов и замыслов в нашем мире зависит от наличия или отсутствия санкции свыше. Это однозначно…
      Возвращаясь к нашему бренному миру, хотел бы заметить, что неплохую, на мой взгляд, подсказку по поводу того, как можно было бы далее действовать, дал в своём комментарии к замечательной (со смыслом) сказке «Снегиричка» один из читателей: «Тамара, прочитал Вашу сказку и получил удовольствие. Этот рассказ, почти готовый сценарий к яркому и милому мультфильму. Я даже представил, какой он будет интересный. Осталось найти тех, кто занимается мультипликационными фильмами. Дальнейших творческих удач!» )

  2. Игрок:

    Нет никаких демонов, есть просто непонимание основных математических законов, за счет чего выигрываешь и проигрываешь. У многих игроков просто раздутое эго, им повезет, они должны выиграть, высшие силы им помогут, вот и все

  3. Ola:

    Написано настолько ярко и точно, что даже страшно – ведь это реальная жизнь игроманов. Надеюсь, он вовремя попадет в руки людей, которые хотят с помощью игры разбогатеть. В жизни есть и много других способов достичь благосостояния, главное смотреть пошире и видеть возможности. Тамара, напишите об этом!

  4. yuliyaskiba:

    Вы затронули очень актуальную и острую тему в настоящее время. Возможно, что это произведение кому-то поможет освободиться от страшной игровой зависимости.

  5. escho100:

    Произведение, если оно чего то стОит, по моему и должно вызывать неоднозначную реакцию. Именно такие произведения впоследствии и становятся широко известными и остаются в памяти людей, поэтому не обращайте внимания на очень “умную” писательскую организацию вашего города – время покажет кто был прав. Удачи.

  6. Vyacheslav:

    Спасибо, Тамара Александровна, за добрые слова…
    Мнение стороннего, без сомнения – штука важная и иногда очень даже помогающая, – это я про «неоднозначную реакцию в писательской организации…». Но разве способен кто-то почувствовать душу или суть творения лучше самого творца?.. Мне кажется, что самый верный советчик для писателя – это таки его сердце, которому что-то не нравится или, допустим, всё нравится…
    Кроме того, людям свойственно сугубо субъективно воспринимать даже простые вещи; а что уж там говорить о тех моментах, что посложнее…

  7. Тамара:

    Спасибо Вам, Vyacheslav, за поддержку.Знаете, этот роман вызвал неоднозначную реакцию в писательской организации нашего города.Именно описание подруг, Марии и Ольги, мне предложили выбросить из текста- это раз.Второе – мистический опыт героини сделать более конкретным, понятным для чтения и “концентрированным”(я так и не поняла значение этого слова применительно к тексту)Третье-ввести сцены жестокости.Подруг мне было жаль, я переместила их в самый конец книги, но не забываю о совете, что “лучше и благоразумней все же убрать”.Жестокости ввела, мистический опыт- скрепя сердце, оставила, как есть, немного подсократила.
    Вот так.Называется, предательство самой себя.Мне лично все нравилось. Прочитав Ваш отзыв, испытала чувства, которые описывать не берусь- все равно не получится.Рада, что Вы появились.
    К сожалению, пока не выйдет книга, я не могу выкладывать текст целиком- уже многие мои рассказы публикуются под другими именами.

  8. Vyacheslav:

    Не заметил, как читая, добрался до последнего абзаца этого очень эмоционально и по содержанию насыщенного произведения!..
    Помимо столь эмоционально раскрываемой личной трагедии главной героини, в романе можно найти, судя по всему, действительно ценные советы, изложенные словами отца Владимира, должные помочь одержимым не только разными видами игроманий (автоматами, рулеткой, букмекерскими ставками, любыми видами игр на деньги), но и тем, кто зависим от наркотиков, алкоголя, чего-то другого, с чем не справляется его человеческая воля, и во что так умело втягивает человека Демон – один из главных, почти персонифицированных героев произведения.
    Присущий авторскому изложению юморной подход, «разряжает» серьёзную атмосферу произведения. Чего только стоит описание подруг главной героини – Марии и Ольги…
    Воистину восхищает и неожиданно проявляющийся эротизм в описании, казалось бы, обычных вещей, – например, стиля игры игроманов, «иные из которых гладили, разминали и вдавливали кнопки, как женские соски, взволнованно прижимались к ним щекой…» 🙂
    Мистический опыт главной героини, столь красочно описанный в конце опубликованного фрагмента, на мой взгляд – вовсе не фантазии, а явление раскрывающегося у неё «духовного вИдения», как раз таки имеющего свойство раскрываться в состоянии полного отчаяния и/или единения с природой. Посему, и в реальность увиденного ею в лесу, и в ранее произошедшую встречу с двойником, я верю, – верю в возможность такого опыта.
    Единственное, в чём хотелось бы возразить автору, – произнеся, таким образом, пару слов в защиту мужчин, – это в вынесении оным общего вердикта: в «выставлении» их, как существ звероподобных, – «находящих других самок, как только собственная жена теряет привлекательность». Может быть, вышеописанное относится таки именно к Коле – типажу, явленному в романе в роли мужа главной героини, для коего главным «языком любви» являлся секс? На мой взгляд, мужчины (как и женщины) всё-таки разные бывают… 🙂

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться для отправки комментария.