Официальный сайт липецкой
писательницы

«Можно выпить океан до последней капли; можно до основания срыть гору Меру; можно глотать огонь. Но, о Всеблагий! Труднее всего этого приобрести власть над своим разумом!»1

Что победило? обещание денег или всеобщее ликование? Может, странное очарование мольбы? Или хмельная уверенность, которую излучало все его существо? Ашота благополучно водворили обратно, он страстно помолился и нажал кнопку удвоения – вскрылась тройка. Он радостно потирал руки, расправлял плечи, исполненный самодовольства, впервые горделиво оглянулся назад, окинув взглядом затаившихся людей – ниже тройки только одна цифра. Удар, щелчок – выпало то, чего он никак не ожидал. Выпала двойка…

Публика расходилась поразительно быстро. Миг, еще один – и все уже копошились возле своих мест и нетерпеливо тянули руки к своим кормилицам в ярких передниках, к их сладостным сосцам. Отдельные звуки и голоса постепенно стали неразличимы для слуха. Ушли бандиты, один многозначительно хлопнул  Ашота по спине. Тот неподвижно сидел, недоуменно глядя на светящийся экран… Я вдруг неудержимо захотела спать, глаза закрывались сами собой, слипались ресницы – я терла их кулаком. Сколько же дней я не высыпалась? Я привыкла и  перестала ее замечать, эту усталость, и когда она превратилась в огромную и прочную плиту? – ни отломить кусок, ни разрезать…

Ашота не было несколько дней. А может, он был? Он так тихо и смиренно, не привлекая внимания, играл в углу, что я не сразу его узнала. «Не везет в игре. Ставка не та», – подумала я. Внимательно присмотревшись, увидела обе его руки забинтованными,на каждой не хватало по пальцу…

Мы возвращались домой поздно ночью, и говорили об одной игре, обсуждали только одну игру, как только я осторожно переводила разговор на другую тему, сын просто переставал быть. Он снова уходил в себя, будто распахивал потайную дверь в игорный зал, и там  ему светили  зеленые, красные и синие огни этого гибельного мира, прыгали и скалили зубы мертвые обезьянки, гремели кнопки, звенели  монеты…

И я, лихорадочно путаясь в незнакомых терминах, как школьница, вымаливающая пересдачу экзамена, опять переводила разговор на игру, в полной темноте и беспробудном мраке я искала те слова, которые оживили бы и вернули мне сына…

Я боялась потерять его буквально, физически. Он как-то исступленно переживал проигрыш, в этом состоянии он полностью терял контроль над собой. В этот момент агрессия, направленная на самого себя, могла вылиться во что угодно. Казалось, он в любой момент готов шагнуть с крыши. Один раз я видела, как он бился головой о кирпичную стену, по лицу текли целые потоки крови, а он даже не чувствовал этого. Пока я сидела рядом в игровых залах, у него случались выигрыши. Он поверил в меня, как в свой талисман! Как же он преображался! – я смотрела на него во все глаза. Был только один день, когда я видела его таким…

Алеше было шесть лет, когда я повела его на елку во Дворец культуры. Мне тогда повезло – я не только достала билеты на детский праздник, подруга принесла для Алеши мушкетерский костюм. Она достала его по великому блату, но ее сын вырос. Боже, что это был за костюм! Красный бархат, отороченный атласными лентами, шляпа с пером, даже настоящие мушкетерские сапоги. Алешка глядел на него, не дыша, боясь к нему притронуться – так бы я чувствовала, получив бриллиантовое колье с подвесками. Как же он радовался на этом балу, как гордился и хохотал – ведь он был самым красивым!  Его костюм признали лучшим, он стоял на сцене и прижимал к груди подарок – огромный красный грузовик. У меня сохранился снимок – Алеши в мушкетерском костюме. Как весеннее половодье затапливает горы и кручи, так и мой сын – был переполнен счастьем, его золотом и светом…

Пусть у нас сейчас была только одна тема, но мы разговаривали! Мы говорили о «роковой неудачливости», она ощущалась всеми в виде ненасытного упыря, который раз присосавшись, будет прихлебывать удачу днем и ночью, до последнего вздоха игрока. Ошибка ли по небрежности, недосмотр или неиспользованный момент – и  кандалы защелкнулись, человек есть, но словно срубленный шальным ураганом, меченный пеплом – выброшен за ненадобностью. Чаще всего такое происходит с недавними триумфаторами.  Раз произнесенные вслух, эти слова – «роковой неудачник» – прочно утверждаются как надежное прозвище, презренный запах. Как выйти на арену и вернуть утраченный титул, если, прикрученный цепями, игрок несколько дней просидел во мраке? И разве можно его спасти?

  Мы можем только молча наблюдать, как он погибает…

При этих словах мой сын начинал ожесточенно ломать и крушить ветви деревьев, попадавшиеся нам на пути. Потом наш разговор вновь принимал первоначальную форму, вновь становился упругим мячом после сильного сжатия…

Алеша жаловался, что часть автоматов подкручена в пользу владельца, а их хозяин один, зовут его Василий Седов. В свое время, благодаря связям в администрации, он приватизировал много зданий, выкупил лицензии,  игровые автоматы, построил казино. Его в городе  боятся все, даже милиция, потому что доходы у него большие, и он ими хорошо делится с теми, кто наверху. Мэром  города  был его родной брат, прокурором – дядя. Ходят слухи, что он не гнушается ничем, через подставных лиц принимает драгоценности, квартиры, ценные вещи…

Но, несмотря ни на какие страхи, ко мне вернулась надежда. Алешу восстановили на факультете информатики – я ненавязчиво заметила, что он может многое упустить. Он любил копаться в технике, чинил друзьям компьютеры, телефоны. Придет время, он влюбится в девчонку, нас уже будет двое в этой борьбе! А двое – это уже сила. И весь этот сатанинский праздник, со всем его  великолепием, бешеная свистопляска его мучений и безумств,  сразу закончится, как дурной сон, не правда ли?

Я не сразу почувствовала –  как опустошают меня игорные заведения, этот адский хоровод  дней и ночей, вращающийся калейдоскоп  безумных людей, обуреваемых неутолимой жаждой, которую не оживят и все реки мира.

Как же мне неистово хотелось вырвать оттуда Алешку, вырвать как можно скорей – любой ценой! Оставь мне его, отдай на день, на неделю, надолго отдай, слышишь, Демон! Разве ты держал его в своих горячих ладонях, целовал горошинки его пальцев! Ведь это мой сын, мой – и больше ничей!!!

Глава 5. Небесный щит или вечная борьба(окончание рукописи)

«Осознаете вы это или нет, но между Демоном и вашими внутренними ресурсами ведется постоянная борьба. Борьба на всех уровнях – на сознательном  и подсознательном. У каждого воина  своя цель. Это может быть захват территории, или тотальное уничтожение врага. Так и у Демона насчет вас есть свои виды. Как  в известной компьютерной игре «Цивилизация», где есть опция «условия победы» ( дипломатическая, территориальная, космическая гонка и т.д.), так и у Демона:

1.Уничтожение. Если в какой- то момент вы не сможете принять последствия вашей страсти  и…  сведете счеты с жизнью.

2.Подавление. Если вы достигните финальной стадии разложения личности и морально-волевых качеств. Все краски мира потускнеют, у вас будет только одна цель – при первой же возможности с безумными  и пустыми глазами поплестись  к ближайшему игровому залу.  Вы уже никогда не выполните свое предназначение на земле, данное Богом, вы будете  влачить жалкое существование.

З. Пленение.  Это самая изощренная победа Демона. Она страшна тем, что многие игроки даже не будут чувствовать себя побежденными.  Вначале Демон одерживает полную победу, вводя  жертву в состояние, как в случае «подавления». Потом он, словно опытный кукловод, подвешивает жертву за ниточки и удаляется на некоторое время. Жертва чувствует, что ее больше не тянет играть и с облегчением вздыхает. «Ф-у-у, отпустило». Зомби думает, что все, что с ним произошло – лишь жуткий сон. Он устраивается на работу, двигается по карьерной лестнице, начинает личную жизнь. И в этот момент появляется Демон, и начинает дергать за ниточки. За считанные дни человек теряет все и с головой опускается на самое дно помойной ямы. Сути происходящего тонущий не осознает, он сокрушается: « Как же я так не сдержался, это надо же было пойти играть, я же победил в себе эту страсть».

На самом деле Демон не был побежден, он просто ждал – пока вы немного поднимитесь, чтобы со всего размаху сломить вас одним легким движением. Он будет делать так много раз  на протяжении всей жизни игрока. Если вдруг  вы почувствовали облегчение – не радуйтесь, Демон скоро придет, когда у вас будет что брать.

Демона нужно понять, проработать и победить, только тогда вы можете жить полноценной жизнью.

Теперь вы знаете, к чему он стремится. Как бы вам ни было плохо, как бы мрачно все ни казалось – не дайте ему прийти в эти три конечные точки. Поплачьте, разбейте посуду, напейтесь в хлам, просто переждите этот кошмарный день. Завтра ваш организм восстановится и вам будет легче.

                                                          ***

Твой муж  идет в игровые залы – под разными предлогами. Он  никогда себе не признается, что может все проиграть. Демон знает:  главное, чтобы он любой ценой переступил порог заведения.

Самый популярный предлог – сыграть на пару соток, постоять с другом за компанию, боже упас – играть самому!

Твой сын заходит в казино из любопытства или повидать друзей – исход будет один. Он проиграет  сто рублей, проиграет две тысячи – из верхнего кармашка, три тысячи – из нижнего , и последние  семьсот  рублей – из заначки в трусах. Прихватит  деньги друга, если тот не успел их продуть в пух и прах. Хорошо, если это не подпольное казино, бандитское, которое заранее предоставляет вам кредит – многотысячный кредит людям, которые пришли сыграть на сто рублей.

И вот он дома…

Сознается жене, испытывая чувство вины, подавленности, самобичевания – и дает пустые обещания.

 Пытается тщательно скрыть. Иногда приносит конфеты и цветы. Задушевно делится о том, какие перспективы ему открывает новая работа (адвоката). Но здесь у него очень сильный внутренний невроз, он лихорадочно следит за глазами жены – не раскроет ли она его игру. Если жена  задаст вопрос о деньгах – он разорвется в порыве гнева. Накопившаяся в нем энергия примет яростно- отрицательный заряд. Он вспомнит тысячи недостатков своей женщины, приукрасит их в яркие цвета и громким голосом озвучит.

Большинство людей хотят пощекотать свои нервы, испытать сильные эмоции. Они проигрывают и выигрывают, просто скучая по детству. Им не хватает тех страстей, тех детских эмоций, – от первой любви, тайны, поцелуев. Люди просто перестали мечтать, мышление стало сухим и ограниченным. Все игроманы были бы счастливейшими людьми, ведь они и их близкие страдают лишь потому, что заканчиваются деньги. 100% способ избавления от игровой зависимости – это найти способ зарабатывать столько, сколько они были бы ни в силах проиграть ( шутка)».

Как-то раз, стоя за спиной сына, который, как обычно, увлеченно играл ( мы были в другом игровом зале), я неожиданно увидела группу ребят, которые шумно окружили соседние автоматы. Они играли нервно, громко переговариваясь, кричали друг на друга. От них исходила агрессия. Один из них, по-видимому, вожак, коротконогий плотный парень, небритый и нетрезвый, быстро проиграл свои деньги. Он оглянулся по сторонам, взгляд его упал на Алешу, тот сидел, увлеченный игрой, ничего не замечая. Перед ним была горка фишек. Это был самый старый в городе игровой зал, и там были фишки, которые менялись на деньги. Неожиданно этот парень резко встал, и, протянув руку, схватил одну Алешину фишку, при этом он грубовато хлопнул его по плечу и сказал:

– Я взял. Как-нибудь, рассчитаемся…

Он сел, и как ни в чем не бывало, продолжил игру. Ясно было, что фишку он не вернет, да бог с ней, с фишкой. Я видела, как побледнел мой сын, как потемнели его глаза. Алеша не любил, когда его унижали, да и кто это любит? Слухи в игровых залах распространяются быстро, как в деревне. Закон игроков суров:  можно давать еду, одежду, сигареты, но не деньги. Дать деньги – стать опущенным. А фишка – это деньги.

Опущенный игрок никогда не выйдет на свободу, безжалостный случай окончательно разрушит и до того несчастную судьбу. С животным любопытством, не испытывая ни капли сострадания, все будут следить за его жалким существованием – и никто не посмеет протянуть руку помощи. Добыть деньги для своего хозяина, пока не ослепнешь и не оглохнешь на скорбных дорогах, скользких от грязи – я видела этих людей, они продавались из рук в руки, как рабы. Тайный невольничий рынок привлекал множество покупателей – и попадались, как правило, совсем новички, неопытный молодняк. С этого корабля нельзя было сойти на землю, только прыгнуть в воду – нередки были случаи самоубийства…

Я видела, как сжались кулаки моего сына, как побелели костяшки пальцев, а вся фигура подобралась, как перед прыжком. Объятая великим страхом, я в растерянности оглядывалась по сторонам – что делать?  «Господи, господи, господи» – шевелились мои губы. И вдруг (это было как чудо) я увидела на полу, между автоматами – фишку. Она, по – видимости, упала, катилась и застряла ребром, в самой тени, и для невнимательного взгляда была сокрыта. Алеша быстро перехватил мой взгляд (мы были одним заряженным полем), встал, и, нагнувшись, проворно достала ее двумя пальцами. Потом обернулся к обидчику: все действие происходило на небольшом отрезке пространства – за нами со всех сторон внимательно наблюдали.

– Вот, смотри, – доброжелательно сказала сын, – это твоя фишка, она упала у тебя – так что мы в расчете. Я ее беру. – И он плотно сжал ее пальцами. Возразить на это было нечего. Инцидент был исчерпан – я еле перевела дух. По залу пронесся неуловимый вздох, игра продолжилась…

Будто раскаленными щипцами из памяти моей тащили лица…

Не проходило и дня, чтобы не случилось какой-либо истории. Да было бы весьма странно, если бы они не случались – в этом накаленном добела пространстве. Сами мысли игроков сильно отличались от мыслей обычного человека, они были многократно усилены чувствами, на такой почве стремительно материализовывались невероятные происшествия, напоминающие страницы из детективных романов…

В самом дальнем углу зала, где произошла эта история с фишкой, ежедневно играл пожилой человек. Он приходил ровно в семь часов вечера, приветствовал всех присутствующих (голос у него был тихий и подкупающе спокойный ), неторопливо  снимал свое старенькое серое пальтишко и слегка прихрамывая на левую ногу, шел на свое место. Он был невысок ростом, сед и худощав, играл на удивление мирно и тихо. Ни возгласа, ни вздоха не доносилось с его места, и я дивилась на него, как дивятся все люди на любое исключение из правил.

Играл Борис (так его все звали) неудачно: выигрывал редко и мало, а проигрывал регулярно, но, слава богу, незначительно. Этот человек вызывал у меня тайную симпатию, он не пытался  подольститься или приладиться, чтобы войти к кому-либо в доверие, я пристально за ним следила. Независимо от того, выиграл ли он или проиграл – Борис всегда давал чаевые. И получалось так, что больше всего доставалось старенькому крупье Якову.

– Эх, Яков, и сегодня опять не мой день, –  говорил в таких случаях Борис такому же, как он, худощавому старичку, одетому в белую рубашку и вишневую жилетку, и давал тому полтинник, а то и сто рублей. Якова, несмотря на преклонный возраст, держали в заведение за ловкость и хитрость. Он к каждому, как к музыкальному инструменту, умел настроиться, взять нужный тон, и всегда вовремя поспевал,  когда надо было уладить конфликт.

– Ну, Яков, сегодня особенный день, я выиграл – раздели же со мной эту радость. – В этом случае Якову доставалось больше, но я не видела сколько – смятые купюры быстро исчезали в кармане хитрого старичка… Часто они оба – такие непохожие, простые и нелепые – вызывали у меня щемящую жалость. На кривых и тонких ножках,  Яков  носился по залу, натужено приседая, звякая ключом, возился с автоматом, заглядывая через плечо, подсматривал игру, угодливо кланялся, торопливо и жадно пил в уголке чай. Часто руки его дрожали, он съеживался  и утомленно прикрывал глаза – но быстро приходил в себя, и снова куда-то спешил, взмахивая седыми волосами.  Поговаривали, что больше всего он боялся увольнения – он жил вдвоем с пьющим внуком. У Бориса все движения выражались лишь в шевелении густых и серых бровей, похожих на удлиненные шарики цветущей вербы. Он никуда не торопился, никуда не спешил. Не верилось, что его кто-то ждал, любил.

Тем удивительней и необычней казалась эта история, случившаяся поздним вечеров в воскресенье…

В этот день Борису необычайно везло. Во-первых, он впервые нарушил свой график и пришел в девять часов вечера. Был одет в новенький костюм, который, впрочем, был ему маловат и смущал при движениях, пиджак теснил в области плеч и талии. Мне показалось, что Борис был навеселе: щеки его розовели, и впервые он как-то размашисто сел, почти упал в кресло. Игра понеслась вскачь, будто ее хлестнули при старте, да и потом время от времени подстегивали. Бориса окружили игроки, привлеченные скорее не шумом (играл он как обычно тихо), а неправдоподобной ситуацией – ставка росла на глазах. Встали даже те игроки, которых оторвать от своих кнопок было невозможно ни при каких обстоятельствах. Борис выиграл сто двенадцать тысяч рублей и в изнеможении закрыл глаза. На мгновение все оцепенели от удивления.

– Все. Больше нельзя, – после долгого молчания произнес Борис  и махнул рукой, чтобы ему принесли выигрыш. Вопреки шуму и всеобщему оживлению, я вдруг увидела глаза Якова – они были напряжены и выражали беспокойство. Странно, подумала я, ведь наверняка, Борис хорошо отблагодарит его.  Не успела я додумать, как Яков повернулся ко мне боком и куда-то настороженно вглядывался: в стороне тихо шушукалась кучка  ребят. В каждом зале были такие шестерки, их оживленные переговоры не предвещали ничего хорошего. Посовещавшись, они всей гурьбой двинулись к выходу,  Яков поспешил за ними. Я физически, внизу живота ощутила страх, смертельную опасность, с бьющимся сердцем я следила, как Борис небрежно ссыпал деньги в старенький пакет, у которого не было застежки. Старик положил сверху еще пакет, прикрыл все носовым платком и засобирался домой. Неожиданно рядом с ним возникла фигура Якова, он был явно встревожен, и то и дело пугливо озирался по сторонам.

– Послушай, Борис,- торопливо  зашептал  Яков, – ты меня никогда не обижал, давал по совести, я тебя выручу. Тебя у входа пасут. Если не подсуетишься сейчас, то завтра тебя найдут с дыркой в голове, с обожженными краями. Слушай внимательно – в машины, что возле казино – не садись,  такси с нашего телефона – не вызывай. О том, чтобы идти пешком, хоть ты и рядом живешь – не может быть и речи. Если есть знакомые парни, позвони с нашего телефона и вызови, но незаметно.

– Да я совсем один, –  растерялся тот. – Никого у меня нет. Что же делать, Боже мой? Может, отказаться от денег, что скажешь?

– Нет, что ты. Вызывай милицию. Обещай каждому по полтиннику, они довезут. Другого выхода у тебя нет. Иди к телефону и тихо объясняй ситуацию, на меня не гляди.

Борис дал ему денег и пошел звонить, не прошло и пяти минут, как в зал ворвались милиционеры. Они встали по бокам, и повели его к машине. Многие, в их числе была и я, вышли за ними следом. Бориса посадили в милицейскую машину, и когда она тронулась, даже включились красные и синие мигалки. Я впервые в этот вечер забыла о сыне, и ни разу на него не оглянулась – так взволновала меня эта история.

Вскоре Борис появился  в зале, будто ничего и не было. Жизнь его вернулась к прежней тихой размеренности, ничто больше не тревожило течения этого маленького ручейка – ни всплески, ни сильный ветер. На что он потратил свои деньги? Принесли ли они радость его одинокому сердцу? Трогала сердце незаметная привязанность двух стариков, после этого случая  Борис будто стыдился ее, и нарочито грубо говорил с Яковом.

Жизнь словно игралась со мной в кошки-мышки…

Только я чуть окрепла, собрала себя по ниточкам  и соткала в плотный  кусок ткани, одним ловким ударом она с треском легко разодрала его на две половины – будто задалась целью опустить меня как можно ниже, обратить в прах…

В этот сложный период времени я допустила ошибку, всего один небольшой просчет – опрометчиво бросилась выполнять предписания книги,  не изучив ее, как следует. Заглядевшись на отдельные мраморные колонны, увитые позолоченными листьями, я не удосужилась охватить взглядом всего здания.

«Если вы или кто-то из ваших близких выиграл большую сумму – не пытайтесь ее отложить, дать в долг, положить на книжку. Это деньги самого Дьявола, который дал вам в долг под большие проценты, и лучшее, что вы можете сделать – это немедленно потратить, раздать, развеять по ветру всю сумму, без остатка и молиться о лучшем…»

Как маленькая девочка, я сама закружилась в этом сказочном хороводе  сладких монет, я подбрасывала их вверх и смотрела, как они литым каскадом льются с облаков. Я забыла, кто их дал! Эта вечная загадка жизни – почему самое важное – мы быстрей  всего забываем?

Как подслеповатый солдат, которого отправили на войну, издали я еще различала своих от чужих, схлестнувшись же  в близком поединке, ослепленная  блеском сабель , запуталась  и потерялась.

Беспечно прикидывая и взвешивая – на что потратить деньги – я  превратилась в журчащий ручей, насквозь просвеченный земными заботами. Но все сходилось в одном – Алешка мечтал о машине. Надо было подкопить денег, еще немного, не хватало чуть-чуть! И что в этом плохого?  Муж тоже копит деньги, чтобы сменить нашу старенькую «Ниву» на иномарку, поэтому я его почти не вижу, из дома исчез его запах и дыхание, все  растворилось в дальних дорогах.

Но всему приходит конец, кто поддается огню, тот, конечно, сорвется. Со страхом я смотрела, как исчезают деньги, будто ветер разносит насыпанные пилой опилки! Время сплошных проигрышей наступило внезапно, с отчаянья я засунула руку в недозволенное место – копилку мужа, о ней не знал даже Алешка. Я хотела вернуть праздник, я не верила, что  послушные кони унеслись, как пущенные стрелы, а на сцену опустился занавес из суровой холстины. Я брала понемножку, незаметно, ведь я потом все положу обратно…

Моей оплошностью была обычная самонадеянность, в ответственный период жизни я не взвесила свои силы, не  подсчитала свои ресурсы. В этой битве нельзя было спешить, чтобы ее выиграть –  даже легкие мелочи нельзя было  пускать на самотек.

Захлебнувшись в радости своих побед, прельстившись их обманчивым блеском и жаром – этим проклятым огнем самой  преисподней, я не заметила, как по капле вытекали мои жизненные силы – так выходят из огня маленькие искры. Благодарность со стороны детей, их ответная любовь уравновешивает любые затраты на них, энергетические или материальные. Не получая за свои колоссальные усилия ничего взамен – хотя бы крохи душевного тепла, боясь потерять с таким трудом налаженные отношения,  я предпринимала отчаянные попытки скрыть свои эмоции, а они душили меня, как дюжина чертей. Меня вдруг захлестнули старые обиды, сдерживая их, я начала испытывать к сыну агрессию.  И сама боялась себе в этом признаться. Как было бы хорошо не обижаться! Но я ничего не могла поделать. Ненависть наряду со страхом – крепкое оружие.  Мы все, матери, вольно или невольно, убиваем своих детей, ведь ни с кем мы не связаны так крепко, никого не опутываем так надежно.

Как же мне хотелось видеть сына прежним: ласковым ребенком, наполняющим дом звонким смехом! От одного вида его ярко-розовых, пухлых  щек, я испытывала такое удовольствие, ведь он всегда улыбался! Ничего, ничего прежнего не было…

С таким же успехом можно было ожидать благодарности от раненого, пребывающего в бессознательном состоянии. Я никак не могла осознать: внешне здоровый, рослый Алеша, мой голубоглазый сын с волнистыми русыми волосами, был тяжело болен. Только воин способен принять длительную борьбу и осознать, что все самое безнадежное и жестокое надо принимать стойко…

Моей главной опорой был муж-бык, так я звала его за мощную  фигуру, за плотные выпирающие мышцы. И хотя в последнее время я все свое внимание переместила на сына, муж оставался моей крепостью, моей защитой. Я воспринимала его как свою собственность, как прочный  фундамент из цемента. О-о-о! Как жестоко я ошиблась! Мужчины, как звери, только мы теряем свою привлекательность – они находят других самок. Они не прощают  того, что мы больше не вызываем желания. Ни дети, ни жалость – не в силах вернуть нам мужчин…

Мой простой, незамысловатый Коля, хватающий меня огромными ручищами, щекотавший своей колючей, пропахшей бензином, бородой – как же так получилось?

Я так и не смогла разгадать главного языка любви мужа – для него это был секс. Яркий, свободный, разнообразный. Для меня было достаточно заботы и опоры, для него – нет. Существует много семей, много видов любви, которой мы – как ласточки слюной, скрепляем свои гнезда. Для многих это подарки, деньги, увлечения…

Со страшным запозданием, когда все было поздно, я получила свой женский урок – мужчины, в своей сущности, почти как животные. Напрасно в тяжелый момент мы наивно ожидаем от них отцовского бескорыстия, ворча и огрызаясь,  они простят нам многое: пригоревший борщ, несвежую рубашку, грязную посуду. Они не простят лишь потери привлекательности, завораживающей игривости, всего – полного короба женских хитростей, изобилия премудростей, начиная от ярко-кораллового лака на ногтях ног, до бесстыдного разнообразия ласк и белья. Кто бы мне подсказал, я бы забыла обо всем на свете, упала бы пред мужем на колени в самый темный час, покорная и порочная, в одних шелковых спущенных чулочках, с кружевной подвязкой! Я убаюкала бы его ловкими руками, набухла и лопнула бы своими бедрами и грудями, запахла бы  весенней листвой! Как синицы ветви рябины – осыпала бы его алыми и сладкими словами! Разве б я хоть на минуту – показалась бы перед ним тем, чем в тот момент являлась – испорченным хлебом, покрытым плесенью? Как застоявшиеся тучи ждут ветра, так и мой муж-бык ждал моего преображения, моей  ночной распущенности, воздвижение как святого знамени – его преподобной, дикой необузданности.

Что же я предприняла, чтобы он не свалился в воду и твердо шел по трапу на семейный остров?

Днем и ночью, как нескончаемую шерстяную нить, я мотала  ему одни  печали и тревоги – терпеливо выставив вперед руки. Коля смотрел на меня без привычного интереса, без обычной мужской живости – я ничего не замечала, не делала даже попытки – разбавить нашу пресную жизнь чем-нибудь острым  и шаловливым. Целыми кусками я пожирала сласти, свежие и сытные, пахнувшие ванилью, не это ли наполняет силой после бессонных ночей? Я пухла, как ароматная булка в печи, не думая о последствиях, забыв, что по городу летают девушки хрупкого телосложения, с пушистыми  волосами, белые, желтые, легкие, как одуванчики.

В какой-то момент муж устал и резко оборвал нить.

Я увидела их вместе случайно и остолбенела: Коля уже не скрывался, они принародно шли по улице, держась за руки. С каким же  восхищением он смотрел на ее золотые волосы, тщательно и искусно уложенные, на сверкающий ремешок, подчеркивающий тонкую талию, как слушал и внимал радостному  и звонкому ее голосу, будто на камни осыпался жемчуг. Пальцами с длинными ярко-малиновыми ноготками, она поправляла  шелковые оборки платья, витые браслеты на обнаженных руках, невзначай, то и дело, смеясь,  мягко дотрагивалась его плеча, щеки…

Они прошли мимо, никого не замечая вокруг, она – прошелестела юбкой, прозвенела голосом и браслетами, он – обдал меня таким знакомым запахом духов и сигарет – таким дорогим, таким родным.

Все во мне трепетало, когда я бежала домой, я хотела поскорей укрыться от ужаса, но он не отступил от меня и дома. Я лежала на кровати, лицом вниз,  будто обложенная похоронными венками, черными лентами. Новое несчастье сломило меня, я совершенно упала духом. Я все понимала, но была не в силах додумать до конца – что же мне делать дальше? Притворяться, что я ничего не видела? Притворяться, что я счастлива? Гордиться нашей совместной с сыном игрой в казино?

Как бельмо на глазу, сидело в памяти это воспоминание и причиняло невыносимую муку. А я пыталась делать вид, что все хорошо…

Коля ушел не сразу. Он приходил и всем сердцем жалел меня, но в этой жалости уже не было ни капли любви. Он слушал меня внимательно и молча, опустив глаза вниз, как нашкодивший пес. Но все в нем:  носки туфель, обращенные на дверь, пальцы, перебирающие пуговицы пиджака, замаскированный зевок- все  говорило о том, что целиком он уже там, далеко, в своей новой жизни, которая  уже окропила его иссопом из греховных ночей, убелила благоуханием юности, сотворила заново, как радостную звезду.

«Коля , –  шептала я, глядя в окно, как он уходил, быстро и вприпрыжку, размахивая руками, как мальчик. – Что мне теперь делать, Коля?»

Надо было вовремя подсуетиться и изловчиться, напрячься, как это могут ловкие и мудрые бабы, скрутить свои впалые груди так, чтобы выжать плач или визг, шквал звуков и рева, способного пробить сердце  мужа. Удариться о землю и превратиться в птицу или ядреную вишню, подсыпать ему колдовского порошка, притвориться больной, беременной, безумной…

Ведь есть же оно, это человеческое счастье, как вам кажется?! Оно плотно замкнулось, свернулось, как время, как бутон заколдованного цветка – нужно только всеми силами попытаться взять его силой, хитростью или заклинаниями!

В это время Коля обнаружил пропажу денег. Он пришел в такое бешенство, когда узнал, что брала их я, и брала на игру! Он больше не чувствовал себя виноватым, бегая по комнате, он кричал и хрипел, будто был в агонии!

– Ты?! Ходила играть? Шлялась всеми ночами, пока я гробился на работе, не зная ни покоя, ни отдыха! Четыре года не был в отпуске, не брал отгулов, не спал, крутил и крутил свою баранку!

Сын неожиданно встал на сторону отца.

– Ты виновата, – сказал он. – Ты должна была удержать его, теперь у меня нет отца. У него родятся новые дети, и он никогда не вспомнит обо мне. Он обещал купить мне машину, если я брошу играть. И я больше не ходил бы туда, если бы имел все, что положено нормальному ребенку.

С уходом мужа я стала какой-то безликой, виноватой и приниженной – похожей на всех учительницей, ведь все мы в большинстве своем одиноки. Почему? Мы не замечаем, как работа превращает нас в непробиваемых зануд, у нас –  учителей, самые преступные дети. Как так получилось, что я растратила все деньги!? Ведь я брала немного, я видела – там еще много оставалось!

Где-то в глубине своего существа я съежилась и стушевалась, как хворая скотина, я будто предчувствовала наступления новых страданий. Может, я сама их притягивала? Не могла же я приказать жизни – прекрати! Дай мне возможность собраться с силами! В самой возможности этого приказания, или, вернее всего – просьбы, в ее слабом звуковом вихре я заранее угадывала ложь, отсутствие уверенности и фальшивость. Поражения закрепляются в нашем подсознании – вслед за первым, будто камни с большой горы, беды посыпались одна за другой. И как я могла противостоять этой лавине? Этим темным извилинам бездны, возникающим из мрака ночи, которые была не в силах осветить или распутать своим жалким разумом…

Несколько дней напряженной работы слегка отвлекли меня – в школе была очередная проверка. Учителя метались с пачками тетрадей, отчетов и планов. Это было очень кстати, и впервые я чуть ли не с радостью восприняла даже неумолимого и бессмертного, как Кощея, Павла Борисовича. Много лет он возглавлял комиссию из гороно, этот старый и бездушный человек, никогда не имевший жены и детей. Казалось, что он продолжает свое существование лишь за счет постоянных издевательств и унижений бедных учителей. Впервые я увидела его лет двадцать назад в ладном черном костюме, с деревянной тросточкой, он стоял в дверях моего класса – я доверчиво пригласила его пройти, хотя урок шел уже минут двадцать, и  это было полным нарушением этики. Но он прошел, уселся за дальнюю парту, через пять минут встал и стал ходить туда-сюда, нервно заглядывая в тетради первоклассникам. Простуженным голосом он несколько раз бестактно прервал мое объяснение новой темы, бесцеремонно высказав вслух просчеты в проведении урока. Я растерянно слушала, стоя с мелом в руках возле доски. Мне было девятнадцать лет, класс мне доверили всего три месяца назад, я училась заочно в пединституте. В те времена директоров школ поощряли, когда они выращивали кадры на месте…

Когда прозвенел звонок, Павел Борисович резким голосом потребовал  план, бегло , со злорадной улыбкой проглядел его, торопливо засунул в свой кожаный портфель и ушел. В конце учебного года, на учительской конференции, проходящей в просторном Дворце культуры, с высокой трибуны он громогласно, в пух, и прах подверг меня  яростной и беспощадной критике. Я чувствовала себя  растоптанной его ногами, поломанной и вырванной с корнем. От меня остался только запах вялой травы. Обвинения были столь чудовищны и неправдоподобны, что вначале мне показалось, будто я ослышалась. Гневно сверкая очами, седой и горбоносый, он взмахивал рукой и на весь зал  кричал о том, что есть такие молодые учителя (здесь он назвал мою фамилию), которые не только опаздывают на работу, но являются в нетрезвом виде, ведут себя так разболтанно, что даже ученики отказываются ходить к ним на уроки. Это был такой бред, что даже сидящий рядом, мой директор Валерий Михайлович повернулся и с ужасом посмотрел на меня. Меня спасло то, что безумный старик назвал фамилию еще одной «дурной» учительницы, которая уже  два года как работала за границей. Да к тому эта речь была слишком запутанна и противоречива: чтобы первоклассники не ходили на уроки из-за  «разболтанной и нетрезвой» учительницы – это было что-то! Что я ему сделала, чем не угодила?

Я написала записку о своем несогласии с докладом и выразила желание выступить с опровержением. Записку по залу быстро передали в президиум, внимательно пробежав ее глазами, председатель в просьбе отказал. Тогда я встала, глотая слезы, неуклюже попыталась протиснуться к трибуне, между рядами было тесно, к тому же сильно мешал мой живот – я была на седьмом месяце беременности. Дыхание перехватывало, я хотела крикнуть с места, что это неправда, но не смогла выговорить ни слова и села. В тот раз я впервые не сумела отстоять свою честь, растерялась,  мне не хватило мужества. Этот поступок остался безнаказанным, я закрыла его в своей памяти, как закрывают и заколачивают окна зловещих домов…

Минутная слабость порой оборачивается  твердым сценарием жизни…

После уроков в мой класс заглянула секретарь Леночка  и медленно растягивая глаза («Ве-ра Ни-ка-ла-вна!») пригласила в кабинет директора. Она была похожа на лисичку: вытянутым вперед нежным личиком, оттопыренными прозрачными ушками, раскосыми ярко-зелеными  глазами. Фарфоровые  щеки и нос были густо усеяны веснушками – как же она была прелестна, в этом оранжевом угаре юности! Она бы обязательно понравилась моему Алеше! Я улыбнулась. Не чувствуя беды,  собрала тетради, отнесла журнал в учительскую и пошла к Валерию Михайловичу.

Он сидел за столом и перебирал бумаги, то и дело вытирая лицо платком. По тому, как он долго собирался с силами, по той особой – напряженной сосредоточенности, которая пока смутно ощущалась, но с каждой минутой нарастала, я поняла – что-то произошло.  Со смешанным чувством страха и робости, я молча на него смотрела. Ему было уже за пятьдесят лет, но волосы сохранили волнистость и густоту, а лицо –  мягкую округлость. Черты лица его были невыразительны, рот бледен и сух, под маленькими карими глазами кожа  болезненно и желтовато светилась. Наконец, Валерий Михайлович  решительно отодвинул в сторону  папки:

– Уважаемая Вера Николаевна. Вы знаете, что нашу школу проверяют. А тут поступили сведения, что вы посещаете игровые заведения. Вас там видели неоднократно. Признаться, я не сразу поверил – вы проработали у нас столько лет, и ничего подобного за вами не наблюдалось. Давно не является тайной, что ваш сын пристрастился к игре, город у нас небольшой. Вы знаете, как мы неустанно боремся за дисциплину. И что получается? Теперь любой родитель ученика  вправе спросить – на каком основании  мы допускаем к работе таких учителей?

Я отчаянно, как могла, защищалась, путаясь в словах, бъяснила, что ходила исключительно ради сына. Больше этого не никогда не повторится, честное слово. Что у меня оставалось кроме этой работы? Я  готова была бороться за нее, как за саму жизнь. На лице директора  была написана твердость уже принятого решения – это читалась во всей его позе, взгляде и речи. Я горячилась, убеждала, стараясь вызвать жалость, заплакала. И вдруг внезапно почувствовала – будто  потеряла сумку с ключами и стою перед закрытой дверью.   Все, что я лепетала в свое оправдание, было таким жалким, таким неубедительным. Неуверенным было все: моя поза на краю стула, заплетающийся язык, подергивание пальцев, я даже как-то странно и неприятно попыталась засмеяться. Директор видел и понимал, что я была в разладе сама с собой и ничего не могла с этим поделать.  В тяжелый и ответственный момент  я опять не сумела взять себя в руки, мобилизоваться, держать удар. Я вдруг целиком почувствовала себя во власти этой жизни, которая оказалась изощренной и могущественной. Словно старуха-нищенка, я согнулась под  ударами ее взбесившейся палки и отступала перед ее силой. К концу беседы я чувствовала себя затравленным и напуганным животным, загнанным в угол.

   Я не была невинна, я сама накидала углей под свой кипящий котел –  разве это не было правдой?

К чести Валерия Михайловича, он не стал более усугублять и до того тяжелый разговор. Своим  вежливым и ясным молчанием он предоставил мне возможность самой выйти из этого затруднительного положения. Полная стыда, я написала заявление об уходе и тихо вышла из кабинета.  Зачем-то вернулась в класс, бестолково прошлась по рядам, подошла к окну. Светило солнце, пуская свои лучи в окна, на партах прыгали и плескались светлые пятна. Ради чего я так надрывалась?

Школа была расположена в самом неблагополучном районе:  с одной стороны – завод по производству пива, через дорогу –  выпускали спирт. Совсем близко протекала широкая река, там же  тянулись общежития–малосемейки.  Два завода, как два брата, и в предсмертной икоте помянешь их смрадное дыхание. Вблизи заводов зловоние густело и было сходно с какими-то блуждающими  клочьями, сквозь эту сырую мглу  ничего не было видно даже на расстоянии нескольких шагов. Впервые вступив на эту  землю, я испытала смятение: стояла и смотрела, закаменев от черного марева. Тесно скучившись, ютились к заводам серые бараки, где жили дети – мои будущие ученики. Мне надлежало их посетить до наступления учебного года. Совсем юная, в шелковом платье, с каштановыми локонами, я осторожно входила в эти дома, придерживая скрипучие облезлые двери. В нос ударяло невообразимой духотой и вонью, уши закладывало от детского рева и визга, стука и грохота. Огибая веревки с тряпьем, развешенным по всем коридорам, я пробиралась в нужную мне дверь чуть ли не ползком, спотыкаясь о пыльные чемоданы, мешки, звенели велосипеды, скрипели коляски, падали банки. В конце коридора стояла длинная очередь в единственный туалет. Когда, нагнув голову, я заходила в крохотную комнатушку, мной овладевала такая слабость, что я мечтала развернуться и бежать к выходу. Мой приход был неприятен, первым движением было – что-то спрятать, так горбун при незнакомце стремится сесть в тень или набросить на плечи плащ с капюшоном. Внутри комнаты с одним окном умещалась  большая кровать, стол и два стула. Унылая хозяйка, вытирая руки, невесело приглашала за стол и разводила руками. Где-то повсюду:  под столом,  под одеялом в кровати копошились и пищали дети. Сколько там было детей? Из-под стола выглядывала слабая головенка, и бессмысленно смотрела на меня, не мигая. Мать хлопала по ней полотенцем и та исчезала.  Они  так были похожи, эти дети – малорослые, слаборазвитые умственно и физически. Откуда-то приходили нетрезвые отцы, хмурые и небритые, в майках и синих спортивных трусах, громко здоровались, и пытались вести беседу. Все они старались донести до меня такую истину: ты – учительница, вот и шуруй. Наше дело малое – вот настрогал – и ничего настрогал. Отец выхватывал из кровати ребенка, как щенка, и с гордостью мне показывал. Смахнув со стола карты, газеты, остатки еды, а со стула – грязные  тряпки, мне кое-как расчищали место. Все матери казались немолодыми, почти старыми женщинами, а ведь многие были мои ровесницы. Молча, не улыбаясь, они угрюмо смотрели на меня, растерянно оглядываясь по сторонам, я пыталась рассказать, что пришла посмотреть рабочее место ребенка, его достаточную освещенность. Но быстро осекалась, натыкаясь на тусклые лица. Какой уголок?  Если я сидела, не в силах пошевелить рукой и ногой…

Так же хмуро входили они в класс и безмолвно рассаживались по партам. Запах дешевого курева и перегара заполнял класс:  на меня смотрели взрослые люди, затравленные жизнью. Почти физически ощущая эту безотрадность, спотыкаясь на каждом слове, я пыталась заверить одичалых людей, что все будет хорошо. Иногда кто-то из отцов вставал и пытался задать вопрос, но никак нельзя было разобрать, что он хочет сказать. Напрасно я напрягала слух и старалась ему помочь – он был пьян. С каким же тупым вниманием слушали меня остальные, на их лицах  ясно читалось одно непреодолимое желание – как можно быстрей вырваться из класса и забиться в свои привычные щели.

Я  не знала многих тайн, царящих в школах. Мой опыт учительницы складывался долго – будто в бочку по капле стекала вода.

Успеваемость в моем классе была самой низкой, и только годы спустя я выяснила, почему так получалось. Бывалые учителя, водившие с директором дружбу, заблаговременно распределяли районы. Ведь были же и благополучные семьи, за родителей – начальников бились, чуть ли не насмерть, ведь сразу же отпадали все проблемы с ремонтом класса. А ежегодный ремонт класса был нашей первейшей обязанностью.

Запряженные в одну упряжку, разномастные кони: белые, черные, худые и грудастые, мы – учителя, мчались, будто в пьяном угаре, не разбирая дороги. Нас не останавливали, не кормили и не меняли на станциях. Мы должны были лететь по проселочным дорогам, мягко и упруго отталкиваясь от земли, лететь, лучше –  не касаясь земли, чтобы не потревожить движение огромной  коляски, загруженной детьми. Было много приспособлений для нашей упряжки:  учительская ставка была слишком мизерна, она ставила людей в безвыходное положение, провоцировала на порочные действия. Разве можно было упустить заработка:  дополнительных часов, продленки или ранней выслуги? Разве их получишь одной исполнительностью и аккуратностью?

Мы были так похожи на тех ослов в Италии, ход которых ускоряют тем, что на привязанной к их голове палке – прямо перед носом – прикручивают   связку сена, и они все надеются до нее добраться.

Самыми тяжелыми  были бесконечные проверки планов, журналов, уроков… А контрольные срезы, которые устраивала комиссия из районо, гороно и других учреждений культуры? Это напоминало татарский набег, захват в кольцо! Первоклассников выводили из класса и выстраивали в коридоре, по одному вызывали в класс. Незнакомая женщина показывала книжку, строго засекая часы, поднимала руку. Дети волновались и торопились – ведь за минуту надо было прочитать определенное количество слов. У меня были самые низкие результаты. За это на педсоветах я получала выговоры и замечания, бесконечные и нудные, как зубная боль.  И я усиливала свою деятельность, свою борьбу за успеваемость. Чего я только не придумывала? Чтобы подтянуть успеваемость, я вертелась вьюном, занимаясь с детьми до позднего вечера. В молодости все кажется реальным:  я надеялась вывести детей подземелья на свет. Постепенно они начинали читать и считать, но чего это мне стоило?

Я собирала все силы своей души, не допускала ни малейшего упущения или промаха – ведь из всего этого складывались баллы. Государственная мясорубка перемалывала молодежь, деля все по-справедливости: все мясо и алая кровь, весь пыл юности сметались в пользу безымянной толпы, нам же остались лишь переломанные  кости и сухожилия.

Несмотря на то, что приходя домой, я падала в кровать, как скошенный пучок травы, мой класс был на последнем месте – самым слабеньким и отстающим…

Чтобы заработать деньги, многие учителя после своей смены вели группу продленного дня. Иногда они делали это одновременно, и это долгое время оставалось для меня самым поразительным и непостижимым…

Даже внимание взрослого человека невозможно удержать больше двадцати минут, маленькие дети не желали сидеть тихо сорок пять минут. Они начинали ерзать и пищать, просили есть или пить,  я испробовала сотни приемов: вырезала зайчиков и мишек, разыгрывала у доски целые спектакли. Ну почему у других такая непробиваемая тишина, а у меня – нет? Может, я была слишком мягкой и непригодной для этой работы? Не хватало строгости и природной суровости?  Классы у всех открыты настежь, создавалось впечатление, что там никого нет. Учителя спокойно оставляли детей и уходили проверять, как делают уроки в продленной группе.  Секрет мне раскрыла заслуженная учительница нашей школы Валентина Григорьевна – высокая и статная женщина с крупной грудью, курносая, с яркими пухлыми губами.

–  Нашла о чем печалиться, – громко рассмеялась она, обнажая прекрасные ровные зубы. – Секрет тишины живет в укромном месте.

Она подозвала тихого мальчика, он испуганно подошел. Красивыми белыми руками она повернула его  и показала на мягкий пушок, расположенный на тонкой шейке. Она собрала эти волосики в щепотку и резко дернула вниз, мальчик вскрикнул, но не заплакал. – Молодец, – она мягко шлепнула его и отправила в класс. – Плакать нельзя. Следов никаких – и тишина. Перестань прыгать и скакать на уроках, от твоих хоровых считалок у меня  голова болит.

Вот что было, что случилось со мной, и что я узнала… Что потом? Я не смогла посадить  детей на страх, усугублять их и до того печальную участь. Мое падение было – в другом…

Как это случилось? Мне хотелось вырвать этот день из памяти, вырезать, как гниющий кусок кожи. Я во все глаза смотрела на этот кулек, лежащий на моем столе, испытывая смятение и странный холод в груди. Это было время дефицитов,  по карточкам продавали гречку и сливочное масло, именно те продукты, которые любил мой сын. Они лежали в этом кульке, принесенные  мамой моего ученика.

– Возьмите, –  улыбаясь, говорила она мне. Я работаю в столовой, для нас это – сущие пустяки.

Какую страшную цену я заплатила за свою слабость! За первым кульком последовал второй, и взять его было гораздо легче! Разве это беда? Или преступление?

Я стала вровень, я стала рядом, я больше  не была недоступной полубогиней, на которую взирали угрюмо, но с неуклюжим почтением, незаметной нежностью. Родители больше не замолкали, не оправляли своей одежды, когда я выходила к ним после уроков…

Школа стала моим первым большим поражением. Я была роздана во все стороны, как пряники с праздничного стола, я стала ничем – пустым столом,  усталой женщиной, засыпающей у телевизора, я даже не заметила, когда сын пристрастился к игре. Я радовалась, что он не донимал меня: приходили друзья, они играли в шахматы  на жвачку, киндер-сюрпризы, потом на деньги. Растворившись в чужих детях, как дыхание растворяется в ветре, разве принесла я кому пользу? И так шли дни – один за другим, бессмысленные и изнуряющие…

Глава 6. Элитная школа

  Выглянуло и заблестело солнце, на моем подоконнике снова заворковали белые голуби:  моя подруга, гадалка, нашла мне работу – в элитной школе. Попасть в нее было трудно, зарплата там была гораздо выше. Как же я радовалась и целовала Марию! Она довольно улыбалась и рассказывала о необычном клиенте, который помог с работой. Это был отчаявшийся, но богатый человек; покорившись болезни, он ослабел и потерял надежду. Полный смерти и ужаса, тщедушный и нежный, как барашек, он опустил перед  ней голову, сплошь покрытую  тугими и белыми, короткими  завитками.  Одинокую Марию потянуло к нему с необыкновенной, живой и искренней силой. Он тронул ее жесткое и высокомерное сердце, своими ладными ноздрями она легко втянула его печаль и  убаюкала на своей упругой осенней груди…

Школа была расположена в центре города. Просторное и современное здание, роскошно, комфортабельно оборудованное –  я вступила в него, как в храм. Мне предстояло заслужить это место, продвинуться, показаться, выбиться в люди. Последний месяц принес столько печалей, мой собственный дом опустел, я была без сил. Судьба словно следила за мной сурово, исподлобья:  на что я гожусь?

Класс, в котором мне надлежало работать, утопал в цветах, они стояли повсюду – на подоконниках, высоких подставках. На первом собрании я встретилась с доброжелательными, хорошо одетыми родителями, они обстоятельно  рассказали о своих детях. Прежняя учительница ушла в декретный отпуск, дети к ней привыкли, но  быстро забыли и привязались ко мне. Они были любознательны и пытливы, бегло читали и грамотно писали. Неужели мои злоключения окончились? Я поставила в церкви свечу и прислонись губами к рукам Божьей матери…  Умчались прочь ледяные туманы, ожили суставы, зажурчала кровь, я самозабвенно отдалась работе, обвилась вокруг нее, как плющ вокруг дерева. Быстрым потоком понеслись дни…

Умер Алешин дедушка, отец моего мужа. Всем на удивление, он завещал свой маленький домик, расположенный  недалеко от города, не своему единственному сыну Коле, а внуку Алеше, которого он очень любил. Со своим свекром я виделась редко, и потому  внезапную смерть его восприняла спокойно. Я благоразумно решила, что дом надо продать и купить Алеше машину. Тот был вне себя от радости.

Новый директор, Сергей Степанович, предложил мне вести рисование в старших классах, я согласилась. Какой же он был   молодой и светловолосый! Когда он мне улыбнулся – на полных румяных щеках показались ямочки. На коротком совещании директор напомнил, что родители наших детей – люди влиятельные и серьезные, ни о каких двойках, записей в дневниках, или других придирках не может быть и речи. Он еще раз уточнил и даже назвал отдельные фамилии: кто ремонтирует эту школу, спонсирует различные вечера и мероприятия. Я услышала знакомое имя – «Василий Седов». Не он ли был владелец всех казино и игровых автоматов?

Это был мой первый урок в восьмом «Б». Я стояла перед зеркалом в учительской и придирчиво себя рассматривала: серый костюм с крупным рисунком  белых магнолий, светлые лакированные туфли, высоко уложенные и завитые волосы. И еще я благоухала, как белая акация. Внутри меня играла бодрая и радостная музыка, все – таки это вальс, думала я, поднимаясь по лестнице. В руках у меня была целая папка иллюстраций, мне предстояло познакомить учеников с творчеством художника Айвазовского. Блестящая заколка, которая придерживала локоны, опасно подпрыгивала, будто была готова слететь с головы,  но поздно, светлыми шагами я  входила в класс. Ученики встали и недружно поздоровались. Знакомясь с ними, я называла по журналу фамилию, кто нехотя вставал, кто поднимал руку, три девочки звонко выкрикнули – «Я!». Паша Седов оказался невысокий кучерявый подросток, издали его вполне можно было бы принять за девчонку. Неужели  его отец – тот самый Василий Седов, о котором мне рассказывал Алеша?

Я почувствовала робость, она проскользнула в моей душе, как быстрая тень мелкой рыбки. Первое впечатление – самое главное, от него будут зависеть мои взаимоотношения с классом.

По всем правилам я старательно вела урок, показывая на большом куске ватмана, прикрепленном к доске кнопками, как художник рисовал море. Я макала кисть в приготовленные на столе краски и клала их на бумагу:  синюю, фиолетовую и белую, перемешиваясь, они текли вниз,  я не обмакнула, как следует, кисти. Я заволновалась и незаметно взглянула на часы – прошло всего десять минут – никогда еще время не тянулось так долго.

– Теперь вы  можете нарисовать свое море, – бодрым голосом сказала я и включила магнитофонную запись с шумом волн, наложенных на музыку.

– А я не хочу рисовать море, – вдруг громко произнес кто-то, сидящий на задней парте . – И я, – поддакнул  ему другой, тихий и ехидный голосок.

– Как это так? – удивилась я. – У  нас урок рисования, а вы не будете?

– Я не обязан рисовать то, что мне не нравится, – настаивал парень,  сидящий на задней парте, теперь я его разглядела: он был одет в желтую рубашку и джинсы. Лицо его было знакомо – где же я его видела?

Стараясь выглядеть непринужденной, я улыбнулась и развела руками. Многие открыли альбомы, взяли кисти, стали рисовать. Исподтишка я оглядывала класс:  ребята на задних партах приглушенно разговаривали, никто из них так и не притронулся к альбомам. До конца урока оставалось двадцать пять минут. За окнами вдруг потемнело, ветер ударил в стекла раз, другой, потом  жестко плеснул водой. Я повернулась к доске и аккуратно вытерла потоки краски, которые упрямо стекали по доске на пол. Айвазовский рисовал маслом, а я – гуашью. Оторвалась одна кнопка, на которой крепился ватман, тяжелый от краски, угол листа угрожающе провис. За спиной кто-то громко квакнул, раздался смех.

– В чем дело? – строгим голосом спросила я.  После нескольких секунд тишины, когда несколько  пар глаз внимательно, с интересом следили за мной, вновь раздались звуки – теперь уже несколько человек квакали и мяукали. Признаться, я растерялась – строгое  предупреждение директора о том, что к ученикам надо относиться трепетно, сбивало меня с толку. Я старалась держаться, чтобы не показать, как я волнуюсь. Все мои миролюбивые попытки  навести порядок – не имели успеха. Время от времени я продолжала взглядывать на часы – может быть, они остановились? Этому уроку не видно было конца. Проще простого выгнать из класса, записать в дневник, заорать, наконец, но я словно онемела. Что я могла сделать? Двум самым заядлым хулиганам я пригрозила оставить их после звонка – этот урок был последним. Не успела я закончить свою строгую речь, как вдруг среди  тех, кому она была обращена, узнала двух подростков, которых видела в игровом зале. Один был бесстрастный остроносый паренек, у которого были деньги, второй – тот, кто в ослеплении чувств объявил войну Небу. А они – вспомнили меня? Я была словно мечена игрой – на лбу моем светилась зловещая печать ее проклятия. Я втянула голову в плечи, мне хотелось съежиться и исчезнуть. И в этот момент с моей головы свалилась заколка и со стуком упала на пол. Это было так глупо и смешно, я вновь почувствовала себя жертвой злобной судьбы,  как паучиха в паутине, она всюду расставила силки: они свисали с неба и плелись на земле. Я никогда не найду места, куда бы она ни протянула свои цепляющие нити.

И тут произошло то, чего я никак ни ожидала, такое случается, как внезапное помутнение рассудка:  слезы хлынули из моих глаз, неудержимые потоки теплой соленой воды. Каждая слеза гремела, как кнопка автомата, и сотрясала класс грозным подземным гулом. Наступила долгожданная тишина. Но она мне больше была не нужна, к чему мне она теперь? Ни в одной школе мне не удавалось достичь тишины. Сжав руки в кулаки, я безвольно сидела у окна. Странная, немыслимая ситуация – тушь с ресниц заливала глаза, соленая резь была невыносима, носового платка у меня не оказалось. Тут я вспомнила, как наращивая ресницы, я долго и усердно их красила, и вообразила, какое сейчас у меня лицо. Разумеется, меня выгонят из этой школы, и скорее всего, это случится сегодня же или завтра. Терять мне было нечего.  Я прихватила рукой штору,  ослепительно белую и дорогую, и тщательно вытерла свое лицо, потом  тихо, но старательно высморкалась. Вытираться плотным шелком было не совсем удобно, он плохо впитывал влагу. Но я вытерла им руки, которые были в синей краске. Действий я произвела много, и все они были безумно-прилежными, на класс я не больше не смотрела: ни прямо, ни исподтишка. Сидела, укрытая  шторой, всхлипывала, ею же и вытиралась, выбирая места, которых еще не касались мои глаза и щеки. Благоразумный выход – выйти из класса, почему-то не приходил в голову, показаться зареванной перед коллегами было страшнее, чем оставаться здесь, под  шелковым шалашиком, с безмолвными детьми. Я уже понимала, что звонок не раздастся никогда, а что происходило с мыслями – это надо было видеть! Они, словно кони, столпились на крутом берегу и глядели в глубокую воду – что делать?

Неожиданно кто-то встал из-за парты и быстро зашагал к доске, но, кажется, он шел ко мне. В глазах щипало, да к тому же они распухли и превратились в две щелочки, попробуй, разгляди – кто идет?

– Вера Николаевна, – услышала я тихий голос, – возьмите, пожалуйста. Я неуверенно отодвинула складки занавеси – передо мной стоял Паша Седов и бесхитростно, с каким-то детским простодушием  протягивал  носовой платок, коричневый, в белую клетку. Я взяла его в руки и стала рассматривать, такой красивый и новый платок, накрахмаленный, шуршащий свежестью –  ничего не поняла и тихо переспросила: «Зачем?». Паша невольно покосился на штору, и тут же опустил глаза – она была грязная, в черных разводах. Внезапно раздался огромный звонок – будто железа коснулась пила. Он выл и скрежетал, не принося никакой радости, только болезненно дребезжали барабанные перепонки, и стонала голова.

– Вера Николаевна, – сказал Паша, и уголки его губ дрогнули, – больше такого не повторится. Вы мне верите?

Я кивнула головой и отвернулась. Что я могла ему сказать? Да к тому же это было опасно – любое слово, которое я попыталась бы произнести, могло вызвать новый приступ слез. Стоящий совсем близко, так, чтобы меня из коридора не было видно, Паша Седов казался старше и строже, худощавая фигура его напряглась, будто он старался что-то перебороть в себе. А ведь ему было всего четырнадцать – пятнадцать лет! Он терпеливо стоял, а я горестно сидела – и странное дело, это  молчание меня не угнетало.

Класс опустел. Ушел и Паша Седов, и те двое, кого я оставила после уроков. Пусть идут…

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.