Официальный сайт липецкой
писательницы

Я осталась одна, не решаясь выйти с опухшим лицом. Школьный коридор был тих и безлюден, тянуло сырым воздухом, словно по нему проехала поливальная машина…

На следующий день меня вызвал директор. Полная нехороших предчувствий, я вошла в кабинет. Последнее посещение прежнего директора оказалось действительно последним. Лицо Сергея Степановича не предвещало ничего приятного: он не улыбался, глаза его были ледяными, чистое лицо лоснилось.

– Вера Николаевна, расскажите, что произошло на последнем уроке в восьмом «Б» классе?

Надо собраться с мыслями, напрячь их, как никогда. С чего начать? Как я разревелась? Или как урок сорвали наглые подростки, которых я была не вправе осадить или напугать?

Но директор не стал ждать, он протянул мне лист бумаги. Я вопросительно взглянула на Сергея Степановича. Сказать, что он был разъярен – это ничего не сказать.

– Вера Николаевна, – дрожащим от гнева голосом, поддергивая щеками, тихо и зловеще начал он говорить, – не далее как на прошлой неделе вы присутствовали на собрании, где я ясно и четко изложил условия нашей работы. И что… вы с ума сошли? Приставать к ученикам, подросткам? Да это… на весь город, что вы такое себе позволяете? Ведь это подсудное дело – оно так просто не сойдет с рук! Проработать без году неделю и ославить нашу школу на весь город – это неслыханно!

Я не верила своим ушам. Что я могла натворить такого, чтобы ославить школу? – расплакалась? Я взяла лист бумаги и быстро пробежала по нему глазами – по мере чтения глаза мои расширялись, а рот открывался. Молча ожидая, пока я дойду до конца, директор, беспокойно оглядываясь по сторонам, встал, опустил на окно занавесь, снял пиджак, ослабил петлю галстука и вытер носовым платком пот со лба…

Это был конец всему: два ученика восьмого «Б», (внизу стояли их отчетливые подписи), уверяли, что учитель рисования, Вера Николаевна, оставила их после уроков, закрыла дверь на ключ и «сексуально их домогалась»!!!

У меня вырвалось грубоватое слово, не являющееся нормой литературного языка. Это было какое-то отвратительное безумие! Словно нарочно, в дверь, не стучась, то и дело назойливо заглядывали учителя.

– Сергей Степанович, я понимаю, все в Вашей власти, но это  просто недоразумение, это полный бред. Неужели Вы не понимаете, что глупые мальчишки, самым бессовестным образом решили посмеяться? Я оставила их после уроков, это правда, но они ушли, ушли домой вместе со всеми учениками, это сможет подтвердить каждый, уверяю Вас!

По простоте душевной я рассказала ему все подробности. Директор слушал меня, подняв брови. Я защищалась отчаянно, мне казалось – прошли целые сутки с того времени, как я ознакомилась с этим мерзким доносом. Нужно было отдохнуть, собраться с силами – но понадобятся ли они мне когда-нибудь?

Мне помог  Пашка Седов. Он один из всего класса, перечеркнул все обвинения и обстоятельно доказал мою правоту. Сколько бы раз его не приглашали в кабинет директора, он четко и ясно повторял, что Никита Свиридов и Дима Петров сорвали урок рисования, и к тому же на спор в пятьсот рублей – полностью оболгали учителя. В конце концов, вмешался его отец, недовольный тем, что его сына затаскали как свидетеля. Явившись в школу, он без стука ворвался  к Сергею Степановичу, захватив его врасплох, и орал так, что на втором этаже дребезжали  стекла, распахнулись все двери классов. Из его бешеной речи ясно следовало – если директор не разберется со своими «обнаглевшими учениками», то он немедленно сменит все руководство школы. В коридоре толпились ученики и учителя, никто не решался начать урок, не звенел даже звонок…

– Как твое имя?!! – время от времени выкрикивал Василий Седов, перебивая едва слышные оправдания Сергея Степановича, и нетерпеливо стучал  по лакированному столу ладонью. Невысокого роста, полный и лысоватый, он ловко и свободно передвигался по кабинету, успевая поддерживать связь с директором, устрашающую последнего, и короткими пухлыми пальцами брезгливо ворошить и бегло просматривать  документы, лежащие на столе. Модная джинсовая рубаха на его розоватой груди распахнулась, из кармана широких вельветовых брюк он достал портсигар, при открывании сверкнувший золотом, вынул  и неторопливо раскурил дорогую сигару, отдавая при этом директору  какие-то распоряжения.

Дверь кабинета была раскрыта, и, разумеется, всем толпящимся в коридоре было отлично видно все происходящее. Выдержал ли Сергей Степанович это злополучное испытание или нет, но чувству его власти, несомненно, был нанесен большой урон. С его лица надолго исчезло выражение самоуверенности и даже беззаботности. Историю стремительно замяли, будто ничего и не было…

Судьба странным образом столкнула меня с этим всесильным человеком, владельцем игровых автоматов. Он практически спас меня, отстояв мою честь и достоинство. С шеи моей, как с букета цветов, разрезали тугую ленту, мне стало легко и просторно дышать. Только в эту минуту я поняла, какая опасность миновала меня…

Я была уверена, что лишусь дополнительных часов в старших классах, не думаю, чтобы я так их жаждала. Но часы мне оставили -это были ощутимые результаты заступничества. Не признаваясь себе самой, я почти испытывала счастье. Полному счастью мешало болезненное напряжение, от которого я все же была не в силах окончательно отделаться. На уроках было тихо – Паша Седов держал свое слово. Мои недавние обидчики сидели, уткнувшись в альбомы,  и мирно скрипели карандашами. Иногда Паша провожал меня до остановки автобусов. Слегка размахивая портфелем, он болтал без умолку, и казался простодушным и легкомысленным, но я уже прекрасно знала, что он был тайным лидером. Часто и с гордостью он рассказывал про отца, но выглядел при этом странно, будто сиротел с каждым словом. Учебный год заканчивался…

Во время всех этих неприятностей мой сын самостоятельно выбрал себе машину, он уже договорился в магазине. В день покупки я до позднего вечера была завалена уроками, к тому же после занятий было назначено совещание. Алеша еще утром взял деньги и уехал. Мы договорились, что он приедет за мной на новой машине, я даже не знала – на какой, это был сюрприз.

Но он не приехал. Дома его тоже не оказалось. В автосалоне сказали, что он не приходил. Сердце мое гулко забилось,  я бросилась в игровой зал. Работники сказали, что Алеша  был, проиграл крупную сумму денег и ушел. Я металась по городу, кружилась по темным, и освещенным местам, не замечая дорог, машин, сшибая с ног людей. Где-то по сторонам визжали тормоза, я кидалась в сторону звука, машины едва успевали увернуться, одну сильно крутануло, выбежал  водитель с побелевшим лицом, я схватила его за руки, о чем-то громко молила…

Запоздалые прохожие, дико оглядываясь, бежали от меня прочь. Только бы он был жив! Я бегала по стройкам, прыгала в ямы, карабкалась по кирпичам,  металась от подвала к подвалу, ползла от чердака к чердаку. Боялась смотреть на крыши домов, представляя  окровавленное тело сына, распластанное на асфальте. Я спешила и падала, натыкаясь на ящики и деревья. Привлеченные шумом, из тряпья и старых газет, зевая, поднимались и тут – же безвольно падали растрепанные седые головы. Я снова стояла в пустой квартире и ничего не соображала. Где Алеша? Что делать? Как сказать сыну, что я не буду его  ругать? В какую щель он забьется? И сколько времени там пробудет?

Я пошла было снова на улицу, но вдруг остановилась, схватила с полки под зеркалом красную помаду, кинулась к окну и лихорадочно написала на нем огромными буквами: «Алеша, иди домой. Все хорошо».

Алеша пришел домой через час. Он тихо вошел, взглянул на меня – я еле узнала родное лицо. Я еще стояла у окна с помадой в руках, мне казалось, – я только закончила писать…

Наступала весна, мне неудержимо хотелось забыться. Мной вновь овладели страхи: одиночества, потери работы, сына. Как они мучили меня! Они долбили мой мозг днем и ночью – началась страшная бессонница. По ночам я стала уходить из дома. Покупала бутылку водки, быстро выпивала, бродила по пустынным улицам, сидела на пустых лавочках, бездумно рвала одинокие листья, ездила в пустых автобусах, смотрела в пустые темные окна. Мне было легче в пустом городе. Также одиноко и пусто было в моей душе. Странное дело – когда ранним утром автобусы наполнялись людьми – тоска по утерянной жизни, по моей семье становилась особенно нестерпимой, по лицу моему непрерывно лились слезы.

Помню одну ночь, и то неясно – впереди меня шла женщина, она показалась мне странно знакомой, и я впервые захотела кому-то пожаловаться, вылить свою беду. Несмотря на то, что  шла она медленно, я долго не могла ее догнать, а когда , запыхавшись, догнала и робко тронула за плечо, она резко обернулась… вы не поверите… это была я. Я в ужасе отшатнулась, я убежала прочь от этого равнодушного лица, обтянутого лилово-фиолетовой кожей, от пустых глазниц в красных полукружьях. О чем я тогда думала? Я ничего не помню. Ничего…

Один раз я рано вернулась домой – была полночь. Я вошла в комнату как-то боком, двигаясь неровно, зашла на кухню. Там, откинувшись на спинку стула, сидел сын, взглянув на меня, он немного подумал, а потом сказал: «На твоем месте я бы давно повесился»…

Какой злобой и жестокостью был наполнен его голос!  Какой полной безучастностью веяло от его неподвижной фигуры! Резкие слова привели меня в полное замешательство, я ослепла от них и оглохла.

  Все, чему я отдавала свою душу, по частям убивало меня…

Привязанности порабощают нас, и мы утопаем в них, как больные животные. Сыну нужно было что-то другое – другая мать, бесстрашная, с настоящими когтями, вызывавшая у него восхищение или дикий страх. Но теряя одно за другим, я сама переполнилась страхами, они сломали и умертвили мою душу. Равнодушные дни сменялись на томительные ночи… Я быстро, без всякой видимой причины, обижалась, тоскливо донимала Алешу расспросами, испуганно следила за каждым его шагом, он злился и бежал от меня, как раньше. В моем характере произошли изменения: я стала мелочна и экономна, завела тетрадь, куда скрупулезно записывала все свои расходы, вплоть до копеечки. Аккуратно, по линейке, чертила графы, высунув от усердия язык, сильно нажимая на карандаш, выводила цифры – это доставляло мне странную, злобную радость.

В зеркале отражалось мое угрюмое и загнанное лицо – оно потускнело,  как следы всех печальных поражений и кошмарных ночей, пролегли морщины. Я вся разваливалась, как старое дерево под ударом молнии, быстро утомлялась и стала невероятно раздражительна…

Я истощила свои силы и больше на них не надеялась, я в них не верила. Так же внезапно, как и начались, прекратились наши совместные ночные походы – отныне я не являлась для сына талисманом. Бессмысленно было продолжать борьбу, она была обречена. Я больше ниоткуда не ждала поддержки…

Мария зазывала меня, но все ее гадания на кофейной гуще, все обещание  скорого счастья – только раздражали меня. В последнее время она приловчилась к картам, стала кутаться в теплые шали из козьего пуха, купила себе старинное кресло с подлокотниками из черного дерева.

Как бы я не обманывала себя, мой авторитет в новой школе был безнадежно испорчен. Надо мной повис грязный слух, за мной тянулся тяжелый след. Как звери и птицы, испытывая жажду, тянутся к реке, так и за мной блуждала возбужденная молва. Директор общался со мной жестко и сухо, он не простил мне своего унижения,  учителя, на всякий случай, меня сторонились. Достаточно было малейшего промаха, и я буду уволена, отдана на травлю, освистана и осмеяна…

Мой сын был опять надежно запечатан – Демон выбрал для него самое опасное оружие, применил самый лютый закон – «пленение». Я думала, что спасала и избавляла, на самом деле, помогая сыну набрать силу, которую он смиренно складывал к лапам с огромными когтями, я служила самому Демону.  Включившись в борьбу, я лишь усугубила положение, лишь присовокупила  к этой дани свои жизненные ресурсы, лишилась мужа, работы. Потеряла пару ног, чтобы дойти до цели, потеряла крылья, чтобы взлететь и увидеть дорогу.

  Для этого Демона я или ты – сущая безделица… комариный писк.

Эта вековая незыблемость, бессмертная забава, и в ней заключена невиданная мощь – люди играли, и будут играть –  игра повсюду – куда не кинь взор. Никто не задумывается – откуда она взялась – она более древняя, чем все думают, она была создана еще первобытными знаками. Сами Демоны, заткнув уши,  вслепую метали на пустынную землю  игральные кости. В этом пылающем гуле – были все страсти, все вкусы и запахи. Вся земля наполнена этим жаром и хрустом, и пока восходит и заходит  солнце – игра будет господствовать над человеческим разумом.

Эта черная дыра, ненасытная бездна, всасывающая в себя человеческий мусор и  время – настанет и твой черед, не срывайся с крючка – лучше зажмурь глаза.  Как заботливая няня, она натянет  башмачки и гольфики, замотает в кружевные накидки и шарфики – ты будешь жалким или  великим, наступит  твой звездный час или конец всему. Будет все, что ты  захочешь, слуги рухнут на колени и протянут лакомые блюда  – только яркие и жгучие извержения  страсти. Не будет лишь одного – повального восстания рабов! Ты не выйдешь  Спартаком на арену борьбы, не сомнешь в кулаке этот вечный капкан – даже если за стенами рушится мир, города и храмы идут на дно…

Никогда еще не были так мрачны мои мысли, так бездонно мое уныние. Я не понимала событий своей жизни, я была еще слишком связана с настоящим, слишком проникнута горечью поражения. Кто предначертал таким  мой путь, кто привел его в исполнение? «Бог бросает с небес людей, будто семена земледелец, и забывает о них. Плоть его по ним не болит и душа его по ним не страдает. Кого он разрушит – того не построит, кого заключит – тот не высвободится»- так, кажется, писали в Библии.

Если бы я понимала судьбу, видела смысл в ее непроглядной тьме – я перенесла бы это страдание, оно не казалось бы мне таким  тягостным и бессмысленным. Что мне делать? Оставаться рядом, падать и подниматься, стиснув зубы, снова и снова подниматься – исход будет один. Ловить и приманивать сына, снова ходить с ним в казино, проигрывать последние копейки? Слепой помогает слепому! – Да если бы этот путь был верным, то почему  боги  перекрыли его, подкинув мне столько лишений? А дальше? Что дальше? Спиваться, опускаясь на самое дно? Людская воля слишком слаба, она не в силах ослабить или изменить этот мир.

В бессилии своем я могла лишь до одури истязать себя или весь мир – школу, людей, государство. Слепая обида захлестывала и торжествовала, играючись с отупевшими людьми, как с котятами, она то –  разбегалась, то взлетала, кружась над крышами домов…Ничего, ничего нельзя было различить в этой снежной мгле дикой, необузданной стихии…

Я видела, что и сын чувствует безнадежность борьбы, бесплодность любых попыток вырваться…

  Что я могу сделать для тебя? А ты?

  Мы можем только  молча наблюдать – как погибает каждый…

Меня неудержимо тянуло отправиться в путь. Мной овладело беспокойство, необъяснимая тоска – я хотела найти отца Владимира. Ведь смог же он вырваться! «Он стал священником, значит, он вырвался», – беззвучно шептала я себе, – «я найду отца Владимира. Ведь он писал: «Если вы все же умудрились докатиться до такого положения вещей – ваш сын или возлюбленный – больше не воспринимает вас, вы понаделали слишком много ошибок и слишком все запустили – выход все же есть. Но об этом – в конце этой книги».

«Когда родители не имеют влияния… когда все слишком запущено…» Иногда я повторяла эти слова быстро-быстро, без передышки, но чаще – шептала про себя, безмолвно ходила по комнатам, безучастно сидела за столом, лежа без сна, глядела в потолок.

Листы определенно утеряны. Та женщина в церкви говорила, что рукопись «истрепали». Я не победила, но бывали моменты, когда я пробивала Демону шкуру, разве это неправда? Конечно, если таскаешь один и тот же костюм два года, он истреплется. А здесь – живой человек. Если бы не новые несчастья – я бы справилась. Я бы точно справилась…

И вдруг я поняла, это было, как озарение, как вспышка молнии в оголенных облаках – я должна принять свою судьбу. Она чего-то от меня хотела, куда-то настойчиво звала. Мне нельзя было терять ни минуты, мои волосы уже пахли ветром…

– Что?- хладнокровно спросил меня Алеша, глядя, как в полной безнадежности, изрядно постаревшая, я торопливо собираю в чемодан вещи. Что я могла ему ответить? Съязвить, что, наконец, решилась поступить, как он мне советовал той ночью?  Я не испытала бы радость от  жестоких слов – зачем? Безотрадность и безысходность нашей общей жизни с сыном была очевидна. Он меня не задерживал, не пытался выяснить – куда я отправляюсь на ночь глядя. Возможно, убедив себя отправиться в дорогу, я сама себя обманывала. Я знала, что Алеша от меня уйдет, я чувствовала, что скоро потеряю работу, а ожидание одиночества, новых бед было уже невыносимо. Ведь в любой беде самое тяжелое – ожидание и бездействие, когда от тебя уже ничего, ничего не зависит. Моя тоска стала такой ощутимой, такой осязаемой, что в квартире душил сам воздух. Я  так страшилась того, что пройдет немного времени, и мы с сыном станем совсем чужими людьми…

Когда я вышла на улицу, было совсем темно. Это неправда, что начинать новую жизнь – весело и увлекательно. Кроме этой призрачной  рукописи – разве у меня было что-либо? Мой путь не освещали звезды, он был – не драгоценным медом – я была  разрушена. Куда идти? Относиться к жизни, как к игре, которая когда-либо закончится – я не смогла. Услышать древний шепот святых… у них слишком пересохли губы.  Как беременная женщина с умершим под сердцем плодом, я тяжело спускалась по лестнице вниз…

Ветер был по-весеннему холоден, шумели деревья. У самой дороги, положив голову на лапы, лежала собака. Увидев меня, она задрала морду  к небу и мерзко завыла – таким криком убивают души детей. В темноте мерцали ее глаза – она была само безумие. Как бы я не гнала ее прочь, она выла и выла – черная собака с белыми глазами…

Глава 7. Странница

  Я знала только одно имя – отец Владимир. Ни названия церкви, монастыря – ничего. С таким же успехом можно было отправиться искать кого – угодно по имени  Владимир. Я хотела уехать как можно дальше от своего города и начать поиски оттуда…

  Ты останешься  моим сыном, я – отвергнутой матерью… Если я пройду тысячу верст – это ничего не изменит…

Я не сразу превратилась в странницу. Было нелегко это осознавать, тяжело этим проникнуться. Я видела незнакомые города и селенья, стояла возле чужих садов и домов. Перед моими глазами еще была прежняя жизнь, и я не могла ее забыть и вычеркнуть…

Я стараюсь припомнить все, что было, но память женщины – что калейдоскоп. В какую бы сторону я ни начинала его вращать, в конце трубы, шурша и перевертываясь, вспыхивали  разноцветные стеклышки дней: зеленые, синие, красные… Зеленые – когда я шла лесом, красные – смотрела на закат или восход, синие – купалась в реке или озере. В них не было времени, в этих днях. Определенно я чувствовала в этом путешествии что-то другое, какую-то светлую или темную нереальность, священный намек, который тщетно пыталась разгадать. Только первые дни выстраивались по порядку – когда ночью села в поезд, увидела Марию и ее сына, утром вышла в Москве, на вокзале меня забрала милиция.

Здесь, в Москве, я впервые  ненадолго очнулась. Пребывание  в отделении, последующий  допрос отрезвили меня, я попыталась мыслить ясно и четко. Во-первых, чемодан. Большой и громоздкий, я затолкала в него почти все свои вещи. Машины у меня не было, на дворе – лето, мне от силы понадобилась бы небольшая сумка. И зачем я приехала в Москву?

Бывают состояния, когда хочется немедленно бежать, не все ли равно – куда? Это желание, как нарастающая лихорадка, пересиливает все остальное. Но если я поставила себе цель – найти отца Владимира, надо было все же подумать. Если бы он жил в Москве, или другом крупном городе, то ни за что не приехал бы к нам, чтобы напечатать свою книгу – это было очевидно. Значит, он живет в маленьком поселке или в деревне, недалеко от нашего города. Иначе как же он там оказался? Проездом?

Получалось, мне надо было возвращаться обратно, и начинать свои поиски оттуда. Обходить одну за другой, все деревни и села, расположенные вокруг нашего города, расширяя по кругу границы своего поиска, но не до бесконечности. Теперь, спокойно поразмыслив, я впервые поверила, что найду его. Образ священника стал более отчетливым…

Долго я таскала за собой чемодан, не решая с ним расстаться, так же я не мыслила расстаться с прежней жизнью. Навсегда распрощаться с ним мне помог случай. Бредя по дороге, я услышала за спиной неуловимый шорох и быстро обернулась: за мной кралась волчица. Она была страшна своей худобой, темными, отвислыми сосцами, касающимися земли, смертным, отчаянным блеском зрачков. У нее была перебита лапа, рана была еще свежа и причиняла ей боль, истерзанная, она почти ползла, оскаленная морда ее была изрезана камнями  и кровоточила. Я чувствовала неподалеку нору с щенками, они погибали с голоду, и мать ползла за мной. Силы были настолько неравны, что я даже не успела испугаться, но меня завораживал, притягитал этот взгляд, полный гигантской  решимости – у нее не было выбора. Я стояла, леденея всей кожей, а она ползла ко мне – раненая волчица, кормящая мать. Я замахнулась на нее чемоданом, она даже не вздрогнула. Я швырнула его и попала ей в голову, она уронила ее на землю, не издав ни одного звука. Я развернулась и побежала, объятая ужасом, время от времени   взбудоражено оглядываясь – отныне образ волчицы не выходил у меня из головы. Ложась отдохнуть, я напряженно прислушивалась к любому шороху – мне не было ни сна, ни покоя – припадая к земле, прыгая на трех лапах, меня преследовал зверь, или мне это только казалось. Что, если я ослабею, поранюсь, впаду в беспамятство? Волчица настигнет меня и перекусит горло…

И что это было, почему я повернула назад, ей навстречу? Чтобы идти дальше, я должна была ее убить…

Шла я недолго. Обострившееся в лесу  чутье заставило меня остановиться – я уловила щелканье затвора, негромкие голоса. Хруст веток, злобный рык, выстрелы, запах пороха, затихающий вой. Она прыгнула на людей, столпившихся возле ее логова с щенками, прыгнула, не взирая на смерть, изнеможденная волчица – я видела это с закрытыми глазами, будто стояла рядом. Я бы многое отдала – за возможность взять часть этой  силы, давно умерщвленной во мне…

Тоска возвращала меня к городу, я подбиралась совсем близко и неотрывно смотрела: я родилась в нем, полная надежд о любви – а он растоптал и унизил меня, с презрением выдворил из своих ворот. Между двух высоких холмов он казался горстью новогодних огней, когда я подкрадывалась ближе, огни увеличивались, пока не превращались в неживые бледные пятна. Ночной город  стонал, скорбно ворочался, в равнодушном беспамятстве исторгая из своих глубин мучительно-резкие всхлипы людских несчастий и забот; красноватый дым заволакивал небо. Но в этом гнетуще – пронзительном хоре я не слышала своего имени –  никто не звал меня, никто во мне не нуждался. От всех «мама», произнесенных чужим ребенком, вздрагивало мое сердце. Но я не слышала голоса Алеши, обращенный ко мне – любая мать услышит его, где бы она ни была… Жив ли он?

И даже если он захочет спастись от своего Демона, то не будет искать во мне опору.

И разве я в силах помочь своему ребенку?

Я – как пустой разрушенный храм, в котором гуляет ветер.

Разве я могу позвать туда сына, разве могу крикнуть ему: Войди!

Я раздала себя, разлетелась, как листки календаря. Закончилась, как последняя строчка в книге…

Что мне делать?

Закапал мелкий дождь – капли были свежие и ледяные. Потом вода обрушилась лавиной, я выбралась из своей засады – звериной щели меж камней, – подавленная, почти бесчувственная, воспаленными глазами отыскала дорогу – судьба опять давила меня к земле, я никак не могла выбраться из-под ее стопы… Сверху струилась вода – тонкими  серебряными нитями, будто с холодным вниманьем глядя мне вслед, сама Богородица расчесывала волосы.

Я догоняла путников – много людей ходило. Порой я вслушивалась в их речь – она звучала негромко, у каждого была личная история или беда, а многие и сами не знали, куда идут. Да разве кто знает свою внутреннюю сущность, и в силах ли выразить то, что он ищет, или – что желал бы найти? Неустанно, день за днем, каждый собирал разрозненные отблески своего растерзанного бога. Повсюду я видела тени себя – во многих лицах. Как бы жадно я не ловила и не стремилась – я не нигде не могла найти свою целостность, ощутить себя единым и ясным  существом…

Как потерянная душа, блуждала я по тропам, то убыстряя, то вновь ослабляя свой шаг, иногда, в сумерках, я  видела впереди, из самой земли, протянутую ко мне руку моего сына, а голоса совсем не было слышно, он был глубоко под землей. Иногда его руки тянулись ко мне из огненного пылания – я бежала неистово, обдирая  ноги о камни- но расстояние не сокращалось – был ли это сон?  Порой я забывалась, но всегда находилось что-то, что встряхивало мою тоску по сыну: пробегавшая  лошадь с жеребенком; мать, ведущая за руку ребенка; голоса детей – далеко, далеко, голоса и смех, особенно звонкий, беззаботный детский смех, наполнявший мою душу одной горечью.

Обливаясь слезами, я падала на землю. Я была окружена призраками, звякающими скелетами, скрипящими  траурным железом – в таком состоянии ума это было нетрудно – сквозь мою голову проходил глубокий шрам.

– Куда ты отправилась, – шептал один, будто гирькой бил по чашке.- Ты сошла с ума –  все, все делаешь не так. Нет никакого оправдания тому, что ты бросила погибать своего детеныша одного, ни один зверь в лесу так не делает. Ты…

– Нет!!!- дрожа от страха и бессилия, я обхватывала обожженную голову руками и выла, как зверь, и посыпала голову землей. От моего плача с деревьев срывались  листья и засыпали меня, будто хотели скрыть страшный грех…

Другой голос зачумленно гудел:

– Ты создала самого дьяволенка. По твоей вине появилось на свет это чудовище – твой сын обладает силой разрушения, он наполняет  мир дымом и пеплом. Тебе не спасти его.

Я неуверенно шла по перевернутой Земле, где с черного неба осыпались  камни, а  ступни леденили зыбкие облака. Разные голоса, невидимых и неразличимых существ – глодали мою душу и оскабливали зубами, давя тяжестью стыда. Один раз меня окликнул до боли знакомый голос, я обернулась.

Сердце  радостно вздрогнуло – в конце тропы стояла моя мама. По ее щекам текли слезы, она жадно , с упреком смотрела на меня.

-Вера, Вера,- шептала она,- иди ко мне. Я тебе помогу…

Я рванула к ней, но ноги неожиданно ослабели, тяжесть  любви гнула к земле и лишала сил.

-Ты же умерла, давно умерла,- вспомнила я и отпрянула назад.- Ты не в силах помочь мне. Прочь, иди прочь. Оставь меня…

Я рванула назад, спасаясь от страха, чувства вины, ощущения тревожности, которые нахлынули на меня со всех сторон. Продираясь сквозь колючие заросли акации,  выбежала на дорогу…

По ней шли, склонив головы, безжизненные матери, выплакавшие все слезы, плелись блаженные, потерявшие память, болезненные, со страхом в глазах.

Все надеялись на чудо: заговоров, особых молитв или целебных мощей, священной воды или монастырских свечей, икон. Почему-то большинство матерей игроков были молоды, а убийц и маньяков – почти древние старухи.

Из потайных мешков они вытаскивали тяжелые альбомы, разворачивая передо мной свои страшные гербарии – под сушеными небесами, кленовыми и березовыми, крепко насаженные на иглы, надежно прихлопнутые клеем, мертвенно серела вереница детей. Я в испуге закрывала глаза, первый порыв был – бежать, не разбирая дороги. Невозможно было, даже самыми чуткими человеческими руками – бережно снять или содрать с иглы эти невесомые безглазые тельца, меченые тьмой. Для этого нужна была особая сила, берущая свое происхождение из самой вечности – я сама за ней шла…

  В прижизненную полночь  каждая уронила свое дитя – воды сзади  сомкнулись и закаменели. Ты ушла навсегда, он – навеки застыл…

Много ходило слухов, складывалось легенд. В восьмидесятых годах в роддомах России возникла практика регулируемых родов: ночью, чтобы не беспокоить врачей, роды приостанавливали, днем – стимулировали. Роженицам вводили вещества с психоактивным действием, что впоследствии искажало развитие ребенка, формировало наркотическую зависимость.

Как рожают в роддомах России, не рожают нигде в мире. Меня привезли туда поздно ночью, за окном  хлестал дождь, врача не могли добудиться, когда он, наконец, вышел – заспанный и рассерженный, то едва взглянув на меня, корчившуюся от боли, кивнул медсестре: «Морфий с димедролом. И спать». Признаться, по молодости я наивно обрадовалась, когда после укола наступило полное блаженство: стихла боль, раздиравшая мне живот, прекратились схватки – я погрузилась в долгий сон…

Это было так давно, и разве можно было что-либо поправить?

Встряхиваясь от воспоминаний, словно от пыли, мы шли, огибая невысокие горы, вытягиваясь в длинную колонну, или толкаясь бестолковой кучей, дорога была липкой от слез, изъеденной тысячью ног…Полусонные лица то стягивались в одну кисть, укрепленную на твердую подставку, то вспыхивая и угасая, разбегались в разные стороны. Я протирала глаза, зачем-то снимала платок и гладила свои волосы.

Впереди шла женщина в черной косынке, молодая, крутобедрая, она что-то сбивчиво рассказывала, непонятно толковала, будто медленно, большими глотками, на ходу пила горький напиток. Испытывая непонятное волнение, я догнала ее и пошла рядом…

– Они все время собирались за городом, Сашенька говорил, что играют в футбол. Я верила и радовалась – ребенок возвращался такой усталый и сразу засыпал. Его нашли там же, почти у самой реки, забитого насмерть, с вывернутыми руками и ногами, покрытыми багровыми пятнами. Они играли в карты, играли давно…

Когда я похоронила его, моего сыночка, землей его забросали, так и вернулась домой. А там – тишина. Много прошло времени, пока я заметила – сколько вещей из дома пропало, я зачем- то все тщательно записала в тетрадь, вот, она и при мне…

-А я заметила сразу, – словно эхо, откликнулся голос сзади,- да что толку. Не верила, поднимала крик, пугала ремнем. Раз пришла домой, двери настежь, а он – в петле. Ножки-то еще теплые, я все их растирала, надела шерстяные носочки, а сквозь них стал просачиваться холод. Ступня еще детская, пальчики все ровненькие, как у меня, а глаза распахнуты и неподвижны. Невидящие, а будто что сказать хотят…

-Что, что, Колюшка, – спрашиваю, а он молчит и молчит. Вот и хожу по церквям, говорят, есть такие места, где с детьми можно поговорить, он бы мне все рассказал. Дома-то свечку перед фотографией зажгу – а он все молчит и молчит…

-А мой живой, но смотрит на меня и не узнает. Все время говорит, что отыграется, непременно отыграется и вернет все деньги. Что с ним сотворили, кто теперь скажет, четверо ребят его домой принесли, он без сознания был. Говорят, задолжал. Я руки-то его взяла, а они все падают и падают, потом смотрю- разве его руки?- ни одного пальчика… Ведь не может такого быть, чтобы – ни одного. Деньги не смог отдать…Я вот тоже хожу и спрашиваю, какие деньги, может, я отдам? Может, если деньги вернуть, оно все наладится с памятью, если деньги вернуть, ведь главное – вернуть деньги, деньги вернуть…

-А мы с мужем все распродали, чтоб деньги вернуть: гараж, машину, квартиру. Все думали, опомнится, увидит нас с отцом на улице, войдет в ум –  да где там. Злость все глаза застилала, да и как было не злиться, всю жизнь на работе гробились, а все по ветру пошло…Родственникам стали в тягость, оно и понятно. А сейчас брожу по дорогам и причитаю – только бы один разочек вдохнуть его живое тепло, один разочек. Если б кто передал ему эти слова…

Одна старуха слушала и всем поддакивала, непрерывно смеясь и прикрывая беззубый рот  уголком серого платка. Иногда она, блаженно закрывая гноящиеся глаза, принималась гнусаво петь, будто скулить, изо всех сил напрягая свою тощую грудь, и тогда шла вслепую, на всех натыкаясь.

Все эти  голоса, долго сдерживаемые рыданья вдруг безудержно прорывались в дикий вой самой смерти, пронзительные, похоронные звуки  били в уши, пробивали череп, горячими червями копошились в мозге, не находя покоя, ныряли в жилы, скользили в тканях.

Нигде не было спасения и утешения от этого горького плача, он вырастал до небес – те раскачивались, глубоко, до предела натягивались, отзывались  раскатами грома. Подстегиваемая вспышками молний, я в страхе сходила с дороги, но бог мой! – затаиваясь в зарослях, хватая ртом воздух, я неизбежно выходила на ту – же тропу. Невидимая рука  мстительно вбивала меня в середину этой лавины мрачно бредущих женщин, бледных от слез. И нельзя было отходить в сторону – только, томясь от безысходности и несказанного ужаса, лихорадочно двигаться вперед. Как описать этот страшный людской поток, и с чем его сравнить? С обреченными на бойню, плачущими животными? С расстреливаемой в упор, обезумевшей толпой?

 Почему же раньше я никогда не слышала этого великого плача, который был везде,- в головокружительном воздухе, вертящихся облаках? Превращаясь в черную пыль, он размашистыми вихрями мчался вниз, мощными пластами залегая в царстве  земли, в самых глухих и гибельных для живых существ местах. Или, чтобы услышать его, надо было испытать – такое же отчаяние?

Чем дольше я шла, тем больше громоздилась передо мной удушливая гора  искалеченных, разорванных, задушенных тел. Каждая мать, открывая черную расщелину рта, будто исторгала из своего нутра свежий труп и бросала его в смердящую кучу призраков. Обезумевший ум работал без остановки. Множество мрачных историй, как кровососущих насекомых, мертвенно поблескивая, нависали над нескончаемой дорогой. Заунывно причитая, тихо голосили и заново хоронили, припоминая неподвижную воду на дне могил, стук гвоздей по крышкам гробов, комья черной и липкой земли, навсегда скрывающие возлюбленных и детей…

« Ручки-то к шапочке поднимет – чтобы поправить, а пальчиков – нет ни одного. Замрет, и в окно смотрит. А щеки, губы – все такое детское, беззащитное. Я шапочку ему в могилку кладу, а сама думаю – как он ее сам одевать- то  будет?»

Это никогда не кончится, никогда. Топот ног сотрясал путь, из-под ступней струилась желтовато-зеленая, с дурным запахом, земля …Я совершенно пала духом…

Господи, лучше убей меня! Пусть исчезнет это из моей памяти!

Однажды  оглянулась – позади никого не было… Да и был ли кто?

Неужели я вырвалась  и стала путницей с собственными правилами?

Это навсегда осталось для меня тайной…

Много было монастырей, церквей и обителей. Можно было поменять свою одежду, при входе в храм нередко стояли лавки с ворохом разнообразного белья и обуви. Платки – белые и разноцветные, ситцевые и шерстяные, с яркими рисунками цветов. Копаясь среди поношенных нарядов, я искала просторные и легкие полотна, с завязками на талии. Обувь была откровенно старая и разношенная – выбора не было. Признаться, одежда предназначалась для женщин, которые приехали в храм с непокрытой головой, в коротких юбках или брюках. Их останавливали у входа и просили переодеться – на время посещения  храма…

Путников нередко кормили – кашей и гороховым супом, много было свежего хлеба.  Сидя за длинной деревянной лавкой, стуча ложками, мы быстро опорожняли дымящиеся миски, полные горячей еды и просили еще. Разморившись от сытости, многие тут же засыпали, склонив голову набок. Жужжали мухи, где-то далеко лаяли собаки, квохтали куры. Руки, лежавшие на столе, мои или чужие  были черные от загара, сухие, с заскорузлыми пальцами. Губы – обветренные, глаза – погруженные внутрь…

Без устали я обходила церкви, одну за другой, крестила лоб и с бьющимся сердцем входила в храм, у первой попавшейся женщины спрашивала имя священника, и быстро выходила обратно. Нет, не отец Владимир… Опять не он…Нет…

Монотонная и беспрерывная ходьба, мелькание яркой зелени, голоса птиц, журчание  воды –  всемогущий страх мотал головой и отступал. Серо-дымчатые голуби на лазурном небе,-  задрав голову, я спотыкалась, чуть не падая в лужи. Пальцами нащупывала в кармане деньги и умиротворенно вздыхала. Я закупала в сельских магазинах сухари с изюмом, вдоль Дона было много родников с холодной и чистой водой, обрагов с земляникой.

Лето было  жарким, земля не остывала даже ночью. В деревнях не хватало учителей, молодежь рвалась в город. В одном селе меня долго уговаривал усталый и круглолицый председатель, мужчина лет шестидесяти, одетый в запыленную фуфайку и высокие сапоги. Он предлагал работу в школе и жилье – добротный каменный дом на два хозяина. Мысль о жизни в деревне меня не пугала, напротив, я видела в ней укромное умиротворение, блаженное пристанище, в котором  можно было надежно упрятаться. Нередко я выходила на перекресток, ( это непременно случалось ночью) и медленно переступая ногами, растерянно смотрела на дороги, разбегавшиеся в разные стороны…

Вернуться обратно? – пока не наступил сентябрь, начало учебного года? Остаться в деревне? Раствориться во всемирной пустоте полей, превратиться в блаженную, райскую путницу, прилежную сельскую учительницу? Опираясь на трухлявый посох, продолжать поиски священника?

Как бы заманчиво не сияла новая жизнь, не манили ее отдельные  тропы, припав к земле, в самой ее глубине  я слышала смутную и непостижимую песню, потайной  зов судьбы – он сулил нечто другое – новые раны, боль и даже гибель, но с ним нельзя было поступить иначе, чем следовать ему…

Блуждая в  глухих  местах, я часто выходила на маленькое заросшее озеро. Садилась на берегу, погружала ноги в парную воду и замирала от наслаждения. Полная тишина…Сладко падала в прохладную роскошь воды, в ее сокровища тинного дна. Во все стороны  радостно бежали блестящие круги: мутно-синие и бледно-зеленые, они быстро добирались до берега, лизали густые и сочные травы и уже не возвращались. Болтая ногами, я поддевала мягкие круглые листочки, с нежным налетом изумрудного бархата, многочисленные белые звездочки цветов, слегка подрумяненных по краю острых лепестков, звучно всхлипывая, летели брызги, – как же долго я не отдыхала! Я не отдыхала много лет!

Небо осыпало меня гроздьями воды – прозрачной и зеленоватой, густой и чистой, как сок. Я поднимала лицо и безмолвно слушала в своей крови благодарный отклик – на теплый запах дождя. Дни были неподвижны, как сосны, и лежа в траве, я постепенно растворялась в них, как в самой вечности… Оцепенелость дней действовала на меня благотворно, она утешала и исцеляла мою скорбь. Лето дремало вместе со мной, лениво и плавно качая ветвями, осыпая серебристыми листьями тополей, ветер целовал на ночь щеки. Вечерами я угасала и смыкала ресницы, утром раскрывалась, как заря. Небо было душистым и облачным, как жасмин, застывший в хрустале.

Острое одиночество вызвало во мне потребность  в общении с кем-то, давно утерянном. Робкая надежда неуверенно просачивалась в меня по крошечной капле. Как же безнадежно долго я была оторвана от этого! Меня отделяла от  истинного мира та же грозная пропасть, что и сына! Я ненавидела в его образе то, что было во мне самой! Теперь я это признавала, как и признавала нереальность своей прежней жизни. Я выпала из повседневных разговоров, словно шишка с елки, и безмолвно лежала, укрытая в траве. Все было забыто – подруги, ученики – будто их никогда не было. Вот блаженство – молчать! Когда-то я была ни в силах избавиться от мыслей, теперь я хотела думать – и не могла… Я глубоко сожалела, что потеряла столько времени.

Что ждало меня?

Ночи в лесу были особенными, неописуемыми – мне чудились мелькавшие фигуры, стеклянный плач бубенцов. Полная луна осыпала своими тревожными лучами землю, шевелила кучи сплетенных корней, высветляла из тьмы чьи-то белые лица, бледные руки с черными когтями. Нет, людей не было, никто не бродил ночами по глухим лесным тропам, но тогда… кто же ходил?

Один раз я увидела молодую девушку, она медленно шла, с девственной прелестью раздвигая руками ветви. Волосы ее, прекрасного пепельного цвета, были распущены по плечам, тонкое тело едва прикрывала легкая ткань, губы алели, как надкушенный гранат. Дивный запах ночных фиалок источало ее невероятно белое тело. От неожиданности я прикрыла глаза, и тут же подивилась необычайной легкости ее шага – не было слышно ни хруста, ни шороха. Она грациозно проплыла  мимо и уже беспечно удалялась в глубину леса, как ее на лету догнал обнаженный призрак, зеленобрюхий сатир или бес. Он возник из ниоткуда, будто привлеченный льющимся синим запахом, на него он и бежал. Породистые ноздри его расширились, он хрипло дышал, в глазах, как в граненых стеклах, плясали и сверкали чувственным предвкушением шалые огни. Девушка обернулась, по-кошачьи вскрикнула и взмахнула руками, будто пытаясь защититься. Повинуясь какому-то темному зову, я неслышно кралась, ползла по листьям, разбуженным теням, выглядывала из-за толстых деревьев. Как же он, опрокинув ее навзничь, порочно играл с ее раскрытым в крике ртом, рвал его своими жесткими губами, трепал и ворочал острыми клыками,  как хрупкий бутон! Она блекла и осыпалась, оголено дрожала зеленоватыми стеблями ног, в никуда смотрели ее  стонущие глаза, их блеск почернел и ослеп. Наяву ли это было? Как зачарованная, вцепившись зубами в шершавую кору, в полубреду прищурив глаза, я следила за яростным и ритмичным движением тугих ягодиц, за дрожью вытянутого вверх голого хвоста – прелые черные листья подпрыгивали как живые и кидались прочь. Бес ненадолго откидывался на мощный и склизкий слой листвы, размякший от опорожненного жара, впекшегося в землю, блаженно отдыхал, стонал, пьяно  потирая свои вздрагивающие органы, и вновь десятки, сотни раз, без конца – все повторялось… Остро пахло шерстью…

На один миг он лениво повернулся, потянул ноздрями воздух, и не отрываясь от ее распростертого тела, призывно и бесстыдно махнул мне лапой – я в ужасе пригнулась и метнулась прочь…

Долго я мучилась диким очарованием и сладостью этой сцены, совершенно немыслимая и стыдная, она занимала все мое воображение и все мои сны… Не перечесть всего, что вырывалось из меня наружу, среди них были и такие запретные желания, которые мне и не снились… И это была я, я – еще не окрепшая, с неживым сердцем, утерянной душой, но уже полыхающая дерзким сладострастием, насквозь пропахшая хмельными и горькими травами, влажной хвоей, раскаленной землей. Я вслушивалась в грозный рокот своей подземной воды, в ее бесноватые красные струи, и с ужасом думала: а можно ли меня любить? Нет, нет, любить меня было невозможно…

Словно сама не своя, я вновь стремилась примкнуть к живым людям. Почему же никто, кроме меня, не слышал  этих древних видений, не вздрагивал от них, – всем своим существом? Нет, об этом нельзя спрашивать, должна быть  сокровенная часть жизни, о которой лучше умалчивать…

Мой сон был краток и поверхностен, но никогда я не чувствовала в своем теле такой бодрости. Может, сон выдумали люди? Я спала, как животные, чутко слушая землю, и словно врастала в нее. Ноги мои окрепли, я похудела и загорела, сны стали яркими и звучными, и я в них летала. Сандалии я доставала из пакета, когда входила в деревню. Если бы никогда не наступала зима…

Когда я особенно отдавалась теплому потоку света, душистому запаху цветов, могучий и страшный  зов всплескивал листву, властное веленье поднимало меня с земли. Вдалеке, едва различимая, стояла жуткая женщина с горящими и мрачными глазами, пылающими, как гранатове вино, на крепкой шее бренчало и стучало ожерелье из черепов. Внутри нее была бешеная сила и мощь, вокруг нее порхали сухие черные бабочки. Быстрая, как молния, косматая, как пожар, она появлялась в сумраке и обжигающими, резкими и прямыми ударами хлыста загоняла меня на пустынную и хрупкую тропу. Я торопливо и взволнованно, задыхаясь от дыма и жара, словно пьяная, брела за ней. Порой она была видна так отчетливо, что я различала пояс из отрубленных рук, багрово-красный язык, которым она облизывала свои запекшиеся от крови черные губы, много тонких темно-синих рук, которыми она могла дотянуться куда угодно – что это было?  Запах огненного пепла, воспаленного праха, распахнутые синие руки, словно лучи, шарившие в кромешной тьме.  Смерть шла за мной? Она с ходу раскалывала камни, присохшие к земле, от ее взгляда, как от вонзенного топора, зеленым кипятком проливались ели, бездыханно затихали воды…

  Я не могла уклониться или спрятаться – сверх всякой меры была тяга – идти за ней.

  У меня не было  выбора – за ней, прозрачный и почти бездыханный  был мой сын, мой единственный ребенок. Его жизнь напрямую зависела от моей, поистине животной настойчивости и самообладания, терпения и упорства. От любого  моего неосторожного движения он все больше терял свое очертание – сквозь него все отчетливей проступали сырая трава и отпечатки множества следов…

Один раз она привела меня к огромной поляне, посреди которой зиял глубокий проем или трещина, и сурово приказала спуститься… Я пробиралась вглубь дремучей земли, вдыхая ее сырой холод и темную тяжесть, достаточно было одного моего слова или едва заметного сопротивления, чтобы вновь очутиться под солнцем. Но почему-то уже мне самой этот спуск казался необходимым и жизненно важным.

  Какая-то смертельная сила тянула меня за собой, в ней была вся сокровенность и вся разгадка моей тайны. Каждая потеря, что была дорога моему сердцу, которая придавала смысл всей моей жизни – углубляла спуск. Осыпалась земля, внизу кричала вздрагивающая чернота, я узнавала каждую ступеньку, изъеденную плачем. Продвижение вниз истязало меня, я сползала на коленях, грязных от слез.

Я скользила по зыбкому подземелью, извиваясь луной, плыла по подземной реке, неслась в  смутном сне – за спиной гасли  искры света, с сухим звоном осыпалась земля – назад пути уже не было, там была загробная преграда. Выход был впереди, смазанный и неопознанный, такой же непроницаемо смертельный, хватит ли мне сил? – я была одна. Каждая клетка моего существа, каждый ген памяти шептал – не оборачивайся. Прошлое невозвратимо…

  Я знала, я помнила это –  за мной выходила на волю  моя молодая душа. Своим непрерывным мерцанием она разрывала любую тьму. Даже далекий отсвет ее дыхания возрождал во мне древнее достоинство и царственную веру  во все самое прекрасное, ради чего рождаются  на земле люди…

Но разве я не безумна?  Искать где угодно особый и тайный смысл – уж не Демон ли потешался и дурачил меня? Когда истощены все силы, растрачены все резервы, вот тогда и возникают эти пространственно-временные нарушения, странные галлюцинации…

Мое нетерпение стало неизбежным…

Я обернулась…

Многие события невыразимы, от них дрожат и расплываются  строчки – кроткая и ясная, она безмолвно удалялась прочь, я стояла и смотрела ей вслед. Все так и должно быть… я второй раз получала похоронную весть, которую однажды уже горько оплакала.

 Как же рыдал лес! Всхлипывали листья и сучья, ручьями лилась с небес  драгоценная  влага: «Несвоевременность, не твое время, «всему свое время и время всякой вещи под небом»»…2

  Придет мое время, и я буду удивляться,  что не знала того, что было так ясно…

Глава 8.Встреча с отцом Владимиром

  Случилось это ранним утром. Церковь была новая и свежая – белая, с темно-зелеными куполами, а городок – маленький, словно вогнутый вглубь. Он тянулся вдоль широкой долины, где, вероятно,  в стародавние времена, бурлила даже не река, нет, это точно был океан. Только этим можно было объяснить высоту  крутых берегов, меж которых, словно игрушечные, лепились дома. Я ловко и осторожно, держась за кусты, спускалась вниз, туда  с тихим свистом летели мелкие камушки и вырванные с корнем пересохшие травы. За время странствий руки мои окрепли и налились силой. Повсюду – куда бы я ни бросала взгляд – были высокие скалы. Издали они напоминали слоеные пироги, где тонкие пласты желтого камня чередовались с белым и светло- серым. Определенно, к этому городку был другой, реальный спуск, была дорога, по которой ездят машины, иначе и быть не могло. Я подошла сюда не с того места, мне надо было обойти или обогнуть скалы, но глядя вниз, мне нестерпимо захотелось спуститься.

Внизу я перевела дух и огляделась. Я буквально спустилась сюда с небес. Недалеко мерцала эта церковь, еще несколько шагов – теперь так близко, что я слышала – там шло богослужение. Я поднялась по ступенькам, открыла высокую деревянную дверь и вошла.

Церковь была погружена в свою неповторимую прохладу – мерцая в темноте, колыхались огни свечей, пахло свежей краской и чем-то особенным, одухотворенно – древним. Почти в самом конце помещения – на возвышении перед иконостасом, спиной ко мне, стоял высокий человек в длинном черном платье.  Изредка он поворачивался и махал кадилом в сторону прихожан, сияющим дымом курился ладан. Незаметно приближаясь, я внимательно вглядывалась в его лицо, в сумеречном блеске оно казалось то молодым, то старым. Голос его был высокий и чистый. С усердным вниманием, опустив головы, женщины прилежно и часто крестились, следили за пением молитв, громко и нестройно  повторяя отдельные слова. Хор звучал откуда-то из-за колонн, и я не видела лиц, совершавших это пение. Впервые я подумала о схожести слов  «богомол» и «богомолки». Вот некстати! Мною овладевало беспокойство, я суетливо повернулась к лавке, где маленькая старушка продавала свечи, неслышно купила несколько и подошла к иконе скорбящей Богоматери. Вид ее всегда вызывал у меня обильные слезы, не в силах сдержать их и на этот раз, я отвернулась… и неизбежно встретилась взглядом со священником. По шепоту я услышала: отец Владимир. Что-то  екнуло в моем сердце и сильно забилось, как прекрасное предчувствие. Он?

Служба закончилась. Священник выходил из алтаря, старушки гасили свечи…

Так я нашла его. Как я мечтала об этом! Все… Путь окончен. Мне было  немного грустно  и даже обидно, странные и противоречивые чувства теснили мою грудь, когда в глубоком смущении я шла с ним по старому парку, окружавшему храм со всех сторон. Я видела, отец Владимир тоже испытывал легкое смятение, удивление и даже растерянность.

– Странно, что вы меня нашли. Я не ожидал визита – с этой стороны, но увидев вас, сразу понял, что какой-то частью своего существа я все же пребывал в ожидании.

– Почему вы не дописали книгу?

– У каждого свой  путь. Что я мог, порекомендовать уйти от мира? Я не знал продолжения. Инстинктивно, как это делают животные, я сам хотел спастись, и искал для себя выход. Тогда этот выход был – в написании книги. Я оставил ее в церкви… и  даже не хотел ее печатать, да что там было – несколько листов. Я мечтал, что найдется хоть один человек, который продолжит ее, закончит…

– Почему спастись? От чего?

У меня похожая история. Только в роли сына был я. И как ни странно, моя мать тоже была учительницей начальных классов. Тихая, скромная женщина. Удивительное дело, и я до сих пор не могу себе объяснить, почему именно у преподавателей по статистике больше всего  дурных детей. Простите, я отвлекся…

Мы шли среди деревьев. Под  ногами шуршал и хрустел  сухой настил из цветов белой акации. Воздух смолянисто пах кострами – где-то жгли ветви и шишки. Небо также было необычным – сплошь покрытым знойно-голубым и белым опереньем облаков. Отец  Владимир  долго молчал. Он словно ушел в себя, и вся его фигура излучала волнение. Он будто хотел, но не решался продолжить. А я – не смела на него смотреть, но против своей воли все же украдкой взглядывала. Кожа лица его была нежно-желтоватой, местами  мягко-прозрачной и белой, на висках был еле заметный узор тонких жилок – все это напоминало красоту алебастрового камня.

Как же я волновалась, как неровно билось мое сердце! Неужели это не сон? Все меня изумляло, все казалось необычайно ярким и объемным – кора деревьев, спутанные пряди ветвей, свисавшие до самой земли, восковые пятна по краю развевающегося черного сукна. Я зачарованно замирала возле маленького пруда с прозрачным дном, оглядывалась назад – даже тени наши отличались, моя была  обычной, у отца Владимира – будто сбрызнута темно-серебристым бисером. Могло ли быть такое? Нет, это наваждение…великое преображение…

Священник шел, почти не обращая на меня внимание. Он целиком погрузился в прошлое, что-то его там мучило, затрудняя речь. И на какую-то долю секунды, смягчая его суровое и печальное лицо, выплывал смутный и давний юношеский облик. Легкая волна времени набегала на эту холодную, рассудочно-строгую фигуру,  меняя сухой и жесткий рисунок губ – на более выпуклый и утонченно-чувственный. Волосы у него были густые и волнистые, длинные и темные, почти черные. Священник резко повернул направо, мы обогнули два огромных камня, и вышли на небольшую поляну. Под раскидистой акацией  была скамейка.

– Я здесь люблю сидеть. Такая тишина.

Мы присели.  – Отца у меня не было, мама родила меня поздно, когда потеряла надежду выйти замуж. Она тайно сговорилась с приезжим женатым человеком, после он бесшумно исчез, будто его и не было. Для меня, ребенка, мама была прекрасной, даже волшебной женщиной, но сейчас я понимаю, что она была слишком робкой и  неуверенной, чтобы удержать при себе мужчину. Ее портили очки, она была близорука, и от природы имела крупные зубы. Все это  при желании можно было легко устранить, но мама по-своему была упрямым и несговорчивым человеком. Когда я появился на свет, все остальное для нее потеряло смысл – остался только я один. С одной стороны – она невероятно расцвела – но не той, женственной красотой, заставляющих мужчин оборачиваться. Отныне  ее глаза горели и волновались, но весь огонь был направлен в одну сторону, как свет от фонарей создает на земле горячий круг. Мое детство было веселым и радостным – все мои прихоти исполнялись, тайные подарки покупались, все сказки мира мне были прочитаны. Я никогда не казался себе маленьким и

и жалким, о-о, напротив, эта любовь, в которую плотно завернула меня мама, делала меня могущественным божеством, я восседал на королевском троне довольно долго,  дольше положенного срока. Но есть неумолимый закон природы – испив  любовь матери, нам надо отправляться дальше. Сама жизнь предлагает нам новые удовольствия, новые потребности.

Я внезапно будто проснулся, и, обнаружив себя в капкане, почувствовал необъяснимое, горячее желание вырваться.  Ее неусыпная забота удушала меня. Встретив огромное сопротивление матери, я очень удивился. Она была на грани безумия, и стараясь удержать рядом, так отчаянно цеплялась за меня, что мне казалось – она использует недозволенные приемы, когда плачет, умоляет, притворяется больной. Порой я испытывал раскаяние  и страшно сожалел, мы снова были вместе, вечерами читали книги, она что-то вязала, оживленно рассказывала, готовила необыкновенно вкусные  пироги с маком и вишней. Но я уже был подростком, ребята во дворе поднимали меня на смех, когда видели нас вдвоем, возвращавшихся из театра. Их презрительный хохот вдребезги разбивал, раскалывал на куски мою любовь к ней, я мучился и отчаивался  – и все больше отдалялся от нее. Незаметно я превращался в невероятно черствого и жестокого парня. На жалобные мольбы матери я больше не обращал никакого внимания, я был полностью свободен от каких-либо ограничений, и постепенно  влился в дикую и нездоровую компанию. Мы весело и беззаботно проводили время, играя на деньги в карты, потом в нарды, появились игровые автоматы. Они затянули меня быстро и ловко, как русалки в болотную воду.  Не успел я оглянуться, как стал настоящим игроманом. Я нагло и бездумно тащил из дома вещи, тянул все, что попадало мне под руку, один раз я обнаружил, что сдаю наркоманам мамины очки, без которых она не могла сделать и шага. Мое ледяное сердце даже не дрогнуло. В то время я считал, что мать невероятно отравляет мою жизнь, я презирал ее болезненную привязанность ко мне и стыдился ее скромной, почти бедной одежды. Я казался себе каким–то взрослым и отважным героем. В голове была такая чертовщина и путаница, что сейчас я даже не вполне верю, что когда-то был таким.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.