Официальный сайт липецкой
писательницы

Она шла мне навстречу, высокая и светловолосая, ароматно пахнувшая земляникой. Конечно, это была она, своенравная  Ольга, приманенная моими мыслями, та самая, что сидела рядом со мной в парикмахерской. И вероятно, принимая ту встречу за знакомство, она приостановилась, приветливо поздоровалась и с большим участием спросила:

– И вы в этом особняке живете совсем одна? Как же это у вас получается? Я без своего Володи не могу прожить и дня!

Я стояла, сраженная наповал, и смотрела ей вслед – она шла медленно и вкрадчиво, лениво покачивая крутыми бедрами. Щиколотки ее ног были сухими и тонкими, обнаженная мякоть икры – смуглая и изящная.

– Иди вперед и не оглядывайся, – шептал мне инстинкт, – или крикни ей вслед, плесни ядовитой водицы. Но я стояла и смотрела, растирая в руках какие-то мясистые колючки, вонючие цветы… Взглянула на зеленые руки – дурман! И когда только успела его сорвать? Потом, как в тяжелом бреду, держась,  за стену забора, пошла назад, в дом, чтобы спрятаться туда, где меня никто не найдет. Я почувствовала такой приступ дурноты, что чуть было не потеряла сознание. Пройдет, все проходит. И это пройдет.

В комнате было душно. За окном что-то дымилось – ничего не было видно. В стекло билась и жужжала золотистая муха.

  Я не нашлась, что ответить этой женщине. Сначала растерялась, а потом было поздно. Надо было сказать…

Дома была суматоха – позвонили и сообщили о своем приезде родители Артура. Костя по секрету сообщил, что они никогда не предупреждали и всегда приезжали внезапно. Именно это, по мнению Владимира Сергеевича, и являлось отличным залогом неизменного порядка в доме.

Артур был вне себя от радости, родители еще не знали о сюрпризе, который ожидал их дома. Костя ругал его, ноги еще не окрепли, но мальчик упорно старался передвигаться самостоятельно, на костылях. А я тупо смотрели на всеобщее возбуждение – оно не задевало меня, не втягивало в свой водоворот. В голове запоздало  крутились ответы, один находчивее другого. Но какой теперь был от них толк?

С чувством полного отрезвления я смотрела ночью на спящего Костю. Он спал крепко и безмятежно, разметав во все стороны руки. Лицо его было круглым и румяным, волосы кучерявились, как у молодого купца или приказчика. Странные сравнения… Мне хотелось разбудить его, растолкать руками, разорвать, как мешок! Но что бы я сказала ему? Что томило мне душу?

Меня нестерпимо потянуло домой, к сыну. Это хорошо, что приезжали родители. Это очень хорошо. Судьба всегда выбирает лучшее – из всех вероятностей. На полу, на лунной дорожке дрожала чья-то тень, до боли знакомый античный профиль…

За голову Демона Кали требовала выкуп. Любое творение – но подлинное, которое она поднесла бы к стопам Всевышнего. Таковы условия, и не нам, смертным, обсуждать само Непостижимое…

Может, только для того, чтобы об этом узнать, меня занесло в этот дом?

Я готовилась к отъезду. Артур хотел быть рядом, но быстро перевозбуждался, и часто ложился отдыхать. Первое время, узнав, что я уезжаю, он принимался хныкать и обвинять меня, что я бросаю его теперь, когда так нужна ему.

Но я строго и резко оборвала все его попытки манипулировать мною.

– Артур, я уезжаю как раз вовремя. Ты встал на ноги, и выяснилось, что ты сильный. Если бы ты не захотел сам – ничего бы не было. И не будь таким эгоистом, я соскучилась по своему сыну. Я услышала его зов – и должна вернуться…

Некоторое время он молчал.

– А ты вернешься? – его будто заклинило, этот вопрос он задавал мне целый день, то тихо, невзначай, то настойчиво, стараясь поймать выражение моего лица. Что я могла ему ответить?

   Я уже отчетливо понимала, что не смогу так просто покинуть  эту семью – пройти мимоходом, не поранив своего сердца…

Мне надо было проститься с отцом Владимиром. Как бы я ни  делала вид, что мне все равно,  я не могла отрицать очевидного ,  – этот  человек  для меня много сделал. Но наступал день, и я почему-то откладывала свой отъезд, и свое прощание с ним, убеждая себя, что лучше сделаю это позже, вечером, или завтра, послезавтра.

Я схожу к нему всего на минутку. В этом нет ничего необычного. Глупо бы выглядело, если бы я не зашла. Я перебирала десятки вариантов нашего разговора, представляя себе это прощание – то предельно сдержанным, сухим и кратким, то ироничным и даже насмешливым, мне хотелось, чтобы он разъярился и вновь гнал меня прочь. Тогда бы я крикнула ему долгожданные слова: «Странно, что вы все-таки можете быть таким жестоким. У меня создалось впечатление, что вы слабый, безвольный и податливый человек. Да к тому же  еще и лживый».

На этой мысли я резко взмахнула рукой, будто сражаясь с кем-то, и вдруг раздался легкий треск ткани. Я осмотрела себя со всех сторон – бог мой! –  как же я была одета. На мне было то самое – тонкослойное шифоновое платье, из летящих полотен, скрепленных между собой лишь  серебряной цепочкой –  это был наряд Элеоноры. Я что, находилась в беспамятстве, когда одевалась? Зеркал в особняке  было видимо-невидимо, почти на каждом шагу. Ткань, которая  струилась у моих колен, была настолько прозрачна, что моя грудь торчала,  как на ладони. Я провела рукой по волосам – они курчавой волной прильнули к горящим щекам, их душистая свежесть ела глаза, ведь я вылила в них целый флакон самых дорогих  Элеонориных  духов. Это… что это было? Хотелось плакать и молиться…

В церкви священника не было. Я не стала там долго задерживаться, к тому же не захватила с собой платка. Странный был сегодня день. Весна, теплый блеск первых листьев. Легко и быстро прокапал пестрый дождь, потом обрушился крупный сверкающий ливень – и вот тебе радуга! Густая, красно-синяя, явственно звенящая… Тонкий и свежий  запах  красоты…

Сердце то бешено колотилось, то трепетно таилось, меня шатало из стороны в сторону – такая во всем теле была слабость. Я постояла у кустов, потом  бесцельно, стуча высокими каблуками,  побродила вокруг церкви, прикрывая рукой грудь. Вышла на дорогу, прошла несколько домов, остановилась, бросая взгляд на его дом. Никогда я там не была. Покрутившись возле раскидистых  елей, вдохнула их смолистый аромат, и решительно пошла обратно. Помню одно – я беспрерывно двигалась, то ускоряя, то замедляя шаг, но казалось, что стою на месте. Шли минуты, часы, робея и колеблясь, я уже понимала, что больше никогда не решусь, будь что будет, ведь я уезжаю, и скорее всего, навсегда.

Я ничего не видела и не слышала, только стук своего сердца, сейчас  главное – открыть калитку, дверь откроется сама.  Медленно шла по дому, будто ступала босыми ногами по раскрошенному стеклу – от моей недавней решимости не осталось и следа. И вдруг что-то произошло – привычный мир  стал дерзко разъезжаться, воздушно осыпаться, крошиться и ломаться, исчезли последние сомнения. Непостижимая сила влекла меня туда, где воздух был теплый – от его дыхания… Дверь была  приоткрыта…

Отец Владимир сидел за столом и смотрел в окно. Он о чем-то глубоко задумался, в руке его застыла ручка, вероятно, он что-то писал. Очки лежали на столе. Позади стола была узкая кровать, застеленная коричневым пледом, рядом небольшой шкаф с книгами.

С беспощадной ясностью я почувствовала безрадостное одиночество. Впервые я увидела его в простой одежде – белом свитере и джинсах. Будто чья-то рука  стянула с него прозрачно – давнее покрывало, обнажая яркий, отчетливый образ… Он был не такой, каким я увидела его впервые, и не таким, каким привыкла видеть после… Он был другой: никого нельзя было поставить рядом с ним, он был единственный, и он был целиком в моем теле, в душе и разуме. Я не знала – когда родилась и чем была взлелеяна эта нежность…

Он повернулся и увидел меня. Мы встретились с  ним взглядом – на меня, широко раскрыв изумленные глаза, смотрела моя душа.

  Я вдруг увидела, что его руки прикованы наручниками к бетонной стене и он ничего, ничего не может сделать. А я могу, я-то была свободна. Я уже была рядом, совсем близко и уже бесстрашно тянулась к нему, к чистоте его теплого дыхания, аромату его ресниц. Его губы были горячими и сухими, запекшими от пламенной жажды, потом он рванулся изо всех сил – я ему помогала – и вырвал свои руки вместе с обломками штукатурки. Это было полное забвение – самое драгоценное и головокружительное мгновение, которое было длиннее человеческой жизни и далеко простиралось за ее пределы. Разум мой не силен и не столь глубок, чтобы описать это. Непостижимо звучат молитвы, когда их поют хлопья белого снега или васильковые ручьи…

Глава 14.Возвращение

  Я ехала в автобусе, прижимая к себе книгу о Кали (Артур подарил мне ее), иногда листала иллюстрации, увлекалась чтением, потом невидяще смотрела в окно, запотевшее от моего дыхания. Странное было состояние…

Протянув прощание с отцом Владимиром, я дождалась возвращения родителей Артура. Когда они вошли в свой дом, их мальчик стоял на ногах и улыбался. Их бурная радость, связанная с выздоровлением сына, тяготила меня, мне было жаль, что я не успела уехать раньше. Владимир Сергеевич плакал, не скрывая своих слез, я никогда не могла представить, что он может быть таким. Даже сейчас, вспоминая об этом, я сама не могу удержаться от слез – сквозь сердце шла невозможно трогательная волна. Я верила, что Артур простит своих  родителей. Я никогда не говорила ему об этом, я и так страшилась – не слишком ли назидателен мой голос, ведь нам, учителям, так трудно изменить в себе – это  выученное превосходство, отрезвляющее похлеще наждачной бумаги. Я надеялась, что мой бесхитростный рассказ о том, как я мучительно страдала от своих ошибок, примирит его с матерью.

Костя рвался со мной и даже умолял Владимира Сергеевича его отпустить. Разумеется, Костю не отпустили, ни за какие деньги, это было бы слишком – не совсем здорового мальчика покинули бы люди, к которым он был привязан. На их месте я поступила бы также. Родители Кости оказали мне неоценимую услугу, они созвонились со своими знакомыми в моем городе, у которых были маленькие дети. Отныне у меня был богатый выбор работы, чудесное  исцеление Артура повысило мне цену. Но Владимир Сергеевич, а также его жена Элеонора дружно  настаивали на моем возвращении к ним. Артур, плача и целуя, висел на моей груди, как немощная птичка – я придерживала его руками, будучи не в силах оторвать от себя…

Но когда я очутилась в автобусе, то, неожиданно, с облегчением вздохнула. У меня была складная тайна, заветное сокровище, я даже не могла ее полностью развернуть и взглянуть – это было выше моих сил. Я могла лишь чуть приоткрыть белое волшебство: там было  лицо, обращенное к окну, длинные пальцы, сжимавшие ручку – у меня темнело в глазах и замирало дыхание. «Не может быть. Не может быть, – твердила я себе, – этого просто не может быть».

За окном мелькнул вокзал, синевой разливалось и вздрагивало небо…

Едва дыша, я трогала свои целованные губы. Погоди – разве это я уезжаю?  Но как же мне хотелось – вновь увидеть его! Я готова была проломить окно, выпрыгнуть на ходу, завывыя, лететь обратно. Но даже при одной мысли о том, что я смогу увидеть его – начиналась полная передозировка чувств…

Что же тогда у меня было с Костей? Нет, я подумаю об этом позже. Я была какой-то  совершенно беспомощной, всепрощающе – оголенной, вся в золотистой пыли молодости…

  Страшно представить – что было бы, если бы я его не нашла…

Автобус дернулся и остановился. Я вернулась в свой город…

Все выглядело непривычно, будто я попала в незнакомое место: дома, автобусы, люди. Я не понимала даже разговоры людей, сидящих в автобусе, будто это был незнакомый язык. А ведь я отсутствовала всего несколько месяцев! Это было удивительно!

Я не смогла раскрыть в себе непостижимое, ничего не  придумала для выкупа сына, но уже накопила небольшой запас личной силы, которым надо было грамотно распорядиться. Господи, какая  чушь лезет в голову! Разве я была создана для этих слов – «грамотно распорядиться»? Откуда  выпрагивают такие убогие, благоразумные мысли? Из старого, пыльного мешка?

Я привезла себя как цветущую яблоньку, хрупкую, с выдернутыми корнями, завернутыми в смоченную тряпку, с ветвями, провисшими от тяжести слез. Цветущее дерево редко переносит пересадку, выходить его – большая редкость…

С бьющимся сердцем я подходила к своему дому, поднималась по лестнице, стояла возле двери. Что меня ждет?

Дверь мне открыл сын. Боже мой, Алешка!!! Сумки выпали из моих рук, я обхватила его руками. Жив! Невозможно описать мою радость…

Алеша был не только жив и здоров, он поправился и возмужал, и я не могла не заметить – он тоже был рад моему возвращению. Мы бестолково топтались в коридоре, сын  снимал с меня плащ, шарфик, что–то падало с вешалки, смеясь, мы оба поднимали и снова вешали. Я дома…

В зале было тепло, в углу, на черной блестящей подставке, стоял новенький телевизор. Диван был переставлен к другой стене и тоже был новый – бордовый, с золотым теснением. Шторы, светильники – везде чувствовалась женская рука. Но откуда у сына деньги?

Мы сели на кухне, Алешка заварил чай, достал из шкафа какое-то железное индийское блюдо, полное  конфет. Я смотрела на него, не отрываясь – Алешка, как же ты вырос! Мы перебивали друг друга, торопясь быстрее узнать – получалось одно бессвязное, счастливое вскрикивание. Ничего невозможно было понять, пока сын не взял инициативу в свои руки и обстоятельно не рассказал, как жил без меня. Свет от лампы падал на его лицо, глаза казались яркими и блестящими…

– Я долго ждал тебя сначала. По тому, как ты тщательно собиралась, я решил, что ты уехала отдыхать в санаторий. Но время шло, а ты не возвращалась, я забеспокоился и стал тебя повсюду искать – меня душили, не давали спать те слова, что я произнес как-то ночью, сгоряча, что лучше бы тебе повеситься. Прости, мама, я вовсе не хотел, я сильно проигрался, и даже не понимал, что говорю. Это было какое-то ослепление, желание, чтобы и ты разделила со мной эту жуткую боль.

Спустя время ты позвонила, я ненадолго успокоился, но часто вспоминал и странные слова и твой плачущий голос. Я даже предположил, что тебя поймали преступники и держат в каком-то подвале. Потом опять безуспешно искал тебя по подвалам, чердакам, но больше всего, я почему-то ходил на рынок. Мне представлялась ты старой, седой и безумной, с развевающимися  волосами, – это была такая жуть, что я даже перестал ходить в казино…

Я расспрашивал бомжей и странное дело – все подтверждали мне это видение – кто-то обязательно видел сумасшедшую старуху, пляшущую на рынке.

Перед самым твоим уходом, я увидел, что ты прячешь от меня какие-то листы, и из любопытства тайком от тебя их прочитал, там было написано: «Игровая зависимость». Тогда я впервые предположил, что был болен.

После твоего отъезда мне пришлось несладко. Денег не было, не на что было не только играть, но и жить. Пришлось устроиться на работу – я чинил компьютеры.

Политика в стране изменилась, игровые автоматы стали убирать, закрыли казино. Василий Седов, благодаря  своим родственным связям, открыл подпольный бизнес. Где-то в подвалах продолжали играть, я иногда туда ходил. Потом мне повезло, я перешел на игру в покер. Это спасло меня. Эмоций от покера получаешь не меньше, да плюс ко всему – еще деньги выигрываешь. Мы объединились – все бывшие шахматисты, ведь шахматный клуб практически перестал существовать, государство его больше не финансировало. Зато математические способности пригодились. Я теперь не игроман, мама. Покер – это спортивная игра, ее хотели даже включить в Олимпийские игры. И я зарабатываю деньги…

Слушая сына, я подивилась тому, какой силой обладают отдельные мысли. Сцена из рассказа отца Владимира, поразившая мое воображение, была так прочно запечатлена в мой мозг, что произошло так называемое сращение или замещение образов. Будто мать священника гуляла – во всех видимых и невидимых мирах, являясь людям со сходным сценарием жизни.

Сын  признался, что из полной бездны его вытянули мои слова – «чем сильнее Демон, силен и Бог». Он поставил на телефон автоответчик, и услышал мои слова. Ничего не понял, но будто проснулся от долгого сна.

Алеша также сознался, что следил за мной – когда мы ходили вместе играть. Его слова удивили меня – мне казалось, никто, а уж тем более мой сын, не замечает моих чувств. Я надеялась, что их надежно упрятала, все вокруг – слишком поглощены игрой – но я ошибалась. Даже в самое алчное время совместной игры, в самом пылу сокрушительной страсти – Алеша смотрел на меня. И как позднее выяснилось, не только он…

– Я смотрел на тебя, иногда мельком, иногда внимательно – меня мучило любопытство. С одной стороны, ты приносила мне удачу, с другой – никто не ходил играть с родителями, тем более, с мамой. Я надеялся, что никто не обращал на нас внимания. Но как-то наступил такой миг, я и сам не понял, как это произошло – я вдруг на несколько мгновений увидел все твоими глазами. То ли ты стояла сзади и следила за игрой – как бы сквозь меня, возможно, твое волнение было слишком осязаемым, оно вошло в меня, как нож в масло. Я почувствовал твой стыд, ужас и все твое старание  казаться бодрой, услышал шепот твоих молитв, увидел весь зал,  как огромное сборище никчемных людей. Потом все незаметно, скользящим движением съехало, сползло, свалилось вниз, как сырые обои со стены. И я старался больше не вспоминать…

Сыну долетали мои мысли и образы – но так ли это было удивительно? В самом начале пути, когда я возвращалась из Москвы обратно, и, как обычно, долго не могла заснуть в поезде – образы Бориса, Ашота, Якова – кружились у меня в голове. Сочно звякали в воздухе монеты, хрустели и трещали кнопки, они нажимались сами по себе, будто невидимой рукой. Один  пассажир, это был пожилой мужчина, сладко спал на противоположной полке, подложив жирную ладонь под щеку, как это делают дети. Неожиданно он забеспокоился, застонал, выпростав вторую руку из-под одеяла, отчаянно попытался кого-то отогнать от себя, и вдруг громко закричал, разбудив и перепугав  весь вагон:

– Нет!!! Нет! Боже мой, я проигрался! Верните мне мои деньги!

Он вскочил и стоял на железном полу: босой, в белой майке и полосатых трусах, и со страхом, затравленно озирался по сторонам. Я тогда подумала, что он тоже игрок, но сейчас понимала другое – мои мысли просочились в его сон.

Алеша повсюду искал меня, бродя по ночному городу, он впервые задумался о своем будущем, о возможности вырваться…

Если мой сын вылечился от игровой зависимости, значит, выкуп – не нужен? Не нужно больше напрягаться, тяготиться и мучиться… Я задумчиво смотрела в окно. Было чего-то жаль, но вместе с тем я испытывала огромное облегчение. Ну, какой из меня писатель? У меня не было ни природных способностей, ни отчетливого желания…

Теперь я была свободна…

Жизнь сладко убаюкивала меня. Сын был рядом, в покер он играл дома, на компьютере. Режим дня у него сместился, играл (или работал) он ночами, ведь у американцев в это время был день. Днем он спал, играл в компьютерные игрушки, гулял со своей девушкой Женей. Видела я ее всего однажды, она избегала меня вовсе не из робости – это была современная, ухоженная девушка, с  прямыми светлыми волосами, серыми холодными глазами. Что-то в ней мне неуловимо напоминало Олю: нагловатый прищур глаз, полная свобода во всем – в движениях, одежде, манере отстраненно общаться. Я отчетливо увидела в ней одно желание брать, брать – ничего не давая взамен. Похоже, сын был у нее на крючке, но я – изменилась. То, что раньше вызвало бы во мне бурный протест, негодование, сменилось философской мудростью – жизнь знает, когда всему наступит предел – ни раньше и не позже.

Но что же такое – покер? Пока я  мало знала о нем, всего две вещи – он дает деньги и эмоции. Являлось ли это правдой?

Просыпаясь ночью, я иногда заглядывала к сыну и видела его склоненное за компьютером лицо. Оно выражало всю гамму знакомых мне чувств: ярость, гнев, внезапную радость, восторг. Я пыталась убедить себя, что все хорошо.

Во-первых, он играет дома, не ходит в эти страшные места, где может случиться все, что угодно. Не занимает деньги, не вытаскивает из дома последнее. У него на счету определенная сумма, он на нее играет, когда она увеличивается – деньги снимает по карточке. У него девушка, он собран, и видно, что новая работа приносит неплохой доход. По отрывочным сведениям, что я почерпнула из фильмов, следовало одно: покер подвластен лишь людям с  математическими способностями. Алеша был мастер спорта по шахматам, до гроссмейстера ему оставалось совсем чуть-чуть. Еще в пять лет он мог быстро сосчитать, сколько денег можно выручить за все молочные бутылки, которые скапливались у нас на балконе, и что на них купить…

– Представляешь, мама, – возбужденно говорил он мне, – скоро мы с ребятами – покеристами будем путешествовать по всему миру. Ведь нам нечего бояться – работа с собой, главное, прихватить   компьютер. Приедем, например, в Индию, на Гоа, снимем домик, будем купаться в море, есть манго. Я тебе обязательно куплю путевку, ты у меня всегда будешь отдыхать!

Я верила ему и не верила, как когда-то отцу Владимиру. Слишком я боялась сладких сказок, но пока не могла упрекнуть сына в неискренности или лжи. Было приятно, что Алеша проявлял обо мне заботу, правда, у меня самой дела были в полном порядке. Я скоро должна была приступить к работе в богатом доме, куда меня рекомендовал Владимир Сергеевич. Это были его друзья, с которыми они путешествовали. У них был здоровый ребенок, который этой осенью поступал в первый класс. Было пока неясно – где я буду жить, дома, или в особняке. Но мальчик был очень жизнерадостен, зарплата высокая, – о чем я еще могла мечтать? Я подыскивала себе новую квартиру…

Ах, этот Владимир Сергеевич! Он не только расписал яркими красками  мою педагогическую деятельность, но и отчетливо намекнул на некие удивительные способности, врожденный дар или уникальную энергетику, которые буквально воскресили их мальчика. Надо ли говорить о том, что родители Саши (так звали моего нового ученика) относились ко мне чуть ли ни с благоговением, опасаясь, как бы их «бесценную учительницу» рано или поздно не переманили другие.

Часто звонил  Артур, он, как жаворонок, наполнял комнату таким звонким и разноцветным щебетом, что даже Алеша  улыбался, когда я с ним разговаривала. Я ощущала впереди целую жизнь – такое возможно лишь в юности.

Чем глубже я уходила в себя, тем больше рвались связи с моим старым миром. Обольщаясь ложной надеждой, я возвращалась в старый мир, к своим подругам. Это было жалкое зрелище –  встречи лишь убыстряли разрыв, ничего, ничего нельзя было вернуть из прошлого. Мне не хотелось склеивать чужие жизни, тратить бесценное время на беспросветный, затягивающий с головой, омут. Я впервые почувствовала, что находясь в жизненном пространстве несчастных людей, волей неволей, как зараженным воздухом, пропитываешься их судьбой.

Однажды  зачем-то забежал бывший муж Коля, и оторопел, увидев меня. Глядя на него, я впервые подумала: господи, а ведь  перешагнув порог своей квартиры, я ни разу не вспомнила о человеке, с которым прожила много лет!  От которого родила сына, и по которому так убивалась! Коля смотрел на меня во все глаза, топтался в коридоре, зачем-то пошел на кухню, налил воды из-под крана, медленно выпил. Я смотрела на его руки с толстыми пальцами, румяное лицо с большим ртом,  испытывая лишь настойчивое желание как можно быстрей от него отделаться.

– Да иди уж, – торопила я его. И в моих словах было такое искреннее желание быстрей распрощаться, которое, я видела, было ему неприятно. Он отчетливо увидел, что стал мне совершенно чужим, я в нем не нуждалась. Лишь бы ему не пришло в голову возобновить отношения!

Но, как я и предполагала, под видом заботы о сыне, он стал чаще появляться в нашем доме, вынудив меня на жесткий разговор, в котором я, нисколько не церемонясь, ясно выразила все свои чувства. Он слушал внимательно, но я видела, как он побледнел, как играл на лице желваками.

– Вера, прости меня. Я понимаю, что принес тебе столько боли, предал тебя. Я знаю, я слышал, как ты страдала. Но я постараюсь сделать все…

Господи, я слушала его, и не могла понять – о чем он? О каких страданиях ведет речь? Было ли это?…

– Мама, ты стала такая красивая, – однажды сказал мне Алеша.  Никогда он не говорил мне таких слов. Его доверие ко мне возрастало. Видя, что я не лезу в его жизнь с расспросами, не осуждаю его увлечение покером, он успокоился.  Меня всецело увлекала только своя жизнь, мои интересы…

В один из дней, когда я поздно вечером возвращалась с прогулки, у подъезда меня встретил сын. Видимо ждал он меня давно: он озяб и подпрыгивал на месте, чтобы согреться.

– Алеша? – удивилась я. – Что с тобой? Что случилось?

– Мама, у нас женщина. И она давно тебя дожидается, – тихо, со скрытным беспокойством сказал мне Алеша.

– Женщина? – удивилась я. – А почему ты на улице?

– Я хотел тебя дождаться здесь. Мама, ты знаешь, я за тебя очень волнуюсь.

Странно…Я давно не видела сына таким. И кто это так долго меня дожидался? Я молча вошла в подъезд, Алеша – следом за мной. Я открыла ключом дверь и вошла. В зале, закинув ногу за ногу, сидела Ольга. Она была необычайно эффектна – в черном кружевном костюме, лакированных туфлях на высоком каблуке. Она курила длинную сигару, дым виртуозно закручивался в колечки. Я села напротив. Алешка стоял в дверях, испуганно глядя на нас обеих.

– Туфли принято снимать в коридоре, – со скрытой угрозой, произнесла я.

– Ничего, перебьешься, – быстро  парировала Ольга.

– И что привело в наш дом эту сударыню? – дрожащим от злобы голосом, раздувая ноздри, продолжила я.

– Мой муж, разумеется. Ты вообразили себе, что можешь забрать у меня Володю. Глядя на тебя, я даже в мыслях не решилась бы на подобное.

– Я гораздо красивее и умнее тебя, – гневно произнесла я, глядя в упор на ее гладко зачесанные, искусно уложенные волосы. Костюм блестел перламутром,  туфли василькового цвета – были в тон глазам. – Неужели ты это не видишь? Володя не любит тебя. Это является для тебя откровением?

– Ты посмела ворваться в наш дом, решив, что можешь делать все, что заблагорассудится. Я читала ваши письма. Но Володя – священник, надеюсь, ты об этом не забыла?

– Я помню, что он не повар. Но лучшее подтверждение тому, что ты отлично понимаешь, что он не любит тебя – это твой приезд сюда.

– У тебя ничего не получится. Я не дам разрешение на развод. Володя слишком дорожит своей работой, чтобы ради тебя пожертвовать всем. Он просил меня это передать.

– Мне откровенно жаль тебя – раз уж ты решились на такую наглую ложь. Но иногда приходится признать свое поражение – не так ли? – я усмехнулась ей в лицо.

– У тебя все равно ничего не получится. Я не отдам его, – прошипела она.

–  Он мой. Мой – и больше ничей. Пошла вон!!! – дико, не помня себя, вскричала я.

Я встала и пошла на нее, ненависть сжала мою грудь, – не вздохнуть, ни охнуть. По дороге к своей сопернице я прихватила со стола керамическую вазу. Ольга встала и испуганно попятилась к двери. Она не ожидала такой реакции: глаза ее округлились от ужаса, рот открылся в немом крике.

– Я убью тебя, – угрожающе приближаясь к ней с вазой, твердо шептала я. – Я убью тебя. Вспорю твое горло. – Тело мое напружинилось и изогнулось, как у дикой кошки перед прыжком.

Ольга испуганно бросилась в коридор, Алеша едва успел отскочить в сторону. Она выскользнула на лестницу и быстро, стуча каблуками, полетела вниз. И только выбежав на улицу, она оглушительно, как милицейский свисток, завизжала.

– Мама, – ошарашено произнес сын. – Мама…

– Да-да. Вот так. И только так. Приехала, мужа ей подавай! Видал? Я ей такого мужа устрою, до конца жизни будет вспоминать, – повторяла я, грозно передвигаясь по комнате. Что-то стучало, хрустело под ногами. Руки немного саднило, я взглянула на ладони и ахнула – я так сжала тонкое горлышко вазы, что оно превратилось в кровавое крошево. Желтые черепки валялись по комнате. Алеша смотрел на меня с нескрываемым восхищением и гордостью. Неужели именно этих качеств ему так во мне недоставало?

Ах, если бы она  задержалась! – я вонзилась бы зубами ей в горло. Я никому его не отдам. И то, что приехала Ольга, лишний раз подтверждает то, что он – мой…

Я долго думала, написать ли об этом визите Володе. То мне представлялось быть благородной и возвышенной, то гордой и сильной, но коварство и хитрость одержали вверх.

«Приезжала твоя жена, Ольга. Она пыталась мне угрожать и требовала оставить тебя в покое. Володя, это случится только тогда, когда я умру…» – написала я.

Я не хотела быть ни гордой, ни правильной, ни возвышенной – я хотела  быть самой собой… « Володя, – приписала я в самом конце письма, – я всю ночь плакала»…

Довольная собой, я выпила несколько чашек лимонада, съела огромный кусок пирога, доела сыр, потом долго разбивала и поедала лесные орехи.

Почти не краснея, я перелистывала страницы нашего времени с Костей: легкие, воздушно-порочные, ребячливо-бесноватые, забавные и шальные…

Я, или мы, выпили весь сок наших отблиставших дней – так неосторожный любитель, когда наступает весна, резким и глубоким надрезом губит и иссушает молодые березы. На память о нем осталось колечко с камнем…

Костя восстановил мои поврежденные инстинкты, Володя – вернул мою душу…

Почему же я плакала по ночам, обхватив руками подушку? – то, иное, ни с чем ни сравнимое, которое случается раз в миллион лет – или никогда, которое даже невозможно облечь в земную форму слова «поцелуй», –  этого воспоминания мне хватило бы до конца жизни. Эта крепкая или хрупкая дверь в потайное пространство, заглянуть в которое было невозможно, не захлебнувшись слезами. Я могла лишь дозированными порциями, осыпанными нежностью, ловить прикосновения и наполняться горделивым светом.

  «Ты не поверишь, Вера, – писал он мне, – как я скучаю вдали от тебя. Чем дольше идут дни, тем я более убеждаюсь, что все, без тебя – дым. А ведь совсем недавно я и помыслить не мог, что смогу так полюбить…»

Писал мне Володя часто. В своих письмах он рассказал мне о своем браке с Ольгой, о том, как ревновал меня к Косте.

  «Когда я кричал на тебя там, на горе, я уже знал, что люблю тебя. Это кричала моя любовь, она уже раздирала мне сердце и душу, я был к ней не готов, я растерялся, как мальчишка.

   Дав тебе отчаянный совет влюбиться, разве я мог предположить, что все обернется таким образом? Вера, если бы ты на одну секунду заглянула тогда в мое сердце, ты простила бы мне все безжалостные слова…

  Когда я видел твои глаза, опаленные чувством к другому, разум мой совершенно мутился… Помнишь, тогда, в лесу? – когда ты объезжала меня с Артуром, для меня это было концом света. Все потонуло в сплошной кромешной тьме. Как же я жил без тебя раньше?

  Ты избегала меня, я был сполна наказан. Одна суматошная круговерть дней и отчаянные мысли – как тебя увидеть? Боже! как я завидовал Косте и как его ненавидел! Самая жгучая ревность, да я познал все ее муки… Когда все стало очевидным – твое равнодушное лицо, безжалостно рассеянный взгляд – это было тяжелым испытанием…До сих пор запах дождя (при наших редких встречах почему-то всегда шел дождь) вызывает у меня тревогу…»

  « Вера, ты спрашиваешь, как распознать приближение Светлого Бога, как догадаться, что он совсем близко?

  Тебе, как никогда,  будет шептать внутренний голос, что все, что ты делаешь –  полная чушь, нелепица, и голос будет настойчив и достаточно силен».

  «Я часто возвращался в город, где когда-то жил, я надеялся, что мама туда вернется. Я бродил по площадям, долго простаивал на рынке, расспрашивал людей – никто ее не видел. В один из дней я увидел Олю – она шла по улице, держа за руку маленького мальчика. Что-то ударило меня в сердце – я подошел к ней. Она была неузнаваема – болезненно худа, даже выражение лица резко изменилось – стало озлобленным и недобрым. Она бесконечно жаловалась мне, что не удается устроиться на работу, ребенок болеет, кормить его почти нечем. Мальчик, действительно, производил впечатление полной заброшенности: волосики были тусклы и давно не стрижены, ручки с черными ногтями, старые сандалики. Перехватив мой взгляд, Оля уверенно подтвердила: твой. Что мне оставалось делать? Испытывая одну лишь жалость, я предложил ей поехать со мной, она, не думая, согласилась. Я не сразу сообразил, что опрометчиво поселив ее с ребенком в своем доме, я, таким образом, утвердил ее, как свою жену. Я был церковнослужителем и должен был являть для людей образец. Но я не любил ее, сердце мое было сухо. Первое время Оля не понимала этого, ее разум отказывался воспринимать новое положение вещей – я не любил ее. Прожив несколько дней, освоившись и успокоившись, она решительно пошла в атаку. Приходила ко мне в спальню (я поселил их в отдельной комнате), всеми силами пытаясь вернуть утраченную страсть – сначала боязливо и осторожно, потом все более ожесточаясь. Она была по-прежнему хороша, и потому была уверена в победе. Но ничто не прельщало мое отныне холодное сердце, – ни ее обнаженная грудь, ни роскошные плечи и слезы, ни шаловливый голос. Я давал ей деньги, кров, пищу – но она все  больше приходила в состояние ярости и озлобления, в эти минуты она была даже страшна:  бледная, с горящими от бешенства глазами, закушенными губами. Даже то, что я привязался к ребенку, выводило ее из себя. С каким-то злобным свистом,  выпуская из ноздрей воздух, она выхватывала его из моих рук, и кричащего, отводила к себе. В нее будто  бес вселился – в один из дней я увидел свою комнату, перевернутой вверх дном, все было перебито и разорвано. Но мое одичалое сердце не выжало даже капли чувства – я испытывал одно равнодушие и отвращение. Она бежала от меня, не оставив даже ребенка, бежала, когда я был на службе.

  Бродя по разрушенному дому, я натыкался на детские игрушки, рассеянно поднимал – их было много. Потом вышел на улицу, вошел в пустую церковь, опустился на колени и сказал: «Господи, я разуверился в себе. Пошли мне силы и терпения».

  Они вернулись через два месяца. Оьга была притихшей и жалкой –  она вся дрожала, в глазах  был страх и боль. Она смиренно просила еду.  Я отлично понимал всю безнадежность нашей общей жизни, даже сын нас не объединял. Но она была определенной породы – не хотела и не умела работать, быстро уставала, была отстранено-холодна со всем, с чем соприкасалась. Мрачной и дикой виделась мне ее жизнь, она легко встала бы на преступную дорогу продажных  женщин. Судьба сына ужасала меня, я вновь оставил их в доме, строго напугав выгнать, если повторится ее дикий приступ. Но отныне наша общая жизнь как-то упорядочилась, напуганная Ольга, поборов свою гордость, остепенилась и стала тихой, как мышь. Я предполагаю, что в своем бегстве из моего дома ей пришлось столкнуться с чем-то ужасным, изменившим ее в лучшую сторону. Она больше не пускалась в крайности – не заискивала и не кидалась на меня с кулаками. Скрепленные узами брака, мы жили в одном доме, но почти не пересекались – у каждого была своя жизнь. Я стал больше заниматься Сашей – сын внешне  перенял все черты своей матери, внутренне походил на меня – мне с ним было легко. Оля заимела много подруг и вероятно, находила в своей жизни какие-то удовольствия – хотя  всегда сокрушалась, что в такой глуши, когда со всех сторон были глаза и уши, жизнь ее текла весьма уныло.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                   

  Для себя, лично, я больше ни на что не надеялся и думал только о надвигающейся старости. Сын рос, он окончил школу, уехал в Москву и поступил в медицинский  институт. Ольга часто ездит к нему, надолго  там останавливаясь. Я давно привык к одиночеству »…

Я была не богиней, не призраком, а земной женщиной. Он вернется, обязательно вернется, глядя на пустое небо, шептала я. Разве может Бог отнять то, без чего невозможно прожить? Я отметала слова «развод», «брак», но иногда они настойчиво лезли мне в голову. Но ничего, ничего невозможно было придумать. Володя был священником, развод был невозможен. А жить «в грехе» было неприемлемым. Подушка моя была мокрой от слез. Зарывшись в нее лицом, я каждую ночь молилась: если нам не суждено быть вместе здесь, на земле, то пусть там, на небесах, когда Бог призовет меня, рядом будет только Володя, только он один…

Я получала любовные письма, будто жила в девятнадцатом веке, перечитывала несколько раз, прикасалась щекой, губами, складывала в стопочку. Ночью вставала, доставала из-под подушки, и снова читала. Я буду ждать его всю жизнь.

Я бесконечно рисовала окно, и дорогой моему сердцу профиль: высокий породистый лоб, тонкий античный нос, губы, бархатистые русые волосы,  зачесанные назад… Я жаждала только его и не стремилась к освобождению от этой любви… Он опутал меня столькими веревками, что я покоилась в них, как звезда во вселенной…

Это было мое единственное прибежище, я буду ждать его всю жизнь.

Я получила единственное письмо от Кости.

  « Вера, я все понимаю, все. Но как же описать тебе то – невозможное, совсем не здешнее, которое я никак не ожидал. Я всегда знал и твердо верил в то, что самый фантастический сексуальный контакт не в силах породить любовь, что –  это извечная людская иллюзия, бред. Я пытался заполнить твое отсутствие. Что только я не предпринимал от отчаяния!..

  Сначала я, полный дурак, пытался отделаться от тебя, как от наваждения, ну зачем мне эта боль?! я не понимал, хотя, признаться – не понимаю и до сих пор. Но ты была и есть повсюду, то исчезаешь, то вновь заполняешь, туго забиваешь собой весь воздух – хоть плачь! Физическая одержимость тобой схватилась с душевной, порой я готов стянуть с себя живьем кожу,  чтобы хоть на время заглушить тоску по тебе.

  Я злился на тебя, на себя, на весь белый свет, я метался, нигде не находя себе места, и рычал, как зверь – так нестерпимо, до болезненности, до полного помешательства – ты нужна мне…

  Разве я мог представить, предположить тогда, когда ты упала мне на руки – что все так обернется? Вера, неужели это то самое, над чем я всегда смеялся, от чего мне не будет избавления  до конца моих дней?

  Вера, я прошу тебя об одном – не покидай меня. Я не в том, земном смысле прошу, не о возврате того, что было, нет, я все понимаю – ты любишь его…все равно – не покидай меня. Я не приеду, не буду надоедать тебе, надеюсь, это письмо будет единственным, хотя, вот этого обещания я могу не выполнить. Если когда-нибудь, я даже не смею об этом мечтать – я понадоблюсь тебе, или просто ты будешь нуждаться в помощи – Вера, позволь мне стать – самым лучшим в мире другом».

Я читала Костино письмо, трогала бумагу, удивлялась. Молодой мужчина в расцвете лет – просит не бросать его…

Когда-то в юности я так мечтала, чтобы кто-нибудь мне прислал хоть одно в жизни – любовное письмо! И вот я получала их – от двух мужчин одновременно. Я так и не научилась пользоваться интернетом – возможно, это прекрасно и удивительно, но вскрывать конверт, доставать листок, исписанный живой рукой, вдыхать запах, видеть строчки и уходить сквозь их сладкую мучительность, ликовать и плакать – от награды, невиданного дара Богов – любить…

Глава 15. Выкуп

  Мне не хватало Кали. Как же мне ее не хватало! Я тосковала по ее страшным, горящим глазам, она бы, не жалея сил, беспощадно  хлестнула меня, болезненно прорвав кожу, растормошила бы меня, заставила взять  ручку, карандаш –  ведь что-то беспокоило мою душу…

Но ее не было. «Кали, – шептала я,- мне так тебя не хватает. У меня все, все хорошо. Но почему-то болит душа. Ты не знаешь? –  почему она болит?»

По ночам мне снилась прекрасная женщина. Она предлагала мне полетать, но я вежливо отказывалась, во-первых, для этого надо было спрыгнуть с высокого обрыва, а во-вторых, я была слишком занята, у меня было столько дел…

Я сидела в огромной горе шевелящихся дел, они были сладкие, скользкие и липкие – не выбраться.

И лишь однажды я ненароком заметила, что у нее голубое тело, лицо и руки, тогда я внимательно пригляделась и воскликнула: «Кали»!

Неужели это была она?!!

– Я, –  тихо подтвердила она. Но почему так печален был ее голос, так непривычно тих и безгрозен? Почему она так выглядела?

– Для тебя. Лишь для тебя, – ответила она. – Это моя обратная сторона. Но странно, что ты вообще меня увидела, и даже в состоянии слышать. Я не перестаю этому удивляться. Может, ты звала меня? В этом акте жизни меня не зовет никто…

– В каком акте? – удивилась я. – Ты говоришь так, будто находишься в театре. Почему ты исчезла из моей жизни, Кали? Что-то не так??

– Удивительно. Это парадоксально, что ты испытываешь потребность во мне! Кто позволил тебе видеть и чувствовать меня? Это так редко случается, раз в тысячу лет, когда человеческое существо удивляет меня.

Ты спросила об актах человеческой жизни? Разве ваша жизнь – не пьеса в нескольких действиях?

Первая, для большинства и единственная – сон. Всепоглощающий сладостный сон, начавшийся с первого появления на свет и не прерываемый ничем. Ни страдания, ни беды не нарушают покой водной глади, ведь многие привыкли и даже любят засыпать под ужасы. Вы лучше зверей и насекомых приспосабливаетесь ко всему. Человечество давно заморожено, и когда я смотрю на вас, то вижу лишь снежную долину, над которой редкие порывы ветра ненадолго поднимают снежную пыль. Я не люблю это созерцание – мои ноздри покрываются инеем, даже я – временно перестаю слышать звуки и запахи.

– Кали… – я хотела что-то сказать или спросить.

– Нет! – она резко взмахнула рукой, и только тогда я узнала прежнюю Кали. – Нет, – гораздо мягче повторила она.

– Ты отыграла первый акт – отправилась в путь. Но не обольщайся, не считай себя мужественной. Ты – обычный человек, не совершивший ничего особенного. Многие отправляются в путь, миллионы людей снимаются с насиженных мест и встают на путь борьбы, всех что-то влечет или мучит, тебе помогла лишь природная эмоциональность, излишняя тревожность.

Но не все доходят до встречи со мной, не многим я являюсь и помогаю идти дальше – любыми способами.

Мой акт – третий. В нем я – госпожа всего, мне многое позволено – внедряться в материальный мир, и действовать в нем по своему усмотрению. У меня свой набор приемов, позволяющих возбуждать в вас боль и страх. Поверь мне, если кто доползет до меня – я не упущу свой шанс.

Но наступает и моя пора сойти со сцены, как это произошло с тобой. Все должно подчиняться вселенской гармонии, все без исключения, и в этом есть своя прекрасная и светлая печаль…

Не думай, и не обольщайся, что я скучаю по тебе. Ты – обычный человек. Стучалась и тебе открылось. Получила свою цель, открыла свою тайну. Но для большинства – это опасно и даже гибельно. Поэтому вполне уместно нам проститься с тобой – здесь, в этом сне, на перекрестке двух миров…

– Кали! – заливаясь слезами, крикнула я, – что ты  говоришь? У меня все хорошо, а если ты о выкупе, то я… лишь временно отдыхала, я завтра или скоро возьму себя в руки.

Но неужели ты хочешь сказать мне – о предназначении? Но я не испытываю ни малейшего желания… Я, конечно, постараюсь, если ты хочешь. Но неужели это так и бывает? я имею в виду – невозможность найти ручку и написать хоть строчку…

Кали печально смотрела на меня. Так смотрят на безнадежных, на умирающих, на гибнущих навсегда. Но я не погибала, даже более того…

Будто не слыша меня, она продолжала:

– Пока ты не знала, многое прощалось, на многое Творец смотрел сквозь пальцы. Но теперь все изменилось – ты узнала свое предназначение. Теперь тебе не спрятаться – тебе понятен замысел, весь хитроумный узор твоих несчастий легко расплетается…

– Как? – поразилась я. – Неужели вся моя жизнь, утраты, несчастье сына – все это было предопределено? давно известно, задумано лишь с одной целью – привести меня к написанию этой книги? Не может быть!

– Времени мало, – будто не слыша меня, продолжала Кали. Она нервничала и озиралась по сторонам, и так вела себя великая, бессмертная богиня?

– То, что я прорвалась в твой сон – равносильно чуду. В этом акте время принадлежит Демону. Он никому не позволит просочиться в твой мир, он закроет все каналы и клапаны. И здесь погибают все…

– Зачем ты мне это говоришь, Кали? Зачем ты мне лжешь – ты хочешь напугать меня словами?

– Демон получает право прорываться в человеческий мир. Он сломает все твои устремления, высушит всю твою веру… Теперь ты открыта ему, он видит тебя, будто ты стоишь у него на ладони. Все, во что ты веришь, он покроет толстым слоем пыли, убедит и уже убедил, что твое неповторимое творение – будет бессмысленно и глупо. Ты не заметила, как он уже начал властвовать над тобой, и первый тревожный признак – ты поверила, что не годна для творчества.

Предназначение – это не манящий стол, заставленный яствами, единицы осознают его, избранные, посланные на землю с особой подстраховкой миссии. Еще в раннем детстве они твердо знают, ради чего родились на земле. Не про них речь. Она об обычных людях – таких, как ты, для которых открыть свой путь – сопряжено с мукой.

Ты что, в самом деле, не понимаешь? Само  Непостижимое страдало с тобой, именно через тебя оно пытается – выразить свою муку и свою боль… Стать сосудом Творца, идеально тонким проводником его воли – нужна лишь твоя полная прозрачность, особая чистота и готовность – хотя бы по частям уловить тончайшее дитя, чтобы , едва дыша, не повредив бессмертной красоты, взять его на руки и передать мне.

В твоем творении не воплотился обмен между стихиями, все – против него: вода и ветер задувают огонь, он воздушен – не сгустился цвет, запах не излил свои золотые лучи…

Великая тайна не доступна вам – ни твой ум, ни особые способности – здесь не при чем.

  Вот на этом камне большинство и спотыкается.

Стать настолько невидимым и неуловимым, чтобы пропустить сквозь себя само пространство – возможно лишь на грани смерти, когда время прекращает течение свое…

– А ты, ты, Кали? Неужели покинешь меня?

– Посуди сама – природа не расточает силы зря. Я не пройду за тебя испытания, не сделаю тебя прозрачной и жидкой, как горячее стекло. Ты должна выстоять сама. Тогда все будет на твоей стороне – вся сила огня и вся сила жизни…

В каждой семье есть свой Демон. Он бьет по самым болезненным  точкам, чаще всего – по детям. Любая беда уходит корнями в неведомое, непостижимое. В том, что известно – прока нет.

Доброта, благородство, величие души – ничего не спасет. Небеса не хранят людей, уклонившихся от своей миссии. Демону дано свыше – сопровождать часть пути и в исключительных случаях – уничтожать.

За сегодняшнюю встречу я буду наказана – мое время отодвинется. Чтобы вспомнить сон, надо резко проснуться. Ты в квартире одна. Но даже если ты вспомнишь, то не пройдет и трех секунд, Демон захлопнет клапан…

Ты никогда не вспомнишь меня, никогда.

– Кали!!! Не покидай меня!

Я проснулась от резкого звонка. Хватая трубку, вслушиваясь в разговор, я одновременно была в двух состояниях – пыталась вспомнить что-то очень важное и слушала знакомый радостный голос. Звонил отец Артура:

– Вера Николаевна, извините, что так поздно, но мне только, что позвонили из Америки, а там сейчас день. Артур говорил, что ваш сын мечтал сняться в кино у Квентина Тарантино. Мы ведь перед вами в неоплатном долгу:  сын ходит, а вчера пытался бегать. Мы созвонились со многими друзьями, и представьте себе, нашли того, кто был с ним накоротке. Тарантино примерно понял, о чем основная суть вашего романа ( я так понял, он – об игровой зависимости), но выразил особое пожелание (вы понимаете, какой это необычный человек), так вот, он хочет, побольше жестоких сцен, крови.

– Крови?! – воскликнула я. – Да я залью кровью все пространство!  все страницы своей книги, лишь бы он взял моего сына! –  Я кричала что-то еще, но связь внезапно оборвалась, вероятно, я уже кричала впустую.

Мой сын мечтал сняться в фильме Тарантино? Странно, что я об этом так быстро забыла, а вот Артур помнит, его родители хлопочут. Мне непременно надо напрячься и дописать роман. Я спасала чужого ребенка, искала, как бы совершить для него чудо, чтобы он встал на ноги, а здесь был мой сын. Неужели  ради его мечты  – я не осилю эту книгу?

Что-то еще, очень важное, ускользало из моей головы…необходимость волшебства или горящее действие, убогая гибельность чего-то… Я  пыталась уловить  странный смысл слов, но они превращались в серые клочья ветра, щекотали щеки, смешили – но не более.

Да и к чему теперь – думать о глупостях, я взяла ручку, бумагу и села за стол. У меня до сей поры нестерпимо жжет в груди, ах, как было все хорошо и спокойно, не иначе, –  черт тебя дернул искать Тарантино, неугомонный путешественник!

  Слова, как сахаристое печенье, рассыпались в неосторожных пальцах. Я смотрела на стол, усеянный бесполезными прозрачными крупинками – что с ними делать? Только снова брать тряпку и досуха вытирать стол. Снова и снова вытирать стол. Когда же слова превратятся в рассыпанные, пленяющие душу драгоценности? Все. На сегодня довольно…

  И так каждый день. То рассыпаются, то желтым медом прилипают к рукам – легче из пластилина лепить буквы.  Иногда страницы моего романа снились мне, как снежно-хрупкие  стены, покрытые причудливой лепниной из оборотней и странного вида ангелов. Все было зыбким: ощущения времени и пространства, все крушилось и рушилось, дымилось и чернело  от одного мимолетного взгляда или прямого дыхания.

  В другом иссиня-черном сне – я стояла на коленях на мраморном полу и молила упрямого и бесчувственного старца- мастера  по изготовлению форм для отливки и чеканки слов. Он поддавался на мои увещевания, вытирая медные руки о фартук, сурово  заверял, что заказ на миллион слов истинно прекрасен и будет выполнен немедленно… но слова тихо таяли в воздухе, а правдивое старческое тело выдавало его –  голова качалась из стороны в сторон – нет, нет, нет…

  Эта тема – «игровая зависимость» – почему-то досталась мне – значит, никто, кроме меня – не справится с ней лучше. Это было – моим бременем, моим выкупом. Но даже меня – оно разрушало…

  Я смиренно ползла по бесконечному пространству с рельефным орнаментом фраз, и пыталась дотянуться, ощупать, понять их смысл, но они были столь огромны, что пока я доползала до середины только одного слова, то полностью выбивалась из сил. Сползала с огромной  буквы, обливаясь потом, держась одной рукой за перекладину, качалась над пропастью – но руку отпустить не смела…

  Как я умудрилась попасть – в такое глухое место?

  Иногда мне редкостно везло – слова, как маленькие бурые медвежата, кубарем неслись  с высокой горы, я не успевала подхватывать их и распределять по укромным местам. Они были настоящие – живые и теплые, парные и заспанные. Их обилие приводило меня в растерянность – я даже не могла предположить, как труден подъем к простоте…

  Самые легкие брызги пера добывались из полной темноты, распахнутой всем запахам и звукам.

  Я побывала в царстве слов из цветных металлов и сплавов: медно-красных, бронзовых и металлических, серебряных и оловянных – многие из них обретали плоть только на слабом, медленно горящем огне… только издали это было заметно.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Вы можете перейти в конец и оставить комментарий. Уведомления сейчас отключены.